Внутренние колонии - пестрые окраины: Украина и Беларусь (Малороссия и Белороссия) в произведениях

552

МИРЬЯ ЛЕККЕ

Мирья Лекке

ВНУТРЕННИЕ КОЛОНИИ —ПЕСТРЫЕ ОКРАИНЫ:

УКРАИНА И БЕЛАРУСЬ(МАЛОРОССИЯ И БЕЛОРОССИЯ)

В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ А.И. КУПРИНА

1. Переплетение этническогои социального отчужденияв колониальной ситуации

К числу основных составляющих понятий «колония» и «ко2

лонизация» относятся принцип экспансии, внешней направ2

ленности и связанное с ним общее представление о простран2

стве колонизации и его меняющихся границах, а также идея

распространения «своей», характерной для метрополии моде2

ли культуры. Образ такого распространения, в свою очередь,

ассоциируется с представлениями о группах, непосредствен2

но участвующих в процессе колонизации.

Несколько иное значение имеет понятие «внутренней коло2

низации», о котором пойдет речь в дальнейшем. Оно связано

с распространением определенной модели культуры внутри

пространства, окруженного политическими границами.

Очевидно, что определить колониальные процессы трудно

из2за непостоянства их пространственных и социальных эле2

ментов, восприятие которых в разные времена и в разных

регионах значительно отличалось. Эти процессы являются от2

носительными и возникают не как предпосылки сложных по2

литических перемен, а как их результаты (Bhabha 1994: 63;

Reinhard 1996: 1).

Различные типы колонизации наблюдаются уже в Антично2

сти. Схематизируя, следует назвать их «греческим» и «рим2

ским». Греческая колонизация является феноменом городской

553

ВНУТРЕННИЕ КОЛОНИИ — ПЕСТРЫЕ ОКРАИНЫ...

культуры, где «города2матери» — метрополии — основывают

«города2дочери» — населенные пункты в отдаленных местно2

стях1. Эти вновь основанные города пользуются политической

самостоятельностью, а с метрополиями их связывают религия

и воспоминания об общих корнях. Колонизация подобного

типа не воплощает идею единого территориального государ2

ства или пространства с однородной культурой, а представля2

ет собой сложную сетевую схему со многими узловыми пунк2

тами (Boardman 1986: 23; Finley 1976: 174).

В отличие от греческой, римская колонизация в ее раз2

витом виде связывает аспект перемещения в пространстве с

территориальной и культурной консолидацией и, в пределе,

унификацией государства. Причины римской колонизации

имперскoго периода лежат в необходимости наделить завое2

ванными землями городскую бедноту и в стремлении властей

присоединить новые территории к единому государству2. В ко2

лонизации такого типа важную роль играли переселенцы —

римские граждане, прибывшие из «старых» областей и полу2

чавшие земли как вознаграждение после военной службы. Не

только в римском понятии «colonus» (крестьянин), но и в по2

нятии «colonia»3 (поместье, поселок, общность переселенцев)

звучит земледельческая нота (Hassall 2002: 690). Римская коло2

низация сопровождалась выработкой развитой идеологии

(функционально напоминавшей европейский колониализм

XIX—ХХ веков)4 и была основана на традиционных ритуалах

(Bispham 2006: 75).

По мере того как Рим подчинял себе все более культурно

чуждые ему земли, сословные различия становились модели2

рующими для культурной дифференциации (забегая вперед,

скажем, что в колонизации Нового времени этот фактор стал

решающим). Соединение принадлежности к определенному

этносу и к определенному сословию способствовало зарожде2

нию новых групповых констелляций: социальное неравенство

между поселяющимися римлянами стиралось, cives romani в

целом получают привилегии, которыми не обладали местные

жители (Bradley 2006: 175). В определениях колониализма Но2

вого времени, в том числе и процессов расширения Россий2

ской империи, — например, завоеваний в Средней Азии —

554


эксплуатация экономического, политического и идеологиче2

ского неравенства между «колонизатором» и «колонизируе2

мым» формировала ядро колониальной ситуации (Reinhard

1996: 1). Колониализм определяет социальную динамику и

сословный состав обоих обществ, которые включены в его

динамику — и доминирующего, и подчиненного.

Особым вкладом в исследования социальных процессов в

этнических группах послужили умозаключения Макса Вебера,

приведенные в труде «Экономика и общество» («Wirtschaft und

Gesellschaft»)5. Вебер рассматривает этносы, народы и даже

расы не как естественные единицы, а как социальные конст2

рукции. По его словам, этническое групповое сознание может

основываться на вере в племенное родство, на общих воспоми2

наниях, на общем языке и религии и на общем быте, то есть

повседневном образе жизни. При этом решающие дифферен2

ции абсолютно случайны и меняются со временем. Как полагал

Вебер, чаще всего группы отделяются друг от друга именно на

уровне бытовых различий, потому что живущие недалеко друг

от друга сообщества в большинстве своем не очень сильно

отличаются по другим признакам. Такие бытовые различия,

наряду с лингвистическими характеристиками и коллектив2

ной исторической памятью, играли важную роль в русско2

украинских и русско2белорусских отношениях в истории раз2

деления трех восточнославянских народов. Вообще в процессе

этногенеза группы часто искусственно углубляют различия,

заметные в повседневной жизни6.

Ядро идентичности всех групп, по мнению Вебера, лежит в

чести и достоинстве людей, принадлежащих к ним. Эти мо2

ральные качества выводятся из правил «приемлемого» поведе2

ния индивида и из устоявшихся норм повседневности (для них

Вебер использует понятия «быта» и «habitus’а»7). Вебер указы2

вает на то, что в древних обществах по различиям «в причес2

ках и бороде, одежде, питании, жилье и принятом распределе2

нии труда между полaми», то есть по совокупности признаков

приемлемого образа жизни, разграничивались разные народы

(Weber 2001: 178)8. И здесь Вебер формулирует важную мысль,

весьма плодотворную для дебатов о внутренней колонизации

России. Он подчеркивает, что в более цивилизованных, модер2

555


низованных или «рационализованных» обществах критерий

«приемлемого образа жизни» становится основополaгающим

при разделении общества на сословия9. Наиболее привиле2

гированный слой общества легитимирует свою позицию не

только с помощью ссылок на благородство происхождения, но

и демонстрируя образ жизни, который признается совершен2

ным. Быт элиты ассоциируется не только с честью, но и с эсте2

тикой, причем, как замечает Вебер, элиты почти всегда демон2

стрируют свои привилегии как нечто заслуженное. С позиции

достоинства, красоты и заслуг элита противопоставляет себя

более низким социальным слоям как одна (культурная или эт2

ническая) группа — другой (Weber 2001: 178). Возникает вза2

имное отчуждение, похожее на колониальную ситуацию (но

не идентичное ей).

В модернизирующейся стране элиты требуют от так назы2

ваемого «простого народа», чтобы тот изменил свою культуру,

«поправил» свой быт. Такой подход русской элиты к «просто2

му народу» наблюдается в ХVIII—XIX веках. Последовательно

в России (и не только там) начинается формирование но2

вого, уже национального группового сознания, демонстриру2

ющего веру в единство происхождения «народа» и элит и

убеждение в существовании специфической «чести», связан2

ной с этноконфессиональной принадлежностью, а также об2

щность истории, языка и религии10.

Однако в России XIX века особое значение имело, напротив,

взаимное отчуждение социальных групп — об этом писал в

своих работах А. Эткинд, который видит в культурных про2

цессах этой эпохи в российской истории элементы колониаль2

ной ситуации. Эткинд полагает, что российские администра2

тивные элиты вели себя по отношению к народу как колони2

альные администраторы и интеллектуалы2ориенталисты. Они

воспринимали «народ» как чужое, требующее «переработки»

сообщество и применяли к нему культурное насилие, которое

еще сильнее углубляло отчуждение между обеими группами и

препятствовало складыванию в России цельной «гражданской

нации». Присутствие элемента псевдоэтнического отчуждения

между административными элитами и народом проявлялся и в

«низовом» сопротивлении царской власти. Характерно, что на

556


протяжении XIX века и группы крестьян, и культурные элиты

выступали против имперской администрации под антинемец2

кими лозунгами, провозглашая ее именно этнически чуждой11.

Сложный процесс преобразования культурной самоиден2

тификации русского населения, по Веберу, можно было бы

назвать «замещением псевдоэтнических сословных диффе2

ренций национальными». Эткинд называет этот процесс внут2

ренней колонизацией (Эткинд 2002: 274). На фоне размышле2

ний Вебера кажется уместным указать на то, что сходство с

колониализмом тут возникает из2за перенесения псевдоэтни2

ческого дискурса на сословия и из2за цивилизационной уни2

фикации страны, характерной для колониализма римского

типа12. Конечно, население России было многонациональным,

поэтому процессы взаимодействия по «колониальной» модели

происходили между многими разными группами.

