Предвестники викингов. Северная Европа в I-VIII веках. СПб., 2002. (Forerunners of the Vikings. Northern Europe in the I-VIII centuries.

Александр Алексеевич Хлевов. "ПРЕДВЕСТНИКИ ВИКИНГОВ. СЕВЕРНАЯЕВРОПА В I-VIII ВЕКАХ"

Эпоха викингов стала главным потрясением для Европы в конце раннего Средневековья.Однако "внезапное" начало походов скандинавов на Запад в дейстительности не былотаким уж спонтанным – ему предшествовал длительный и чрезвычайно интересный периодкультурной истории Северной Европы. Так называемый римский железный век ивендельский период породили яркое художественное ремесло, самобытный эпос,сформировали во многом уникальную скандинавскую мифологическую систему. Именно вэту эпоху возник феномен культуры, ставший визитной карточкой Скандинавии, –морской поход викингов. Книга, в которой анализируется фаза бурного подъемацивилизации Северной Европы, адресована не только специалистам-историкам,культурологам, археологам и религиоведам, но и всем читателям, интересующимсяпроблемами прошлого Европейского континента.

Исходные данные:

Александр Алексеевич Хлевов. Предвестники викингов. Северная Европа в I-VIIIвеках. – Спб.: Издательство "Евразия", 2002. Рецензенты: доктор философских наук,профессор Р. В. Светлов (Русский Христианский гуманитарный институт), доктористорических наук, профессор Г. С. Лебедев (Санкт-Петербургский Государственныйуниверситет).

Оглавление:

ПРЕДИСЛОВИЕ

ПЕРВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

Северная архаика

Историческая экспозиция

Скандинавия в I тыс. н. э.

Эпоха Инглингов: миф, эпос или история?

Дань географическому детерминизму

О роли ландшафта в истории

Человек оседлый и человек движущийся

Скандинавский дом

Скандинавский корабль

Человек воюющий

Становление северной дружины

ВТОРАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

О возможности реконструкции северной мифологии

Хутор богов

Иерархия асов

Формирование пантеона

Рождение эпоса

Символические образы северного искусства

Образ птицы в искусстве Севера

Руническая письменность как феномен культуры

Место и время обретения рун

Старшие руны – дифференциация смысла во времени

Руны на оружии

Творчество и контактные зоны культуры

EX NORÐAN LUX

О правомерности исследования

Пути развития древнегерманской культуры

Обособление Севера и культурная диффузия

Характеристики Северной культуры

Прасимвол, праформа и извлечение уроков

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

СЛОВАРЬ ТЕРМИНОВ

ИСТОРИЧЕСКИЙ СЛОВАРЬ

МИФОЛОГИЧЕСКИЙ СЛОВАРЬ

Предисловие

Кто этот конунг, ладьи ведущий?

Чей стяг боевой по ветру вьется?

Мира то знамя не обещает;

отблеск багряный вокруг дружины.

"Вторая песнь о Хельги убийце Хундинга"

I

Северная Европа раннего Средневековья представляет собой классический полигонмеждисциплинарных исследований. Комплексный характер научных подходовпредопределен тем, что она лежит на грани водораздела письменных и археологическихисточников, в совокупности исчерпывающих наши информационные ресурсы. Общий фокусэтих источников приходится, в том числе, как раз на эпоху викингов, ибопредшествующие события существенно слабее освещены письменной традицией, дляпоследующих же эпох, напротив, уже археологические источники дают лишьвспомогательную информацию. Именно поэтому Скандинавия эпохи викингов (конец VIII-XI вв.) давно и успешно подвергается компаративистским исследованиям, результатыкоторых позволяют вполне рельефно охарактеризовать базовые черты и конкретныепроявления культуры региона в этот период.

Вместе с тем совершенно отчетливо ощущается крайняя односторонность взгляда наэтот период – односторонность прежде всего хронологическая. Вся предшествующаяистория культуры Северной Европы неизбежно оказывается в тени периода заморскихпоходов скандинавов в VIII-XI вв. Между тем культура Скандинавии, да и германскихконтинентальных племен начала и середины I тыс. н. э., была не менее, а во многихотношениях существенно более ярким явлением. В данном случае мы имеем дело склассической аберрацией, когда более близкое кажется более значимым, болееизвестное – одновременно и более существенным. В действительности же дело обстоиткак раз наоборот: чем раньше "переведена стрелка" на пути культурной истории, темдальше расходятся культурные потоки и, соответственно, тем существеннее изменения,порожденные именно этой "цивилизационной развилкой" в наши дни.

Северная Европа в течение нескольких столетий, предшествовавших началу походоввикингов на Запад, прошла длительный и чрезвычайно интересный путь развития.Будучи прародиной нескольких этнических общностей, кардинально изменившихисторическую судьбу европейского континента, – в частности, кельтов и германцев, –она на рубеже старой и новой эры послужила отправной точкой большинства импульсов,сформировавших в результате новую средневековую Европу. Великое переселениенародов, осуществлявшееся, прежде всего, германскими племенами, стало мощнейшимкультурогенетическим импульсом. Но в результате импульс этот, отраженный инесколько измененный, вернулся на Север, инициировав формирование чрезвычайносамобытной и яркой культуры вендельского времени (VI-VIII вв.). Вендельская эпохане только стала одной из вершин североевропейского культурного пространства, но ипослужила базой окончательного формирования "цивилизации северных морей", расцветкоторой пришелся на эпоху викингов. Это единство явилось своеобразнойальтернативой почти угасшему в тот момент очагу средиземноморской цивилизации.

Характерно, что именно скандинавская версия "героического века" стала эталонной навесьма обширных пространствах от Британских островов до Урала.

Периоду, предшествующему походам викингов, вообще не повезло. Источники,относящиеся к раннему периоду северной истории, немногочисленны и специфичны.Археологические находки остаются важнейшей категорией подобных свидетельств, но ихинформационная ценность несколько снижается как широтой возможной интерпретации,так и относительной скудностью самого источникового фонда. Что касается письменныхсвидетельств, то, помимо их крайней немногочисленности, на наши выводы оказываетвлияние тот факт, что почти все они в известном смысле ретроспективы – в кудабольшей степени, чем источники по периоду викингов. Будучи отделены от освещаемойэпохи еще более существенным хронологическим промежутком, они априорно требуют ещебольшей предварительной "препарации" и "настройки на волну" времени, очищения отзаведомых модернизирующих примесей.

Эпоха римского железного века (I-IV вв.) стала эпохой рождения нового мира.Будущие хозяева Европы – племена германцев – выходили на историческую сцену.Германский мир бурлил новыми идеями, желаниями, импульсами, он был открыт внешнемувлиянию как никогда прежде и редко – потом. Бурные процессы этно- икультурогенеза, шедшие в Европе, определили ее лицо на все последующие полтора-дватысячелетия – вплоть до сегодняшнего дня. И Скандинавия была регионом, откуданачалось это движение. Общеизвестна дискуссионность роли Скандинавскогополуострова в процессе инициализации эпохи Великого переселения народов, однако мывряд ли можем сомневаться в том, что регион Датских проливов был родиной, а бытьможет и прародиной, большинства племен, составивших основу новой Европы. БедностьСевера ресурсами и населением не может заслонить его чрезвычайно активнойсущности, несопоставимой со своей материальной базой, сущности, которая в конечномитоге и создала в античном этногеографическом сознании тот самый нордический образ"vagina nationum". Мы же не имеем возможности считать современный этап изученностипроблемы даже промежуточным финишем.

Некоторые аспекты оказываются практически незатронутыми традиционными науками.Так, на фоне блестящих аналитических исследований древнегерманского искусства(представленных, в числе последних, монографией М.Гэймстер) отсутствуют – едва лине со времен выдающегося шведского историка искусств Б.Салина – попытки глубокогоанализа произведений большей семантической глубины, не связанных напрямую сизображениями животных или связанных с ними через последовательную цепочкусимволических образов, восходящих в конечном счете все к тому же миру животных.

Стоит отметить, что особенно важно рассматривать эпоху Великого переселениянародов в неразрывном единстве с культурной историей скандинавской "метрополии". Идело здесь не столько в несомненном возвращении на историческую родину отдельныхгерманцев и, быть может, каких-то коллективов, столько в том, что скандинавы иэпохи викингов, и, тем более, вендельского времени жили в мире эпических образов,сформированных этим бурным временем. Практически все известные нам "кирпичики"северной культуры, фиксирующие достаточно архетипические черты "джентльменскогонабора" сознания и поведения скандинавов вплоть до полного торжества христианскойдоктрины, в конечном счете восходят именно к эпохе Миграций.

Отдельные стороны культурной жизни Севера не получили еще должного отражения сточки зрения их философского анализа как культурных феноменов. К числу таковыхотносится зарождение и развитие рунической письменности. Постоянно пополняемыйфонд старшерунических надписей дает пищу для поиска аналогий в сопредельных иотдаленных знаковых системах и для выводов, касающихся особенностей,дифференцирующих северогерманскую культуру в ряду других архаических культур.Рассмотренная как система знаков с многоуровневым смыслом, руническая письменность

представляет собой благодатное поле для исследования характерных особенностейменталитета древних скандинавов.

Что касается последнего периода, попадающего в сферу нашего внимания – вендельскойэпохи, – то она продолжает оставаться не только во многом загадочной, но ипрактически неизвестной отечественной аудитории. Процесс создания первыхнадплеменных сообществ, основанных изначально на общности культовой практики, тоесть в конечном счете на общих идейных доминантах большого количества людей,являющийся одной из важнейших характеристик времени, находит относительнооднопорядковые исторические соответствия ("реформация" языческого пантеона русскимкнязем Владимиром, тогда еще не Святым). В свою очередь сами центростремительныетенденции в культово-идеологической сфере в Скандинавии – в доступной рассмотрениючасти – служат блестящей эталонной моделью для аналогий.

Вендельское время воистину было коконом, в котором окончательно сложился и вызрелвесь тот набор ценностей и характерных особенностей северной цивилизации, которыйи был выплеснут в окружающий мир с началом экспансии викингов. Именно этот набор,своеобразный "экспортный вариант" северной культуры, определил самобытность и самупотенциальную возможность внешней культурной экспансии. Одновременно необходимопомнить, что сам стереотип образа жизни общества, в котором важнейшее место играласоставляющая грабительских, торговых и колонизационных походов, всецелосформировался уже в вендельскую эпоху. На просторах Балтийского моря скандинавамибыли опробованы и доведены до совершенства все те формы экспансии и культурногоэкспорта, которые были обращены на Западную Европу после 793 г. В этом смыслеэпоха викингов началась по меньшей мере за три столетия до ее "официального"начала и имела вдвое большую хронологическую протяженность. Рассуждая о началепоходов викингов на рубеже VIII-IX вв., мы предпочитаем точку зрения западногохрониста бесконечно более важной и объективной точке зрения жителя самойСкандинавии. Культурный перелом, разделивший архаическую эпоху и время внешнейэкспансии, всецело свершился в середине I тыс. н. э.

Существенно то, что тщательный анализ вендельской культуры, с точки зренияуникального набора дошедших до нас образов, является нерешенной пока задачей.Наибольший интерес, разумеется, вызывает идейное наполнение образов,сопровождающих оружие и украшения, как наиболее насыщенные семантическими слоямиобъекты культуры. Формирование специфической дружинной субкультуры со своимнабором ценностей, отчетливо противопоставленных ценностям рядовых членовобщества, определяет наш интерес к проблеме дружинного самосознания, а также кпроблеме восприятия воина-дружинника, как и воина-викинга, со стороны социума. Длянас особенно важна именно эта составляющая северной культуры, оказавшаясущественное влияние на Восточную Европу и Русь в частности.

Богатейшая культура Венделя была хотя и уникальной, но все же частьюобщеевропейской культуры. В то же время у нас мало достоверных сведений о связяхСевера с остальным миром. В известном смысле начало походов викингов было длязападных европейцев открытием Скандинавии, чего нельзя сказать о самихскандинавах, достаточно хорошо знакомых по крайней мере с ценностями, бывшими входу, например, на Британских островах.

Любая самая маломасштабная информация, самый скромный вывод, полученный прианализе этого материала, являются бесценным подспорьем в понимании особенностейпутей развития Северной Европы в эпоху раннего Средневековья. Уникальность регионаи времени в том, что они являются идеальной моделью поля исследования, лежащего на

стыке многих дисциплин. Только комплексный, прежде всего культурологический,подход обеспечивает некоторую адекватность исследования. Именно культурологическийанализ, не сводящийся к построению причинно-следственных цепей из фактов илогических связок, но заключающийся в реконструкции континуальных характеристиклокальной цивилизации, не только допустим, но и является несомненным императивомисследовательской практики.

Целью данного исследования является многосторонний анализ всех доступных категорийисточников и вытекающая из него комплексная характеристика двух больших эпохдревнесеверной (древнескандинавской) культуры – римского железного века (I-IV вв.)и германского железного века (V-VIII вв.) с особенным внимание к наиболеепоказательной части последнего – эпохе Вендель (550-800 гг.). В качествепервостепенных аспектов данной задачи предполагаются:

Характеристика комплекса культурных стереотипов, обеспечивавших взаимодействиечеловека Севера с окружающей средой, и типологических особенностей сущностныхаспектов и феноменов материальной скандинаво-германской культуры: длинного дома искандинавского корабля как симметричных и взаимно уравновешивающих друг другавысших проявлений стабильности и мобильности.

Осмысление генезиса военной дружины в качестве важнейшей культурной коллизииэпохи, на скандинавской почве приводящей к сопутствующим ей акцентированныммоментам в развитии обслуживающих ее эпоса, мифологии, прикладного искусства,комплекса обычаев и суеверий. В результате возникает наиболее эффективныйстадиальный институт – дружина викингов, являющаяся моделью для подражания икопирования в сопредельных культурах.

Анализ процесса формирования скандинавской мифологии, базирующийся на принциперазновременности генезиса сюжетов, отслеживаемого по дифференциации реалий вмифологической традиции. Главным динамическим импульсом представляется постепенноезамещение (шедшее с рубежа эр до вендельского времени) в германской мифологииобщеиндоевропейской версии, связанной с верховенством в пантеоне громовника Тора,на собственно германо-скандинавскую, "одиническую" придавшую неповторимый колоритскандинавскому мировосприятию и симметричную возрастанию роли военных вождей идружин.

Комплексная характеристика скандинавской эпической традиции демонстрирует ееотчетливую противопоставленность и явную разновременность с традициеймифологической. В центре внимания эпоса находился герой эпохи Переселений,действующий в мире реалий по преимуществу вендельского времени.

Искусство Севера анализируется в двух основных аспектах: как реликтовое воплощениеархаических, в том числе и пережиточно-тотемистических, мотивов германскойментальности, а также как индикатор перелома в культуре, сделавшего ее подчеркнутоагрессивной и экстравертной. Анализ некоторых категорий памятников позволяетхронологически локализовать завершение этого перелома в пределах вендельскоговремени. Важным представляется рассмотрение символов и образов эпохи Великогопереселения народов, запечатленных как в произведениях малой пластики, так и вэпосе, в качестве непосредственной хроники культурной трансляции, поиск в нихотражения тех идей, которые являлись краеугольными для культурного самосознаниясеверных германцев в течение многих столетий.

Руническая письменность служит примером творческой переработки и синкретизмасобственных и заимствованных традиций, имеющего своим результатом генезисоригинальной системы письма, по своим культурным функциям не совпадающей сфункциями аналогичных знаковых систем в культурах-донорах. Изначальноеигнорирование нарративной составляющей искусства рунического письма в пользу егомагическо-сакральной и мемориальной сущности наложило отпечаток на стилистику,форму и содержание эпиграфических памятников Севера всех эпох. Одновременно анализотдельных памятников и их категорий позволяет делать выводы о механизмахкультурной трансляции и саморазвития культурных феноменов.

Большой интерес представляет и общая оценка культуры Северной Европы I-VIII вв. н.э. с точки зрения ее прасимволической сущности (О. Шпенглер) или "стиля" (А.Кребер), а также вычленение универсальных черт, отчетливо проявляющихся наскандинавском материале, однако свойственных архаической культуре в целом икультуре как таковой – в частности, механизма взаимодействия культур.

