Расшифровка "языка животных". Вступление (2014)

Ещё про расшифровку «языка животных». Вступление. Я писал, что не только человек "символическое животное" (Э.Кассирер), в своей

узкой сфере социальной коммуникации животные "символичны" не менее нас. У нас это проявляется в том, что

­ человек управляем словом сильней, чем непосредственной стимуляцией, ­ индивидуальная душа и душевная жизнь формируются не "изнутри" а "снаружи",

через интериоризацию внешних социальных отношений (практик взаимодействия с родителями и другими субъектами окружения в детстве), как мы загружаем программу.

Строгий изоморфизм (не гомологию) этому видим в коммуникации животных. Здесь есть событие, существенное для животного, которое он мог бы отслеживать собственными силами, вроде нападёт или нет хищник, барражирующий где­то вдали, или во время драки ­ дойдёт ли до тела каждый конкретный выпад, замах и укус. Далее, в соответствующих взаимодействиях животных друг с другом или с внешним объектом есть демонстрации, опосредующие прямые действия особей (а они есть в подавляющем большинстве случаев, взаимодействия без коммуникации ­ чисто смертоубийство, почему исключительно редки). Скажем, тревожный сигнал, информирующий всех, когда вдруг возник риск нападения хищника (с воздуха и с земли – то отдельный сигнал), или агонистические сигналы, опосредующие прямые действия нападения (сигналы угрозы) и бегства (позы подчинения), или ухаживательные сигналы.

«Информирующий» в смысле полетаевского «Сигнала», без всякого антропоморфизма. Информация есть устойчивое соответствие между некими значимыми сигналами и событиями, которое устойчиво поддерживается в некой системе отношений (сообществе животных) вопреки разного рода «помехам» и «шуму», производимому по ходу тех же взаимодействий, и которое равно эффективно используют что участники, что «зрители» процесса. Последнее особенно важно, так как они непосредственно не участвуют во взаимодействии, не испытывают прямого «давления» специфического возбуждения «в себе» изнутри, или демонстраций с действиями оппонента извне, и тем не менее столь же точно корректируют собственную модель поведения на основании сигналов. См. про eavesdropping behaviour 1­2.

Следовательно, они восприняли именно идеальную составляющую процесса – специфические формы сигналов, «считали» закодированную ими информацию (тоже идеального характера), а затем реализовали её в поведении. То есть в отличие от собственно события, сообщающие о нём сигналы животным не обязательно «отслеживать лично», напрягая собственные способности распознавания, рассудочной деятельности и пр.

Реальность существования дифференцированных форм демонстраций и репрезентируемых ими инвариантов сигналов подтверждается

­ рядом косвенных, но более чем убедительных данных (1­2), ­ прямыми экспериментами по направленному изменению формы (+тут).

В какой­то момент, когда инвариант формы сигнала, «обрисовываемой» данной демонстрацией, искажается больше некоторого предела, так что теряет самотождественность, сигнал сразу перестаёт действовать, в том числе вызывать выработанный на него условный рефлекс, скажем оборонительный, как в опытах с сонями, кошками, куторами и пр. Хотя стимулирующее воздействие звуков или мелькающих телодвижений, которыми сложена акустическая или визуальная форма сигнала, сохраняется в полной мере. Следовательно, специфическое действие сигналов в коммуникации животных связано именно со спецификой формы, предъявляемой каждой конкретной демонстрацией. Поэтому при всяком увеличении «помех коммуникации» взаимодействующие особи ещё больше «подчёркивают границы» между последовательными демонстрациями, они не расплываются, не сливаются при увеличении «шума», как предсказывает модель Е.Н.Панова, но прямо наоборот.

У животных такие сигналы инстинктивны, их распознавание и отреагирование – процесс автоматический, отнюдь не задействующий их индивидуальность, а проходящий на более низком уровне центров среднего и промежуточного мозга. Чему есть красивые нейрофизиологические данные (1­2), противопоставляющие животных и человека. Всё происходит примерно как модем опрашивает сеть, и получив (в «должном» месте взаимодействия) «должный» сигнал, сообразно ему меняет характер ретранслируемого сигнала – или оставляет прежде передаваемый без изменений. См. про живые машины Тьюринга.

Животное лишь, в отличие от модема, продуцирует сигнал, воспроизводя его «материальный носитель» ­ одну из демонстраций видового репертуара в собственных телодвижениях, исполняемых со стереотипностью не ниже некоторой, чтобы получатель мог устойчиво/однозначно воспринять инвариант формы сигнала. Поэтому он исполняется вопреки «шуму» и «возмущениям», созданным всеми прочими (тело)движениями участников и событиями вокруг, и никогда не использует такого рода «переливы фона» для сигнализации[1]. Также для восприятия сигналов, продуцируемых оппонентом, лучше, чтобы получатель уже предъявлял некоторую демонстрацию (одну из N поз репертуара), чем находился в обыденной позе. Та индивидуальность животного, которую изучают зоопсихологи[2], тут совершенно не при делах.