Уместно еще раз процитировать знаменитое высказывание

Василия Ключевского: «История России есть история страны,

которая колонизуется» (Ключевский 2009: 18). Во главу угла

В. Ключевский ставил заселение территории — идея цивилиза2

ционного покорения ее населения была для него вторичной13

(Ключевский 2009: 19). Главным действующим лицом процес2

са, который описывал Ключевский, был переселяющийся на2

род, но, описывая сам процесс заселения, историк подчерки2

вал, что захват новых земель был «островным». Таким образом,

представление историка о колонизации России было осно2

вано на «греческой» модели (из которой, впрочем, были «вы2

теснены» ассоциации с полисным, городским характером экс2

пансии эллинов). Предпосылкой его аргументации является

натурализованное понятие России как целостного географи2

ческого пространства, которое он ассоциирует с русским го2

сударством.

Для Ключевского история России — история распростране2

ния русских «со склонов Карпат» (Ключевский 2009: 18), потом

«разносторонними струями в Новороссию, на Кавказ, за Волгу

и далее <...> по всей равнине и <...> за ее пределы» (Ключевский

2009: 18—19). Анализ языка, с помощью которого Ключевский

описывает этот процесс, показывает, что он метафоризирует

народ через образ текущей воды. К русскому нaроду «примы2

557


кают» Малороссия, Белороссия и Новороссия (Ключевский

2009: 20), между тем как встреченные им инородцы «поглоща2

ются» (Ключевский 2009: 19). Таким образом, расселение наро2

да, его распространение по территории он представляет как

логическое следствие физико2географических свойств при2

родной среды обитания русских. В своем описании Ключев2

ский объясняет огромные размеры России, но преуменьшает

роль завоевания чужих территорий и власти над иными этно2

сами — и поэтому не обсуждает присутствие в российской

истории колониального элемента в узком смысле. В целом

можно говорить о пространственном детерминизме, харак2

терном для работ историка (Frank 2003: 1665—1666), для кото2

рого русское государство всего лишь сопутствует народу в его

«предписанном природой» движении.

Многие из этих вышеупомянутых проблем — экспансио2

нистское освоение территории, стремление элит к цивилиза2

ционной унификации страны, заселение земель русским и

иными народами, формирование необходимых для легитима2

ции этого заселения элементов «внешнего» и «внутреннего»

колониального дискурса — особенно сложно переплетаются в

истории западных регионов России — Украины и Беларуси.

Поэтому следует рассмотреть, в какой мере колониальный дис2

курс мог отразиться на восприятии этих регионов в России в

XIX веке.

Тогда большинство крестьян в этих регионах говорило на

восточнославянских языках, которые, впрочем, в тогдашней

России считались диалектами великорусского. Среди них в

черте оседлости жило в местечках еврейское население. Им и

восточнославянскому «народу» противостояла полонизиро2

ванная или русифицированная аристократия — в рамках вебе2

ровских понятий на западе Российской империи сословные

или псевдоэтнические и культурно2этнические разграничения

групп совпадали и частично даже соответствовали языковым

и религиозным признакам14.

Как известно из многочисленных исследований Андреаса

Каппелера (Kappeler 2003), в имперское время, вплоть до рево2

люций начала ХХ века, в российской администрации восточ2

нославянские подданные воспринимаются прежде всего как

558


люди православного вероисповедания, то есть при определе2

нии их групповой принадлежности применяется религиозная

дифференция. Называют этих жителей религиозным и этни2

ческим термином «русские» и четко отделяют от живущих сре2

ди них евреев и поляков — с государственническим пафосом

причисляя «русских» кo «внутренним» элементам державы.

Интерпретация крестьянского населения как совокупности

православных общин объясняется, с одной стороны, убежде2

нием российских государственных и церковных элит в особом

предназначении русских в мировой истории, а с другой сторо2

ны, определение их как «русских» было идеологически удоб2

ным, так как поддерживало претензии самодержавия на власть

над восточнославянскими этносами и населенными ими реги2

онами (Миллер 2006: 227—228). Поэтому для правительства на

дискурсивном уровне администрирование или конкретное

проведение цивилизаторских мер в Малороссии или в Бело2

россии не отличалось принципиально от того, как это проис2

ходило, скажем, в Тверской губернии. С идеологической точ2

ки зрения русской метрополии, Малороссия и Белороссия не

являлись колониями, они считались полностью «внутренни2

ми» областями. Однако на уровне реальных административ2

ных и цивилизаторских практик государственные бюрократы

были вынуждены обращаться с этими областями иначе, чем с

великорусскими15. Этому способствовали влияние польских

магнатов и многонациональная и мультиконфессиональная

ситуация. Поэтому ситуация на западных окраинах империи

могла тем не менее напоминать колониальную16.

На протяжении ХІХ века, вопреки восприятию царской ад2

министрации, с возникновением национальных движений на

западе России пересечение, наложение веберовских псевдоэт2

нических противоположностей между народом и дворянством

на лингвистически2этнические антагонизмы оказывалось кон2

фликтным. И в метрополии, и на периферии зарождается

дискурс, усиливающий национальную отчужденность. В Пе2

тербурге в первой трети XIX века входит в моду украинская

культура (например, в литературных жанрах, музыке и т.д.)17.

Это можно назвать освоением через подчеркивание отличий.

В западных регионах, особенно на Украине, наблюдается

559


стремление к культурной автономии и возникает протона2

циональный исторический дискурс, актуализировавший исто2

рическую память о нероссийском правлении на этих террито2

риях (Гетманщина, Запорожская Сечь, Великое княжество

Литовское). Правительство подавляло эти культурные движе2

ния значительно быстрее и решительнее, чем стремление к

эмансипации в великорусских областях. Важнейшим сред2

ством такого подавления была дискриминационная политика:

ограничения в употреблении белорусского и украинского язы2

ков, религиозные репрессии против униатской церкви, эко2

номические репрессии (например, конфискация польских

поместий и запреты польским дворянам покупать землю в За2

падном крае после восстания 1863 года). С ростом ощущения

этнической, а тем самым и пространственной отдаленности и

с развитием дискриминационной политики в Западном крае

усиливается впечатление, что эта земля — не метрополия, а

колония, осваиваемая не «изнутри», а извне (снова следует под2

черкнуть: похожую асимметрию можно наблюдать и в других

странах Европы).

Эта сложная политическая и культурная ситуация в отноше2

нии России и ее западных владений отражается и в полити2

ческой борьбе, и в искусстве. На грани XIX и XX веков можно

различить разныe стратегии при описании Белороссии и Ма2

лороссии в русскоязычной имперской культуре, причем в за2

висимости от темы и политического контекста эти страны

преподносятся как внутренние или внешние. Несколько схема2

тизируя, стратегии репрезентации можно классифицировать

следующим образом:

1) Колониальная ориентализация. Она состоит в том, что

юго2западные регионы и их обитатели изображаются как «дру2

гие», «иные», которые ведут нецивилизованный образ жизни и

поэтому якобы нуждаются в дисциплинировании со стороны

столичного центра. Иногда в этом коммуникационном про2

цессе происходит типичная для колониализма (Bhabha 1994:

63) подмена ценностей и позиций. В этом случае предметом

критики становится ужé русский образ жизни.

2) Стереотипизация Другого. Этот прием ближе всего к

идеям о внутренней колонизации населения через элиты, так

560


как он часто включает в себя фольклоризацию, которой ино2

гда сопутствует добродушно2снисходительное отношение к

Другому. Вследствие такого отношения подчеркивается соци2

альное (или, по Веберу, псевдоэтническое) различие между

субъектом и объектом описания.

3) Гибридизация. Под этим подразумевается частичное

освоение «иного» и идентификация с ним. Оба субъекта — и

доминирующий, и подчиненный — включают в себя элементы

Другого, вследствие чего культурная граница между ними ста2

новится нечеткой. Это можно наблюдать на примере казацко2

го мифа в творчестве Гоголя. С одной стороны, гоголевские

казаки в «Тарасе Бульбе» полностью ориентализированы, но, с

другой стороны, одна избранная черта Другого — его право2

славное вероисповедание — возвышается, полностью ассими2

лируется и включается в собственное мифотворчество18.

4) Сознательное или несознательное замалчивание разли2

чий между собственной и рассматриваемой группами.

2. Александр Куприни колониальные дискурсы

в русской литературе

В отличие от первой трети XIX века, на рубеже XIX и XX ве2

ков дискурс о западных окраинах империи в русской культуре

не находился в центре внимания литературы. Художественные

инновации этого периода приходятся на модернистскую ли2

рику и театр, которые, как правило, если и обращаются к запад2

ным окраинам империи, то чаще трактуют их в духе неороман2

тизма (см., например, стихотворения В. Нарбута из цикла

«Аллилуйя») и реже отражают имперскую политику. Литера2

тура, имеющая политическую значимость, прежде всего по2

священа социальной проблематике, а в ней, в свою очередь,

часто отступают на задний план национальные различия и вы2

деляются классовые противоречия. В российской политике

начала ХХ века, однако, запросы нерусских этнических групп

играли важную роль. Постоянно расширяющийся круг читате2

лей способствовал росту числа журналов, в которых в большом

561


количестве печатались очерки, рассказы и повести в реалисти2

ческом стиле. Именно в этих жанрах часто писалось о различ2

ных народах империи. Видимо, существовал определенный

читательский круг для этих произведений, о чем свидетель2

ствует успех таких писателей, как Николай Лесков, Владимир

Короленко или Александр Куприн. Все они в конце XIX и на2

чале ХХ века опубликовали значительное количество более

или менее популярных рассказов и повестей на тему западных

и юго2западных окраин России.