Культура СЕ I-VIII вв. была одной из важнейших основ непрерывно формирующейсяобщеевропейской культуры. На протяжении длительного времени, далеко выходящегохронологически за рамки рассматриваемого периода, культурные импульсы Северасущественно влияли на ситуацию на континенте. С началом новой эры и массовогодвижения демографических и культурных потоков это влияние усилилось и в середине Iтыс. н. э. вылилось в формирование общности раннесредневекового европейскогоЗапада, основой культуры которого являлся североевропейский (германский попреимуществу) культурный субстрат, подчинивший себе и ассимилировавший реликтыантичной культуры.

К середине I тыс. н. э. в СЕ формируется локальная цивилизация, отвечающая всемосновным типологическим признакам структуры этого типа: интерэтничностью; сходнымтипом материальных форм культуры и идентичными характеристиками "идеологическогопространства"; осознанием собственной внутренней цельности.

Среди важнейших характеристик северной культуры – относительная гомогенность ивнутренняя устойчивость, высокая степень творческой активности по отношению квнешним заимствованиям. Начиная с середины I тыс. н. э., с переходом кпреимущественно внутреннему саморазвитию Скандинавии и относительной культурнойизоляции от ее материковой Европы, особое значение приобрели тенденции накоплениясил и генерация механизмов культурной трансляции. Локальные особенности выдвинулина передний план специфическую североевропейскую форму активности – морской поход,становящийся с IV-V вв. неотъемлемой чертой северного образа жизни.

Исследование культуры СЕ позволяет пересмотреть тезис о кардинальных изменениях,произошедших в ней в конце VIII – начале IX столетия. Эпоха викингов (VIII-XI вв.)по всем основным характеристикам была органическим продолжение вендельской эпохи(VI-VIII вв.), что заставляет нас рассматривать эти периоды как единую культурнуюэпоху, хронологическая трансформация характеристик которой не выходит за рамкивнутренних культурных колебаний локальной цивилизации.

II

Культура являет собой, прежде всего, устойчивую традицию выполнения тех или иныхсущественно важных для человека и общества функций – традицию, объединяющую либо,напротив, отличающую одну группу от другой. Если использовать терминологию А.Тойнби, она представляет собой совокупность стереотипных "ответов" на определенные

"вызовы", принятую и наследуемую в данном обществе. Культура, без сомнения, такжеи деятельность. Одна не просто деятельность сама по себе, но именно стереотипныйобраз долженствующей деятельности.

"Антропометрический" характер культуры определяет своего рода цикл еевоспроизводства, который напрямую связан с циклом человеческой жизнедеятельности.В соответствии с этим культура в целом может быть рассмотрена, прежде всего, каксовокупность культур, в рамках каждой из которых дается способ решения блокапроблем. Встающих перед личностью/группой в процессе жизни. В качестве безусловноуниверсальных, то есть свойственных практически любому человеческому сообществу,аспектов культуры выделяются следующие:

1. Рождение. Вся совокупность многообразных действий, ритуалов и традици,преследующих цель воспроизводства (зачатия) ребенка, его вынашивания и собственнорождения, а также непосредственно следующих за рождением действий, связанных с ещенесоциализированным новым членом сообщества.

2. Воспитанание и обучение. Многообразная и многоступенчатая система мероприятий,порой краткая, однако зачастую растягивающаяся на значительный период жизни,направленная на социализацию, введение ребенка/молодого человека в общество иадаптацию в нем в качестве равноправного/занимающего соответствующую социальнуюнишу субъекта. Системы передачи опыта в самом широком и общем смысле слова. В этомконтексте в современном обществе многоступенчатая адаптация не прекращаетсяфактически на протяжении всей активной фазы жизни человека.

3. Производство. Совокупность способов решения важнейшей и вечной проблемычеловечества – жизнеобеспечения в широком смысле слова. Именно в рамках этогоаспекта культурной деятельности зародилось само понятие "культура", пришедшее изописания земледельческой практики. От весьма примитивных форм поддержанияжизнедеятельности – собирательства и охоты 0 человечество перешло к подлинно"культурным" "ответам" на основной "вызов" – земледелию, скотоводчеству иремесленному производству, поднявшись затем до практически неподвластныхосмыслению возможностей преобразования материи. В настоящее время подавляющеебольшинство усилий в сфере производства затрачивается на действия избыточные,намного превышающие реальные потребности развития обществ в собственножизнеобеспечении своих членов, однако сущность производственной сферы осталасьнеизменной: создание благ, предназначенных для потребления человеком, пусть и вчрезвычайно опосредованной, а порой и извращенной форме.

4. Бытовая культура. Своего рода "локальный вариант" культуры жизнеобеспечения,ограничивающийся обустройством человеком или группой "(например, семьей)собственной повседневной жизни, чаще всего не связанный непосредственно спроизводственной культурой (если производство не вплетено в быт). Жилище, одежда,уход за телом, стереотипы поведения в непосредственной сфере – лишь наиболееотчетливые составляющие культуры быта.

5. Культура питания. Еще более "локальный", если угодно, вариант культурыжизнеобеспечения. Быть может, он мог бы органично включаться нами в предшествующийпункт списка, если бы не чрезвычайная значимость акта потребления пищи и пития влюбом социуме, сотворенном человеком. Не будет преувеличением сказать, что вкаждой культуре (в особенности в традиционной) действия, связанные с едой ипитием, являются одними из наиболее важных и культурообразующих факторов,обрастающих колоссальным многообразием обычаев, традиций и ритуальных действий.

Ведь пища – не только главный фактор поддержания жизни и связующее звено междучленами социума. Вероятно, любое общество достаточно рано приходило к осознаниюизвестной максимы: "человек есть то, что он ест". Добавим: "и как он это ест".

6. Половая культура. Различие между полами, свойственное человеку разумному каквысшему биологическому существу, предопределило мощнейший внутренний источникэнергии, изначально заложенный в любом социуме, каковой источник, регулярно себяобнаруживая, является важнейшим культурообразующим фактором. Брак, семья, а такжевсе многообразие внебрачных "ответов" на второй важнейший "вызов" природы – вотоснова этого культурного слоя.

7. Социально-коммуникативная культура. Отношения и связи между членами общества, воснове которых лежит осознание равенства либо, напротив, определенной иерархии;культура общения, основанного на необходимости или дружеских связях и т.д. Сюда жедолжны быть фактически отнесены и аспекты культуры передвижения, транспортнойкультуры, как важного коммуникативного средства.

8. Информационная культура. Совокупность способов накопления, хранения и передачиинформации как в пространстве, так и во времени – от примитивного письма и устнойтрадиции архаических обществ до паутины Интернета и телепатической передачиданных, а также неизвестных еще средств фиксирования информации. Значительнойчастью информационного поля является также мир символов и знаков. Быть может, посвоему "весу" они вполне сопоставимы с информационными массивами иного толка,однако абсолютная включенность символа-знака в контекст информационного сферы непозволяет выделить его в отдельную категорию аспектов культуры. На определеннойстадии развития общества от информационной культуры отпочковывается культуранаучного познания как высшая рационалистическая форма постижения реальности. Ееможно было бы рассматривать как некое самостоятельное подразделение, если бы онамогла претендовать на всеобщность и была связана со всеми эпохами и жизничеловечества, однако определенная хронологическая и географическая узостьбытования научного знания препятствует такому выделению.

9. Религиозно-мифологическая культура. Весьма рано возникающая совокупностьпредставления людей о высших силах, которые влияют на жизнь людей и влияниекоторых можно так или иначе скорректировать путем определенных физических иливербальных ритуалов. От "естественных" форм наделения сверхъестественнымсодержанием окружающей природы человечество пришло к идее монотеизма и причудливодифференцировало ее, не забыв, впрочем, и традиционных представлений о мире богов.

10. Искусство. Универсальный пласт культуры, к которому в примитивныхтеоретических построениях она чаще всего и сводится, в действительности включает всебя не только совокупность реализуемых идей, на самом деле сводимых к несколькимдесяткам архетипических сюжетов, кочующих от эпохи к эпохе и от народа к народу.Более интересна другая составляющая культуры – преемственное наследование иновооткрывание приемов художественного творчества. Как смешивать краски, резатьдерево, тесать мрамор, описывать словами природу или переживания человека, тоесть, в конечном счете, реализовать свой внутренний мир и позволить другим егоощутить, – все это важнейшие составные художественной культуры.

11. Военная культура. Поставленная на предпоследнюю позицию в списке, как один изнаиболее популярных "интерфейсов" царства Харона, культура войны вдействительности занимает едва ли не главенствующее положение во всем многообразииаспектов жизнедеятельности человека. Война, наряду с миром, является столь же

естественным состоянием человечества, как естественными состояниями материиявляются покой и равноускорительное движение. Более того, никому и никогда, вплотьдо изобретения машины времени, не удастся доказать, что было первично – оружие илиорудие, был ли целью первого олдувайского рубила, созданного обезьяночеловеком,череп газели или все же череп собрата, претендующего на эту газель. Богатейшеенаследие стратегии и тактики разных эпох, воинские ритуалы и традиции, мундир идоспех, отношение мирного населения к человеку воюющему и солдата – к мирномунаселению, военное самосознание и мифология – все это в совокупности составляло исоставляет в каждом обществе одну из центральных культурообразующих платформ,порою выходя на первый план.

12. Культура смерти. Переход человека в небытие или инобытие, откуда никто невозвращается, являлся важнейшим фактором культурогенеза – без сомнения, им былипорождены все первые представления о высших силах. Последнее событие вчеловеческой жизни обросло за время существование цивилизации массойсложнодифференцированных представлений и обычаев, норм, которым следовал как самвиновник происходящего при жизни, предуготовляя себя к последнему переходу, так иокружающие до, в процессе и после свершившегося. Возникали культуры, в которых всяжизнь становилась подготовкой к смерти (древнеегипетская), культуры с развитыминститутом добровольной смерти (японская) и т.д. В некоторых культурах актумирания достаточно четко фиксируется в связке с разнообразными ритуаламиплодородия, замыкая, таким образом, жизненный цикл.

Различаются эти культурные аспекты как проблемной ориентированностью, так ихронологической взаиморасположенностью на "линии жизни". Некоторые из них могутреализовываться исключительно последовательно (рождение и воспитание), другие же –в том числе и параллельно (религиозная, информационная, военная, бытовая и др.)

Число "12" в данном случае является достаточно произвольным, и ничуть не лучше,скажем "15" или "7"; вычленение аспектов культуры допускает и иное разграничениесфер ответственности. Что-то остается "за кадром" – например, существует соблазнвыделить особую сферу спорта и физической культуры, однако она всегда существуеткак составная часть бытовой, военной и т.д. и лишь в XIX в. оформляется какотносительно самостоятельный аспект.

Суммируя вышеизложенное, мы видим, что на первый план в определении сущностикультуры выдвигается способ, традиционным алгоритм, "ноу-хау", то есть, в конечномитоге, – способ, технология. В данном контексте пугающее ортодоксальногогуманитария слово не имеет никакой связи с вульгарным техницизмом. Слово"технология" лишь является наиболее исчерпывающим для определения способа – того,как это делается.

В самом деле, принадлежать к некой культуре, быть культурным человеком и означает– принимать и использовать определенный, традиционный для данной общности илигруппы способ решения круга задач, которые встают перед человеком в течение егожизни. Я принадлежу к той же культуре, что и ты, ибо оба мы делаем то-то и то-тоименно таким образом, а третьего, которые делает это иначе, мы считаемнекультурным или инокультурным. Это не значит, что культура совпадает сдеятельностью, – культура является идеальным образом того, как надо осуществлятьдеятельность, культура существует только в сознании человека и по отношению кдеятельности выступает как своего рода шаблон или инструмент. Культура несовпадает и с традицией, так как традиция – понятие достаточно аморфное, однакоочень близко с ней соприкасается.

В соответствии с этим здесь и далее под культурой понимается вся совокупностьтрадиционных способов, методов, технологий – как в духовной сфере, так и в сферематериальной – решения проблем, выдвигаемых перед человеком природой и обществом.Резюмируя этот вывод, мы получаем определение: культура – совокупностьтрадиционных способов человеческого существования.

Такое определение, не будучи, возможно, универсальным и всеобщим, обладает двумясовершенно неоспоримыми преимуществами. Первое состоит в его содержательнойлаконичности. В полном соответствии с известным принципом "бритвы Оккама",высказывание, которое доступно дальнейшей редукции, вряд ли может с полным правомпретендовать на статус дефиниции. Усложнение определений ведет не к болееадекватному отражению определяемых ими реалий, а к затруднению исследовательскойработы и, в конечном счете, невозможности понимания сущности событий. Да,оценивающая система должная быть на порядок сложнее оцениваемой, но избыточноеусложнение орудий, инструментов познания, к каковым и относятся дефиниции, ведетлишь к большей кропотливости операций и поломкам "инструмента".

Второе же достоинство предлагаемого определения заключено в то, что оно напрочьисключает привнесение в научное понимание термина "культура" какого-либоузкоспециального, эмоционального или морально-этического оттенка. Будучи явлениемдостаточно универсальным, культура ни в коем случае не может быть сведена ни ковсему своеобразию художественного творчества человечества, ни к искусству какявлению. Тем более не может она быть отождествлена с какими-либо формамижизнедеятельности социума и составляющих его индивидов, которым приписывается"положительное" значение с моральной точки зрения, – в противовес и вопреки другимформам, этически якобы "отрицательным". Антитеза "культура-бескультурье" всецелопринадлежит сфере бытового сознания, не имеющего прямой связи ни с предметом, ни сметодом настоящего исследования, равно как и с системой научного познания вообще.

Таким образом, культура представляет собой своеобразную субстанцию, своего родапрослойку между человеком и остальным материальным и идеальным миром, человекомизменяемым, но отнюдь не сами предметы или явления этого мира. Культура – равнопродукт человеческого сознания и практической деятельности. Она может передаватьсяот личности к личности и от группы к группе отчасти неосознаваемо, генетически (нолишь в ничтожной мере), но главным и основным образом – через заимствование иобучение во всем многообразии их форм. Это своего рода связующее звено,своеобразный "приводной камень", с помощью которого человек реализует свою главнуюфункцию преобразователя материи.

История в системе наук и научного познания в целом занимает, без сомнения, особоеи привилегированное положение. При панорамном взгляде на мир вообще она охватываетсвоим влиянием практически все сферы бытия – ибо все, что свершилось, что было, –к какой бы отрасли человеческой деятельности или прошлого природы оно ниотносилось, – всецело принадлежит (или может принадлежать потенциально)исследовательскому полю исторической науки. История, таким образом, универсальна ивсеобща.

Учтем, что будущее еще не произошло, не состоялось. Настоящее же неуловимо, ибопредставляет в действительности "миг между прошлым и будущим", то есть практическине существует, не имея реальной временной протяженности и осознаваясь нами лишьpost factum, преимущественно в своем результате. "Линейка визира" нашего сознанияскользит по непрерывно текущему потоку времени, и только то, что непосредственнонаходится в поле зрения небольшой прорезки этого "визира" и практически не имеет

улавливаемой сознанием продолжительности, и может быть воспринято нами какнастоящее. По существу, настоящее – это наиболее близкий нашему восприятиюбесконечно краткий отрезок прошедшего – не более того.

Остается прошлое как единственная объективная реальность, доступная нам вразличных формах восприятия. И, в соответствии с этим тезисом, практически любоесобытие, явление или объект, существующий или существовавший в прошлом, относятсяв той или иной степени к ведению истории.

Однако это, наиболее общее и универсальное, понимание истории не может заслонитьот нас того обстоятельства, что историческая наука все же имеет свой, пустьсегодня и не вполне адекватно очерченный, круг задач и предметов исследования. Ещесравнительно недавно, несколько десятилетий назад, вопрос о предмете истории какнаучной дисциплины практически не стоял. Будучи определен в самом начале путиисторической науки, еще древнегреческими "отцами-основателями": Геродотом,Фукидидом и их последователями, он, предмет, оставался незыблемым и самоочевидным.Детальное описание прошлого, последовательности событий, биографии политическихдеятелей, а также попытка установления правдоподобной причинно-следственной связимежду событиями, построение своего рода каузальных цепей – все это представало каквполне адекватно исчерпывающее функции истории занятие.