В отличие от Homo sapiens, где всякая передача сигналов и вообще восприятие мира, его форм и структур, с соответствующей реакцией на них в деятельности совершенно немыслимы без ментальных репрезентаций, индивидуального понимания, личной эмоциональной окраски происходящего, и иных форм включения индивидуальности в коммуникацию с миром. У животных – наоборот, из коммуникации с миром индивидуальность участника исключена (она работает в сфере витальных потребностей, обеспечиваемых вне сферы коммуникации – где­то это корм, где­то безопасность, где­то – и спаривание; от вида зависит), это область кооперативной реализации видовых инстинктах в соответствующих сообществах, в соответствующем

кругу социальных компаньонов животного (лоренцевский Kumpan) и пр. Непонимание этого есть подспудный антропоморфизм, когда участников

коммуникации животных считают действующими по той же схеме, что и мы грешные – руководствуясь собственным умом, чувствами и пр., только ум сильно хуже, а чувства порезче. То есть по умолчанию «мерят на свой аршин» (или наш общий), не понимая, что филогенетический путь от человека к животным предполагает качественный скачок, связанный с разрушением инстинктов и деградацией «общеобязательных» систем видовых сигналов «типа верветок».

Сегодня мы знаем: они есть у низших приматов, до мартышек включительно, затем деспециализируются («расплывается» форма, исчезает специфичность значения) у павианов с макаками и точно отсутствуют у горилл с шимпанзе. У них нет инстинктов так же, как у нас, и во всех поведенческих актах их индивидуальность участвует в той же степени, что и у нас, их жестикуляция, крики, прочие действия – индивидуальные реакции, а не видовые сигналы, как у верветок и более низших позвоночных.

Собственно, можно или нет «мерять на наш аршин», видеть в коммуникации животных деятеля с его мотивацией, кое­каким умишком и пусть примитивными, но «расчётами»[3], или это чисто автоматический процесс кооперативного запуска инстинктов, как в аналогии с модемом, определяется местом этой самой границы на филогенетическом древе позвоночных. Увы, она проходит достаточно близко к нам, так что у животных искать «деятелей» не приходится.

Следовательно, в коммуникации животных знак образуется и отреагируется индивидами инстинктивно, без корректировки их собственным опытом и собственным специфическим «пониманием» ситуации. В таком «автоматизме» всегда присутствуют промедления и «сбои», достаточно частые у молодых. Но отсутствие ответа, неточный или неадекватный ответ на сигналы партнёра – всегда «ошибка» коммуникации, а не намеренный «обман». Таковы неточные ответы на крики бедствия у верветок, Chiney, Seyfarth, 1990[4], или замедленный ответ – у синиц­пухляков Parus montanus, Rajala et al., 2003, или прямое преследование самки вместо ритуализованной демонстрации дупла у мухоловки­пеструшки Ficedula hypoleuca (Благосклонов, 1988). «Неправильные» индивиды быстро выбраковываются отбором, что и показано в соответствующих работах. Состояние особи – актора в процессе обмена демонстрациями меняется одним образом после эффективного разрешения проблемной ситуации взаимодействия, и другим – после неэффективного, что сходно с поведением конечных автоматов. Животное выступает здесь как конечный автомат, изменяющий состояние в процессе считывания информации, передаваемой при изменении состояния других автоматов, взаимодействующих с данным (Цетлин, 1969; Варшавский, 1973; Варшавский, Поспелов, 1984).

Отсюда приём­передача информации в актах демонстрирования и обмена демонстрациями делается неотъемлемой частью реализации инстинкта, так сказать, «программным управлением» инстинктивного механизма, составными элементами

которого являются видовые демонстрации. Информационный обмен происходит так же «автоматически» и непроизвольно, как и «складывание» демонстраций из специфических телодвижений в ответ на предшествующие демонстрации партнёра, или их смена на основании информации о вероятных следующих действиях партнёра. Поэтому в математическом отношении коммуникация животных может быть описана как решение задач на синхронизацию в популяции K автоматов с L дискретными состояниями, каждый из которых меняет состояние на некоторую величину в зависимости от взаимодействий друг с другом (Цетлин, 1968; Варшавский, Поспелов, 1984).

