Житие Якушкина Юродивого: о герое повести В. С. Маканина «Предтеча», in: Художественная литература и

ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНТСТВО ПО ОБРАЗОВАНИЮ

АСТРАХАНСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА

И РЕЛИГИОЗНЫЕ ФОРМЫ СОЗНАНИЯ

Материалы Международной научной

Интернет-конференции

20–30 апреля 2006 г.

Издательский дом «Астраханский университет»

2006

ББК 74584: 83.3 (о)-3

Х98

Рекомендовано к печати редакционно-издательским советом

Астраханского государственного университета

Редакционная коллегия:

Т.Ю. Громова, Г.Г. Исаев (гл. редактор), С.Ю. Мотыгин (зам. гл. редактора)

Художественная литература и религиозные формы сознания : материалы

Международной научной Интернет-конференции, г. Астрахань, 20-30 апреля 2006 г. /

Астраханский государственный университет; сост.: Г. Г. Исаев, С. Ю. Мотыгин. –

Астрахань : Издательский дом «Астраханский университет», 2006. – 263 с.

Сборник включает материалы, подготовленные участниками Международной

научной Интернет-конференции «Художественная литература и религиозные формы

сознания», объединившей российских и зарубежных филологов из Астрахани, Белгорода,

Волгограда, Иваново, Краснодара, Кракова (Польша), Курска, Москвы, Новосибирска и

других городов.

ISBN 5-88200-874-х

© Издательский дом

«Астраханский университет», 2006

© Г.Г. Исаев, С.Ю. Мотыгин, составление, 2006

© И.И. Лаврик, дизайн обложки, 2006

220

ЖИТИЕ ЯКУШКИНА ЮРОДИВОГО:

О ГЕРОЕ ПОВЕСТИ В.С. МАКАНИНА «ПРЕДТЕЧА»*

Януш Свежий (Janusz Świeży)

Изданная в 1982 г. повесть Владимира Семеновича Маканина «Предтеча»1,

принадлежит к важнейшим произведениям автора, и наряду с написанными

примерно тогда же повестями «Отдушина», «Человек свиты», «Антилидер»,

«Гражданин убегающий» и «Где сходилось небо с холмами» является одним из

его лучших текстов. Повесть получила многочисленные отзывы и интерпретации,

вышедшие из-под пера чуть ли не всех авторитетных критиков того времени.

Знаменательно, что комментаторы предложили диаметрально противоположные

толкования произведения, которые, тем не менее, так и не прояснили его

глубинного смысла. Это обусловлено, на мой взгляд, применением ложного

интерпретационного ключа, который свел споры к тому, что на самом деле

второстепенно. Правда, все пишущие о «Предтече» авторы вполне обоснованно

сосредоточились на главном персонаже повести, однако они не вышли за саму

внешнюю форму, которую придал этому образу Маканин (можно сказать, что они

попали в ту же самую ловушку, что и большинство героев повести). Так,

преимущественно обсуждались вопросы натуральной медицины и отношения к

ней самого писателя, а маканинский текст служил всего лишь иллюстрацией

собственных убеждений критиков. Естественно, такое прочтение оказалось

поверхностным, сиюминутным и чересчур односторонним. И хотя в некоторых

статьях мелькнули сравнения героя с традиционными персонажами русской

культуры, а именно Христа ради юродивыми и их последующими литературными

воплощениями2, но служили они чаще всего орнаментом; всякий раз появляясь

скорее ради красного словца. В то же время, очевидно, что в контексте русской

литературной или шире – духовной культуры, образ маканинского проповедника

становится целостным, логичным и понятным. Пожалуй, единственное

исключение – эссе Ирины Муравьевой, заметившей по поводу «Предтечи»: «В

сущности, это история пророка, появившегося на московских улицах в разгар

двадцатого столетия»3. С этой констатацией трудно не согласится, хотя с

оговоркой, что помимо пророчества, именно юродство Якушкина является

стержнем конструкции героя; оно генетически заложено в его образе.