В свете определенного кризиса, развивавшегося с рубежа XIX-XX столетий и усиленнопрогрессировавшего на протяжении всего XX века в мировой науке о прошлом, неутихают дискуссии не только о методе, но и о предмете исторического познания. Такназываемая "новая историческая наука" предполагает, в частности, переключениявнимания с преимущественно политической и экономической, "традиционной" сферы, на"историю ментальностей", малых групп, костюма и быта, повседневной жизни людей,истории пищи и пития; переключение с истории великих личностей и институтов наисторию масс – в конечном счете, вновь личностей, но только уже другого уровня.

Зарождение культурологии как науки, вне всякого сомнения, носило и продолжаетносить сейчас черты своеобразной "реконкисты" в том смысле, что сопряжено сотвоевыванием у истории определенной части ее поля исследования. Культурология,так же как культуроведение и философия культуры, находит предмет своегоисследования на поле, открываемом историками, и, в несколько меньшей степени,археологами, этнографами, филологами и социологами. Других источников укультурологии не существует, как не существует у нее другого предмета исследованияпомимо культуры, созданной и создаваемой человеком.

Отчасти пересекаясь с историческими дисциплинами в исследовательском поле,культурология и философия культуры, несомненно, имеют свой предмет и методисследования, не совпадающий с историческими. Сущность этой дифференциации вследующем. Часто достаточно упрощенно и примитивно различие усматривается в том,что истории надлежит исследовать социально-экономическую и, быть может,политическую содержательную составляющую прошлого, на долю же культурологическогоблока выпадают вопросы, связанные с искусством и "культурой" в бытовом понимании,мифологией и религией. В лучшем случае сюда включаются вопросы эволюцииполитических взглядов, форм человеческого общежития и другие социологическиесоставляющие. Нетрудно заметить, что этот взгляд является прямым наследникомвульгарного марксизма, бурным цветом процветшего в недалеком прошлом в нашейстране и едва не похоронившего под своими обломками все истинное и рациональноесодержание теории исторического и диалектического материализма. Очевидно, что

истории отдается базис, а культурология получает в "удел" надстройку. Обеднивпервую дисциплину, последователи этого взгляда напрочь лишают корней вторую.

Поясним это на примере. Рассмотрим любой фрагмент средневековой истории,связанный, скажем, с каким-либо из значительных событий. В силу персональнойпривязанности автора и близости к месту и времени, которому посвящена работа,пусть это будет незаслуженно забываемое порой сражение при Стэмфордбридже 25сентября 1066 года.

Следуя вышеозначенному примитивизированному взгляду на предмет и функциикультурологии, мы неизбежно должны признать, что для культуролога здесь неостается решительно никакого места для приложения своих усилий. В самом деле,битва и все, что было связано с ее подготовкой, проведением и последствиями, непринадлежит к числу запечатлевшихся в веках феноменов духа, объектов искусства илиэстетических ценностей. Лишь историк обязан вскрыть политические причины, к нейприведшие, экономическое состояние противоборствующих сторон, материальныевозможности (в том числе демографические и экономические), транспортировку войск кместу сражения, его ход и применявшуюся тактику (в том числе новшества,привнесенные в нее), понесенные потери и опять-таки политические и экономическиепоследствия этого сражения. Единственным предметом, с говорками подлежащимкультурологическому анализу, в этом случае может выступать посвященный битвефрагмент "Саги о Харальде Суровом" Снорри Стурлусона, записанной почти двастолетия спустя после описываемых событий, ибо она, без сомнения, является фактомхудожественной культуры.

Между тем под внешним маскирующим покровом социально-экономической одноцветностипроступают контуры проблем, без которых мы никогда не получим адекватногопредставления о битве и, в конечном счете, не поймем ее содержания.

Норвежцы и англосаксы, сошедшиеся на поле брани под Стэмфордским мостом неподалекуот Йорка в Северо-Восточной Англии, были в этническом смысле чрезвычайно схожи иродственны. История этих народов напоминает историю братьев-близнецов, разлученныхв достаточно раннем возрасте, жизнь и судьба которых сложилась оттого по-разному.Англы и саксы, выбив столетия назад кельтов из Британии в Уэльс и Корнуолл,переняли от них достаточно много, чтобы стать, по существу, новым этносом.Христианизация, заставшая их на очень ранней стадии развития, превратила этиплемена в весьма своеобразное общество, где наряду с глубокими христианскимиосновами мирно продолжали существовать многочисленные языческие пережитки –погребение в Саттон-Ху, относящееся примерно к 625 году, дает чрезвычайнорельефный пример совершенно нордического, неотличимого от синхронныхскандинавских, обряда, по которому был захоронен король, живший в христианскомуокружении и, возможно, сам склонявшейся к этой вере. В дни Стэмфордбриджа Англиябыла сугубо христианской страной, население которой слагало и записывало языческиеэпические поэмы ("Беовульф") на вполне северном языке, продолжало поройупотреблять руническую (по сути своей языческую с магической основой) письменностьи воспринимало северных скандинавских пришельцев-завоевателей как непосредственнуюугрозу не только независимости, но и собственной идеологической самобытности. И небез основания.

Противники-норвежцы, отправившиеся в поход, который историки считают последнимпоходом викингов, шли за королем, коему исповедание христианства не мешало творитьвполне языческие прегрешения, в том числе и к вящей славе самого христианства.Большая часть из них если и была христианами, то только по факту принятого

крещения, сохраняя в душе и сознании все те грозные идеалы героического века,которые веками и тысячелетиями усваивались их предками. Несомненно, корольнорвежцев мог достаточно убедительно и вполне по христиански аргументироватьмотивы своего выхода на поле битвы. Но подавляющему большинству его воинов, сбоевым криком шедших в атаку, мерещились над полем скорее крылья валькирий, чемплащ Девы Марии. Рай, который предлагал им Один, был по-прежнему понятнее, проще ипритягательнее, чем рай, обещанный Христом.

Воины двух армий говорили по сути на диалектах одного языка. Символом этого служитто, что оба короля носили одно и то же имя, и хотя традиционная письменнаяисториография упорно именует обладателя английского трона Гарольдом (в оригиналеHarold), а его скандинавского коллегу Харальдом (в действительности Harald), нетсомнения, что из глоток сражавшихся воинов эти имена вылетали в одинаковойогласовке. И это лишь краткая вводная экспозиция, почти этнографического свойства,за которой разворачивается грандиозная картина битвы во всем ее многоцветии.

Зададимся вопросом: каким был мир в глазах участников сражения? Ведь страны,которые были для них родным домом, разнились между собой. АнглосаксонскаяБритания, островное христианское королевство с довольно многочисленными уже тогдагородами, была одним миром, – преимущественно хуторская, изрезанная фьордамиНорвегия – совсем другим. А это накладывало отпечаток на многие стороны сознания.К примеру, тот самый лучший мир, в который предстояло отойти многим участникамсражения, виделся им по-разному: не вызывает сомнения, что Вальхалла всегдапредставала перед мысленным взором северянина в виде хутора богов, и скорее всегоэто представление было экстраполировано на христианский рай у тех, кто ужепереступил границу язычества, – некоторые из них никогда не видели другихпоселений, в сознании просто не существовало образа иного типа совместногопроживания людей.

Сам конунг норвежцев Харальд Хардраде, Харальд Суровый Правитель, испытал на себестолько культурных воздействий, что с полным основанием мог называтьсякосмополитической личностью, и уж наверняка – самым "космополитичным" государемсвоего времени. Проведя юность и молодость при дворах Ярослава Мудрого на Руси,императора Византии, проявляя героизм и доблесть в бесчисленных сражениях сарабами и другими врагами Империи на всем Средиземном море, участвуя в интригахвизантийского двора, отсылая в Киев скальдические строки, посвященные будущей женеЕлизавете Ярославне, он пропустил через себя, пожалуй, почти все основныекультурные импульсы, которые мог испытать человек Средневековья. А сколькодружинников, прошедших с ним все трудности его жизненного пути, испытали тот женабор воздействия до того, как выйти на поле Стэмфордбриджа?

Какие идеалы заставляли идти в бой тех и других? Жажда героической гибели в бою,обуревавшая викингов и их предков столетиями, не исчезла, да и не могла исчезнутьвдруг и бесповоротно, а, напротив, соединившись с рвением христианских неофитов,приобретала на завершающей стадии эпохи викингов черты почти исламского фанатизма.

Как чувствовали себя англичане, защищавшие свою землю и своего короля? Забыли лиони вовсе свое языческое прошлое, не отличавшееся от прошлого (и почти чтонастоящего, заметим) их визави? Мог ли кто-то из них предполагать, что, выжив ипобедив в этом сражении, через три недели падет в нескольких дневных переходах отнего в бою при Гастингсе, сметшем с лица земли старую Англию и породившем новую,нормандскую? Ведь флот Вильгельма Завоевателя у берегов Нормандии уже заканчивалприготовления и поднимал паруса.

Но это сфера чистого духа, если угодно, "мнений". Зададимся вопросом – что такоебитва вообще? Обывательское "эмоциональное" понимание культуры тщитсяпротивопоставить понятие "война" и "культура" как взаимоисключающие. Между темвоенные действия, сопровождавшие историю человечества всегда и повсюду, а такжевысшее и концентрированное проявление боевых действий – сражение, являютсяпроявлением одной из важнейших составляющих культуры – культуры войны. Весь кругвопросов, связанных с неисчерпаемым богатством материальной культуры оружия,орнамента, его украшавшего, и семантики, в нем заключенной, идеологическойподготовки воина – индивидуальной и коллективной, богатейшего наследия стратегии итактики разных времен и народов, образцов и идеалов для подражания в бою, наконец,всей системы военной этики как по отношению к соратнику, так и к противнику,сражающемуся или уже поверженному, – весь этот круг вопросов составляетпространнейшее поле для анализа и исследования.

Но – чьего исследования и – какого анализа? Столетие назад ни у кого не возниклобы сомнения в ответе – конечно, исторического. С точки зрения вышеупомянутогопримитивного "разделения труда" культурологов и историков на этот вопрос ответитьпрактически невозможно.

Возьмем для примера вещь, находящуюся в фокусе всего этого комплекса вопросов иявлений, – конкретный предмет вооружения, будь то каролингский меч, копье илисекира. По чьему ведомству он проходит? Пусть это будет меч как наиболее яркаясмысловая доминанта Средневековья вообще. Его изготовил конкретный норвежскийкузнец по франкскому образцу, десятилетиями находящемуся в моде в силу своейвысокой эффективности, кузнец пометил его своим клеймом и украсил рукоятьтрадиционным для Скандинавии орнаментом, а по лезвию пустил изображения двух змей,ибо таково было пожелание заказчика. Таким образом, создан некий артефакт, некийпредмет, находящийся в поле определенной культуры и ею порожденный, до пределанасыщенный символами и смыслами, да еще к тому же не одной, а нескольких культур.

Но кузнец смог изготовить этот меч лишь в силу того, что печь его даваладостаточно жара, – несколько веков назад это было еще невозможно. Не один человекдолжен был пасти скот и ловить рыбу, чтобы кузнец мог посвятить все свое времясовершенствованию навыков в самой работе над оружием. Сами навыки – следствиеопределенного развития общества, в котором разворачивается это действие, а типмеча стал известен далеким предкам кузнеца потому, что развитие их кораблейпозволило доплыть до рейнских берегов, где создали "дизайн" этого оружия, ипобедить в бою его владельцев. Наконец, заказчик мог претендовать на часть талантакузнеца лишь в силу того, что тот от него попросту зависел и экономически, ифизически – жил, вероятно, в определенным образом подвластной ему деревне и припопытке приработка, сбыта меча "на стороне" мог бы просто лишиться жизни. И каждоеслово из этого перечня – как и скрываемый за ним элемент культурного развитиятайно или явно также запечатлено в этом мече. Стоит лишь взглянуть на негопопристальнее.

Теперь попробуем отделить в этом сплаве проблем социально-экономические вопросы отсугубо культурных, по возможности не забывая о сущности термина colere –возделывать. Сделать это непротиворечивым способом практически невозможно, ибограницы всякий раз проляжет в новом месте, в полной зависимости от взглядов иподходов конкретного исследователя. И каждый из них будет по-своему прав.

Таким образом, не может быть подвергнут сомнению тот факт, что всякая попыткачеткой и однозначной демаркации границы между столь близкородственными

комплексными науками, как история и культурология, если не бессмысленна, то, покрайней мере, условна. Квинтэссенция вопроса заключена в том, что результирующиелогики развития этих дисциплин стремятся в конечном счете к одной точке –максимально адекватному изучению и реконструкции культуры человечества как в ееконкретных проявлениях, так и в процессе развития, каковое изучение, в своюочередь, призвано оптимизировать ориентационные и "понимающие" функции человека.

Ограничение сферы деятельности исторической науки социально-экономическимивопросами так же ущербно, как резервирование за культурологией сбораэтнографического материала и восторженного и малонаучного искусствоведения. Поляответственности этих дисциплин взаимоналагаются в значительной своей части,поскольку ветвь, именуемая "культурологическим анализом", является законнымнаследником от брака истории культуры с философией – со всеми вытекающими отсюдаправами и последствиями. А унылое коллекционирование дат и фактов – давнопройденный историей этап, необходимый и неизбежный, но являющийся лишь гумусом, накотором произрастает древо самопознания человечества.

В определенном смысле можно говорить о том, что история во главу угла ставитединичный факт былого, культурология же – континуальную протяженность явлений,традицию. Собственно говоря, весь кризис "старой" исторической науки, равно как ирождение "новой" – не что иное, как стремление европейских научных школ выйти изтупика, вызванного и спровоцированного иссяканием животворящего потока новыхисточников. Именно это исчерпание резервов экстенсивного анализа и породило в своевремя переход к началу интенсивного изучения традиционных письменных источников ипоискам источников новых.

Одним из краеугольных камней, лежащих в основании научного поиска и в настоящеевремя определяющих качественную составляющую последующих выводов исследователей,является понятие цивилизации. Дискуссионность вкладываемого в него смысловогосодержания и сложность соотнесения его с базовым понятием культуры порождаетразнобой во мнениях, не менее существенный, чем определение содержания самогофеномена культуры.

Употребляя понятие "цивилизация", мы ведем речь о термине, который несетчрезвычайно большую семантическую и этимологическую нагрузку. Однозначной еготрактовки, как известно, не существует ни в отечественной, ни в зарубежной науке.Слово "цивилизация", возникшее в середине XVIII в. в русле теории прогресса,употреблялось только в единственном числе как противоположная "варварству" стадиявсемирно-исторического прогресса и как его идеал в европейско-центристскойинтерпретации. В частности, французские просветители называли цивилизациейобщество, основанное на разуме и справедливости.

В начале XIX в. начался переход от монистической интерпретации историичеловечества к плюралистической, обусловленной двумя факторами – последствиямиФранцузской революции, обнаружившей несостоятельность эволюционистских воззренийна прогресс общества, а также огромным этноисторическим материалом, полученным в"эпоху путешествий", который обнаружил огромное разнообразие нравов и культурныхинститутов вне Европы и сам факт конечности, возможности гибели цивилизаций. Всвязи с этим стала складываться "этнографическая" концепция цивилизации, основукоторой составляло представление о том, что каждый народ формирует своюсобственную цивилизацию. В романтической историографии начала XIX в. с ееапологией почвы и крови, экзальтацией народного духа понятию цивилизации былпридан локально исторический смысл.

В начале XIX в. Ф. Гизо, предпринимая попытку разрешить противоречие между идеейпрогресса единого рода человеческого и многообразием обнаруженного историко-этнографического материала, заложил основы этноисторической концепции цивилизации,предполагавшей, что, с одной стороны, существуют локальные цивилизации, а с другой– есть еще и Цивилизация как прогресс человеческого общества в целом. По мнениюГизо, цивилизация состоит из двух элементов: социального – внешнего по отношению кчеловеку и всеобщего; интеллектуального – внутреннего, определяющего его личнуюприроду.

В раннем марксизме, унаследовавшем схему Л. Г. Моргана, термин "цивилизация"применялся для характеристики определенной стадии развития общества, следующей задикостью и варварством.