Иными словами, в коммуникации животное может «напрягаться само», своими

силами отслеживать ситуацию, развёртывание которой ему важно, чтобы в нужный момент среагировать. Тогда оно вынуждено прерывать кормление, тратить время, стрессироваться и пр. (В случае агрессии это значит – просто драться, отслеживая все укусы и выпады оппонента, чтобы парировать лучше, чем он, в случае полового поведения – просто сближаться с партнёром, без привлечения демонстрациями, силой удерживать и спариваться, увёртываясь от его агрессии и пресекая попытки ухода). А можно направленно сигнализировать партнёру, вызывая «нужное» поведение в «нужной» точке процесса и (обратная сторона того же процесса) «доверять» сигналам тревоги, угрозы, ухаживания и пр. больше, чем собственному наблюдению за ситуацией. То есть когда придёт соответствующий сигнал, скажем, «опасность с воздуха» ­ сразу использовать нужную стратегию бегства, без проверки, правда это или нет (часто ретранслировав тот же сигнал дальше). Или если противник в территориальном конфликте использовал одну из поз угрозы – немедленно реагировать на неё «повышением планки» ритуализированной агрессии, выбором следующей по эффективности демонстрации ряда, без проверки, подкрепил он её большим «выплеском» действий прямой агрессии или нет.

То есть животное, пытающееся получить информацию о важных событиях мира, оказывается перед выбором, как это сделать, собственными усилиями или включением в коммуникативные сети, образующиеся именно по этому поводу (если они предусмотрены у данного вида в данном контексте – бывает и нет). Собственно, плюсы всякой коммуникации связаны именно с возможностью, подключившись к общей (общевидовой) системе обмена сигналами, существенно сэкономить на времени, энергии, риске, связанных с отслеживанием существенных изменений ситуации «своими силами». «экономии сил». А риск, связанный с демонстрированием, суть «плата за подключение», которая причём «вносится вперёд», ибо нужный участникам полезный результата достигается лишь по успешному завершению взаимодействия положительным исходом, не отрицательным, и не нулевым. Соответственно, с точки зрения вида организованный обмен демонстрациями инстинктивной природы во взаимодействиях вроде «параллельных дуэлей» тетеревов или «вращения» лебедей – групповая адаптация, участие в котором для индивидов – акт альтруизма.

Как же в природе? Первое (собственные усилия) – дополнительные затраты и риск, второе (доверие к общим сигналам) – возможность попасться на «обман» (привлечение внимания к которому есть сугубая заслуга социобиологии). Так вот, всегда, где в каком­то контексте общения (тревога, охрана территории, ухаживание и пр.) есть специфические сигналы, особи «доверяют» им больше, чем непосредственному наблюдению от ситуации и часто полностью или частично отказываются от второго, воспринимая только сигналы сородичей/контрагентов.

«В обычной ситуации, до поступления значимых сигналов извне, внимание животного тратится в основном на обеспечение его собственной безопасности, то есть в подавляющем большинстве случаев на равномерное сканирование окружающего пространства (Elgar et al., 1984; Sullivan, 1985a­b). Начало коммуникативного взаимодействия не столько повышает уровень внимания особи, сколько «автоматически» перенацеливает его именно на те элементы в поведенческих секвенциях партнёра, которые обладают наибольшей сигнальностью и специфичностью.

Так, пушистопёрые дятлы Dendrocopos pubescens зимой часто кочуют со стаей синиц. Дятлы перемещаются поодиночке, постоянной парой или группой из нескольких одиночек, кормящихся вместе, но совершенно независимых друг от друга. Заметив потенциальную опасность, а иногда и просто насторожившись, кормящийся дятел подает время от времени тревожный сигнал. Сигнал может информировать птиц о потенциальной опасности, а может выражать общее беспокойство или возбуждение особи, не связанное с конкретной опасностью и запуском оборонительного поведения.

Показатель уровня настороженности кормящейся птицы – частота осматриваний, интенсивности кормления – частота нахождения корма (скорость проглатывания добычи в единицу времени). Распределение временных интервалов между осматриваниями отличается от предполагаемого экспоненциального: длительность интервала обратно пропорциональна времени, прошедшему с момента последнего осматривания (это так называемая марковская цепь первого порядка, см.ниже). Дятлы чаще осматриваются в присутствии потенциальной опасности – это может быть человек, собака, или макет ястреба, поставленный исследователем. Осматривания урежаются при увеличении числа особей в стае (Sullivan, 1985a, b).

Следовательно, уровень оборонительной мотивации особи не является постоянной величиной, но циклически меняется под действием эндогенных факторов. Кроме того, частота осматриваний повышается, а интервал между осматриваниями укорачивается при наступлении «тревожных событий» вокруг особи, вроде обнаружения дятлом хищников, поступления тревожных криков других дятлов или контактных криков синиц как сигналов отбоя тревоги (Sullivan, 1984). В первом случае дятел и окружающие его синицы реагируют непосредственно на самоё опасность, во втором реагирование происходит опосредованно, на основании сигналов (которым животное должно «доверяться», что имеет свой выигрыш и свою «цену»).