Проблемы колониального восприятия западных окраин

Российской империи можно рассмотреть на примере творче2

ства Александра Куприна (1870—1938). Куприн тонко чувство2

вал вопросы соотношений имперской политики и литературы,

о чем свидетельствует его статья «Редиард Киплинг» (Куприн

2006, 8: 456—460)19. В ней он хвалит Киплинга за писательское

мастерство и особенно выделяет изобразительность, экзотич2

ность его тем, могущество и «силу над умом и воображением

читателя» (Там же: 457). Благодаря уникальному повествова2

тельскому искусству Киплинга его рассказы правдоподобны и

производят впечатление достоверных. Однако Куприн нахо2

дит в Киплинге и одну слабую черту — а именно недостаток

вечности и общечеловечества (Там же). Он отмечает, что в

произведениях Киплинга всегда чувствуется англичанин, кото2

рый прославляет «джингоистскую» политику своей родины, а

это, по мнению русского писателя, заслоняет в нем «художни2

ка и человека» (Там же: 459). Далее Куприн критикует Киплин2

га за то, что у него офицеры и чиновники — всегда «самоотвер2

женные служаки» и «глубокие патриоты» (Там же: 458), тогда

как индийские персонажи всего лишь интересны и экзотичны.

Резко меняется интонация описания инородцев, по мнению

Куприна, когда речь заходит о стремлении аборигенов к поли2

тической независимости. Со слов Куприна, именно в этот мо2

мент Киплинг изображает их «разбойниками, вероломными

трусами и мошенниками» (Там же: 459).

К самой колониальной или имперской позиции, ведущим

представителем которой был Киплинг, Куприн относится бо2

лее сложно. Кроме того, его отношение изменялось в связи с

политическими событиями, особенно Октябрьской револю2

562


цией. Это заметно из его стихотворения «Rule Britannia» (1919)

(Куприн 2006, 1: 436). В нем звучит отклик на известный «не2

официальный гимн» Великобритании под тем же названием.

Т.А. Кайманова в комментарии к новейшему собранию сочине2

ний Куприна (Куприн 2006, 1: 485) указывает на то, что возник2

ло это стихотворение в контексте тех публицистических про2

изведений, в которых писатель выражает восхищение умением

британцев «гордиться своим могуществом, чувствовать себя

великой нацией». Однако в стихотворении он не только воспе2

вает величие Соединенного Королевства, но и критикует эти2

ческое самодовольство англичан, их готовность отождествить2

ся с империализмом своей страны. Пятая (из шести) строф

особенно наглядно выражает эту критику:

Мой единый закон — обладание.

Жизнь без власти мертва и пуста.

Выше всякой морали Британия,

Но эмблема моя — чистота.

(Куприн, 2006, 1: 436)

Несмотря на то что Куприн тонко чувствовал проблематич2

ные соотношения между этикой, властью и искусством, ко2

торые в рамках постколониальной литературной критики

обсуждались именно на примере произведений Киплинга20,

между этими писателями существует явное сходство.

В произведениях обоих авторов бросается в глаза наличие

протагонистов (а часто и рассказчиков), которые служат им2

перскому государству — либо как военные, либо как чинов2

ники. Их места службы отдалены от метрополий и центров ци2

вилизации, поэтому герои, сталкиваясь с чужой культурой,

переживают необычные ситуации, — они2то и становятся ос2

новой захватывающих сюжетов. Благодаря этому и Киплинг, и

Куприн стали классиками литературы для подростков и юно2

шества. Своими яркими картинами из жизни экзотических на2

родов и местностей оба они запечатлели в памяти своих юных

читателей образ мира (Чупринин 1991: 5)21, или, точнее, образ

«родной» империи. Кроме того, произведения обоих писате2

563


лей отличались особой убедительностью, так как они оба име2

ли собственный опыт жизни в колониях и поэтому как бы ру2

чались своими биографиями за правдивость написанных ими

рассказов.

Куприн — литератор, демонстрировавший определенно

неидеологическое отношение к литературному материалу22.

Поэтому интересно проследить, как в его многочисленных

рассказах и повестях о западных окраинах империи текст, яко2

бы свободный от предрассудков в изображении людей, все же

пронизан размышлениями о различиях между своим и чужим,

а временами и откровенно колониалистским дискурсом.

Список этих текстов достаточно велик. В него включен, во2

первых, полесский цикл Куприна, куда входят рассказы «Се2

ребряный волк», «Лесная глушь», «Запечатанные младенцы»,

«Зачарованный глухарь» и повесть «Олеся». Во2вторых, с пери2

ферией империи связан весьма занимательный ряд рассказов

о евреях, живущих в местечках черты оседлости; это, в частно2

сти, «Свадьба», «Трус» и «Жидовка». Более опосредованно при2

надлежит к этой группе текстов и нашумевшая повесть Купри2

на «Яма» — о проституции на юго2западе империи.

Почти во всех этих текстах в центре сюжета оказывается

путешествующий военный, чиновник или официальный упол2

номоченный — это либо главный герой, либо даже герой2рас2

сказчик. Так уже на самом выборе точки зрения в повествова2

нии отражаются отношение имперской власти к другим пер2

сонажам рассказов (часто к тому же принадлежащим к иным

этническим группам) и представление о том, как в стране со2

относятся «культурно внешнее» и «культурно внутреннее»: чу2

жая, иная жизнь обрамлена восприятием или преобладающей

перспективой путешествующего русского. Внутри этих рамок

изображается какой2либо не свой быт, по отношению к кото2

рому представитель власти должен занять свою позицию.

В дальнейшем я постараюсь описать купринские произведе2

ния в рамках трех стратегий репрезентации из числа описан2

ных в общей схеме выше: 1) колониальная ориентализация,

2) стереотипизация, 3) гибридизация.

564


3. Ориентализм Купринав изображении евреев: «Жидовка»

Изображение западных частей империи как Иного, ориен2

тального или нецивилизованного, мы находим в ряде расска2

зов и повестей Куприна. Я выбрала для анализа два текста с

особенно значимыми женскими персонажами, которые ярко

отображают специфический подход Куприна к проблеме, —

рассказ «Жидовка» и повесть «Олеся».

Рассказ «Жидовка» (1904) — глубоко амбивалентный текст,

в котором военный врач Кашинцев, направляющийся на новое

место назначения, останавливается в еврейском заезде в чер2

те оседлости. При описании заезда Куприн часто использует

восходящую к Гоголю традицию описания евреев («Тарас Буль2

ба») и запада империи («Вечера на хуторе близ Диканьки» и

«Миргород»)23. Военный приезжает на место действия в зим2

нюю лунную ночь. Отмечены и грязь в гостинице, и этничес2

кая пестрота населения: хозяин заведения — сомнительная

личность, старый, подобострастный и немного смешной еврей

Мойше Хацкель. Единственный гость у него — спящий за сто2

лом пьяный — стереотип антисемита2украинцa. Бросается в

глаза, что речь всех нерусских фигур стилизована с целью под2

черкнуть, что они говорят не на своем родном языке («Можно

сварить куру, но только это будет очень долго времени» [Куп2

рин 2006, 1: 284]).

Столкнувшись с этнически чуждым миром, Кашинцев ис2

пытывает одновременно интерес и отвращение. Эмоциональ2

ное отношение его к происходящему, однако, сильно изменя2

ется при виде прекрасной жены хозяина. В ее описании Куп2

рин черпает из источников двух традиций. С одной стороны,

он перенимает часто встречаемый в русской романтической

литературе и в искусстве персонаж прекрасной еврейки, вос2

ходящий, среди прочего, к фигуре Ребекки в «Айвенго» Вальте2

ра Скотта (Вайскопф 2008: 227—238). С другой стороны, Куп2

рин явно обращается к традиции ориентализма и находится,

как и в своей исторической повести «Суламифь», под сильным

влиянием романа «Саламбо» («Salammbô») и повести «Иро2

диада» («Hérodias») Гюстава Флобера:

565


Глаза огромные, черные, до того огромные и черные, что

кажутся подрисованными <...> глаза окружены темной, чуть2

чуть влажной тенью, и как неуловимо переходит этот тем2

ный тон, придающий взгляду такое ленивое и страстное

выражение, в смуглый, крепкий румянец щек. <...> Какой

прямой благородный нос и какие тонкие гордые ноздри!

(Куприн 2006, 1: 288).