А. Тойнби рассматривал цивилизацию как особый социокультурный феномен,ограниченный определенными пространственно-временными рамками, основу которогосоставляет религия и четко выраженные параметры технологического развития. Религиялежала и в основе цивилизационной концепции, предложенной М. Вебером. Л. Уайтподверг изучению цивилизацию с точки зрения внутренней организованности,обусловленности общества тремя основными компонентами: техникой, социальнойорганизацией и философией, причем техника у него определяла остальные компоненты.

Были предприняты попытки создать особую "науку о цивилизации" и разработать ееобщую теорию. Утверждалось, что цивилизация, во-первых, – это особое состояниегрупповой жизни, которое может быть охарактеризовано с разных сторон; "особаяформа организации коллективности людей", "метод устройства коллективной жизни", тоесть цивилизация – это социальная целостность; во-вторых, внутренняя жизньцивилизации определяется двумя фундаментальными категориями – блага (морали) иистины, а внешняя, или телесная, – категориями здоровья и благополучия. Крометого, жизнь цивилизации основана на категории красоты. Эти пять факторовустанавливают строй жизни и своеобразие цивилизаций, а неограниченности способовсвязи факторов жизни соответствуют неограниченное количество цивилизаций. Излишнерассуждать о том, что подобные многоэтажные концепции, неся в себе, несомненно,здравое ядро, лишь усложняют терминологический арсенал, нимало не способствуяпрояснению сущности вопроса.

В отечественной литературе также существует различное понимание того, что лежит воснове цивилизации. Так, представители географического детерминизма считают, чторешающее воздействие на характер цивилизации оказывает географическая средасуществования того или иного народа, которая влияет прежде всего на формыкооперации людей, постепенно изменяющих природу (Л. И. Мечников). Л. Н. Гумилевсвязал это понятие с особенностями этнической истории.

Однако в целом в отечественной литературе преобладает культурологический подход копределению понятия "цивилизация", и в большинстве случаев это словоинтерпретируется практически как синоним понятия "культура". В широком смысле подним подразумевают совокупность материальных и духовных достижений общества в егоисторическом развитии, в узком – только материальную культуру. В этом контекстестоит отметить, что еще в XIX – начале XX в., особенно в германоязычных странах,культуру противопоставляли понятию "цивилизация".

Так, уже у Канта намечается различие между понятиями цивилизации и культуры. О.Шпенглер, представляя цивилизацию совокупностью технико-математических элементов,противопоставляет ее культуре как царству органически-жизненного. Поэтому он

утверждает, что цивилизация – это заключительный этап развития какой-либо культурыили какого-либо периода общественного развития, для которых характерны высокийуровень научных и технических достижений и упадок искусства и литературы.

В целом концепция О. Шпенглера представляет собой одно из наиболее универсальныхвоплощений идеи противопоставления культуры и цивилизации. В его пониманиивозникновение где-либо цивилизации автоматически означает исчезновение и гибельтам культуры. Нетрудно заметить, что при таком подходе, в принципе, чрезвычайноверно схватывается сущность прогресса человечества и безусловно деструктивныххарактер техногенного переворота в рамках "цивилизованного мира" по отношению кчеловеческому обществу и личности. Однако некоторая эмоциональность (вопреки или,скорее, все же благодаря немецкой сущности сознания автора концепции) такогоподхода и его замкнутость на достаточно поздние реалии начисто снимают возможностьпринятие его в качестве адекватной и универсальной теоретической основы.Шпенглерово противопоставление культуры и цивилизации здесь – скорее игратерминами, чем отражение реалий. Понятие цивилизации, как и понятие культуры, вданном контексте оказывается изрядно обедненным и урезанным в своем содержании.При этом сама концепция О. Шпенглера вызывает чрезвычайный интерес в силуудивительной глубины постижения закономерностей генезиса и развития именногерманской культуры.

Утвердившиеся еще во второй половине XVIII – начале XIX в. три подхода к пониманиюслова "цивилизация" продолжают существовать и в настоящее время. Это:

1) унитарный подход (цивилизация как идеал прогрессивного развития человечества,представляющего собой единое целое)

2) стадиальный подход (цивилизации, являющиеся этапом прогрессивного развитиячеловечества как единого целого)

3) локально-исторический подход (цивилизации как качественно различные уникальныеэтнические или исторические общественные образования).

Чаще всего цивилизация определяется как социокультурная общность, обладающаякачественной спецификой, как целостное конкретно-исторической образование,отличающееся характером своего отношения к миру природы и внутреннимиособенностями самобытной культуры, что в общем и целом укладывается в рамкитретьего, локально-исторического подхода.

Полностью принимая это мнение, следует высказаться все же и в защиту пониманияцивилизации как завершающей фазы развития культуры. Поскольку спор здесь идетпреимущественно об употреблении терминов, мы неизбежно упираемся в скореефилологическую проблему истолкования смыслов слов, отличающихся оттенками, каждомуиз которых соответствует свое понимание сущности явления. Указаннаяполисемантичность термина это вполне допускает. Так, мы можем выделить следующиеварианты истолкования этого слова:

а) "цивилизация" как прогресс – отглагольное существительное, если угодно,производное от термина "цивилизоваться", то есть двигаться в своем развитии отнеких априорно примитивных форм общежития и культуры к более сложным и, поопределению, высоким (пример словоупотребления: "цивилизация этого общества шладостаточно быстрыми темпами")

б) "цивилизация" как состояние – существительное, выражающее пребывание некоегосообщества в фазе, соответствующей достаточно дальнему продвижению по пути,предлагаемому в легенде, к пункту "а", пребывание этого сообщества "за гранью",условно отделяющей это состояние от предшествующих, "доцивилизационных" или"нецивилизационных" (пример словоупотребления: "к этому времени они практическивышли из состояния варварства и вплотную приблизились к цивилизации")

в) "цивилизация" как реальность – существительное, предельно рельефно очерчивающеесовокупность обществ, сходных по своим культурно-историческим характеристикам,тесно и относительно неантагонистично связанных между собой, осознающихсобственную родственность (совершенно необязательно этническую) и устойчивосуществующих в течение исторически значимого промежутка времени (примерсловоупотребления: "с этого момента мы можем говорить о формировании античнойсредиземноморской цивилизации").

Таким образом, здесь и далее употребление термина "цивилизация" вариативно в своемсмысловом наполнении и находится в зависимости от контекста. Ближе всего этапозиция к схеме, впервые обозначенной Ф. Гизо, и не устаревшей в принципиальныхсвоих положениях. При этом представляется, что понимание цивилизации как состоянияи тем более как процесса олицетворяет собой несколько более метафизический слойнаучного познания. В этом контексте наиболее существенным и соответствующимвыглядит истолкование понятия цивилизации как надэтнической и обычнонадгосударственной социокультурной общности. Складывающейся в конкретных историко-географических условиях.

Применительно к условиям нашего исследования это положение имеет особое значение.В силу хронологических параметров рассматриваемой эпохи цивилизация какконтрапункт культуры, как переход к машинной эпохе и отрыв от традиционнойкультуры просто не попадает в наше поле зрения. В какой-то степени можно говоритьо чертах цивилизованности, противостоящих закату варварства, обнаруживающих себя вэту эпоху, однако это противопоставление вряд ли поддается строгому научномуанализу и оценке. В силу этого имеет смысл сосредоточить усилия на наиболее четкообозначенной ипостаси термина, тем более что объектом нашего внимания являетсявполне реальная и достаточно устойчивая локальная общность, существующая в рамкахтак называемой балтийской субконтинентальной цивилизации раннего Средневековья.Нет сомнения, что эта локальная общность хронологически далеко выходит затрадиционные рамки VIII-XI вв. и отчетливо прослеживается в интересующий наспериод.

Северная архаика

Развернувшаяся на территории Европы историческая драма протяженностью в несколькотысячелетий, в виде которой предстает перед нами формирование историческогопространства наиболее развитого ныне континента, содержала в себе немало весьмаярких и значимых эпизодов, чрезвычайно серьезно влиявших на последующий ходсобытий. Исторически одним из наиболее ранних общеконтинентальных катаклизмовстало возникновение общностей, послуживших базовой средой для формированияиндоевропейцев. Чрезвычайно многообразная литература, существующая в областиданной проблематики, свидетельствует как о важности вопроса, так и о егоокончательной нерешенности (неразрешимости?). В качестве прародины индоевропейцев(арийцев) издавна предлагались регионы, столь далеко отстоящие друг от друга, что,кажется, общим у них являлось лишь расположение на территории Старого Света.

Пространства от Индии до Атлантического океана в разное время выступали каквозможное прибежище пра-этноса, игравшего столь важную роль в жизни всегочеловечества.

Тем не менее если следовать наиболее взвешенным и аргументированнымархеологическими данными свидетельствам, то ареал поисков все же существенносужается. По крайней мере, в числе таковых наиболее вероятных претендентов могутрассматриваться сугубо европейские (в географическом смысле) территории –Европейский Север и зона южнорусских степей, прилегающая к Черному морю с севера.Аргументация "за" и "против" применительно к каждой из этих зон наличествует как вдостаточно представительной на сегодняшний день библиографии, так и в существующихобзорах теоретических концепций (136; 75-118).

Следует отметить, что вся совокупность данных, как и общие рассуждения, конечноже, делают более привлекательной скандинавскую версию. Несмотря на"компрометирующее" ее использование общих положений теории Г.Коссинны и егосторонников германской официальной идеологией эпохи Третьего Рейха, эмоциональноеопровержение пангерманизма и идеи априорного расового превосходства германцев надпрочими этносами не может заслонить чрезвычайно важной роли Севера в целом иСкандинавии в частности в процессе культурного развития Европы в послеледниковыйпериод. В настоящее время наблюдается совершенно отчетливое возрождение традициисеверной локализации индоевропейской прародины, долгое время находившейся ввынужденно угнетенном состоянии. Антропологические данные достаточно отчетливоуказывают на Северную Европу как на регион чрезвычайно давнего и постоянного местаобитания наиболее близких к доминантному арийскому типу относительно рослыхдолихоцефалов. Непрерывность культурно-исторической традиции в Скандинавии напротяжении нескольких тысячелетий, а также отсутствие отчетливых следов внешнеговторжения сколько-нибудь значительных контингентов населения, по крайней мерепозднее 1500 г. до н.э., свидетельствуют, во-первых, о стабильности региональногоразвития, не отягощавшегося заметными катаклизмами, а во-вторых, опредпочтительности теории автохтонности формирования культуры боевых топоров.

Культура боевых топоров, расцветающая на землях, омываемых Северным и Балтийскимморями в конце III тыс. до н.э., и рассматриваемая как наиболее реальныйпретендент на идентификацию с ранними индоевропейцами, демонстрирует относительновысокий уровень развития материальной стороны культурного целого. К тому же онаимеет отчетливо выраженный военный характер. Обилие и высокое качествопроизводства сверленых топоров, представлявших в дометаллических обществахнаиболее эффективный тип наступательного вооружения преимущественно ближнего боя,несомненно, говорит в пользу определенной сверхординарной воинственностивладевшего ими населения. Разумеется, эти топоры должны были совмещать в себевоплощение также и определенных социальных (властных, культовых) функций, каксовмещали боевую и репрезентативную функции в Средние века булавы и шестоперы,однако главной и первостепенной задачей боевого топора всегда остается применениев боевых действиях. Широкое распространение столь мощного оружия свидетельствует ореализации его носителями весьма далеко идущих агрессивных намерений. Не случайновысказывается мысль о собирании ими дани и о наличии первичных форморганизованного и упорядоченного подчинения сопредельных и стадиально болееотсталых племен в бассейнах северных морей, в частности, носителей древнейшейкультуры региона – маглемозе (136; 108).

Впрочем, северная (нордическая) теория не дает окончательного ответа на вопрос отом, как именно формировалась культура боевых топоров. Также популярная теория,

связывающая праиндоевропейцев с южнорусскими степями, вызывает интерес в силу хотябы того, что традиция обретения исторической прародины именно здесь, в бассейнеДона-Танаквисля-Танаиса, рельефно представлена в скандинавском литературномнаследии. Сага об Инглингах отчетливо локализует Великую Свитьод именно здесь (88;2). Несмотря на многочисленные аргументы, препятствующие утверждению северо-причерноморской локализации прародины арийцев вообще и германцев в частности (38;126-134), а также вполне аргументированную версию формирования этой традиции впериод готского завоевания и торжества готов в Северном Причерноморье, возможностьмиграции такого порядка и направленности совсем отвергнуть нельзя. Однакоперемещение в Ютландию и Скандинавию предков носителей боевых топоров все жевесьма гипотетично. В этом контексте на первый план выходит вопрос автохтонного,скандинавского генезиса этой культуры.

Ответ на него, впрочем, зависит от ответа на принципиальный вопрос: как именнопроисходит формирование новых культурных общностей вообще? Ведь если предположить,что культура боевых топоров вызрела в рамках существующей традиции неолитическихскотоводческо-земледельческих культур Скандинавии и Ютландии, то ее появлениеносит вполне революционный характер, вполне удачно объясняющийся общими теориямиразвития. Раз возникшая традиция изготовления усовершенствованного видавооружения, в силу своей чрезвычайной популярности (обусловленной эффективностью),стала достоянием больших коллективов, занявших в силу своего технологическогопревосходства лидирующие позиции в региональной "табели о рангах". Следующимлогически вытекающим шагом стало осуществление внешней экспансии. Культура боевыхтопоров, оформившаяся на Севере Европы, отмечает появление в этом регионе первойлокальной цивилизации с явно выраженным специфическим военным уклоном. Эта сфера,в которой носители топоров заведомо могли превосходить потенциальных противников,являлась залогом их благополучного существования и одновременно поводом и базойдля завоевательной активности, тем более что пути этой активности были проложеныуже в предшествующие эпохи, когда осуществлялись колонизационные выбросынеолитических скотоводческо-земледельческих племен Севера – культур эртебелле иворонковидных кубков.

Возникновение культуры боевых топоров имеет отчетливую связь с одним из самыхархаических катаклизмов северного мировоззрения, нашедшим отражение вмифологической традиции, – распрей между асами и ванами. По совокупностидоказательств, завоевание господства агрессивными асами над сравнительно мирными иимеющими отчетливо аграрный характер ванами должно быть нами соотнесено сутверждением господства носителей топоров над сравнительно мирными племенами спроизводящей экономикой, приведшее к постепенной ассимиляции тех и других сустойчивым преобладанием агрессивного, воинственного начала. Разумеется, миф неможет рассматриваться нами как прямая иллюстрация или хроника событий. Однако вдревнейшей истории Скандинавии трудно найти событийный ряд, более точносовпадающий по своей сути с содержанием именно этого отрезка истории.

Не менее интересным последствием исхода скандинавских поселенцев на территориюконтинентальной Европы стало несомненное их участие в сложении кельтскогосуперэтноса и кельтской культуры. Не вызывает сомнения, что гальштат и наследующаяего традиции латенская культура вырастают в Центральной Европе на мощномфундаменте протокельтской культуры, составной частью которой явились пришедшие ссевера носители культуры боевых топоров (160; 35) (159; 176).

Период 1600-450 гг. до н.э. на севере Европы традиционно рассматривается как эпохабронзы, когда именно этот металл становится определяющим в технологической цепи. В

бронзовом веке Север становится колыбелью яркой и самобытной культуры. Бедныйсырьевыми ресурсами регион достаточно поздно смог обзавестись собственнойбронзовой индустрией, поскольку бронза была здесь предметом импорта. Очень долго вСкандинавии продолжалось развитие технологий каменного века, достигших здесьнебывалого развития. В определенном смысле они стали эталоном "высокого каменноговека" в общемировом масштабе, и немногие регионы могут быть поставлены на одинуровень с северными странами. Однако когда жители Скандинавии получили доступ ксырью для изготовления бронзы в достаточных количествах, здесь сложилась традициябронзовой металлургии, совершенно неординарная по своей устойчивости исамобытности.