Последующий экспериментальный анализ показывает, что у D.pubescens система сигналов тревоги функционируют в качестве специализированного «языка», «указывающего» на опасность с воздуха. Кормящимся дятлам предъявляли макет ястреба и фиксировали их реакцию на появление настоящих ястребов. Дятлы не употребляли криков тревоги, находясь в одиночестве, в стае, не включающей самцов и самок, в стае из дятлов одного пола. Когда рядом находятся самцы и самки, они часто издают крики тревоги, причём с равной частотой у обоих полов (Sullivan, 1985b).

На тревожные крики (свои и синиц) дятлы реагировали точно так же, как на реальную опасность (ястреб) или потенциальную угрозу (наблюдатель, модель ястреба). Они замирали на несколько секунд, потом осматривались и возобновляли кормление через несколько минут. При кормлении в периоды проигрывания контактных криков синиц (сигнал «отбоя») одиночные дятлы сохраняют меньший уровень настороженности и достигают большей скорости кормления, чем в периоды отсутствия контактных криков или при проигрывании дятлам криков юнко Junco hyemalis, воробьиной овсянки Spizella arborea или соснового чижа Spinus pinus, ­ обычных птиц, никогда не входящих в синичьи стаи (Sullivan, 1985a­b).

Это означает «доверие» к сигнальной информации в жёстких зимних условиях, когда «нечестная» или «неточная» коммуникация стоят птице жизни – либо из­за нападения хищника, либо из­за сниженной эффективности кормления из­за вынужденной постоянно высокой бдительности («доверие» к «честным сигналам» позволяет её существенно снизить). Такое «доверие» к сигналам «оправдывается», интенсивность осматриваний становится пропорциональной риску, причём для особи полезно не только наличие, но и отсутствие сигналов. Первое информирует об опасности, второе экономит усилия особи, уменьшая уровень настороженности в «безопасные» периоды, сочетание того и другого увеличивает эффективность кормления, особенно в долговременной перспективе…

То есть все особи, пользующиеся сигналами, значительно «экономят» на реакциях оборонительного характера (осматривание, окрикивание потенциальной опасности), плюс выигрывают от увеличения эффективности кормодобывания. «Экономия» достигается за счёт того, что с появлением сигналов и «честной» коммуникации поведение самообеспечения животного (не только кормление ­ также отдых и чистка) прерывается приёмом­передачей сигналов и/или сериями осматриваний только там и тогда, где и когда это действительно нужно, как в цитированном исследовании настороженности у D.pubescens…

…Сигналы как посредники упорядочивают и структурируют процесс взаимного выражения агрессивных (и любых иных) побуждений и намерений между членами определённого сообщества. Здесь визуальные или акустические демонстрации (у млекопитающих – также запаховые или следовые метки) становятся посредником между намерением и действием в отношении другой особи и, соответственно, сигнализируют о

наличии первых и вероятности вторых. Например, между агрессивным намерением и действием (удар, клевок, вытеснение или же, наоборот, отступление и бегство) или сексуальным (сближение с ухаживанием, попытка силового удержания самки и копуляции). Так, исследовали роль агонистических демонстраций глупыша Fulmarias glacialis как сигналов­посредников в столкновениях индивидов, скапливающихся вокруг выброшенных внутренностей пинагора (Cyclopterus lumpus). Каждому куску находится свой «бесспорный владелец»: он поедает корм и одновременно угрожает остальным, крутящимся вокруг и пытающимся вырвать часть или завладеть всем. В 22% наблюдений владелец не мог отстоять пищу и сменялся другим глупышом; вероятность смены очень слабо зависит от размера или пищевой ценности куска.

Эффективность угрожающих демонстраций определялась числом одержанных побед, риск – процентом случаев, вызвавших физическую борьбу птиц. Уровень агрессивности в столкновениях за пищу определяли, исходя из того, что голодный глупыш обороняет пищу дольше, чем сытый. Для всех выделенных демонстраций показана линейная зависимость эффективности и риска (Enquist et al., 1985).

Важно подчеркнуть: уровень агрессивной мотивации глупышей определяется именно готовностью пойти на бόльший (или меньший) риск демонстрирования, а не большим или меньшим проявлением открытой агрессии. Это означает «доверие» всех собравшихся птиц к эффективности демонстраций как ритуальных средств, используемых, чтобы противостоять отбиранию пищи. «Доверие» существует притом, что скопление образуется случайным образом, оно анонимно, его члены полностью независимы друг от друга, то есть оно необъяснимо исходя из давнего знакомства животных между собой и персонализованности их связей. «Нечестная» коммуникация в таких условиях абсолютно выгодна, и тем не менее наблюдается «доверие» к сигналам, а «обман отсутствует». Следовательно, названные демонстрации не просто имеют сигнальные свойства (которыми животные могут пользоваться или нет), они обладают сигнальной функцией, возникшей и совершенствующейся в эволюционном процессе. Поэтому она проявляется также при демонстрировании в условиях вроде вышеописанных, когда могла бы и не проявляться…

Доказательством состоятельности «прогнозов» на основании сигнальной информации является безусловное «доверие» особей к соответствующим сигналам, готовность реагировать на сигнал сразу же, немедленно, без дополнительного собственного отслеживания ситуации.