Руфь Ришин (Rischin 1991: 36—41) не без оснований указы2

вает на то, что в «Жидовке» еврейка Этель является символом

красоты. Исследовательница очень убедительно показывает,

что Куприн, описывая Этель как картину, изображает ее немой

по отношению не только к разглядывающему военному, но и

к своему мужу. При виде еврейки — по его словам, «живой за2

гадки» (Куприн 2006, 1: 291), — Кашинцев предается размыш2

лениям об исторической судьбе евреев.

Ему кажется, что еврейская женщина благодаря строгому

запрету бракосочетания с иноверцами своей красотой симво2

лизирует этническую чистоту народа («стережет дух и тип

расы» [Куприн 2006, 1: 291]). Своими «библейскими чертами»

она до некоторой степени телесно указывает на беспрерыв2

ную традицию, восходящую вплоть до Моисея (Там же)24. Куп2

рин указывает на возможность существования женской кра2

соты в крайней бедности (Афанасьев 1972: 44) и выражает

уважение к евреям, обладавшим собственной культурой до

Рима, Греции и Египта25. Тем не менее он изображает их как

абсолютно отделенную от русских, внешнюю социальную

группу. К чужой женщине протагонист Куприна проявляет глу2

боко колонизаторское отношение — он хочет ее сексуально

подчинить:

Единственное счастье — обладать такой женщиной,

знать, что это божественная красота — твоя. Гм... пошлое

армейское слово — обладать <...> не заключается ли вся цель,

весь смысл, вся радость моей жизни в том, чтобы всеми

правдами и неправдами завладеть вот такой женщиной, как

эта, украсть, отнять, соблазнить — не все ли равно? Пусть

566


она будет грязна, невежественна, неразвита, жадна... (Куприн

2006, 1: 288—289).

Из этой цитаты видно, как военного возбуждает этническая

чуждость объекта похоти и как он отождествляет сексуальное

желание с колонизационным покорением: овладение женщи2

ной ассоциируется с властью над страной. Для военного не

играет никакой роли то, что находится он в собственном го2

сударстве, а не в какой2либо далекой чужой колонии. Впрочем,

и рассказчик не осуждает эти мысли своего героя: ему кажет2

ся естественным, что экзотическая женщина вызывает у рус2

ского офицера, скажем так, колониальную похоть. Героиня

символизирует всю историю библейского народа. Мечтая о ее

покорении, русский стремится к подчинению себе истории

мировой цивилизации.

4. Колониальная критикаимперской цивилизации: от «Олеси» до «Ямы»

В любовной повести «Олеся» (1898) сюжет «завоевания»

женщины построен по2другому. Здесь нарратив о модерниза2

ции как о потере аутентичности сплетается с внешнеколони2

заторской перспективой взгляда на украинцев. «Олеся» — по2

весть о русском чиновнике, приехавшем на некоторое время

по службе в Полесье и узнавшем от своего слуги о живущей

недалеко «ведьме», с которой он знакомится, а позже влюбля2

ется в ее внучку Олесю. Та, в угоду возлюбленному и вопреки

собственным убеждениям, идет в церковь, где на нее нападают

местные жители2украинцы, после чего Олеся с бабушкой вы2

нуждены бежать.

В этой повести Куприн стремится четко противопоставить

социальные и этнические группы — русских, украинцев и в

этом отношении намеренно не наделенных этническими ха2

рактеристиками «ведьм» — Олесю с бабушкой. Рассказчик

Иван Тимофеевич — русский из большого города, который

своими высказываниями об отношении к украинцам подчер2

567


кивает дихотомию «свой—чужой», в его интерпретации яв2

ственно отсылающую к колониальному дискурсу. Перед поезд2

кой в Полесье он ожидает встретить там первобытных типа2

жей, «совсем незнакомый мне народ, со странными обычаями,

своеобразным языком... и уж, наверно, какое множество поэти2

ческих легенд, преданий и песен!» (Куприн 2006, 2: 259). Но

этой эстетически позитивной чуждости он не находит в насто2

ящих украинцах. Напротив, они предстают как народ не толь2

ко этнически иной, но и совершенно дикий. Даже простое

повседневное общение с ними для него невозможно: «Они от2

казывались понимать самые простые вопросы» (Куприн 2006,

2: 260). Целование рук высокопоставленным лицам («польский

обычай») ему кажется неуместным. Иван Тимофеевич берет на

себя роль доброжелательного модернизатора2колонизатора.

По его мнению, «в сущности, в каждом русском интеллигенте

сидит немножко развивателя. Это у нас в крови, это внедрено

нам русской беллетристикой последних десятилетий» (Там же:

311). Но и в случае Олеси, и по отношению к украинцам его

старания остаются без малейшего успеха. Никаким способом

он не может обучить своего слугу грамоте, крушением конча2

ются и его попытки лечить больных: «...сами вылечатся. Про2

сохнет, как на собаке» (Там же: 260). Когда речь идет о местных

жителях, то описывается либо пьянство, либо вопли о ту2

рецких войнах, либо бунт. Все это, разумеется, стереотипы в

русском восприятии украинцев, которые отнюдь не соответ2

ствуют официальной идеологии этнической и религиозной

однородности Малороссии с Великороссией.

Важно отметить, что живущая рядом с этими дикарями

Олеся не принадлежит к той же самой этнической группе. Она

правильно говорит по2русски (Там же: 286), хотя и неграмот2

на26. По отношению к ее бабушке и к самой Олесе высказыва2

ется предположение, что они русские или цыгане: по словам

местного слуги Ивана Тимофеевича, они «из кацапок или цы2

ганок» (Там же: 265). Применяя тот же прием, как в «Жидовке»,

автор выражает этническую принадлежность Олеси посред2

ством описания внешности, с той разницей, что в Олесе под2

черкивается ее близость к русскому:

568


В ней не было ничего похожего на местных «дивчат»,

лица которых под уродливыми повязками, прикрывающи2

ми сверху лоб, а снизу рот и подбородок, носят такое одно2

образное, испуганное выражение (Там же: 273).

Вопреки своей неярко выраженной этничности, Олеся —

не чужая, а, наоборот, совсем «своя», даже более, чем русские,

знакомые рассказчику женщины, потому что ее не коснулись

пагубные последствия цивилизации. В литературной критике

многократно отмечалось, что Олеся — типичный образ в тра2

диции homme de la nature Руссо, или, вернее, femme de la nature

(см., например: Крутикова 1971: 30, Дынник 1969: 49). Она кра2

сива, здорова, сильна, полагается на свой инстинкт и умеет

лечить природными средствами. Героиня — «свободная нату2

ра» (Куприн 2006, 2: 287) и обладает «особенным, врожденным

тактом» (Там же: 307). Тем самым она противопоставлена Ива2

ну как естественное, аутентичное существо — циническому,

отчужденному интеллигенту, или как тело — разуму. С истори2

ко2литературной точки зрения, как уже отмечалось критиками,

красавица Олеся — натуралистически изображенная преемни2

ца романтических гоголевских украинских ведьм. В «Олесе»

противопоставление героини мужчине способствует критике

той цивилизации, которую он несет с собой27, а колониальный

дискурс по отношению к украинцам выражен, так сказать, ми2

моходом. Веберовские псевдоэтнические различия между «раз2

вивателем» и «аутентичной женщиной» стоят в центре внима2

ния и выражены в откровенной эстетизации «природного»

образа жизни Олеси.

В следующей группе произведений, из которой мы рас2

смотрим «Свадьбу» и «Запечатанных младенцев», мы наблю2

даем иную конструкцию. Здесь столкновение с чуждым обли2

чает негуманность и порочность представителей империи.

В «Свадьбе» (1908) действие происходит в пограничном еврей2

ском местечке, куда назначают, как будто в штрафную роту,

только «игроков, скандалистов, пьющих, <...> и офицеров,

отличающихся непредставительной наружностью» (Куприн

2006, 3: 158)28. Куприн соотносит поведение размещенных там

военных, хотя и шутливо, с экспансией империи: в рассказе

569


один пьяный поручик пробирается к пограничному столбу,

зачеркивает на австрийской стороне таблицы слово «Öster2

reich» и пишет сверху «Россия» (Там же: 164). «Взял и одним

почерком пера завоевал целое государство» (Там же), — дума2

ет протагонист рассказа подпрапорщик Слезкин, самый под2

лый и жестокий из военных, о нетерпимости которого по от2

ношению к полякам и всему чужому читатель узнает еще в

начале рассказа.

Однажды Слезкин случайно видит на улице еврейское сва2

дебное шествие. Один из свадебной компании, знакомый Слез2

кина, приглашает его на свадебный бал и, объясняя ему еврей2

ский обычай, просит Слезкина дать музыкантам и молодоже2

нам деньги. Саму еврейскую свадьбу, в течение которой евреи

ведут себя по отношению к Слезкину с особой любезностью,

Куприн описывает как нечто ориентальное, пользуясь этногра2

фическим стилем и самыми пестрыми красками. Слезкин на2

пивается и вследствие действия «какого2то завистливого, враж2

дебного инстинкта» (Там же: 170) из2за недоступности краси2

вой невесты и чуждости обычаев постепенно впадает в ярость

и, потеряв самообладание, грубо оскорбляет пригласивших его

евреев. Те прекращают скандал и указывают опозорившему

честь российской армии Слезкину на дверь. На следующий

день Слезкин должен перед ними унижаться и просить у них

прощения.