Бронзовый век Севера был чрезвычайно ярок и впечатляющ. Блестящие образцывысококачественных бронзовых изделий не имеют аналогий в других регионахконтинента и представляют собой результат самостоятельного и творческогосовершенствования как технологии производства, так и художественной культуры. Вещиэтой эпохи по праву считаются вершинами, мастерства, свидетельствующими о наличиив Скандинавии и Ютландии устойчивого очага культурогенеза, очага, которыйунаследовал творческий потенциал от пассионарных предшественников и не угас вдальнейшем. Характерно, что бронзовый век на Севере продолжается еще довольнодолго после того, как в Центральной Европе наступает эпоха железа (65; 70). Этомуспособствовала как устоявшаяся и достигшая совершенства совокупность технологий,так и определенная географическая изоляция Северной Европы. Это последнееобстоятельство представляется чрезвычайно важным и устойчиво действующим фактором.Отсутствие прямой внешней угрозы приводило к тому, что главным и основным полемконкуренции являлась сравнительно однородная среда постоянных обитателей региона.Сложилось довольно устойчивое равновесие – индекс межплеменной розни истолкновений, судя по всему, не превышал среднего показателя для идентичной среды,не отягощенной внешней агрессией. Равновесие не создавало стимулов дляреволюционного рывка в области металлургии – перехода к производству железа, аотносительно скудная окружающая среда открывала простор для эволюционногосовершенствования и создавала потребность в нем. Все это привело к изощрениюбронзолитейного производства и его относительной консервации с достижениемсоответствующих высот – как в области технологий, так и в сфере дизайна. Тщательнонанесенный тончайший орнамент дополнялся на некоторых бронзовых изделиях покрытиемзолотом, а также инкрустацией неметаллическими вставками – из пасты, янтаря и пр.

Среди наиболее характерных предметов, связываемых с ранними этапами бронзовоговека Севера, – многочисленные топоры, в том числе характерные топоры-молоты смассивным утолщенным обухом, имеющим плоскую ударную платформу. Нельзя исключитьсвязь этого или подобного ему типа вооружения с генерированием мифологическогообраза главного атрибута аса Тора – молота Мьелльнир. Несмотря на некотороеотличие в формах от Мьелльнира, представленного в иконографии амулетов эпохивикингов, этот вид оружия бронзового века является типологически наиболее близкимк тому, которым пользуется в мифологической традиции "губитель великанов".

В III периоде бронзового века Севера, примерно в XIII-XII вв. до н.э., появляются,а затем весьма широко распространяются, бронзовые трубы – "луры", несомненноявлявшиеся составным элементом культовых практик, которые, впрочем, на той стадииобщественного развития трудно отличать от социальных ритуалов. Во всяком случае,эти духовые инструменты, представляющие собой подлинные произведения искусства,почти наверняка входили органической составной частью в сценографию некихтрадиционных общественных мероприятий, выступая либо как ритуальный музыкальный

инструмент, либо как часть репрезентативного набора символов представителейплеменной власти.

На протяжении всего периода бронзы на Севере лидирующую роль в орнаментальнойноменклатуре играет спираль. Лишь в середине бронзового века ее роль несколькоснижается, спиральные орнаменты временно почти исчезают из обращения (65; 75)(157; 7-9); однако вскоре настает ее подлинный расцвет, когда спираль безусловнодоминирует, становясь важнейшим элементом декора. Кстати, в контексте северногопроисхождения, по меньшей мере, важной составной части будущих кельтов, становитсявполне объяснимым длительное переживание на Севере многих черт кельтской культуры,в частности, орнаментов и форм украшений и орудий, позволяющее порой рассматриватьСеверную Европу как наиболее отсталую зону кельтской культурной общности. Один изважных этноопределяющих кельтских символов – спиральный орнамент – возникает вбронзовом веке в качестве неотъемлемой и важнейшей части северной, скандинавскойорнаментальной системы. Если рассматривать германцев как наследников культурыкельтов, а Ютландию – как периферийный участок кельтского ареала, то консервацияздесь спиральных узоров действительно выглядит как малопонятный пережиток. Однакоесли оценивать Север как источник культурной традиции, то спираль становится незанесенным сюда элементом, а неотъемлемой принадлежностью именно северного наборасимволов, существующим здесь совершенно независимо от центрально-европейскихпроцессов культурогенеза.

Чрезвычайно характерной частью культуры Севера бронзового века являются наскальныеизображения, в ряду которых широко представлены многочисленные корабли, воины соружием и сцены хозяйственной жизни – охоты, пахоты, выпаса скота, повозок схарактерными колесами на четырех спицах и т.д. Представлены и культовые символы:солнечные диски, спирали, свастики и др. Характерно, что ареалом распространенияэтих изображений является Центральная и Северная Скандинавия – в силу того, чтоименно здесь имеются пригодные для подобных изображений скальные рельефы, вотличие от преимущественно равнинной Ютландии. Причем более ранние, неолитические,изображения географически связаны с еще более северными областями Скандинавскогополуострова.

Отличительная сторона культуры Севера этого времени – высокоразвитые культы,важной составляющей которых были приношения богам в виде как обычных, так испециально изготовленных вотивных предметов: оружия, украшений, драгоценнойпосуды, скульптурных групп малой пластики и т.д. В частности, распространеннойформой жертвоприношения было утопление предметов в болотах, в результате чегоздесь, в особенности в Дании и прилегающих областях Шлезвига, весьма обильнынаходки такого рода. Часто предметы отличаются гипертрофированными и явнонепрактичными формами, как секиры из Скегеторпа с лезвиями около 40 см длиной, чтоявственно свидетельствует об их целенаправленном изготовлении непосредственно винтересах культа. Характерным, судя по всему, для индоевропейцев вообще являетсяобычай изготовления моделей культовых повозок, Обнаруженные в скандинавской зоне –в Швеции и Дании – повозки, такие как находка из Трундхольма, находят отклик, вчастности, в кельтском материале, происходящем из гальштатских погребений.Вероятно, в одних случаях эти повозки ассоциировались с солярным или селенарнымкультом (169) (204) (170), в других были отражением культов антропоморфных божеств(116; 38). Сходная практика жертвоприношений в болотах устойчиво удерживалась всоответствующих по ландшафтным характеристикам регионах Севера Европы вплоть доначала новой эры и, возможно, продолжала существовать в меньших масштабах ипозднее.

Историческая экспозиция

Scandza, загадочная Ultima Thule и населяющие ее племена стали органическойсоставной частью античной картины мироздания, по существу, с 30-х гг. IV века дон.э., после плаваний Пифея из Массалии, получивших скандальный, но громкийрезонанс в Средиземноморье (113; II). Знакомство с крайним пределом обитаемогомира на севере имело в большей степени познавательное значение, а трудностипутешествия туда пока еще значительно превосходили потенциальную экономическую илииную заинтересованность. Поэтому племена Германии и Скандинавии какое-то времяоставались для римлян и греков не более чем забавной загадкой и поводом длянаучных споров.

Провозвестником грядущего Великого переселения народов, хотя и удаленным от негово времени, стало нашествие племен кимвров и тевтонов. В конце II в. до н.э.,некий катаклизм заставил два племенных коллектива, проживавших на территорииЮтландского полуострова, покинуть по крайней мере большую часть своей территории иотправиться на юго-восток, в континентальную Европу. Сам по себе этот факт сталстоль примечателен и нашел резонанс в исторической литературе лишь в силу того,что кимвры и тевтоны, чье переселение типологически мало чем отличалось от сходныхпереселений носителей неолитической культуры севера или культуры боевых топоров впредшествующее время, стали первыми достоверно германскими племенами,вторгнувшимися в Европу, и столкнулись с обладавшей развитой письменной культуройримской цивилизацией, в силу чего их деяния стали достоянием истории. По существу,это был первый шаг Великого переселения народов. Но ведь и экспансия викингов былазавершением этой эпохи, оторванным от ее формального завершения цезурой почти втри столетия.

Большая петлеобразная траектория, оставленная кимврами и тевтонами на историческойкарте материка на протяжении, по меньшей мере, 12 лет, пролегала внепосредственной близости от территорий Римской республики либо непосредственно вее пределах и завершилась в Северной Италии двумя катастрофическими для германцевбитвами.

Однако до этого варварам удалось в течение нескольких лет не только расселяться вГаллии, осваивать новые для них земли, но и благополучно нанести римлянамнесколько серьезных поражений. В 113 г. до н.э., перейдя Альпы, кимвры и тевтонывпервые столкнулись с римскими легионами и нанесли им тяжелейшее поражение близАквилеи. По непонятным причинам они не двинулись в слабо защищенную Италию, аотправились на запад. К германцам примкнули многие галльские племена, и в течениенескольких лет римляне потерпели еще ряд поражений, в частности наиболее тяжелое –при Араузионе в 105 г. до н.э. И вновь, вопреки очевидности, германцы,проигнорировав лежавший перед ними Апеннинский полуостров, двинулись на Пиренеи.Однако, встретив там сильное противодействие местных племен, кимвры и тевтоныповернули обратно в Италию. На финальном этапе этой коллизии сам Вечный город былпод угрозой, как и вся Италия. И лишь полководческий талант Гая Мария,реорганизовавшего легионы и вдохновившего их на боевые подвиги, да ещеразобщенность германцев, давших разбить себя по частям, спасли Рим и позволиливсемирной истории идти именно в том направлении, которое нам известно. Племенадвинулись в Северную Италию разными путями: тевтоны – с запада, а кимвры – ссевера. В результате при Аквах Секстиевых в 102-м и Верцеллах летом 101 г. до н.э.пришельцы были окончательно разбиты.

Уже тогда удивительное упорство и воинственность германцев, их самоотверженность ипрезрение к опасности стали для римлян недвусмысленным намеком на то, кому именнов недалеком будущем суждено стать их главными противниками на исторической сцене.Германские женщины, сражавшиеся в последней битве наравне с мужчинами ипредпочитавшие самоубийство пленению, остались в римской литературе примеромтвердости характера, в дальнейшем все более и более связываемых классическойтрадицией именно с германцами.

Следующее столкновение Рима с германцами не было связано с прорывом ими "поясабезопасности" из варварских племен, окружавших Республику с севера, В 58-51 гг. дон.э. легионы Гая Юлия Цезаря вели войны в Центральной и Северной Галлии; и римлянесами вошли в соприкосновение с германскими племенами, состоявшими в союзныхотношениях с северными и северо-восточными кельтами Галлии. Известия, оставленныеЦезарем о германцах, при всей их отрывочности и скудости, рисуют это обществодостаточно рельефно. Отличие от кельтов в "нравах" – без сомнения, следствиестадиального разрыва. Весьма архаичное в плане материальной культуры иотличающееся скудостью ресурсов общество тем не менее обладает отчетливовыраженной воинственностью и располагает типичными институтами героического векадля реализации ее потенциала. Становление власти военных вождей и процессформирования вокруг них дружин, строгость нравов в молодежной среде, свободныйхарактер землепользования – все это, по мнению Цезаря, является отличительнойчертой именно германских племен (135; VI; 21-24).

После установления римского господства в Северной Галлии Республика, а потом иИмперия оказались лицом к лицу с германской периферией. Фактически граница римскихвладений в Западной Европе совпала с границей кельтского и германского миров.Первый был поглощен и ассимилирован, второму предстояло за несколько грядущихвеков проделать то же самое с величайшей империей древнего мира. Неуклонный ростпотенциала германских племен и бурно протекавшие в их недрах процессы разложениятрадиционного общества создавали чрезвычайно благоприятную почву для активизациивнешней деятельности племенных военно-демократических организмов. Поэтому оченьбыстро вектор активности изменяет свое направление на прямо противоположное. Еслина рубеже эр римляне еще пытаются расширять свою территорию на западе за Рейн, ксеверу и востоку, то вскоре ряд мощных контрударов заставляет их прекратитьподобные попытки.

В 16 г. до н.э. дружины германцев, перейдя Рейн, наносят римлянам поражение. Вответ римляне организуют ряд карательных экспедиций и в результате доходят до рекиАльбы (Эльбы), однако закрепиться здесь они не смогли. В первых годах новой эры заДунаем возник большой германский племенной союз во главе с Марободом, борьба скоторым была малоуспешной.

Наиболее громким из поражений римлян был их разгром в Тевтобургском лесу. Римлянев данном случае пали жертвой как классической стратегической дезинформации, так исовершенно иных принципов тактической борьбы. Вождь союзных германцев Арминийубедил наместника Квинтилия Вара вступить в борьбу с якобы отпавшим племенем, и,когда три легиона со вспомогательными войсками (об щей численностью около 27 тыс.человек) втянулись в глубь густого лесного массива, они в течение нескольких днейбыли практически полностью уничтожены – по сути дела так и не вступив в регулярноесражение. Партизанская тактика хуже экипированных и совершенно незнакомых сизощренной тактикой римского боя германцев принес ла им полную победу, иболегионеры просто не могли построиться и эффективно использовать свое оружие.

Страшное поражение, обогатившее словари латинского языка фразой Октавиана Августа"Квинтилий Вар, верни легионы!", не только вызвало шок в Риме и паническиеожидания вторжения германцев в пределы Италии, но имело своим последствием переломво всем сценарии противостояния Империи и варваров. Эта операция не сталапоследней попыткой закрепиться за Рейном, однако в ближайшие десятилетия Римокончательно перешел на рейнской границе к обороне. Ни о каком продолженииагрессии в Германии не могло быть и речи. Установилось динамическое равновесие –германцы еще не имели сил для сокрушения Империи, а она уже не могла поглощатьновые территории. В конце I в. до н.э., в 12 г., римляне установили контроль и надвсем пространством дунайской долины. Организация пограничной области особенноэнергично шла при Траяне (98-117 гг.), Адриане (117-138 гг.) и Антонине Пие (138-161 гг.). В конечном итоге Limes romanus стал военной границей, идущей от устьяРейна до Черного моря. Он делился на нижнегерманский (нижнерейнский),верхнегерманский, рецийский, подунайский, паннонский и нижнедунайский. Такимобразом, Империя оформила свои северные границы, и почти повсюду они достаточночетко совпадали с границами германского суперэтноса. Двучленная система первыхвеков новой эры "Рим – германцы" была создана.

Именно ко времени ее относительного равновесия относится блестящий труд ПублияКорнелия Тацита "Германия" (полное название "О происхождении германцев иместоположении Германии"). Тацит оставил нам нечто среднее между классическимисторико-географическим сочинением, публицистической статьей и памяткой легионномукомандиру. Глубокий анализ внутреннего состояния Германии сочетается у него сяркими филиппиками по поводу превосходства нравов германцев над римскими нравами,а также с конкретными рекомендациями по борьбе с северным противником.Примечательно, что Тацит, описывая общество – без сомнения, более развитое истратифицированное, чем общество эпохи Цезаря, – тем не менее почти дословноповторяет его характеристики общего доминирующего вектора германской культуры:воинственность и моральная чистота. Разумеется, здесь играла свою роль давняя иустойчивая традиция идеализации варваров, в особенности северных. Разумеется, всеобщества, стадиально идентичные древнегерманскому, обладали похожимихарактеристиками. Однако, несомненно, и Цезарь, и Тацит, как и многие ихсовременники, совершенно верно подмечали действительно весьма существенные длягерманцев характерные черты их внутреннего устройства, среди которых специфическийхарактер именно германского пути в рамках героического века представлялбросающуюся в глаза отличительную особенность.

Середина II в. н.э. была отмечена двумя важнейшими, хотя и разнопорядковыми,событиями, связанными с германцами. В 167-175 гг. на Дунае разгорелась римско-германская война, вошедшая в историю под названием Маркоманнской – по именинаиболее мощного племенного союза, противостоявшего Империи. Жившие к северу отДуная германцы, вместе с сарматами, язигами и квадами, прорвались во владенияримлян, приступив к их опустошению. Лишь ценой величайшего напряжения сил Римуудалось отразить нападение и даже замирить маркоманнов, включив часть из них всостав потенциальных защитников лимеса на правах федератов (96; 5-6). Впрочем, в177-180 гг. Марку Аврелию пришлось вновь усмирять восставших маркоманнов.

Примерно в это же время далеко на севере началось оформление племенного союзаготов. История его ранних этапов развития достаточно темна и загадочна, этомувопросу посвящена большая литература (6; 12-61). Несомненным является то, чтопрародиной готского племени являлись земли в бассейне Балтийского моря. Двенаиболее популярные точки зрения связывают с происхождением готов либо южную частьСкандинавского полуострова, либо остров Готланд (196; 148); отдельным направлением

является гипотеза, наиболее последовательно сформулированная Р. Хахманом,утверждавшим, что готы должны быть соотнесены с мазовской группой пшеворскойархеологической культуры, а их прародиной следует считать польскую Мазовию (168;432-450).