Проигрывание тревожных сигналов кормящейся стае пухляков (которая при кормлении «рассыпается» по значительной площади крон нескольких соседних деревьев) показывает «автоматичность» и немедленность реакции взрослых птиц. Они немедленно затаиваются в ответ на воспроизведение крика тревоги или сочетают затаивание с ретрансляцией тревожных сигналов, без попыток учащения осматриваний или каких­то иных способов проверки действительного наличия опасности. Крик предупреждения об

опасности пухляка, подобно аналогичным сигналам американской черноголовой гаички P.atricapillus (Templeton et al., 2005), также содержит компоненты, информирующие о характере опасности и компоненты, информирующие о дистанции до потенциально опасного объекта или о скорости приближения опасности к кормящейся стае (Naguib et al., 1999; Mundry et al., 2001).

На основании восприятия первого компонента птицы прерывают кормление и в зависимости от вида хищника, о котором «сообщает» сигнал, специфическим образом затаиваются, то есть автоматически «доверяют» сигнальной информации (Rajala et al., 2003). На основании второго те синицы, которых опасность должна застичь в первую очередь, только затаиваются (т.е. воспринимают крик как сигнал бегства). Те же птицы, к которым опасность придёт во вторую очередь (которые отделены от приближающейся опасности птицами первой категории) затаивались и одновременно ретранслировали сигнал, то есть воспринимали крик как тревогу, требующую информирования всего сообщества по коммуникативной сети. Самое интересное, что реакция молодых пухляков на ретрансляцию криков тревоги была столь же «автоматичной», но замедленной – прежде чем начать моббинг и/или затаивание, молодые ещё несколько секунд продолжали прежнюю активность (Rajala et al., 2003).

В иерархической организации стаи молодые птицы (особенно самки) занимают подчинённое положении и при передвижении кормящейся стаи по ветвям вытесняются в микростации на периферии кроны. Подобное вытеснение ­ главный фактор смертности подчинённых, вынужденных обследовать субоптимальные местообитания или те места кормления, которые больше удалены от ближайших укрытий. Искусственное устранение доминантов вызывает немедленное перемещение подчинённых птиц в микростации, ранее специфичные для доминантов, с соответствующим падением смертности (данные по зимним группам Parus montanus и P.atricapillus, Hogstad, 1988; Ekman, 1990).

Немедленная и точная реакция взрослых птиц на сигналы тревоги явно не связана с индивидуальным опытом или какими­то эффектами обучения, иначе не была бы столь единообразной, и не реализовывалась бы без каких­либо попыток выяснить, есть ли опасность на самом деле, не кричит ли особь­источник сигнала «Волки!» напрасно, и т.д. Ведь прерывать кормление при отсутствии явной угрозы жизни более чем невыгодно, особенно зимой. Следовательно, переход от замедленной реакции на сигнал к немедленному и точному ответу взрослых птиц – результат действия естественного отбора, устраняющего из популяции всех недостаточно «доверяющих» информации, ретранслируемой сигналами по коммуникативной сети или недостаточно эффективно отреагирующих сигналы.

Тем самым вопреки представлениям социобиологов, естественный отбор в популяции «эгоистических индивидов» работает за «честную коммуникацию», а не против неё. Он последовательно выбраковывает не только «обманщиков», но и «глупцов», не умеющих с нужной скоростью, точностью и эффективностью распознать и

отреагировать соответствующий общий сигнал. В первую очередь это особи, склонные к ошибкам в распознавании, или те, у которых низка реактивность (или если они после получения сигнала тратят лишнее время на исследование ситуации...

…Большие синицы, услышавшие сигнал тревоги, возобновляют кормёжку позже, чем увидевшие хищника непосредственно. В полевом эксперименте использовали пары синиц, ранее незнакомых друг с другом: одна из них видела хищника, а другая реагировала на тревожные крики первой (Lind et al., 2005).».

«От стимула к символу. Сигналы в коммуникации позвоночных». «Обманщики» же эффективно пресекаются механизмами социального контроля, о

которых потом подробнее расскажу, т.ч. во всякой коммуникативной системе концентрация «обмана» удерживается на уровне настолько низком, что не препятствует информационному обмену (значимо не нарушает устойчивого соответствия сигналов и событий в данной системе, так что все «включённые» могут пользоваться).