Из такого подхода следует, что фигура героя должна основываться на

религиозном фундаменте. И действительно. Библейский контекст вводится

непосредственно в заглавии, отсылающем к Иоанну Предтече, а также в

рассказываемой Якушкиным притче о старом человеке, «окликавшем» некое

древнее племя, шедшее к обрыву. И здесь можно усматривать аллюзию к

Крестителю, хотя, на наш взгляд, притча представляет собой обширный парафраз

Евангелия – тем более, что герой якобы вычитал ее «из какой-то книги, из

потрепанной именно»:

«<...> в седой древности некое племя шло наугад, если не напролом, шло

через поле – к обрыву; притом что племя не только не знало, но и не

* Первоначальный вариант статьи был опубликован в кн.: Wielkie tematy kultury w literaturach

słowiańskich. T. 6 / Pod red. I. Malej i Z. Tarajło-Lipowskiej (=Slavica Wratislaviensia, t. CXXIX).

Wrocław, 2004. C. 233–240. Расширенная версия напечатана на польском языке в журнале

«Русское обозрение»: Żywot jurodiwego Jakuszkina («Предтеча» Władimira Makanina) // Przegląd

Rusycystyczny. 2003. № 4. С. 40–63.

221

очень хотело знать, что идет к гибели. <...> Люди шли быстро <...> обрыв

появляется у людей на пути внезапно, <...> после чего, тесня друг друга и

обезумев, как обезумевает стадо, люди посыплются с обрыва вниз, не успев

среди сгущающихся сумерек <...> ни заметить обрыва, ни вовремя остановиться.

<...> И тогда, желая быть с ними и как-никак спасти, некий старый человек

стал их окликать, – не был он ни умен, ни образован, не знал тем более и того,

какими словами развернуть людей и как им объяснить. Старый человек лишь

спрашивал робко: «Братья, а вы не забыли, что надо любить друг друга?» – или

еще проще, именно что с нехитрым смыслом: «Братья. А вы не забыли взять в

дорогу еды? Хлеба-то взяли?» – «Пошел вон!» – они покрикивали, совершенно

справедливо считая его необразованным и не слишком умным <...>. Старый

человек, прогоняемый <...> опять и опять подбегал к людям и окликал, – в итоге

же люди <...> счастливо миновали и обрыв и погибель. Конечно, люди не все и не

все поняли. Они опять куда-то спешили» [с. 445–446].

Притча в целом, а особенно выделенные мною слова, традиционно

ассоциируются с Иисусом Христом – «добрым пастырем», пришедшим для

спасения людей-овец; Светом, который «во тьме светит» (Ин 1:5)4; Он «уничижил

Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам» (Филип 2:7);

был простым плотником, в чем Его упрекали5; дал заповедь любви, размножил

хлеб в пустыне, и, наконец, оставил людям себя в Святых Дарах Хлеба и Вина.

Образы Спасителя и Иоанна Предтечи часто и четко прослеживаются в

маканинском исцелителе. Евангельскую подоплеку имеет как содержание, так и

суть его миссии, выраженной чудесами, а прежде всего – проповедью любви к

ближнему6. Адресатами действий Якушкина являются больные и павшие, согласно

Христовому заявлению: «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные; Я

пришел призвать не праведников, а грешников к покаянию» (Лк 5: 31–32). Стоит

также обратить внимание, что конечной целью, на которую герой указывает своим

слушателям, является жизнь будущего века: «Из слов его легко, само собой

вытекало, что люди как бы и не умирают вовсе, и мать (Якушкин выделял это

старое слово – мама) твоя не умирает, и отец тоже. <...> Прощай – неправильно,

правильно – до свиданья» [с. 431].

И все же Якушкин не современный Креститель и не Спаситель, а всего лишь

подражающий Христу юродивый. Он представляет собой агиографический тип

«обращенного грешника»: в тюрьме неожиданно познает истину, меняет свою

жизнь, приносит себя в жертву другим, отрекается от себя самого и от своих

близких. Евангельское учение проповедует смешным, местами шокирующим,

именно юродивым путем: кричит, обижает слушателей, выражается примитивно и

небрежно7.

С литературными первообразами – Иоанном и древнерусскими юродивыми

– сближают Якушкина также другие внешние атрибуты, в частности, одежда –

настоящая «рубаха юродивого»8, служащая «корпоративной приметой»

9. Правда,

знахарь не оголяется, как самые известные юродивые, и не надевает одежду из

верблюжьего волоса, как Иоанн, однако его костюм привлекает внимание.

Писатель неоднократно подчеркивает убогий вид героя («вид у него был на улице

(и на людях) жутковатый» [с. 452], «уж больно <...> нищенский вид» [с. 538]),

одетого в «старенькое пальто» [с. 381, 382, 418, 526, 534, 535], отмеченного

шрамом «от щеки до макушки» [с. 386]. Красноречива реакция на вид героя некой

одинокой старухи, принявшей его за беса [с. 541–542].