Таким образом, в «Свадьбе» колониальная ситуация — сол2

дат2оккупант и ориентализованное местное население — фор2

мируется, как и в «Жидовке», внутри границ собственного

государства, но здесь она служит Куприну поводом, чтобы об2

личить недостатки в российской армии: отклонение их пове2

дения от «правильного» отношения к чужому. Акцентируя это

противопоставление, Куприн оказывается непосредственным

преемником Николая Лескова, который соответствующим об2

разом построил целый ряд произведений.

Влияние Лескова еще явственнее в рассказе «Запечатанные

младенцы», само название которого аллюзивно отсылает к лес2

ковскому «Запечатленному ангелу». Предмет критики в этом

тексте — политика православной церкви по отношению к ка2

толицизму в Полесье. Здесь особенно чувствуется, что вопрос

570


о положении западных окраин внутри или вне России в инте2

ресующий нас период постоянно обсуждался в обществе. Си2

туация, описанная в рассказе, опять предстает как специфиче2

ски имперская: работающий над аграрным проектом русский

интеллигент вовлекается в религиозную политику. Православ2

ные крестьяне где2то в полесской деревне из2за более пышно2

го обряда стали ходить в католический костел. Чтобы вернуть

их к православию, новый священник подражает в своем бого2

служении римско2католическому обряду. Рассказчик, человек,

постоянно меняющий профессии, оказывается единственным

знающим православную литургию человеком в этой деревне

после отъезда псаломщика (который мечтает стать офицером

и уезжает сдавать экзамены в юнкерское училище) и вынужден

его заменить. Так он становится свидетелем того, как свя2

щенник злоупотребляет полным неведением крестьян своего

прихода в религиозных вопросах. Он обогащается на обряде

отпевания умерших от эпидемии детей и вымогает деньги за

совершение любых треб, а попав в особенно бедную деревню,

на ходу импровизирует несуществующий молебен, чтобы по2

лучить с крестьян дополнительную оплату. Само население

Полесья в рассказе отходит на задний план, оно прежде всего

обрисовано как невежественное и нецивилизованное29. В фо2

кусе критического внимания писателя — православное духо2

венство и через него — церковь в целом, идеологическая и

политическая опора имперской власти на западной перифе2

рии страны.

Если во всех обсуждаемых произведениях наблюдались эле2

менты внешнеколониального противопоставления русских и

жителей западных окраин, то далее пойдет речь о других при2

емах показа внутреннего Иного — а именно стереотипизации

и гибридизации.

Сначала мы обратимся к тем из вышеупомянутых произве2

дений, которые основаны на стереотипизации, но не связаны

с демонстрацией колониальных отношений в узком смысле

слова. В них, по сравнению с «колониальной» «Жидовкой», на2

пример, столкновение «человека из столицы» с западом импе2

рии изображено значительно мягче. В рассказе «Лесная глушь»

(1898) действие, как в «Олесе», опять происходит в Полесье.

571


Повествователь вместе с двумя местными жителями идет на

охоту. Посредством лингвистических особенностей и подбора

«украинских» мотивов рассказчик готовит читателя к фольк2

лорной сцене, которая действительно наступает. Повествова2

тель сидит со своими спутниками ночью вокруг костра и слу2

шает их рассказы, которые наряду с историей несчастливого

брака некоего Александра, который приходит на огонек и всту2

пает в беседу, образуют содержание рассказа — этой рамочной

структурой он похож и на более «колониальные» тексты Куп2

рина, обсуждавшиеся выше. В этом произведении, однако, кон2

такт полесского мира с российской политикой полностью

отступает на задний план, а вместе с ним и вопросы террито2

риальности и этнических столкновений. Гораздо важнее здесь

переплетение историй о прошлом, рассказанных у костра, с

проблемами современной жизни в деревне.

В обоих охотничьих рассказах речь идет о разрушении де2

ревенской гармонии из2за чьего2нибудь эгоизма. Первый из

них — притча о гордой птице канюке, второй — легенда о па2

губном корыстолюбии казака Опанаса. В произведении Купри2

на особое внимание уделено фольклорному повествованию

охотников (Куприн 2006, 1: 269). Процесс устного рассказыва2

ния уже заранее известных всем историй сам становится важ2

ной темой «Лесной глуши», которая этим напоминает «Вечера

на хуторе близ Диканьки» — аналогию между этими произве2

дениями можно провести и на основании характерных для

произведения Куприна гротеска и сатиричности в изображе2

нии украинцев. Однако в «Лесной глуши» социальные пробле2

мы деревенского мира непосредственно переплетены с роман2

тическими рассказами героев: несчастный Александр под

влиянием разговора о мерзких женщинах (женоненавистни2

чество опять2таки напоминает гоголевского «Тараса Бульбу»)

убивает свою испорченную городским влиянием, обманувшую

его жену. Таким образом, русский приезжий становится свиде2

телем кризиса фольклорного мира Полесья, мира влиятельной

общины и патриархальных отношений между людьми.

Совсем другого типа фольклор мы находим в рассказе

«Трус» (1902), действие которого происходит на российско2

австрийской границе; он посвящен исключительно еврейской

572


среде. Этот высоко оцениваемый современной критикой рас2

сказ распадается на две сильно отличающиеся друг от друга

части. В первой из них главный «герой» рассказа Герш Ци2

рельман своими изумительными способностями в актерском

искусстве производит глубокое впечатление на публику в пе2

реполненном винном погребке. Во второй части тот же Ци2

рельман оказывается ужасным трусом и своим малодушием

даже срывает акцию по провозу контрабанды, затеянную его

соучастником Мойше Файбишем. Весь этот рассказ и по отно2

шению к персонажу, и в описании внешних обстоятельств, и в

лингвистическом отношении сильно стилизован с целью со2

здания впечатления о еврейском местечке. Однако надо отме2

тить, что еврейские персонажи в тексте крайне стереотипны:

у них «пылкое восточное воображение» (Куприн 2006, 3: 175),

они либо бесстрашные преступники2контрабандисты, либо

изнеженные смешные трусы. В любом случае они являются от2

клонениями от нормы. В этом рассказе колониальный дискурс

в буквальном смысле отсутствует: в нем нет «цивилизатора», ко2

торым в ряде вышеупомянутых текстов предстает рассказчик

обрамляющего повествования. Кроме того, в «Трусе» отсутству2

ет ориенталистский и эротический подтекст других рассказов.

Однако благодаря стилизации под «пеструю» бытовую культуру

черты оседлости в «Трусе» ощущается специфическое, связ2

анное с имперской властью отношение русскоязычного цен2

тра к периферии. Изображаемый у Куприна мир пограничного

местечка вновь и принадлежит, и не принадлежит к внутрен2

нему составу России — напомню, эта амбивалентность ха2

рактерна и для таких произведений, как «Жидовка». Если эт2

нически и религиозно все герои «Труса» — «внешние», то тер2

риториально они тем не менее принадлежат к России, которая

вся предстает как страна «пестрая», то есть мультиэтничная и

мультиконфессиональная.

В заключение мы обратимся к текстам, в которых Куприн

затрагивает проблему гибридизации. Гибридизация, с одной

стороны, означает утрату мнимой невинности колонизован2

ных групп (на фиктивность которой многократно указывал

Хоми Бхабха [Bhabha 1994: 83]). С другой стороны, в коло2

ниальных ситуациях с помощью процесса гибридизации со2

573


циальное взаимодействие становится менее однозначным, а

это может способствовать взламыванию стереотипов. Из про2

изведений Куприна, повествующих о подобных процессах, я

выберу рассказ «Серебряный волк» (1901)30. Он поднимает

вопрос о соединении фольклора и имперской культуры и вме2

сте с тем обсуждает возможную пагубность такой попытки. Его

сюжет — история отчуждения, пережитого белорусом в рус2

ской армии, после службы в которой он теряет способность

жить в своей деревне.

В «Серебряном волке» повествователь излагает полесскую

легенду, окрашенную местным колоритом. С самого начала

подчеркивается дистанция между слушателем (рассказчиком

обрамляющего повествования) и нарратором вставного пове2

ствования, простым полесским жителем Трохымом Щерба2

тым. Тот говорит на полесском диалекте, о его нецивилизо2

ванности и простодушии свидетельствует то, что он верит в

упырей. «Внешний» рассказчик намеренно указывает на спе2

цифическую лингвистическую ситуацию своего рассказа: «...я

не решаюсь рассказывать его (предание. — М.Л.) на полесском

говоре. Двадцать лет назад я хорошо понимал его и легко го2

ворил на нем, а теперь предпочту язык великорусский» (Куп2

рин 2006, 3: 482).