Плюс, чем насущнее соответствующая информация для особей, чем важней соответствующий контекст с точки зрения биологии вида, чем более «узким местом» последнего он оказывается, тем больше гарантия, что восприятие событий организуется через сигналы системы и их носители – специфические формы демонстраций, а не непосредственным наблюдением каждого за ситуацией вокруг. Примеров тому множество, вот самый красивый, поскольку касается макак, у которых сигналы вообще­то теряют и выделенность, и специфичность.

«У разных видов рода макак дифференцированные системы пищевых или тревожных сигналов отсутствуют, крики, издаваемые в соответствующих ситуациях, неспецифичны (Dittus, 1984). Только у львинохвостого макака­лапундера Macaca silenus вокализации отличаются значительной дискретностью, промежуточные варианты не развиты, сигналы дифференцированы и противопоставлены друг другу. Обнаружено 2 специфических сигнала, отсутствующих у других видов рода: «громкий» крик самца, оказавшегося в изоляции, и крик самца во время копуляции. Оба сигнала направлены на информирование группы о том, что происходит с теми особями, которые непосредственно не видны из­за густой растительности (Hohmann, Gerzog, 1985).

Эта специфика акустического репертуара лапундера хорошо соответствует структуре местообитаний вида и его социальной организации. Макаки живут в густых зарослях дождевого тропического леса, они редко спускаются на землю, зрительное общение в стаде резко ограничено и компенсируется прогрессивным развитием вокальных сигналов, которые становятся специфическими, обретают семантику и т.п. Важно подчеркнуть, что вся совокупность отличий сигналов лапундера от других видов макаков – дискретность вокализаций (акустических демонстраций животного), чёткая дифференцированность разных сигналов между собой, низкая частота, большая длительность и повторяемость отдельных звуков необходимы, чтобы обеспечить надежность коммуникации по акустическому каналу, который у этого вида делается основным (Hohmann, Gerzog, 1985)”.

От стимула к символу, ibid. То есть инварианты сигналов и формы их «материальных носителей»

демонстраций реально существуют в природе и существенны для животных больше чем прочие, непосредственные события внешнего мира. Это как бы временный орган животного, «собирающийся» из субъединиц – элементарных телодвижений, чтобы подействовать и «рассыпаться», дальше «собирается» следующая демонстрация и пр. То есть первая «перещёлкивается» во вторую через переходное состояние обыденной позы, но не прошлая гибко перестраивается в следующую, см.анализ Вольфгангом Шлейдтом с соавторами брачных демонстраций селезня кряквы (+рисунок 9).

Тогда задача этологов – найти и выделить эти сущности, составив из них видовой репертуар (этограмму). Дальше я расскажу, как это сделать объективно, опираясь только на эмпирические данные и операциональные понятия даже когда речь идёт о такой «метафизике» как «сигнал», «значение», «информация» и пр., как пройти между Сциллой антропоморфизма и Харибдой гиперкритицизма.

Помимо несоответствия данным, существенный методический минус последнего – в отношении объясняющего (этологические теории) и объясняемого (сигналы и механизмы коммуникации животных) коммуникация он нарушает правило оптимального разнообразия Эшби, согласно которому по сложности первое должно соответствовать второму, иначе объяснить не удастся. Поэтому в его рамках знаковые системы и обмен информацией идеального характера в коммуникации животных обнаружить попросту не удастся, даже когда они реально присутствуют (правда, организованные совсем иначе).

И, чтобы два раза не вставать – чем в плане реализации наши стереотипы отличаются от изоморфных им инстинктивных актов животных. У людей привлечение внимания к автоматизму резко снижает точность осуществления стереотипа, вплоть до паралича соответствующих движений.

«Более интересным нам представляется уровневый подход H.A. Бернштейна

(сформулированный, напомним, в 1947 году!), выдвинувшего предположение, что новое действие сначала выполняется на некотором ведущем уровне и целиком осознается. Затем оно расщепляется на ряд операций, которые постепенно автоматизируются, находя для себя более низкие, фоновые уровни.

Рассмотрим в качестве примера важный (до повсеместного введения в будущем автоматических коробок передач) компонент управления автомобилем — переключение скоростей. Для начала кто­то другой должен подробно объяснить, как это делается. На этой, совместной фазе обучения решающее значение имеют механизмы, названные нами мета­когнитивными координациями (уровень F) и концептуальными структурами (уровень Е). Затем переключение педалей и рукоятки скорости на длительное время становится предметным действием (уровень D), протекающим под сознательным контролем (самоинструкция) и с участием зрения. Постепенно — в результате нормановской

«настройки» или каких­то других изменений — переключение скоростей оказывается там, где оно и должно быть, превращаясь в типичную синергию. Соответствующие процессы (уровень В) не требуют сознательного мониторинга, за исключением случаев деавтоматизации в результате технических сбоев, а также переутомления или стресса. Интересно, что менее частая, потенциально более опасная и отличающаяся в разных моделях автомобилей операция включения задней скорости обычно так и остается предметно­пространственным действием (уровни D и С или, соответственно, вентральная и дорзальная системы обработки — см. 3.4.2).