222

Но не только облик, одежда и речь свидетельствуют о юродстве старика. Он,

как Иоанн Предтеча и канонические юродивые, «нелицеприятен» и совершая

добро (чудеса исцеления), и осуждая. В повести безжалостные порицания

пациентов и учеников, а также случайных собеседников – в том числе

высокопоставленных и влиятельных – показаны как основной метод внедрения

якушкинской «системы». Даже то, что иногда ругань чудо-лекаря принимает

форму гротескной карикатуры, лишь подтверждает юродивый характер этих

объективно правильных наук10

.

Сама миссия Якушкина также оказывается тождественной с

посланничеством юродивых и, следовательно, их Наставника. Феномен знахаря

сводится к тому, что он в состоянии спасти даже умирающих пациентов; в

повести подробно описываются случаи излечений больных раком. Сергей

Степанович добивается этого с помощью примитивных и комических

медикаментов, «втирания» энергии в ладони, но прежде всего – наставляя, как

жить. Известно, что дар исцеления является типичной харизмой большинства

древних святых, в том числе и юродивых11

, которые использовали при этом

довольно необычные методы12

. И точно так же, как в случае чудотворцев и

Иисуса, чудеса играют здесь похожую роль: они всего только доказывают

правдивость учения.

Вокруг чудотворца собирается группа учеников, которые жадно слушают

его бесконечные, запутанные и утомляющие проповеди, заботятся о нем и его

обожают. Образ «якушкинцев» заведомо восходит к апостолам и первым

христианам. Под влиянием ментора они меняют не только свои привычки, но

испытывают душевное возрождение: становятся тихими и смиренными. Их

встречи – особенно когда Якушкин «уходил в свой флигелек» – принимают

форму литургии – «общение – без» – во время которой «причащаются»

женьшенем [с. 395].

Оказывается, однако, что их «вера» неустойчива: как апостолы схваченного

Христа, покидают старика последователи и поклонники, когда тот теряет свой

дар; «Беда в том, что и от пророков ждут конкретной материальной пользы»13

. На

редкость внушительна и трогательна сцена смерти якушкинского пациента и

связанного с ней унижения врачевателя. Залогом веры его учеников были именно

триумф и сверхъестественные знаки, поэтому никому даже не пришло в голову,

что излечения сами по себе не являются целью. Исследователи единогласно

констатируют, что «Труд юродивого рассчитан <...> в первую очередь на

спасение души ближнего»14

; именно этой цели были подчинены чудеса

Якушкина15

. Когда ученики покидают беспомощного наставника, тот страдает и

впадает в отчаяние.

На факт этот следует обратить особое внимание, потому что и он поддается

объяснению в ключе старой юродивой традиции: «<...> юродство обретает смысл

только в том случае, если развертывается в толпе, на глазах у людей, если

становится общедоступным зрелищем. <...> Без всякого преувеличения можно

утверждать, что зритель в картине юродства не менее важен, чем центральный

герой»16

.

В поисках «зрителя» отчаявшийся Якушкин обратится к пьяницам, а вскоре

его единственным слушателем останется бездомная собака, влачащаяся за жалким

стариком отнюдь не из верности, но для куска хлеба. Это опять не случайность:

собака, на что указывают многие знатоки вопроса, является распространенным

атрибутом юродивого17

. Забота о бражниках и бродягах также вписана в

традицию житий блаженных. Постоянная тяга к местам осо-

223

бого изобилия греха, очагам зла и прочим символам падения – это настоящий и

охотно принимаемый ими вызов. Сцены, о которых идет речь, свидетельствуют

об этическом радикализме Якушкина: герой помогает другим, не взирая на свое

благо, а нарастающая немощь при одновременном отсутствии малейшей мысли о

поражении, превращает его подвиг в драму. Надо подчеркнуть, что крайнее

самопожертвование – это постоянно присутствующий в повести принцип

деятельности маканинского пророка, как будто списанный c житий святых.