Из2за этой сильно подчеркнутой языковой и бытовой отда2

ленности рассказчика от героев, которая соединяет в себе этни2

ческие и веберовские псевдоэтнические сословные различия, в

этом рассказе опять возникает если не колониальный, то циви2

лизаторский оттенок. Благодаря рамочной структуре в рассказе

дается нормативная матрица, внутри которой может быть вы2

ражено наслаждение рассказчика от рассказанных ему роман2

тических народных легенд. Конфликт рассказа совпадает с

лингвистическими и повествовательскими противопоставле2

ниями. В центре внимания находится столкновение между Рос2

сией как внешним захватчиком и местными жителями Полесья,

в жизни которых российская армия играет роковую роль.

«Серебряный волк» — легенда о молодом человеке Стецьке:

красивом, сильном, работящем, веселом любимце всей дерев2

ни (Куприн 2006, 3: 483). Его, по фольклорным меркам, образ2

цовая жизнь заканчивается в тот момент, когда его призывают

574


в армию: «...забрили ему лоб и угнали в москали <...> Далеко его

угнали, куда2то в самые раскацапские губернии» (Там же: 483).

Применением слова «москаль» двукратно указывается на отда2

ленность русских от местных жителей: это слово означало не

только «русский», но и «солдат» (Даль 2006, 2: 349), что указы2

вает, с одной стороны, как и в «Свадьбе», на обособление армии

от населения страны, а с другой стороны, на восприятие рос2

сийского господства как военной оккупации. Через употребле2

ние пренебрежительного по отношению к русским украинско2

го слова «кацап» здесь возникает ощущение непреодолимой

этнической чуждости. И действительно, молодой парень про2

падает, так как он подвергается сильному чужому воздействию.

Стецько участвует в русско2турецкой войне, учит турецкий

язык и возвращается домой полностью изменившимся. Он уг2

рюм, не интересуется девушками и утратил христианскую веру.

Отец Стецька наблюдает, как он ночью ведет тайную жизнь,

бродя серебряным волком по лесу в стае волков, с которыми он

общается, превратившись в «вовкулака», то есть в оборотня —

образцового гибрида. В конце рассказа Стецько уходит от

людей навсегда. Это можно истолковать следующим образом:

культурная гибридизация нежелательна, даже пагубна и приво2

дит к расчеловечиванию. Фольклорное мировоззрение отвер2

гает подчеркиваемые Хоми Бхабхой освободительную силу

гибридизации, возможность «снятия» оппозиции «внутренне2

го» и «внешнего» или социальных антагонизмов.

Оптика Куприна совершенно меняется, когда он переходит

от изображения фольклорных персонажей к более современ2

ным вопросам, как, например, к анализу проституции, которая,

как известно, служит темой нашумевшей повести Куприна

«Яма» (1909—1915). Эта повесть из2за отсутствия фольклорной

стилизации не имеет такого прямого и очевидного отношения

к юго2западной России, как другие вышеуказанные произведе2

ния, но она тем не менее интересна для осмысления того, как

писатель применяет гибридизацию к описанию западной

имперской периферии. «Яма» — ряд эпизодов, касающихся,

с одной стороны, приходящего в упадок публичного дома и, с

другой стороны, круга студентов: читатель наблюдает явное не2

соответствие между их высокопарными планами по преодоле2

575


нию проституции и фактическим поведением. Действие про2

исходит в теплом, солнечном портовом городе на юге России,

условной смеси Киева с Одессой. Здесь изображена двойная

периферия: географическая и социальная.

Персонажи рассказа — группа описанных под влиянием

Мопассана31 в натуралистической манере проституток из раз2

ных частей империи. Среди них — остзейские немки, русские

крестьянки и еврейки из черты оседлости. Несмотря на их раз2

личное происхождение, о них сказано, что они «дочери про2

стого, незатейливого великого русского народа» (Куприн 2006,

6: 80): именно русской проституции, ссылаясь на пример Сони

Мармеладовой Достоевского, приписывается особый страдаль2

ческий пафос (Там же: 65—66). Публичным домом, в котором

они работают, руководит пестрая группа из немок с жестким

характером, православных набожных уголовников и шустрых

евреев. Всю эту «яму» Куприн изображает как карнавализи2

рованный мир с характерной для него искаженной, абсурдно2

деформированной системой ценностей (Бахтин 1975: 485—

486)32. Приходящие в «яму» мужчины временно освобождают2

ся от гнета социального существования. В самом публичном

доме, однако, руководители строго следят за «порядком», с по2

мощью которого они удерживают циническое общественное

положение. Этой «яме» в повести противопоставлен на первый

взгляд просвещенный, гуманный мир «русских джентльме2

нов» — студентов (Куприн 2006, 6: 49). Под предлогом невин2

ного развлечения они посещают публичный дом, после чего

один из них, идеалист Лихонин, решив хотя бы по своим воз2

можностям помочь бедным женщинам, поселяет у себя про2

ститутку Любку с целью дать ей образование. Тем самым Лихо2

нин по отношению к «яме» играет роль русского интеллиген2

та2просветителя, типологически похожего на колонизатора,

действующего на территории собственной страны. Однако вся

суть повести состоит в том, что просветительский пафос сту2

дентов в определенной степени лицемерен. Благородная цель

оказывается недостижимой. Более того, Лихонин сам злоупот2

ребляет сексуальностью влюбленной в него Любочки. Итак, в

«Яме» изображается разрыв между элитами, которые считают,

что их миссия — «цивилизовать» империю, и народом, кото2

576


рый не подчиняется идеям западнически настроенных мисси2

онеров. В произведении Куприна, однако, обе стороны этого

противостояния гибридизованы. Студенты2идеалисты ведут

себя «дико» и «естественно», а проститутки являются не толь2

ко пассивными жертвами, но и идеалистками, своего рода гор2

дыми убийцами, от которых заражаются (и буквально, вене2

рическими болезнями, и в переносном смысле, то есть пси2

хологически) не только их клиенты, но все так называемое

порядочное общество (Там же: 109). Эта главная линия пове2

ствования во многих отношениях местами очень искусно пе2

реплетена с имперским дискурсом, в доказательство чего я

приведу один пример33. Той ночью, когда Лихонин берет Люб2

ку к себе, он предоставляет ей свою комнату и, оставшись без

постели, гуляет по городу. По пути он видит двух немолодых

украинских женщин и чувствует к ним сильное сексуальное

влечение. Одна из них, рыночная торговка Грипа, как и сам

Лихонин, пила, танцевала и гуляла всю ночь. Это стилизован2

ная развязная украинка с чувственным телом, в описании ко2

торого колониалный дискурс не просто заметен, а, кажется,

подчеркнут самим Куприным: «Она жарко прижала его к сво2

ей исполинской груди и опять обслюнявила влажными горячи2

ми готтентотскими губами» (Там же: 149). Она танцует с Лихо2

ниным, поет ему неприличную украинскую песню и тем еще

более усиливает его желание. Затем отношения Лихонина и

Грипы связываются с украинским национальным дискурсом.

Он, сидя рядом с ней и не умея ее обнять, произносит «речи

<...> о самостийности Украйны» и о «достоинстве малорусской

колбасы, в связи с красотою и семейственностью малорусских

женщин» (Там же: 149). Придя домой, он узнает от Любки, что

он ей снился всю ночь, и дает волю своим страстям. Характер2

ное для гибридизации размывание границ между дискурсив2

ными позициями внешнего и внутреннего проявляется в том,

что мотив из песни украинки перекликается со сном Любки и

что интеллигент удовлетворяет свое сексуальное желание, воз2

бужденное этнически чуждой женщиной, со «спасенной» им

русской проституткой.

577


5. Репрезентация колониальных окраинкак вставная новелла

Подводя итоги, можно заключить, что в рассказах Куприна

о юго2западной окраине Российской империи сильно отража2

ется колониальный дискурс. В них сложным способом пере2

плетаются представления о сословных групповых противопо2

ставлениях с вопросами территориальной и этнокультурной

принадлежности. В творчестве Куприна запад империи связан,

во2первых, с дикой, неконтролируемой природой, во2вторых,

с легендами и народными верованиями, которые противоре2

чат рациональному мышлению и тем самым идеологии рус2

ской интеллигенции конца XIX — начала XX века, в2третьих, с

отношением к «местным» женщинам, в2четвертых, с экзотикой

и фольклором и, в2пятых, с болезнями и насилием. Но эти ха2

рактерные для колониального восприятия Иного напластова2

ния часто противостоят этническим или псевдоэтническим

разграничениям. В художественных произведениях Куприна

отношение «иных» к русским воплощается посредством при2

писывания им необыкновенного, иногда экзотического быта

и языковой стилизации. Таким образом, культурная или этни2

ческая близость рассматриваемых групп влияет и на восприя2

тие географического пространства: если благодаря натурали2

стической стилизации западные окраины в «Яме» оказывают2

ся внутренними, то в «Жидовке» ветхозаветная стилизация

вместе с ориентальным подтекстом ведут к их ощущению как

внешних.