Как бы то ни было, результатом сложения этого племенного объединения стал марш-бросок на юго-восток, в Северное Причерноморье. В середине III в. готы появляютсяздесь и сразу же приступают к активным морским походам. Само по себе этооказывается свидетельством приморского происхождения готской культуры – за долгиедесятилетия обитания в глубинных районах Восточной Европы данный этнос не тольконе утратил своего потенциала активности, но и сохранил материальную основу для егореализации – развитую культуру кораблестроения и кораблевождения, сразу женашедшую себе применение в новых приморских условиях.

Готы вообще заключали в себе достаточно активный потенциал культурогенеза икультурной реципиенции. Они рано и весьма успешно начали применять конницу каксамостоятельный и массовый род войск (28; 28), выработали, в отличие от остальныхгерманских племен, свой собственный алфавит, синкретически использующийсредиземноморскую традицию и древнегерманское эпиграфическое наследие (21; 25),Готы заложили основы самых ранних варварских королевств, существенно повлиявших нарасстановку сил в раннесредневековой Европе.

Рубеж II-III вв. ознаменован все более возрастающим давлением германцев на римскиерубежи. Даже отдельные частные успехи – такие как походы Максимина Фракийца в 235-238 гг. – уже не могли кардинально изменить обстановку. Параллельно шла весьмабыстрая варваризация римской армии, на деле представлявшая собою прежде всегогерманизацию. В данном случае Рим и германцы выступали как совершенно равноправныеучастники культурогенеза – недопустимо говорить о преобладании чьего-либо влияния,невозможно выделить на этом этапе несомненную культуру-донора, как и культуру-реципиента. Две культуры сплавлялись в единый слиток будущей европейскойсредневековой культуры, и римляне перенимали у варваров не меньше, чем отдавали имсами. Разумеется, в приграничных областях обмен был интенсивнее. Однако и наСевере римское влияние было ощутимо. Правда, проявлялось оно в основном в двух, визвестном смысле полярных сферах: сугубо материальной (римские импорты: оружие,драгоценности, посуда, монеты) либо чисто духовной – как достаточно умозрительнаяи образная аура великой Империи на юге, вожделенного объекта грабежа и вместе стем возвышенного и устрашающего идеала для подражания. Мечта о возрожденнойИмперии, не покидавшая сознание едва ли не всех мало-мальски значимых монарховСредневековья, отложилась и сформировалась в сознании их прапрадедов уже тогда, вгоды постепенного сокрушения этой самой Империи.

Середина III в. – время формирования у германцев Центральной Европы крупныхплеменных объединений, способных теперь, на основе реализации объединенногопотенциала "героических" обществ, не только к болезненным нападениям на римскиеприграничные земли, но и к сокрушению целых провинций. Дунай и Северные Балканы, атакже Северное Причерноморье становятся ареной новых битв за выживание стареющегоРима. На рубеже 250-251 гг. готы переходят Дунай и вторгаются в Мезию и Фракию. Назападе, за Рейном, оформляются два племенных союза – аллеманов и франков. Ихдружины вторгаются не только в приграничные провинции – Верхнюю и Нижнюю Германию,но и проходят всю Галлию, достигая Пиренейских гор и Северной Испании. Аллеманы в271 г. достигли Северной Италии и угрожали Риму.

Впрочем, Империи как целого на тот момент уже не существовало. Фактически во всемсвоем блеске она продолжала жить лишь в сознании варваров, стремившихся ееразрушить. Этот историософский парадокс с немалой устойчивостью воспроизводилсяпозднее, применительно к упадку Рима мы лишь наблюдаем его рафинированные и прекрасно поддающиеся анализу формы.

Частные успехи – например, разгром грандиозного морского и сухопутного походаготов в 269 г. под Наиссой (в походе участвовало более 2000 гребных кораблей, врезультате генерального сражения готы только убитыми потеряли несколько десятковтысяч человек) – способствовали федерализации германских племен. Провозглашенныйвойсками императором Проб отразил на рубеже 270-280-х гг. агрессию франков и дажеперешел Рейн. В сообщении Сенату он писал: "...все области Галлии освобождены. Ееполя распахиваются волами варваров; на наших лугах пасутся взятые нами их стада;их табуны снабжают конями нашу конницу, наши склады наполнены их зерном..." Но,включая германцев в органическую ткань своего государства, Рим сам закладывалбомбу с часовым механизмом, которая неминуемо рано или поздно должна былавзорваться.

На исторической арене появлялись все новые племенные союзы, выходившие из глубинсеверной vagina nationum, и всем им нужна была часть того богатства, котороенакопил Рим, все они претендовали на собственное место у края пиршественногостола, в который постепенно превратился римский лимес. Бургунды, вандалы, свебы,лангобарды, покинув северные земли, перемещались на исходные позиции для грядущегозавоевания новых территорий в Европе. Англы, саксы и юты, реализуя свойсобственный исторический сценарий, открыли эпоху морского пиратства в Северномморе и в Проливе, тревожа преимущественно берега Британии, а позднее, в середине Vв., успешно и быстро осуществили десантирование и захват римской части острова.

Непрекращающийся натиск германцев, отношения с которыми лишь иногда можно былоохарактеризовать как мирные, во второй половине IV в. получил дополнительныйимпульс. В 374-375 гг., смятые натиском гуннов, двинулись на запад готы. НачалосьВеликое переселение народов. В него оказались вовлеченными многочисленные племенаи народы, однако главную роль в этом движении, без сомнения, играли германцы.Сущностью Великого переселения является окончательное сокрушение Западной Римскойимперии, образование на ее территории ряда варварских раннегосударственныхструктур и изменение характера культурного обмена в Европе. Теперь на сменуотносительно поляризованной структуре "Империя – германцы" при шло на первых порахвесьма хаотическое смешение культурных потоков. Мозаика культур изменила своиочертания, и доминирующим направлением стал теперь локальный культурогенез –формирование в относительно географически устойчивых локусах новых культур наоснове синтеза римских элементов культурного наследия и культурных особенностейгерманского мира (с учетом племенной дифференциации). Процесс этот, протекавшийдостаточно вариативно, но с относительным единообразием в рамках трех главных зон(преобладания имперского начала, равновесия и доминирования варварских тенденций),детально рассмотрен в научной литературе (5) (15) (19). Дальнейшая историягерманцев – история становления новой христианской средневековой европейскойцивилизации. Скандинавский Север стал периферией, не утратив при этом своегопотенциала. Здесь зрели силы для нового натиска.

Скандинавия в I тыс. н.э.

Рубеж нашей эры был ознаменован оформлением в Северной Европе племенныхобразований, которые являются непосредственными предками ныне обитающих вСкандинавских странах народов. Относительной монолитностью отличалась племеннаякартина в Швеции. Существовавшие здесь племена свеев (Svear, свионы Тацита) игетов (Gotar, геаты, гауты "Беовульфа") не только надежно прослеживаются потопонимическим памятникам, но и относительно неплохо освещены письменнымиисточниками. Несколько сложнее была картина в Дании. Являясь естественнойперемычкой между Скандинавией и континентом, Ютландия всегда была транзитным путемдля переселяющихся племен. Не вызывает сомнения, что в начале письменного периодаистории мы можем говорить со всей определенностью о проживании здесь собственноютов, оставивших свое имя в названии полуострова и переселившихся затем в Кент наюго-востоке Англии. Помимо них здесь, несомненно, обитала какая-то часть англов исаксов, однако они расселялись в основном на сопредельных континентальных землях вСеверной Германии. В рамках этой структуры на полуострове оформляются племенаданов, игравшие всевозрастающую роль в ходе последующих веков. К сожалению,археологические данные мало что могут сказать о путях перемещения племен этогопериода, а идентификация археологических находок с конкретными племеннымиколлективами крайне проблематична. Можно предположить, что предки данов вышли,собственно, со Скандинавского полуострова, из Сконе (125; 10), равно как и то, чтоони окончательно сформировались уже в самой Ютландии. Особенно мозаична племеннаяструктура Норвегии. Формирование протогосударственных структур шло здесь на основепостепенного собирания небольших племен, число которых было достаточно велико.Понятие "Норвегия" NordwegR – Северный путь) является в большей степенигеографическим, чем этническим термином и именно так формировалось (14; 12).Племенная пестрота и несколько замедленные процессы социального и культурногоразвития определялись некоторой периферийностью Норвегии в системе Швеция –Ютландия.

Общей хронологической вехой для всех территорий Скандинавии и Ютландии являетсяримский железный век, включающий в себя первые четыре столетия новой эры, эпоху 0-400 гг. Последующие четыре века – 400-800 гг. объединяются понятием "германскийжелезный век" – с соответствующими хронологическими подразделениями. Источниковаябаза этих периодов чрезвычайно диспропорциональна. Письменные свидетельства иликрайне опосредованны, или отделены от описываемых событий большим временнымпромежутком. Археологические свидетельства также страдают неполнотой, вособенности в рамках второго периода – германского железного века. В значительнойстепени он совпадает с общеевропейской эпохой так называемых "темных веков",характеризующихся скудостью фактологической базы.

Главной чертой развития культуры региона в период римского железного века сталопоявление важной культурной доминанты на юге, и даже не столько ее "появление",сколько "обнаружение". Римская империя стала не только источником"репрезентативных импортов", усугублявших социальные процессы, шедшие на Севере,она была экспортером технологий – по крайней мере их образцов, а также экспортером идей, своеобразно и творчески претворявшихся германцами в собственнойсреде. Влияние это нельзя преувеличивать, но столь же неверно преуменьшать.Постоянно действовавшая оппозиция "Север-Юг" была именно той питательной средой итем фоном, который формировал Европу на этом историческом отрезке.

Этим противостоянием, естественно, культурная картина не исчерпывалась. По крайнеймере, необходимо выделить кельтский источник культурных импульсов – ослабевший,однако не утративший своей чрезвычайной энергетики. Кроме того, были ощутимы волнывосточных влияний, в максимально концентрированном виде представленные гуннским

толчком, приведшим, судя по всему, к формированию специфическогораннесредневекового художественного стиля – сочетания грубо обработанныхдрагоценных камней и золота.

Великое переселение, сорвавшее с насиженных мест большинство племен Европы,применительно к Скандинавии, освободило место и жизненное пространство для новыхнародов, двигавшихся с севера. В V в. процесс этногенеза племен в зоне Датскихпроливов сошел на нет. Юты фактически были последним из скандинавских этносов,которые покинули регион. Дальнейшие передвижения, в том числе и данов,осуществлялись в рамках Скандинавского мира. Изменились приоритеты общественного икультурного развития, Ликвидация Римской империи изменила расстановку акцентов,ибо гигантский очаг культурного донорства практически иссяк. На сменуэкстенсивному образу существования – численному росту племен и их рассеиванию поЕвропе – пришел откровенно интенсивный процесс внутреннего, накопления сил. Vaginanationum временно прекратила исторгать из себя все новые племена, а оставшиесяздесь начали создавать основы будущего государственного единства и культурнойидентичности.

Существенно, что повсюду на Севере с рубежом VI в. связан пре дельно четкообозначенный перелом, отмечающий переход к новой фазе исторического развития.Наиболее ярко он выражен в Швеции, где существует специальный термин дляопределения последующего периода 550-800 гг. – вендельское время (по названиюприхода Vendel, где были сделаны первые и наиболее яркие находки). Научные школыостальных скандинавских стран предпочитают пользоваться общеевропейским термином"Меровингское время", однако суть периода от этого не меняется, ибо единые формысоциального и культурного развития пронизывают в эту эпоху все пространство отвосточной оконечности Финского залива до Британских островов и распространяютсядалеко на юг, в Европу.

Возможно, что само возникновение вендельского феномена связано с внутреннимикатаклизмами германского мира, расплескавшегося по европейским просторам. Покрайней мере, связь с распадом остготской державы Теодориха в хронологическомотношении бросается в глаза. Возможно, какие-то импульсы с юга в начале VI в.достигли Скандинавии, возможно, что сюда вернулись воины, побывавшие в южныхземлях, а быть может, и какие-то германские племена. По крайней мере,противоположная сторона – в частности, византийцы – познакомилась с большимколичеством новых германских племен (или неких групп, как герулы, о которых мыдаже не знаем, были ли они этническим целым). Они появлялись на небосклоне историии исчезали (103; 4-26) (203), и мы не знаем, кто из них добрался до покинутойродины на Севере. Как бы то ни было, Переселение не прошло бесследно ни для самойЕвропы, ни для Севера, и влияние отдельных сторон культуры Средиземноморьячувствуется в Скандинавии, несмотря на коллапс Рима, весьма отчетливо.

Доминантными чертами эпохи являются следующие. Прежде всего, вендельское времяпрошло под знаком единства. Единства культурного, религиозного, единстватерриториального и в какой-то степени политического.

В рамках Венделя формируется единый ареал художественной культуры – как в областиматериальной традиции, так и в сфере духовных ценностей, – совпадающий сгеографическими границами Цивилизации северных морей. Вещи, найденные прираскопках в самых разных частях этой зоны, обнаруживают порой не толькосущественное сходство декоративных мотивов и сюжетов, но и нередко кажутсявышедшими из рук одного мастера.

Вендельское время – эпоха сложения культовых объединений, цементировавшихразноплеменные области и сплачивавших их вокруг общих святилищ, что быловыражением попыток унификации религиозной и культовой практики, являвшихсянаиболее важной составляющей духовной надстройки того времени.

Именно на этой культово-религиозной основе формировались первыепротогосударственные организмы, главной особенностью которых являлось то, что этобыли наиболее "рафинированные" германские протогосударства, возникавшие почти безвсякого влияния раз витой периферии.

Вендельская эпоха была отмечена также бурной внутренней колонизацией и освоениемБалтийского моря как внутреннего водного бассейна, объединявшего племена и народыпо его берегам, в качестве северного варианта и аналога римского mare nostrum.

Главной причиной интеграции изначально являлось единство географических условий,определившее сходные формы ландшафта и, соответственно, идентичные формы истереотипы его хозяйственного освоения. Эта тенденция отчетливо прослеживается какв неолите, так и в эпоху бронзы. Однако особый импульс ее реализации был приданмиграционными, торговыми и военными движениями позднеримского времени. Допустимовыделить в рамках всего пространства северных морей собственно балтийскуюакваторию с прилегающими землями как несомненное ядро рассматриваемой цивилизации,характеризующееся наибольшим проявлением всех основных тенденций ее развития.Полное и окончательное завершение Балтийская цивилизация обретает в эпохувикингов, распространяющих ее влияние на пространства, покрывающие значительнуючасть ойкумены того времени. Однако и с завершением походов скандинавских дружин,во времена расцвета Ганзы, а, также последующего периода взаимоотношенийгосударств региона, отмечается несомненная преемственность инфраструктуры этогососуществования.

Несмотря на то, что вендельские протогосударственные союзы оказались непрочными ивскоре распались, уступив место почти прежним межплеменным отношениям, делоконунгов Венделя не пропало втуне. Все претенденты на государственное возрождениев эпоху викингов, все конунги-реформаторы, стремившиеся собрать земли под однуруку (49; 44-53), опирались на уже существующую традицию и имели возможность к нейапеллировать – как к историческому прецеденту, Государства Скандинавии эпохивикингов создавались на фундаменте, заложенном за несколько поколений до этого.

Вендельская эпоха явилась завершающим этапом формирования цивилизации Севера,окончательно подготовившим выплеск энергии, который происходил в конце VIII –середине XI столетия, то есть эпоху викингов. Разорвать эти эпохи невозможно – впоходы отправились дети и внуки вендельских воинов и конунгов. Эпоха викинговвсеми корнями уходит в те самые события, которые питали вендельские искусство иидеологию. Викинги шли буквально по стопам, а вернее – по тем кильватерным следам,которые оставили форштевни кораблей вендельских купцов и воинов.

Эпоха Инглингов: миф, эпос или история?