Якушкин, подобно всем древнерусским юродивым, обитает в городе – в

Москве. Польский исследователь Цезары Водзинский констатирует: «Это

обстоятельство надо особенно отметить: юродивый является существом

г о р о д с к и м – урбанистическим странником <...>. Но не подлежит сомнению и

то, что пребывание в многолюдном городе «словно в пустыне» доставляло

блаженным безумцам некоторые трудности и хлопоты»18

. Старик в большом

городе чувствует себя плохо, опасается его алчности, заставляет бежать отсюда

исцеленных больных, однако сам Москвы не покидает. Живет же, как любой

юродивый, где попало; своеобразная бездомность – очередная постоянная

примета. Герой повести останавливается у своих учеников либо – временами –

уходит в свой разрушенный и вонючий флигелек-обитель.

Эти «выходы на смерть» [с. 397] наполняются продолжительными и

экстремальными голодовками. Физиологическое описание одной из них

приводится на шести страницах повести. Якушкинский радикальный вариант

этого самого распространенного аскетического подвига, несомненно, производит

впечатление (старик доводит свое тело до гниения), однако ничем не отличается

от подобных подвигов святых, в том числе и юродивых. Стоит вспомнить хотя бы

первого русского «безумного» Христа ради, Исаакия (Исакия) Печерского,

великопостничество которого описывает, в частности, «Повесть временных

лет»19

.

Точно такой же является природа другого эпизода из «жития» маканинского

предтечи, когда тот не поддается телесной прихоти:

<...> он спал в комнате, а она – на кухне: во сне он тогда стонал <...>. Инна

подумала, что он, может быть, мается без женщины: с пожилыми тоже бывает.

Тут же и почти без колебаний, с истовой интеллигентностью она, как излагают в

романах, вошла на цыпочках в комнату и скользнула ему в постель, <...> он же, в

полусне, помяв тело, пробормотал вдруг угрюмо и даже грубо: нет, мол. Могу,

мол, спать только с женой (он забыл, сонный, что жена умерла) [с. 392].

Принципиальное поведение Якушкина приводит героиню к

многозначительным выводам: «Теперь оказалось, есть и святые; она так поняла

его. Стань Якушкин мучеником, она бы легкими шагами пошла за ним», а во сне

ей видятся «иконописные мужские лики» [с. 392–393]. Это своеобразное

исправление женщины представляет из себя современный вариант мотива,

известного по многочисленным историям святых, в частности популярного на

Руси византийского юродивого, Андрея Цареградского.

Проверка на половую чистоту, целомудрие, является излюбленным

испытанием юродивых. Безусловно, одним из наиболее распространенных

способов закалки тела и воли на пути к «бесстрастью» как этапу к достижению

совершенства, было для них общение с распутными женщинами20

. В таком свете

новое значение получает сцена из повести, комментируемая некоторыми

критиками как символ поражения знахаря21

, когда тот связывается с пад-

224

шей девушкой, заботится о ней, отдает ей деньги, несмотря на то, что это влечет

за собой одни неприятности. Якушкин не сдается и старается защитить женщину,

которую – словно герои Достоевского – любит любовью-жалостью: «<...>

человеку опустившемуся надо отдать часть своей жизни – тут легко не

отделаешься», – говорил себе неуемный Якушкин, а Тоне он, конечно, говорил,

что не надо пить, не надо гулять и что надо любить людей высокой любовью» [с.

536]22

.

Наконец, необходимо выяснить природу поведения Якушкина; другими

словами – ответить на вопрос, чем обусловлены причуды старика: душевной

болезнью или чувством особенного предназначения23

. Это связано как с

многозначностью произведения, так и со сложностью самого феномена

юродства24

. Описанный в книге момент зарождения дара героя получает два

противоречивых объяснения: с одной стороны, это неожиданное осенение, с

другой – травма головы. Так же двойственно оценивают старика другие

персонажи повести: одни считают его пророком, гением и полубогом, остальные

же – шизофреником, хамом и шарлатаном. Известно, что настоящие юродивые во

Христе, следуя библейскому призыву25

, всего-навсего принимали личину

безумия. Однако правильно понять это могли лишь избранные: «<...> зрелище

юродства дает возможность альтернативного восприятия. Для грешных очей это

зрелище – соблазн, для праведных – спасение»26

. Эту же мысь выражает кондак из

службы блаженной Ксении Петербуржской: «На земли яко странна пребывши, о

небеснем же отечествии воздыхающи, юрода от буйих и неверных, премудра же и

свята от верных познаваешися, и от Бога славою и честию венчаешися <...>»27

.