Прежде всего Куприн, видимо, старается показать пагубные

социальные последствия унифицирующего колониализма,

восходящего к римской модели. Для Куприна характерно то,

что он размывает типичные для черно2белого изображения

власти нарративы и тем самым избегает того, в чем он упрекает

Киплинга. Но характерная для его творчества рамочная кон2

струкция остается однозначной: рамка символизирует циви2

лизирующий русский центр и ограничивает все, что принад2

лежит стране, в том числе ее пестрые окраины.

578


Литература

Афанасьев 1972 — Афанасьев В.Н. Александр ИвановичКуприн. М.: Художественная литерату2ра, 1972.

Бахтин 1975 — Бахтин М. Рабле и Гоголь (искусствослова и народная смеховая культура) //Вопросы литературы и эстетики. Мос2ква: Художественная литература 1975.

Бовуа 2011 — Бовуа Д. Гордиев узел Российской им2перии: власть, шляхта и народ на Пра2вобережной Украине (1793—1914) /Пер. с фр. М. Крисань. М.: Новое лите2ратурное обозрение, 2011.

Вайскопф 1997 — Вайскопф М. Семья без урода. Образеврея в литературе русского романтиз2ма // Новое литературное обозрение.1997. № 28. С. 76—99.

Вайскопф 2008 — Вайскопф М. Покрывало Моисея. Ев2рейская тема в эпоху романтизма. М.;Иерусалим: Мосты культуры; Гешарим,2008.

Даль 2006 — Даль В.И. Толковый словарь живогорусского языка: В 4 т. М.: Русский языкМедиа, 2006.

Дынник 1969 — Дынник А. А.И. Куприн: Очерк жизни итворчества. East Lansing: Published byRussian Language Journal, 1969.

Катаев 1971 — Катаев В. Куприн // Катаев В. Собр.соч.: В 9 т. М.: Художественная литера2тура, 1968—1972. Т. 8. С. 365—367.

Ключевский 2009 — Ключевский В. Курс русской истории.Полное издание в одном томе. М.: Аль2фа2книга, 2009.

Крутикова 1971 — Крутикова Л.В. А.И. Куприн. Л.: Просве2щение, 1971.

Куприн 1991 — Куприн А.И. Собр. соч.: В 6 т. М.: Художе2ственная литература, 1991—1996.

Куприн 2006 — Куприн А.И. Полн. собр. соч.: В 10 т. М.:Воскресенье, 2006—.

Миллер 2006 — [Бережная Л.А., Будницкий О.В., Долби�лов М.Д., Макушин А.В. и др.] Западныеокраины Российской империи / Подред. А. Миллера и М. Долбилова. М.: Но2вое литературное обозрение, 2006.

Чупринин 1991 — Чупринин С.И. Перечитывая Куприна //Куприн А.И. Собр. соч.: В 6 т. М.: Ху2

579


дожественная литература, 1991. Т. 1.С. 5—24.

Эткинд 2002 — Эткинд А. Бремя бритого человека, илиВнутренняя колонизация России // AbImperio. 2002. № 1. С. 265—299.

Bhabha 1994 — Bhabha H. The Location of Culture. Lon2don; New York: Routledge, 1994.

Bispham 2006 — Bispham E. Coloniam deducere: how Ro2man was Roman colonization during theMiddle Republic // Greek and Roman Co2lonization. Origins, Ideologies and Inter2actions / Ed. by G. Bradley, J.2P. Wilson.Swansea: The Classical Press of Wales,2006. P. 73—160.

Boardman 1986 — The Oxford History of the Classical World/ Ed. by J. Boardman, J. Griffin, O. Murray.Oxford; New York: Oxford UniversityPress, 1986.

Bojanowska 2007 — Bojanowska E. Nikolai Gogol: BetweenUkrainian and Russian Nationalism. Cam2bridge; London: Harvard University Press,2007.

Bradley 2006 — Bradley G. Colonization and identity inRepublican Italy // Greek and Roman Co2lonization. Origins, Ideologies and Inter2actions / Ed. by G. Bradley, J.2P. Wilson.Swansea: The Classical Press of Wales,2006. P. 161—187.

Chan 2009 — Chan M.C. Orientalism Multiplied: Rud2yard Kipling’s View of Easternness in In2dia and East Asia // On and Off the Page:Mapping Place in Text and Culture / Ed.by M.B. Hackler with the assistance of A.J.Adipurwawidjana. Newcastle upon Tyne,England: Cambridge Scholars Publishing,2009. P. 141—166.

Finley 1976 — Finley M. Colonies: An Attempt at a Typo2logy // Transactions of the Royal Histori2cal Society. 5th Series. 1976. Vol. 26.P. 167—188.

Frank 2003 — Frank S. K. «Innere Kolonisation» undfrontier2Mythos. Räumliche Deutungs2konzepte in Russland und den USA //Osteuropa. 2003. Bd. 53. № 11. P. 1658—1675.

580


Hassall 2002 — Hassall M. Romans and Non2Romans //The Roman World / Ed. by J. Wacher. Lon2don: Routledge, 2002. Vol. 2. P. 685—700.

Hausmann 2009 — Hausmann G. Kolonisation // Studien2handbuch Östliches Europa. Bd. 2. Ge2schichte des Russischen Reiches und derSowjetunion / Ed. by Th. Bohn, D. Neu2tatz. Köln; Weimar; Wien: Böhlau, 2009.S. 235—242.

Kappeler 2003 — Kappeler A. «Great Russians» and «LittleRussians»: Russian2Ukrainian Relationsand Perceptions in Historical Perspec2tive // Culture, Nation, and Identity. TheUkrainian2Russian Encounter (1600—1954) / Ed. by A. Kappeler et al. Edmon2ton, 2003. P. 162—181.

Kornblatt 1992 — Kornblatt J.D. The Cossack Hero in RussianLiterature: A Study in Cultural Mythology.Madison, Wis.; London: University of Wis2consin Press, 1992.

Lecke, Sproede 2011 — Lecke M., Sproede A. Der Weg der post�co�lonial studies nach und in Osteuropa (Po�len, Litauen, Russland) // Überbringen —Überformen — Überblenden. Theorie�transfer im 20. Jahrhundert / Hrsg. v.D. Hüchtker u. A. Kliems. Köln; Weimar;Wien: Böhlau, 2011. S. 27—66.

McBratney 2002 — McBratney J. Imperial Subjects, ImperialSpace: Rudyard Kipling’s Fictions of theNative2Born. Columbus, OH: Ohio StateUniversity Press, 2002.

Plotz 2004 — Plotz J. Whose is Kim? Postcolonial IndiaRewrites Kipling’s Imperial Boy // SouthAsian Review (SARev). 2004. Vol. 25. No. 2.P. 3—22.

Reinhard 1996 — Reinhard W. Kleine Geschichte des Kolo2nialismus. Stuttgart: Kröner, 1996.

Rischin 1991 — Rischin R. «The Most Historical of Peo2ples»: Yushkevich, Kuprin and theDubnovian Idea // The Short Story in Rus2sia / Ed. by N. Luker. Nottingham, 1991.P. 23—52.

Weber 2001 — Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. DieWirtschaft und die gesellschaftlichenOrdnungen und Mächte. Nachlaß. Teil�band 1: Gemeinschaften / Hrsg. v. Wolf�gang Mommsen. Tübingen: J.C.B. Mohr,2001.

581


Wilson 2006 — Wilson J.�P. «Ideologies» of Greek coloni2zation // Greek and Roman Colonization.Origins, Ideologies and Interactions / Ed.by G. Bradley, J.2P. Wilson. Swansea: TheClassical Press of Wales, 2006. P. 25—57.

Примечания

1 В свете итогов новых исследований сомнительно, был ли един2ственным типом греческого расселения классический тип колони2зации, чей обычный сценарий может быть сведен к следующему:представители метрополии, посоветовавшись с оракулом в Дельфах,высылали группу с «ойкистом» во главе с целью основания новогогорода. Более вероятно, что, особенно в раний период, инициативуколонизации могли брать на себя и индивиды, и частные группы(Bispham 2006: 126; Wilson 2006: 26). Важно отметить, что в древнегре2ческом языке по2разному мотивированные миграции — как, напри2мер, бегство племени или же колонизация — терминологически не2четко отделялись друг от друга (Wilson 2006: 30).

2 В случае Рима особенности колонизации со временем тоже силь2но менялись. До II века до н.э. колонизация являлась не управляемымгосударством процессом, а экспансией, в которой частная инициaтивадворянских родов (Bradley 2006: 178) или социальное давление неза2житочных городских слоев могли играть решающую роль (Bradley2006: 179). В римской идентичности этого времени открытость поотношению к другим этническим группам была важна, но одновре2менно с этим в контакте с завоеванными группами этническая принад2лежность являлась менее важной, чем социальный и гражданский ста2тус их представителей (Bradley 2006: 166).

3 Эти слова происходят от глагола colere, что значит «обрабатыватьземлю». Как известно, от произведенного от этого глагола причастия«cultus» и образовано понятие «культура».