История вендельской эпохи не написана, как и история римского железного века вСкандинавии. Более того, вряд ли она вообще когда-нибудь будет написана. Состояниеисточников таково, что представить себе событийный ряд, наполненный некойнепрерывной (или относительно непрерывной) вязью исторических фактов совершенноневозможно. Практически полное отсутствие дат – вернее, абсолютных датировок – ужесамо по себе переводит это время в разряд "доисторических". Многочисленные имена,– а у нас нет основания считать их совершенно легендарными, речь идет лишь остепени этой легендарности, – придающие эпохе подлинное лицо, также не создаютпрочной основы для позитивистского исторического повествования. Мы можем говоритьскорее о тенденциях и культурных феноменах, а также о вполне логичной и устойчивойпоследовательности определенных исторических событий, не привязывая их, однако, кточным датам. Подобно тому, как рунологи чрезвычайно осторожно описываютобнаруженные надписи, относя их к одному из трех больших периодов руническойписьменности и не пытаясь покушаться на большее, именно по этому образцу и можетбыть воссоздана история вендельского периода.

Мы располагаем, к счастью, чрезвычайно ценными источниками – такими как "Сага обИнглингах" Снорри Стурлусона и "Деяния датчан" Саксона Грамматика. Несмотря наизвестную легендарность, геометрически возрастающую от глав, посвященных болеепозднему периоду, к главам, описывающим седую древность Севера, эти произведенияявляются нашим единственным историческим источником. Кроме того, исследователи напротяжении, по меньшей мере, нескольких последних веков неоднократно подвергалиэти произведения тщательному источниковедческому анализу, стремясь отделить отправды очевидный вымысел либо легенды. В результате мы можем признать высокуюдостоверность сообщаемой информации и рассматривать ее либо как прямой источник,либо как повод и основу для определенных выводов и исторических конструкций.

Итак, скандинавская традиция начинает собственную историю с правления Одина вВеликой Свитьод. Разумеется, "история глазами Инглингов", властителей Швеции иНорвегии, по сути своей "шведо-центрична". Однако сам праисток Швеции,локализуемый традицией в бассейне Танаиса (Дона), указывает на отголоски весьмадавних исторических преданий, сохранявшихся в "фоне" этой традиции в течениедлительного времени. Существующая литература, посвященная этому вопросу, непозволяет вынести окончательный вердикт касательно прародины древних германцев,

однако сам факт сохранения этой информации, а также ее контаминация с проблемойиндоевропейской прародины и готской проблемой весьма симптоматичны.

Один, правление которого современной наукой хронологически вписывается в рубеж эр,выступает в этой, весьма демифологизированной, версии в качестве не только своегорода культурного героя, но прежде всего в ипостаси мудрого и отмеченного явнойхаризмой правителя:

"Один был великий воин, и много странствовал, и завладел многими державами. Он былнастолько удачлив в битвах, что одерживал верх в каждой битве, и поэтому люди еговерили, что победа всегда должна быть за ним. Посылая своих людей в битву или сдругими поручениями, он обычно сперва возлагал руки им на голову и давал имблагословение. Люди верили, что тогда успех будет им обеспечен. Когда его людиоказывались в беде на море или на суше, они призывали его, и считалось, что это импомогало. Он считался самой надежной опорой. Часто он отправлялся так далеко, чтоочень долго отсутствовал" (88; 2).

Один обладал не только собственными сверхъестественными возможностями испособностью к колдовству, но и благоприобретенными талантами, позаимствованнымиим у ванов – архаических богов плодородия, обретавшихся в непосредственномсоседстве с Асгардом, жилищем асов. Причем эту приобретенную мудрость Один стяжаетвсеми доступными ему средствами. Показателен эпизод, когда в процессе замиренияпосле битв асов и ванов взаимно выдаются заложники: от ванов к асам, приходитмудрец Квасир (позднее дарующий человечеству поэтический талант), а Одинотправляет взамен не менее мудрого Мимира в качестве консультанта главногозаложника от асов – Хенира, ставшего вождем ванов. Вскоре простодушные ваны убиликонсультанта своего новообретенного владыки и отослали его голову в Асгард. Врезультате Один вернул себе своего ставленника Мимира (голова коего была имуспешно возвращена к жизни), а также приобрел Квасира (88; 4).

В образе Одина, как неоднократно отмечалось в литературе, сохранилисьмногочисленные черты, свидетельствующие о его архаических корнях (впрочем, далеконе всегда его собственных, но позаимствованных от иных богов). В числе таковых –связь с весьма древними обычаями брачных отношений. Она проявляется в коллизии,возникшей в результате очередной длительной отлучки Одина, когда его братьяразделили его наследство и оба временно оказались мужьями жены Одина – Фригг.

Постепенно традиция переносит повествование на северную почву. Поскольку Одинрасполагает сверхъестественным знанием, он провидит собственное владычество вСеверных странах. В результате Асгард остается на попечении его братьев, Вили иВе, а сам Один с асами и собственным народом переселяется в Швецию. Долгиескитания по Европе, согласно саге, приводили Одина то в Гардарики (Россию), то вГерманию (Саксонию), то на острова Датских проливов. Однако окончательно свеиобосновались лишь в Скандинавии. Один провел классическую демаркацию и распределилмежду своими родственниками и соратниками владения, создав в каждом из "доменов"по центру, именуемому общим именем "сигтуна" (в буквальном смысле "ограда победы","град победителей"). Так, Ньерд жил в Ноатуне, Фрейр – в Уппсале, Хеймдалль – вХиминбьерге, Тор – в Трудвангаре, а Бальдр – в Брейдаблике. Симптоматично, что, заисключением Уппсалы, все остальные "сигтуны" являются чертогами асов в Асгарде,упоминаемыми Младшей Эддой.

Один мог менять внешность или, что вернее, перемещать свой дух в тело животного."В этом случае тело лежало, как будто он спал или умер, а в это время он был

птицей или зверем, рыбой или змеей и в одно мгновение переносился в далекие страныпо своим делам или по делам других людей. Он мог также словом потушить огонь, илиутишить море, или повернуть ветер в любую сторону, если хотел... Один брал с собойголову Мимира, и она рассказывала ему многие вести из других миров, а иногда онвызывал мертвецов из" земли или сидел под повешенными. Поэтому его называливладыкой мертвецов или владыкой повешенных. У него было два ворона, которых оннаучил говорить. Они летали над всеми странами и о многом рассказывали ему.Поэтому он был очень мудр. Всём этим искусствам он учил рунами и песнями, которыеназываются заклинаниями. Поэтому асов называют мастерами заклинаний. Один владел итем искусством, которое всего могущественнее. Оно называется колдовство. С егопомощью он мог узнавать судьбы людей и еще не случившееся, а также причинять людямболезнь, несчастье или смерть, а также отнимать у людей ум или силу и передаватьих другим. Мужам считалось зазорным заниматься этим колдовством, так что емуобучались жрицы. Одину было известно о всех кладах, спрятанных в земле, и он зналзаклинания, от которых открывались земля, скалы, камни и курганы, и он словомотнимал силу у тех, кто в них жил, входил и брал, что хотел" (88; 7).

Именно с Одином традиция связывала активизацию воинской деятельности ускандинавов. Он располагал многочисленными магическими и сугубо военнымиталантами, причем активно эксплицировал их на собственное окружение, способствуяего непобедимости во многочисленных сражениях с соседями. "Один мог сделать так,что в бою его недруги становились слепыми или глухими или наполнялись ужасом, а ихоружие ранило не больше, чем хворостинки, и его воины бросались в бой безкольчуги, ярились, как бешеные собаки или волки, кусали свои щиты и были сильными,как медведи или быки" (88; 6). Несомненно, располагая подобным набором качеств,дополненных даром провидения и неограниченными способностями к изменениюсобственного внешнего облика, Один представлял собой тип идеального правителя –идеального настолько, что прижизненное существование среди подданных не оставлялоему шансов избегнуть обожествления. Именно это и произошло уже при жизни Одина;однако наивысшего развития культ правителя достиг после того, как Один, несмотряна собственные таланты и умения оказавшийся все же смертным, отошел в мир иной.

Одину приписывалось, в частности, и изменение погребальной обрядности, в культуреархаических обществ приобретавшей главнейшее и первостепенное значение. Именно сего установлениями связывалось распространение обычая кремации с последующимпогребением пепла в земле либо в море. Обычай заупокойных приношений,сопровождающих человека в другой мир и совершенно архетипичных, был скорректированОдином. Согласно его завету, человек продолжал пользоваться на том свете тем, чтоон собственноручно закопал в землю еще при жизни. Именно в этом представлениилежали корни обычая, массово распространенного в архаическую эпоху, в вендельскоевремя и в эпоху викингов, когда владельцами богатств зарывались сотни и тысячикладов, – отнюдь не как средство накопления, но исключительно как мерило богатстваи удачи в земной жизни. Отчетливо выраженное стремление сохранить материальныйсимвол собственного успеха в виде богатств для посмертного использования имел,таким образом, весьма древние истоки.

Смерть Одина положила начало его безвозбранному обожествлению. Сам акт умираниявеликого вождя стал глубоко символичным действием. Он велел перед кончинойпометить себя острием копья и присвоил себе всех, умерших от воздействия оружия.Разумеется, можно спорить о том, что было первично: младшеэддическая версияжертвоприношения Одина на Мировом ясене или же "земная" версия жизни храброго,воинственного, мудрого и удачливого правителя. Однако именно этим событием

завершается "позитивистский" путь Одина на земле. Дальнейшее принадлежит сферемифа и эпоса.

Одину наследовали асы, пришедшие с ним из Великой Свитьод: Ньерд, а затем его сынФрейр. Ньерд, в частности, предельно явственно обозначил собственную "ванскую"сущность и природу безусловным предпочтением мирной деятельности деятельностивоенной. При нем в Швеции царили мир и покой, последовала череда урожайных иблагополучных годов. Отчетливое эпигонство Ньерда при этом выражено в егостремлении подражать Одину: он также пометил себя" копьем, хотя вряд ли по родусвоей земной деятельности был этого достоин.

Не менее отчетливым ваном выступил и Фрейр. Его правление также было всецелоориентировано на приумножение богатства, благополучие подданных и мирный труд.Именно при Фрейре традиция отмечает начало неординарного возвышения Уппсалы,претендующей ныне на роль религиозного, культурного, хозяйственного иадминистративного центра державы свеев. Фрейр, жизнь которого была связана снеординарными успехами земледельческого и скотоводческого хозяйства, стал длясвеев подлинным талисманом – символом благополучия и мира. Именно в силу этогосага повествует о возврате к отвергнутому воинственным Одином обычаю ингумации."Фрейр заболел, и когда ему стало совсем плохо, люди стали совещаться и никого непускали к нему. Они насыпали большой курган и сделали в нем дверь и три окна, Акогда Фрейр умер, они тайно перенесли его в курган и сказали шведам, что он жив, исохраняли его там три года. Все подати они ссыпали в курган, в одно окно – золото,в другое – серебро, а в третье – медные деньги. И благоденствие и мир сохранялись.Когда все шведы узнали, что Фрейр умер, а благоденствие и мир сохраняются, онирешили, что так будет все время, пока Фрейр в Швеции, и не захотели сжигать его, иназвали его богом благоденствия, и всегда с тех пор приносили ему жертвы заурожайный год и мир" (88; 10). Определенная наивность повествования очевидна,однако она, в силу этой самой непосредственности, отчетливо обнажает глубинныеонтологические корни этих представлений о том, почему этот обряд должен былприменяться наряду с сожжением. Несомненно, сохранение тела в том или ином видемогло иметь – и не только в Скандинавии – также и этот смысл: смысл сохранения внеизменности тех положительных, с точки зрения окружающих, функций, которыеолицетворял, воплощал и реализовывал при жизни данный человек. Возможно, мы имеемдело со вполне рационалистическим объяснением одного из несомненно архетипичныхявлений человеческой культуры, объяснением, претендующим на определеннуюуниверсальность.

Как бы то ни было, жизнью Фрейра и правлением его сестры и жены Фрейи завершился"мифологический" период истории Скандинавии. Череда правления рода асовпрервалась. Несмотря на то, что следующий правитель, Фьельнир, был сыном Фрейра отженщины по имени Герд, он уже не принадлежал к тому кругу избранных, которыепришли с Одином издалека, заложив основы державы свеев.

Автор чрезвычайно далек от мысли о том, что на основании подобных сведений можнопостроить позитивистскую историческую картину. Разумеется, информация источников вэтой своей части остается в большей степени мифом, чем историей. И вместе с темона является отражением собственно скандинавских представлений о своемисторическом прошлом, то есть приобретает значение, выходящее далеко за рамкичистого источника и становясь на грань историографии. К тому же отчетливопрослеживающиеся ветви традиции позволяют говорить о тенденциях и направленияхразвития древнейшей Скандинавии.

Так, явное противопоставление периодов правлений воинственных конунгов периодамвластвования конунгов мирных красной нитью проходит через повествование оскандинавском прошлом и говорит об интуитивном схватывании исторического процесса.В сагах, действие которых происходит в эпоху викингов, оно последовательноотмечается рассказчиками, служа отражением эмпирически обнаруженного иосновополагающего закона синусоидальности исторического развития любого институтаобщества, феномена либо тенденции. Сменяющие друг друга "контрастные" правителисоздавали исторический ритм, отчетливо ощутимый при незначительном временномотстранении. Этот ритм в действительности являлся наиболее существенным и значимымстабилизирующим фактором, удерживавшим общество от эксцессов, распада идеструкции. Его последовательное воплощение в традиции, отмечавшеесяисследователями (49), маркирует отчетливое постижение архаическим мышлениемдостаточно глубоких законов исторического развития. Именно в силу этого у нас нетоснований считать всю информацию источников о древнейших временах априорно ложной.

После асов начинается череда правителей, которые с равным успехом могут бытьохарактеризованы и как эпические, и как вполне исторические. Симптоматичноизменение языка и стиля повествования: после Фрейра и Фрейи он становится болееживым, пластичным, в повествование вплетаются элементы откровенно бытовые и дажеюмористические, Появляется череда фактов микроисторического порядка, конкретныхсвершений конунгов, почти отсутствовавших в предшествующих строках. Образноговоря, наша историческая "оптика" внезапно резко приближает изображение, вкотором начинают просматриваться неразличимые ранее детали.

Северная традиция, запечатленная как в Младшей Эдде, так и в "Деяниях датчан", современем возводит все ветви скандинавской истории к одному первоисточнику – Одину.Датская история, история династии Скьельдунгов (201; кн. I, гл. 3, § 1),связывается с тем же родом, что подарил конунгов Швеции: "Скьельдом звали сынаОдина, и отсюда пошли все Скьельдунги. Он жил и правил в стране, что теперьназывается Данией, а тогда звалась Страной Готов. У Скьельда был сын по имениФридлейв, правивший после него. Сына Фридлейва звали Фроди. Он наследовал своемуотцу в те времена, когда Август кесарь водворил на всей земле мир. Тогда родилсяХристос. И так как Фроди был самым могущественным конунгом в северных странах,считают, что это он водворил мир во всех землях, где говорят по-датски, и люди насевере называют это миром Фроди. Тогда никто не чинил зла другому, даже повстречавубийцу отца или брата, на свободе или связанным. Не было тогда ни воров, ниграбителей, так что одно золотое кольцо долго лежало на Ялангрсхейд-поле" (64;142). Впрочем, вряд ли может вызвать сомнение тот факт, что время правления Фродинесколько удревнено, и соотнесение его с эпохой жизни Христа вряд ли оправдано,Скорее все же, как показывает археологический материал, этот период началсянесколькими веками раньше.

Такая вполне эпическая картина всеобщего мира и счастья, как, нетрудно заметить,была абсолютно симметрична эпохе, протекавшей в тот момент по другую сторонуДатских проливов, в Швеции. И дело не только в том, что стадии историческогоразвития регионов совпадали: просто Скандинавия вступила в полосу наивысшего завсю архаическую историю единства и определенной культурной однородности.Культурные институты стремились к унификации, к тому же это единство дополнялосьдостаточно мирными отношениями и правлением относительно "дружелюбных" конунгов.