Из «жития» Якушкина узнаем, что он действительно пребывал в

психиатрической больнице, хотя его случай считался легким, а лечение скорее

профилактикой. Наряду с этим подчеркивается, что госпитализация проходила с

прямого согласия знахаря: «не плачь, мол, женщина, и не шуми, инсулин мне

полезен» [с. 392]; «не нужно меня вызволять – инсулин полезен, я, мол, сам

решил, что не худо бы подлечиться» [с. 409], – словно Иисус Дщерей

Иерусалимских, Якушкин поучает женщин, пробующих вырвать его из больницы.

Опять-таки видим здесь верное воспроизведение литературной модели, по

которой юродивый добровольно принимает решение о безумии.

История Якушкина заканчивается согласно славнейшим агиографическим

традициям28

. Осиротевшие ученики начинают вспоминать странного кумира,

рождается «легенда-житие» с характерной для жанра атмосферой тайны и чуда.

Даже одинокая кончина старика приводится в двух существенно отличающихся

друг от друга вариантах: символическом (в вырытой им яме, «Старик зарылся в

землю почти весь» [с. 523]) и прозаическом («умер сидя, как и сидел: склонив

голову» [с. 541]). Таким образом, не поддающееся рациональному толкованию

юродство Якушкина получает окончательное разрешение: «Юродивый умирает

неведомо где и когда. Он либо замерзает в стужу, как Прокопий Устюжский, либо

просто скрывается с глаз людских. Потом случайно находят его тело, и агиографы

задним числом придумывают сцену кончины»29

.

* * *

В повести В.С. Маканина можно было бы обнаружить еще немало других

ярких мотивов, схожих с житиями древнерусских «безумных» во Христе, но даже

приведенных выше достаточно, чтобы показать, что образ Якушкина,

балансирующего «на грани между смешным и серьезным»30

, с предельной

225

точностью воспроизводит канонические изображения юродивых. Не

противоречит этому даже факт, что старик далеко не безгрешен, наоборот –

греховное падение под влиянием соблазна31

является бродячим агиографическим

мотивом; и как всякий настоящий «человек Божий», герой выдерживает это

испытание.

Своими корнями маканинский персонаж восходит также к новозаветным

фигурам Иисуса Христа и Иоанна Предтечи, что свидетельствует о несомненном

интересе писателя к источникам юродства – не только житиям святых, но и

Библии32

.

Зачем все это? Отдадим слово Маканину:

«<...> они [в качестве примера приводятся Галилей и Бруно. – Я.С.]

появляются в тот момент, когда духовное развитие человечества, в особенности

религиозные формы мышления, оказываются в глубоком кризисе. Эти люди

казались окружающим сошедшими с ума <...>, для меня это <...> симптом

всеобщей потребности в духовном переосмыслении, так же и в том случае, когда

это явление принимает форму шарлатанства или гротеска. Я думаю, что с этого

начинается поворот человечества от материальных к духовным системам

ценностей, и, возможно в 21-м столетии появятся фигуры действительно большого

масштаба. В этом смысле Якушкин является предтечей <...>»33

.

Стоит еще особо отметить, что на создание маканинского чудотворца могли

повлиять также конкретные примеры из жизни. Критики неоднократно обращали

внимание на меткость выбора писателем своего героя, хотя они имели в виду

Якушкина как народного врачевателя, экстрасенса, чудо-лекаря во времена

повального увлечения натуральной медициной и спиритизмом. Никто, однако, не

заметил факта, что это было также время невиданного размножения юродивых

Христа ради! Исследователи единодушно соглашаются: предел официальному

существованию древнерусского феномена принесло царствование Петра I. В

Новое время только спустя два столетия, в 1988 году, празднуя тысячелетие

крещения Руси, Русская православная Церковь опять причислила к лику святых

юродивого, упомянутую выше Ксению Петербуржскую. К сегодняшнему же дню

почитается уже большая группа новых «блаженных похабов»34

XIX и XX веков,

многие из которых были настоящими «ровесниками» Якушкина, поскольку

дожили до времен Брежнева – св. блаженная схимонахиня Ольга Московская

упокоилась в 1973 году35

.

Якушкин, точно так же, как и герой его притчи, предпринимает нелепую в

глазах мира попытку «окликнуть» людей и возвратить их с пути к обрыву. В

конце ХХ века в официальной советской литературе подобная идея должна была

казаться безумной36

; не исключено, что именно поэтому писателю понадобился

юродивый – герой, который лучше всего был способен воплотить эту идею. Если

согласиться с такой интерпретацией, соответствующее объяснение получит также

«поражение» старика на уровне сюжета, вызывавшее в свое время бурные споры.