Иерархические модели объясняют формирование навыков как процесс освобождения ресурсов вышележащих уровней для решения новых задач и контроля еще не автоматизированных действий. Факт состоит в том, что по мере формирования и автоматизации навыков выполнения некоторого действия увеличивается возможность перехода к решению других задач — иными словами, происходит «освобождение ресурсов внимания» (см. 5.4.2). Современные нейропсихологические исследования позволяют, до известной степени, проследить эти процессы in vivo. Так, эксперименты с применением трехмерного мозгового картирования показывают, что выполнение нового действия обычно сопровождается выраженной активацией префронтальных областей, функция которой состоит в активном подавлении тенденций использования уже известных правил и способов работы (Raichle, 1998). По мере формирования навыка наблюдается резкое снижение активации, прежде всего в префронтальных областях, хотя одновременно может возрастать активность задних, например верхнетеменных, отделов коры.

Необходимость такого подавления драматически усиливается в ситуациях прямого конфликта навыков, предполагаемых разными культурами. Примером служит процесс формирования навыка счета в культуре арабского языка, где сначала дети учат цифры дома в записи справа налево. Затем, в школе, при изучении математики и овладении пространственными приемами вычислений, дети вынуждены переучиваться записывать числа в обратном направлении — слева направо, хотя текстовый комментарий (условие задачи) продолжает записываться ими справа налево (см. 9 4.2).

… Специальным случаем повышения уровня контроля является деавто­матизация сенсомоторного навыка, например в результате утомления или перераспределения внимания (см. 5.1.2). Для лучшею понимания таких взаимодействий было бы интересно провести эксперименты с манипуляцией внимания испытуемых. Что произойдет, если попытаться вновь поставить под сознательный, произвольный контроль уже сформированный навык? Будет ли при этом обнаружен эффект, соответствующий известной притче о сороконожке, которая, задумавшись о том, в каком порядке переставлять ноги, не смогла больше двигаться? В одном из недавних исследований (Beilock et al., 2002) опытные спортсмены (игроки в гольф и футболисты) должны были продемонстрировать некоторое сложное упражнение (например, дрибблинг — проведение мяча в режиме слалома между поставленными в ряд шестами) в трех условиях:

контрольном, распределения внимания (здесь нужно было одновременно отслеживать слова, предъявляемые через наушники) и концентрации внимания на выполняемом упражнении. В последнем условии испытуемые должны были в ответ на внезапный сигнал отмечать, какой элемент движения они выполняют. Результаты показали, что привлечение внимания к компонентам автоматизированного навыка действительно ухудшает его эффективность, тогда как отвлечение внимания способно даже несколько улучшить показатели выполнения по сравнению с контролем».

Из Величковского, т.2, с.435­437. У животных подобное привлечение невозможно, ибо «запуск» автоматизма

начинается с полного переключения внимания только на «запускающие» стимулы (в примере с пушистопёрым дятлом – специфические сигналы тревоги). Если одновременно происходит что­то, что отвлекает внимание и полного переключения не получается, соответствующая инстинктивная реакция не запускается вообще (скажем, страх нападения хищника избирательно подавляет демонстрирование, если оно не началось или пока животное не переключилось к следующей демонстрации ­ но уже начатая исполняется с полной стереотипностью). Или идут быстрые переключения туда­сюда, как в истории с рябчиком. В отличие от людей и существенной части обезьян (может быть, ряда прочих млекопитающих, и попугаев с врановыми), «прочие животные» ­ даже не индивиды, а республики инстинктов, как говорил Лоренц. Видовых, соответственно.

[1] Вот хороший пример «помех». «Исследования тока каменных петушков Rupicola

rupicola в Суринаме показали важную роль социально обусловленных помех брачному поведению самцов как фактора отбора «лучших демонстраторов», которые в основном и спариваются с самками. «Помехи» состоят во вторжениях соседних взрослых самцов (30%), реже – годовалых самцов (11%; они регулярно посещают ток и демонстрируют в присутствии самок, хотя обзаводятся территорией лишь к 3­4 годам).

Ещё реже помехи создают сами самки, когда реагируют агрессией на попытки сближения самцов. Посторонние особи вторгаются обычно в момент сближения владельца территории с привлечённой им самкой. Что важно подчеркнуть, они начинают немедленно преследовать самца, совершенно не интересуясь самкой. Следовательно, «помехи» ­ просто «сбой» в системе территориальной коммуникации, определяющей распределение участков разного «качества» на току между самцами в зависимости от успешности участия последних в территориальных конфликтах друг с другом, а совсем не проявление побуждений спариваться с «чужой» самкой.