4 Цицерон, например, провозглашал, что посредством колоний назавоеванной территории распространяется римская цивилизация(Bradley 2006: 163). В римской политической терминологии статус«colonia» являлся высшим в иерархии, которая определяла статус го2родов и населенных пунктов на завоеванной территории (Bradley2006: 168).

5 Некоторые важные части этого текста сложились в 1910—1914 го2дах, впервые опубликован он был в 19212м. Здесь я цитирую из его гла2вы «Этнические общности» в издании: Weber 2001: 168—190.

6 Даже в случае столкновения сильно отличающихся друг от другаэтносов, по Веберу, сочетание групп остается абсолютно случайным.Нередко при взаимодействии групп преодолеваются разделения, воз2никшие при их первом контакте. В доказательство этого Вебер приво2дит примеры именно из истории колониализма.

7 В русском издании книги «Протестантская этика и дух капитализ2ма» это слово приведено латиницей, как непереводимое. См.: Вебер М.Протестантская этика и дух капитализма // Вебер М. Избранные

582


произведения: Пер. с нем. / Сост., общ. ред. и послесл. Ю.Н. Давыдова;Предисл. П.П. Гайденко. М.: Прогресс, 1990. — Прим. ред.

8 В колониальной ситуации характерно стирание границ междугруппами через бытовые изменения индивидов, что может повлечь засобой потерю или приобретение колонизатором или колонизуемыминдивидуальной чести. Размываются этнические разграничения, появ2ляются гибриды (см.: Bhabha 1994), о которых речь будет ниже.

9 Видимо, Вебер хотел разработать эту идею значительно шире, чемэто удалось ему в работе «Экономика и общество». В отдельных пасса2жах труда об этнических общностях Вебер ссылается несколько раз наглаву о сословиях — однако там он этого тезиса касается только мимо2ходом.

10 Проблема отсутствия общих бытовых норм, которые объединя2ли бы русские элиты с «народом», часто обсуждалась в литературе илитературной критике ХІХ века. Славянофильство и народническоедвижение представляют собой специфические реакции элит на этупроблему.

11 Впрочем, возможно, в некоторых случаях такие выступлениякультурных элит искусственно конструировались как раз имперскойвластью — точнее, III отделением. См. об этом: Проскурин О.А. Незадач2ливый наследник // Проскурин О.А. Литературные скандалы пушкин2ской эпохи. М.: ОГИ, 2000. С. 302—360.

12 В этом Россия не отличается принципиально от других европей2ских стран, в которых в разное время происходили аналогичные про2цессы. В истории России, однако, противостояние сословий, связанноес модернизацией, началось почти одновременно с возникновениемнационального дискурса.

13 Подробнее о рецепции тезисов Ключевского в русском постко2лониальном дискурсе см.: Frank 2003: 1666—1673 и Lecke, Sproede 2011.По отношению к России Хаусман недавно (Hausmann 2009: 235) ука2зал на необходимость соблюдения разницы между колонизацией какзаселением страны и колониализмом, который означает тип гос2подства.

14 Подробно об этноконфессиональной ситуации в этих регионахв ХІХ веке см. работы Даниэля Бовуа (Daniel Beauvois), например: Бо2вуа 2011.

15 Бовуа 2011.16 В отличие от этого, Новороссия — более характерный пример

сугубо «внутренней» колонизации. Здесь существуют новопоселения ивоенные базы, здесь добываются полезные ископаемые, но преоблада2ют русский язык и культура. Внешнеколониальный аспект этническойчуждости гораздо менее развит здесь, чем в других юго2западных ре2гионах.

17 См. об этом подробнее в статьях Г. Киршбаума, В. Киселева и Т. Ва2сильевой в этом сборнике. — Прим. ред.

18 О русификации казацкой Украины в «Тарасе Бульбе» Гоголя см. вработе Эдиты Бояновской (Bojanowska 2007: 266—295), o казацкоммифе в русской культуре см. у Дж. Корнблатт (Kornblatt 1992).

583


19 Впервые она была опубликована в журнале «Современный мир»(1908. № 12. С. 127—131). Я цитирую все произведения Куприна поновейшему Полному собранию сочинений в 10 томах (Куприн 2006),указывая в скобках том и страницу. Уже за пять лет до этой статьи Куп2рин знал и высоко ценил Киплинга, что явствует из его рецензии накнигу английского писателя «Смелые мореплаватели», опубликован2ной в организационном предшественнике «Современного мира» —журнале «Мир Божий» (1903. № 6. Отд. ИИ. С. 68—70 [Куприн 2006, 8:432—435]).

20 См., например, монографию Дж. Мак2Брэтни (McBratney 2002)или статьи Дж. Плоц (Plotz 2004) и М. Чан (Chan 2009).

21 Неизменное влияние текстов Куприна на нынешнее восприятиеистории России на грани веков отмечает и Крутикова (1971: 4). Кос2венным доказательством того, что Куприн до сегодняшнего дня знако2мит русских читателей с народным бытом, могут служить этнографи2ческие иллюстрации, приложенные к его собранию сочинений, см.,например: Куприн 2006, 3: 35, 210, 484, 487, 562 и т.д.

22 На позицию Куприна вне идеологических дискурсов своего вре2мени многократно указывается в литературной критике и в исследо2вательской литературе о нем, см. например: Чупринин (1991: 18—20).В советскoe время, конечно, особенно интенсивно рассматривалосьего неприятие большевистского мировоззрения, которое критики вбольшинстве случаев объясняли противоречивостью и непоследова2тельностью взглядов писателя (см., например: Катаев 1971: 366).

23 О гоголевской поэтике описания евреев и запада империи см.:Вайскопф 1997; 2008: 248—252 и Bojanowska 2007: 282—286.

24 Ришин (Rischin 1991: 39) в этом контексте доказывает, что Куприннаходится под влиянием теорий знаменитого еврейского историка исвоего современника, Семена Дубнова, который тоже считал историюеврейского народа как бы вертикальной осью, проходящей через ми2ровую историю.

25 Необоснованное внимание среди русских националистов вызва2ло (и до сих пор вызывает) откровенно антисемитское письмо Купри2на Ф.Д. Батюшкову от 18 марта 1909 года, опубликованное ВикториейЛевитиной в израильском журнале «22» (1984. № 36) и в постсоветскоевремя несколько раз перепечатывавшееся в российских правора2дикальных изданиях. Это колебание между филосемитизмом и анти2семитизмом, кажется, было характерно для Куприна в дореволюци2онный период творчества. Однако в целом Куприна современныекритики считают скорее либеральным филосемитом. Многие исследо2ватели указывают на его гуманизм. Из2за этого Куприн в годы погро2мов публиковал выражавшие сочувствие к евреям рассказы, самые из2вестные из них — «Гамбринус», «Обида», и историческую повесть«Суламифь» (см., например, комментарий в собрании сочинений1991 года (Куприн 1991, 1: 499) и 2006 года (Куприн 2006, 1: 479)). Ри2шин тоже говорит о Куприне как о филосемите. Его «Жидовку» онасчитает «touching tribute from an outsider» после кишиневского погро2ма 1903 года (Rischin 1991: 44).

584


26 Три раза рассказчик упоминает, что героиня неграмотна и невос2питанна. См., например: «Для своей среды, для своего воспитания (или,вернее сказать, отсутствия его) она обладала изумительными способ2ностями» (Там же: 288).

27 Ср. аналогичный прием в «Путешествии из Петербурга в Москву»А.Н. Радищева, проанализированный в статье Д. Уффельманна в этомсборнике. — Прим. ред.

28 Все служащие здесь военные — сифилитики (Куприн 2006, 3:160), из чего вновь явствует влияние натурализма на творчество Куп2рина (об этом влиянии неоднократно писали критики и литерату2роведы). После публикации «Свадьбы» Цензурный комитет хотелоткрыть судебное дело против Куприна за оскорбление русских офи2церов и возбуждение вражды между этническими группами (см. обэтом в комментариях: Куприн 2006, 3: 555).

29 Это выражается, в частности, в высокой детской смертности.30 Впервые рассказ был опубликован под названием «Оборотень

(Полесская легенда)», только в 1931 году Куприн изменил название идобавил подзаголовок «Рождественский рассказ» — см. примечания вновом издании (Куприн 2006, 3: 566).

31 Влияние Мопассана на Куприна неоднократно отмечала литера2турная критика. Куприн упоминает его как одного из великих француз2ских писателей в самом тексте «Ямы» (Куприн 2006, 6: 239).

32 Следует отметить, что Бахтин употребляет этот термин также вотношении к литературной Украине, а именно к Гоголю.

33 Наличие дискурса власти и его переплетение с этническими воп2росами следовало бы более подробно проанализировать. Особенноинтересна в этом отношении фигура еврейского сутенера Горизонто2ва, который является гибридизированным «негативом» Лихонина.

ТАМ, ВНУТРИ

Практики внутренней колонизациив культурной истории России

Под редакциейАлександра Эткинда, Дирка Уффельманна и Ильи Кукулина

НОВОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕМОСКВА 2012

Внутренние колонии - пестрые окраины: Украина и Беларусь (Малороссия и Белороссия) в произведениях

Documents