Ибо тогда можно спросить, обращаясь к судьбам личностей, ставших источником

маканинского праведника: было ли поражением распятие Христа, казнь Иоанна

Предтечи либо земные глумления над всеми русскими юродивыми? ____________________________ 1 Маканин В.С. Предтеча: Повесть // Север. 1982. № 3. С. 4–49; № 4. С. 2–54. Цит. по:

Маканин В.С. Избранное: Рассказы и повесть. М., 1987. Страницы этого издания

указаны в тексте работы при цитировании в квадратных скобках. 2 Ср., напр.: Липовецкий М. Против течения: Авторская позиция в прозе В. Маканина

// Урал. 1985. № 12. С. 148–158; Пискунова С., Пискунов В. В пространствах новых...

226

Миры и антимиры натурфилософской прозы // Литературное обозрение. 1986. № 11.

С. 13–19; Роднянская И. Незнакомые знакомцы. К спорам о героях Владимира

Маканина // Новый мир. 1986. № 8. С. 230–247; «...Голос летящий в купол»: Беседа

прозаика Татьяны Толстой и критика Карена Степаняна // Вопросы литературы. 1988. № 2.

С. 78–105. 3 Муравьева И. «Слоистый пирог времени» // Континент. 1989. № 3 (61). С. 358–359. 4 Мотив символических сумерек использован Маканиным еще в повести «Лаз», где

играет похожую роль; также там появляется «добрый человек», спасающий героя со

словами «еще не ночь», образ которого несомненно восходит ко Христу. См. об этом в

нашей статье: Świeży J. Kluczariow, czyli przyczynek do obrazu człowieka w prozie

Władimira Makanina // Строитель чудотворный. Szkice o literaturze rosyjskiej dedykowane

Jadwidze Szymak-Reiferowej i Władysławowi Piotrowskiemu / Pod red. H. Waszkielewicz i

J. Świeżego. Kraków, 2001. С. 174–176. 5 «Откуда у Него это? Что за премудрость дана Ему, и как такие чудеса совершаются

руками Его? Не плотник ли Он <...>? И соблазнялись о Нем» (Мк 6: 2–3). 6 Показательны в этом контексте парафразы проповедей Иисуса: «Якушкин же говорил о

главном: вы, мол, дорогие мои, никакие не рабочие и никакие не служащие (вариант –

не монтеры вы и не инженеры), вы, мол, даже не мужчины и не женщины, – <...> «...Вы

– братья и сестры». Вы должны непременно любить друг друга, чтобы воплотить

задуманное коллективное общество будущего. <...> Бездуховно живете!» [с. 421]. Ср.:

Гал 3: 26–28; Рим 10: 12; Кол 3: 5–14. 7 О речи юродивого см. в: Панченко А.М. Смех как зрелище // Лихачев Д.С., Панченко

А.М., Понырко Н.В. Смех в Древней Руси. Л., 1984. С. 95–102; Wodziński C. Św. Idiota:

Projekt antropologii apofatycznej. Gdańsk, 2000. С. 143–144. Здесь и далее перевод мой;

все разрядки автора книги. – Я.С. 8 Там же. С. 93. 9 Там же. 10 Исследователи неоднократно обращали внимание на обличительную функцию

института юродства, в качестве наиболее характерного примера приводя отношения

между Иваном Грозным и Василием Блаженным (см., напр.: Федотов Г. Юродивые //

Федотов Г. Святые Древней Руси. М., 2003. С. 188; Панченко А.М. Указ. соч. С. 148–

149; Wójcicka U. Hagiografia staroruska w kręgu pisarzy rosyjskich wieku XIX. Z badań nad

tradycjami piśmiennictwa staroruskiego w nowożytnej literaturze rosyjskiej. Bydgoszcz,

1983. С. 132. 11 См.: Wodziński C. Op. cit. С. 196. 12 Кстати, то же самое можно сказать и о Христе, лечившем, в частности, с помощью

слюны; ср.: Лк 7: 33; Мк 8: 23; Ин 9: 6. 13 Муравьева И. Указ. соч. С. 361. 14 Wodziński C. Op. cit. Р. 215. Ср.: «Но общая посылка, на которой произросло юродство,

была более или менее очевидна для всех: красота и тело – ничто, нравственность и

спасение души – все» (Панченко А.М. Указ. соч. С. 114). 15 А не наоборот, как утверждает один из критиков (Агеев А. Истина и свобода. Владимир