У центральных самцов, осуществляющих 30­40% копуляций, успех спариваний не коррелирует значимо с частотой внешних вторжений, в противоположность самцам со средним и низким успехом, где корреляция положительна. Частота вторжений на участок самца прямо пропорциональна посещаемости территории самками и успеху спаривания

хозяина: максимальное «давление» помех приходится на успешных «центральных» самцов, а их брачное поведение более устойчиво к помехам этого рода.

После прерванной (вторжением) копуляции самки чаще прерывают брачное поведение и контактируют с большим количеством самцов, чем после успешного спаривания. Каждая самка контактирует с небольшим кругом самцов на току, а спаривается только с 2­4 за несколько последовательных посещений. Самцы, регулярно вторгающиеся на соседние участки и успешно прерывающие ухаживание соседей, сами спариваются в среднем чаще (Trail, 1985; Trail, Koutnick, 1986).

Следовательно, устойчивость собственных брачных демонстраций к «помехам» и способность создавать «помехи» собственной активностью – две равноправные стороны конкуренции за партнёра между самцами на току, как сеть и трезубец гладиатора на арене, щит и меч воина в сражении и т.д. Этот дуализм собственных направленных действий животного с направленным же созданием «помех» развёртыванию однотипных действий конкурента у зафиксирован во всех формах социальной активности, в первую очередь – при любом обмене демонстрациями в коммуникативном процессе, как агонистическими, так предостерегающими об опасности, брачными, умиротворяющими и пр.

Тогда «помехи» в виде активных вторжений соседей именно в момент сближений территориального самца с привлечённой самкой становятся фактором отбора особей, наиболее способных к устойчивой демонстрации сигнальных инвариантов. За счёт этой устойчивости форм сигналов подобные самцы наиболее привлекательны для партнёрш и одновременно эффективней других в охране собственной территории, поскольку предшествующим успехом территориальной коммуникации минимизируют риск вторжений соседей.

Соответственно, устойчивое, однозначное распознавание самкой адресованных ей образов брачных сигналов самца, т.е. эффективность коммуникации во временной «паре»[1], намного важней для успешной реализации поведенческих стратегий обоих, чем физическая сила или ранги самцов и, добавлю, важней рецептивности самки. Рецептивные самки позитивно реагируют на устойчивость подачи видовых сигналов, относящихся к системе в целом. Эта устойчивость связана с коммуникативной компетентностью и адекватностью поведения самца в ситуации ухаживания, а до этого – в территориальной коммуникации в сообществе как целом, и причинно не связана с собственными характеристиками ухаживающего самца, какими бы те не казались «привлекательными» для отбора (хотя во многих случаях коррелирует с развитием последних)».

То есть, с одной стороны, главный источник помех ­ сами возбуждённые особи (притом, что без возбуждения взаимодействовать нельзя). С другой ­ многажды показано искажающее влияние общего возбуждения животного на стереотипность исполнения демонстраций и точность воспроизведения формы сигнала. В условиях возбуждения или при неожиданном появлении опасности последняя «расплывается» и «сливается» с

формой других демонстраций ряда, даёт множество переходов между ними. Отсюда работоспособные системы коммуникации должны быть защищены от такого рода эффектов или уметь использовать их в свою пользу, например, увеличивать стереотипность исполнения демонстраций и «подчёркивание границ» между ними при увеличении помех. Что и наблюдается в природе, см., скажем, исследования демонстраций разных видов ящериц (Peters, Evans, 2003b, 2007; Hurd, 2004; Ord et al., 2007).

[2] она проявляется в рассудочной деятельности, «сила» и «качество» которой очень варьирует от одного индивида к другому, её структура которой вполне сопоставима с нашей, в том числе измерима той же самой шкалой «нейротизм­экстраверсия».

[3] вроде присутствующей в социобиологических теориях калькуляции платы­выигрыша при каждом выборе поведения, когда выбирается та из альтернативных моделей последнего, у которого отношения выигрыша к плате максимально. Т.е. животное уподобляется расчётливому бизнесмену (пусть и бессознательно расчетливому), а разворачивающееся поведение полагается безинерционным – актор в каждой точке процесса совершенно свободен в выборе формы ответа (или ограничен лишь следствиями прошлых ответов), и лишь «поощряется» или «наказывается» за его «качества». Эти предположения неверны в онтологическом плане, но эвристичны гносеологически. Ибо дают интересную нуль­гипотезу, через отвержение которой и поиск систематических отклонений от неё можно реконструировать реальную структуру поведенческого паттерна, её механизмы самоорганизации и перестройки в ответ на стимулы разного «качества». [4] Ссылки на литературу см.тут.