Маканин: взгляд из 1990 года // Литературное обозрение. 1990. № 9. С. 29). 16 Панченко А.М. Указ. соч. С. 85–86. 17 «Социальной и корпоративной приметой юродивого становится собака –

символический знак отчуждения <...>. В культуре православной Руси собака

символизировала юродство» (Там же. С. 129, 130). Ср. также: «Собачья жизнь или –

точнее – жизнь «дохлой собаки» становится характеристикой юродивого» (Wodziński

C. Op. cit. С. 46). 18 Wodziński C. Op. cit. С. 49, 50. См. также: Панченко А.М. Указ. соч. С. 82. 19 См.: Повесть временных лет / Подготовка текста Д.С. Лихачева, перевод Д.С. Лихачева

и Б.А. Романова; под ред. В.П. Адриановой-Перетц. М.–Л., 1950. Ч. 1. С. 127–131 (328–

332). 20 Ср.: Wodziński C. Op. cit. С. 119.

227

21 Ср., напр.: Казинцев А. Игра на понижение // Литературное обозрение. 1983. № 10. С. 31. 22 Мотив падшей женщины явно тяготеет к Ф.М. Достоевскому, особенно к его

юродивому князю Мышкину и Настасье Филипповне: герой Маканина жертвует собой

ради совершенно ему не подходящей Тони Струковой, хочет на ней жениться, чтобы

вытянуть ее из болота, не сомневается, что без него она погибнет, хочет спасти

«падшую» несмотря на собственные потери, говорит ей о «высшей любви» и т.п. 23 Разница между сумасшедшим и блаженным сводится к тому, что внешне безумные

действия юродивого целенаправленны, зависят от его воли и имеют религиозную

мотивировку. 24 «Фигура раздвоения становится каноническим элементом агиографии русских

юродивых» (Wodziński C. Op. cit. С. 180). 25 Мф 16: 24; Мк 8: 34; 1 Кор 1: 18–25; 3: 19; 4: 10. 26 Панченко А.М. Указ. соч. С. 91. 27 Кондак Ксении Петербуржской, Глас 3 (http://www.liturgy.ru/nav/trop/trop24.php). 28 «В момент смерти юродивого подымается незримый занавес, покрывавший его

праведную жизнь. У всех свидетелей чудесных событий, шалостей, пророчеств и

излечений развязываются языки» (Wodziński C. Op. cit. С. 151). 29 Панченко А.М. Указ. соч. С. 84. 30 Там же. С. 72. 31 Роль искусителя играет одно время Коляня Аникеев – любимый ученик и «агиограф»

старика, но также он является демоном, предлагающий ему «все царства мира и славу

их» (Мт 4:8). 32 Ср. фрагмент интервью с Маканиным: «Пишущему человеку должно вовремя

отступить в дороманную прозу и подпитываться там. Если он этого не делает, он

умирает. Рабле, протопоп Аввакум, Светоний, всяческие летописи, что угодно. Библия.

Слово должно быть словом» (Публика сегодня нуждается в ощущениях сильных и

грубых. Беседовала А. Солнцева: «Время Новостей Online»:

http://www.vremya.ru/2000/148/7/1577.html). 33 Интервью Петера Ролберга с Владимиром Маканиным // Маканин В. Один и одна:

Повесть. М., 1991. С. 266–267. Намек на юродство выделен мной. – Я.С. 34 Так озаглавил свой новейший труд С.А. Иванов (Иванов С.А. Блаженные похабы:

Культурная история юродства. М., 2005), с которым, однако, нам еще, увы, не удалось

ознакомиться. 35 Ср. Святая Русь. Хронологический список канонизированных святых, почитаемых

подвижников благочестия и мучеников Русской Православной Церкви (1917–1997) //

Цыпин В. История Русской Церкви. 1917–1997 (=История Русской Церкви, кн. IX). М.,

1997. С. 705. В списке собраны имена трех канонизированных и около двадцати

почитаемых в народе Христа ради юродивых (с. 674–705). Интернетовская база данных

«Православный месяцеслов» включает шестерых «советских» блаженных, последний

из которых скончался в 1968 г. (http://www.cxolii.ru/a/). 36 Может быть, отсюда и вытекает своеобразная «беспомощность» критиков, пытавшихся

осмыслить таинственный образ Якушкина?