Наступил (или, быть может, продолжился) тот самый период Инглингов, эпоха, окоторой сами скандинавы вспоминали в своих рефлексиях эпически-историческогопорядка как о своеобразном золотом веке. Основные характеристики этого времени –

формирование единого культурно-исторического пространства Северной Европы,заселенного германцами. Отношения, господствующие на этом пространстве, не моглибыть совершенно безоблачными. Этого не терпит логика истории, этому противоречитархеологический материал, не дающий права говорить о снижении воинственностискандинавов этого времени. Однако нормой становятся мирные отношения в рамкахскандинавского мира, те самые отношения, которые складываются у Фьельнира и Фроди.Тот и другой были не только союзниками, но и друзьями, часто навещали друг друга,совершая, так сказать, официальные визиты, переходившие в неофициальные. Фродиплавал в Уппсалу, Фьельнир бывал в Хлейдре (совр. Лейре близ Роскилле), в"резиденции" Фроди. Одна из таких поездок в Зеландию стала для Фьелльнирапоследней. Там был приготовлен большой пир и созвано много гостей. У Фроди в егопиршественном доме в кладовой стоял огромный чан, "высотой в много локтей искрепленный большими бревнами. Над этим чаном располагался чердак, а в чердаке небыло пола, так что брагу в чан заливали сверху, со второго этажа, и напиток былвесьма крепким. Вечером Фьельнира вместе с его людьми оставили ночевать насоседнем чердаке-лофте. А ночью Фьельнир, сонный и совершенно пьяный, вышел нагалерею по нужде. Возвращаясь к собственной постели, он проходил вдоль этойгалереи и по ошибке вошел в другую дверь, оступился, свалился в чан с брагой, гдеи утонул" (88; 11).

Наследник этого конунга, Свейгдир Фьельнарсон, в традиционном описании несколькозагадочен. Загадочность эта проявляется в том, что он явно регрессирует в сторонубольшей мифологичности собственного образа. Сама по себе склонность к путешествиямнеудивительна, как неудивительны и ностальгически-естествоиспытательские попыткиСвейгдира разыскать изначальный Асгард и жилище самого Одина. Однако реализацияэтого стремления и тот факт, что Свейгдир все-таки Асгард отыскал, вызываютсомнения. Конунг разъезжал в компании одиннадцати спутников (доведя, такимобразом, число членов отряда до сакрального числа асов) по разным странам,сопредельным и дальним, пытаясь разыскать Великую Свитьод. В ходе этой"экспедиции", продолжавшейся пять лет, Свейгдир добрался до Малой Азии ("СтраныТурок") (?!), где и повстречал немало родственников и даже женился на женщине изплемени ванов. Отчетливая мифологичность этого сюжета, обильно сдобренноговопиющими признаками модернизации, не вызывает сомнения. Он выглядит скорее как неслишком искусная попытка рационализации сюжета о Великой Свитьод и АсгардеИзначальном как таковом. Тем не менее дальнейшая история Свейгдира и его конецвполне продолжают традицию жизни Фьельнира и отмечены печатью отчетливойтрагикомичности на почве того же самого архаического пьянства: "Свейгдир сноваотправился на поиски Жилища Богов. На востоке Швеции есть большая усадьба, котораяназывается У Камня. Там есть камень большой, как дом. Однажды вечером после заходасолнца, когда Свейгдир шел с пира в спальный покой, он взглянул на камень иувидел, что у камня сидит карлик. Свейгдир и его люди были очень пьяны. Ониподбежали к камню. Карлик стоял в дверях и позвал Свейгдира, предлагая тому войти,если он хочет встретиться с Одином. Свейгдир вошел в камень, а тот сразу закрылся,и Свейгдир так никогда из него и не вышел" (88; 12).

Столь печальный конец конунга, навязчиво стремившегося встретиться с Одином и,вероятно, сподобившегося этой чести, не может заслонить от нас более важногообстоятельства. Свейгдир отмечает в северной традиции возрождениеэкспансионистских притязаний скандинавов. Если Фьельнир представляет эпоху,довольствующуюся миром и стабильностью у себя дома, то Свейгдир приступает креализации иной программы. Это еще далеко не заморские походы, да и, собственноговоря, не походы вообще, однако рамки собственной державы, сколь бы мала иливелика она ни была, становятся для династа уже достаточно тесными.

Ванланди, сын Свейгдира, символизирует полный перелом ситуации. О немповествуется, что он был очень воинствен и много странствовал. Однако этистранствия весьма показательны. Вместо поисков прародины предков, то есть занятияхотя и похвального, но достаточно бесполезного, Ванланди обратил свои взоры навосток, причем на восток близлежащий – на непосредственных соседей шведов-свеев поБалтийскому морю – финнов. И вновь мы не сможем поручиться, что именно в этомрассказе правда, однако как раз он-то и дает блестящую картину следующей стадииинтереса скандинавов к внешнему миру – освоения Балтийского моря. Ванланди четкообозначает приоритетный сектор внимания жителей Севера – зону балтийских побережийи бассейн этого моря.

Ванланди сгубила непоследовательность и необязательность: однажды он осталсязимовать в Стране Финнов у тамошнего конунга Сньяра Старого и даже женился на егодочери Дриве (вполне скандинавские по звучанию имена придают этому наивномурассказу определенный колорит). Весной он уехал, оставив Дриву и пообещав ейвернуться на третью зиму, однако не вернулся и на десятую. Тогда Дрива послала заколдуньей, а Висбура, ее сына от Ванланди, отправила в Швецию. Колдунья былананята, собственно, для того, чтобы та заманила Ванланди в Страну Финнов либо жеумертвила его. Когда колдовство было в полном разгаре, Ванланди был в Уппсале.Внезапно ему захотелось в Страну Финнов, но его друзья запретили ему поддаватьсясоблазну, говоря, что оно, несомненно, является плодом финского колдовства. Тогдаконунга одолел сон, однако он вскоре проснулся, позвал к себе и сказал, что еготопчет "мара" – ведьма или дух, который, по скандинавским представлениям, душилспящих. Окружение конунга помочь ему уже не смогло, и вскоре он был погребен пообряду сожжения на берегу реки Скута.

Не менее печальная участь постигла и самого Висбура, причем от руки той же самойколдуньи. Он имел детей как минимум от двух браков, что и привело к коллизии,весьма типичной для раннего Средневековья. Дети от второй жены, недовольныевниманием, уделяемым законному наследнику Висбура, Домальди, а также и тем, чтоВисбур отказался выплатить им брачный дар их матери – три больших хутора и золотуюгривну, обратились все к той же финской колдунье за помощью. Они же пообещалиВисбуру, что эта гривна станет проклятием для лучшего человека в его роду.Колдунья, видимо, привыкшая ворожить вполне адресно, предрекла, что отныне в родуИнглингов постоянно будут совершаться убийства родичей. Кончилось дело тем, чтосыновья с дружиной сожгли Висбура в его собственном доме (88; 14).

Несчастливая судьба преследовала и Домальди. Несколько неурожайных лет вызвалисовершенно открытое недовольство населения, в силу собственного архаическогомировоззрения обвинивших во всех бедах лично своего конунга. В результате Домальдибыл принесен в жертву согласно уже отжившему, судя по всему, обычаю человеческихжертвоприношений. Этот эпизод, весьма любимый исследователями, рассуждающими обособенностях первобытного мышления и о практике жертвоприношений, отмечаетсовмещение (чрезвычайно типичное для Скандинавии) продвинутых черт культурногоцелого и его архаических закоулков. Одновременно начало сбываться проклятиеИнглингов, которое чрезвычайно отчетливо наводит на мысль об эпосе и эпическоммировосприятии. Примечательно, что Тьодольв из Хвинира, один из ярчайших скальдов,оставил строфу, которая – как и любой скальдический стих – стоит многого в планеисторической информации. В ней, в частности, Домальди именуется "врагом ютов" (88;15). Несмотря на то, что это единственное свидетельство такого рода, оно, в силусвоего происхождения, неопровержимо. И подтверждает тот факт, что вражда с данамив этот момент составляет существенную часть исторического фона Скандинавии.

Вероятно, это первое отчетливое свидетельство реалий "викинга" – похода, которомусуждено стать визитной карточкой эпохи.

Домар Домальдсон был ничем не примечательным конунгом, воплощавшим тот самый уходсинусоиды вниз, под координатную ось. При нем был мир и урожай, и, кроме того, онумер своей смертью и был сожжен. Скудость информации не позволяет предположить ниактивных походов свеев, ни нападений на них самих. Викинги еще не стали постояннымэлементом исторического процесса. Столь же непримечателен был и сын Домара,Дюггви. Однако, судя по всему, во время правления этих двух конунгов вновь былналажен мир с данами. Об этом свидетельствует то, что женой Домара и матерьюДюггви была Дротт, дочь конунга данов Данпа, сына Рига, "который был первым назван„конунгом" на датском языке. Его родичи с тех пор всегда считали звание конунгасамым высоким" (88; 17). Нет никакой уверенности в том, что этот пассаж отитулатуре имеет под собой хоть какие-то основания. Однако примечательно, что двединастии воссоединяются путем непосредственного породнения.

Даг Дюггвасон вновь возродил походы, однако они имели несколько иное направление.По крайней мере, мы можем утверждать, что одной из целей был Рейдготаланд, а такжеосвоение Восточного пути. С Дагом связан также достаточно мифо-эпический сюжет. Онрасполагал весьма ценным советчиком – воробьем, собиравшим для конунга информациюпо всему свету (аналог воронов Одина). Однажды этот воробей был убит хозяиномполя, в Рейдготаланде, на котором неосмотрительно клевал зерно. Недовольныйотлучкой любимца, Даг не пожалел кабана, принесенного в жертву, чтобы узнать о егосудьбе, а узнав, незамедлительно снарядил войско и предпринял карательный поход, вкотором и нашел свой конец: "Народ разбегался от него. К вечеру Даг повернул свойском к кораблям, перебив много народу и многих взяв в плен. Но когда ониперебирались через какую-то реку... какой-то раб выбежал из лесу на берег реки иметнул в них вилы, и вилы попали конунгу в голову. Он сразу же свалился с лошади иумер" (88; 18).

Наследник этого конунга, Агни Дагасон, продолжил традицию походов в Финляндию и взначительной мере воспроизвел судьбу своего уже достаточно далекого предка,Ванланди. Так же, как и тот, он женился на дочери финского вождя и накликал насебя незавидную участь. Роковым для него стал свадебный пир, после которого Агни,подобно многим правителям до него и после него в человеческой истории, отдыхал всвоем шатре, стоявшем под высоким деревом. На шее у него была та самая фамильнаягривна, которой владел Висбур и на которой лежало проклятье. На сей раз оноисполнилось в точности, ибо Скьяльв, новообретенная жена конунга Агни, привязала кгривне веревку, перекинутую через сук. Ее люди потянули веревку, осуществивдревнее пророчество: Агни погиб и был кремирован и погребен там же, в Финляндии.

Альрек и Эйрик, сыновья Агни, продолжили иную родовую традицию Инглингов –традицию вражды между братьями. Неизвестно, насколько они прославились благодарязаморским походам, но известно, что братья были заядлыми лошадниками и обожализаниматься выездкой. Кончилось все тем, что в одной из поездок отбившиеся от своихдружинников братья были обнаружены с проломленными черепами. Вероятнее всего,орудием взаимного убийства послужили удила, ибо иным оружием братья нерасполагали. Явно криминальный сюжет этой историй тем не менее явился очереднымподтверждением родового проклятья.

Сыновья Альрека – Ингви и Альв – в недалеком будущем разделили судьбу отца идядьки. Характеры их были прямой противоположностью: Ингви был хорош собою,чрезвычайно воинствен и предприимчив. Он часто ходил в походы и стяжал себе

немалую славу – судя по всему, к тому времени (конец V в.) подобный стильповедения стал чрезвычайно престижен социально. Типичный викинг, Ингви был полнойпротивоположностью своему брату. Альв был угрюм, нелюдим, постоянно сидел дома ипредпочитал такой образ жизни беспокойной судьбе своего брата. Это и сталопричиной конфликта. Жена Альва, Бера, будучи женщиной вполне эмансипированной дажедля того времени, предпочитала компанию возвращавшегося из славных походов Ингвиобществу мужа-домоседа, рано ложившегося спать и не одобрявшего стиль жизни брата-соправителя. Более того, Бера неоднократно сравнивала Альва с братом, и отнюдь нев пользу первого. В один из вечеров, в разгар затянувшегося далеко за полночьпира, Альв подошел к брату, поглощенному беседой с его женой, и пронзил его мечом:однако Ингви успел нанести Альву ответный смертельный удар собственным оружием.Смерть, впрочем, примирила братьев – они были погребены в одном кургане.

Разгул стихии викинга наступил при следующих правителях. Сын Альва, Хуглейк, был,впрочем, человеком крайне миролюбивым и апатичным – как и его отец. Он был скуп,прижимист, предпочитал походам домашние пиры и мирную жизнь. Хуглейк собрал вокругсвоего двора многочисленных скоморохов, шутов, музыкантов, чародеев и колдунов.Видя подобное состояние державы, соседи, несомненно, интересовались ееобороноспособностью. Судя по всему, маргинальных дружин в этот период было болеечем достаточно; по крайней мере, два авантюриста – Хаки и Хагбард, – располагавшиенемалыми дружинами, решили проверить Хуглейка на прочность. В их войске былонемало людей, слава о которых тогда гремела по всей Скандинавии, в том числезнаменитый викинг Старкад Старый. В тяжелой и жаркой битве войско Хуглейка былонаголову разбито, а он сам и двое его сыновей пали от руки Хаки, воспринявшегозатем власть в Уппсале.

На три года династия Инглингов покидает шведский престол. Однако мирная жизньХаки, впервые за многие годы авантюр и походов обретшего очаг, не устроила еговоинов, и значительная часть наиболее славных викингов покинула дружину Хаки.Ерунд и Эйрик Ингварсоны, лишенные возможности занимать отчий трон и отточившиесвои воинские таланты во многочисленных походах, организовали экспедицию в Швецию.К законным наследникам примкнуло немало воинов, а войско Хаки за три года сильноуменьшилось. Тем не менее Хаки был столь доблестным вождем и столь храбрым воином,что в состоявшемся сражении имел явное преимущество. Он пробился сквозь рядыповстанцев, сразил Эйрика и срубил знамя братьев. В результате Ерунд бежал свойском к кораблям и покинул страну. Однако сам Хаки был столь тяжело ранен вбитве, что вскоре скончался. Перед кончиной он торжественно обставил своипохороны: груженная павшими в битве соратниками ладья с зажженным на палубекостром была отпущена в море.

Гибель Хаки наконец позволила Ерунду занять место законного правителя Инглинга.Однако наслаждаться безоблачным управлением своей страной ему пришлось недолго.Стихия похода звала, и Ерунд организовывал новые экспедиции. В одну из них, воюя вДании, он столкнулся не только с ожесточенным сопротивлением местных данов, но и свойском сына побежденного и повешенного им конунга одного из норвежских племен.Воинское счастье изменило Ерунду, и он разделил судьбу своего давнего противника:был довешен на берегу его сыном, Гюлаугом.

Аун Старый, сын Ерунда, по отзывам современников, был человеком мудрым ирелигиозным (в языческом смысле этого слова); бессмысленным, на его взгляд,походам Аун предпочитал богатую жизнь дома и усердное служение богам Асгарда. Каки следовало ожидать, Швеция стала предметом вожделения воинственных соседей.Конунг данов Хальвдан Фродасон, отважный викинг, предпринял поход, в рамках

которого состоялся ряд битв с войском Ауна, в каждой из которых Хальвдан неизменноодерживал победу. В конце концов, после двадцатилетнего правления в Уппсале, Аунпринужден был бежать в Вестеръетланд. Хальвдан занял его место и прожил в этомкачестве – шведского конунга – также около двадцати лет. Однако упорный Аунпережил своего обидчика и после его гибели возвратился из изгнания и вшестидесятилетнем возрасте вновь занял престол Уппсалы.

Видимо, Аун действительно ценил жизнь, ибо после не слишком легкой жизни решилобеспечить себе бессмертие. Именно с ним связывается другой излюбленный мифологамии религиоведами сюжет. Аун принес Одину в жертву одного из своих сыновей и получилв уплату шестьдесят лет жизни. Племянник датского захватчика, Али

Смелый, совершил еще один поход в Швецию и вновь изгнал Ауна в Вестеръетланд, гдетот пробыл в изгнании еще два десятка лет и вновь репатриировался после убийстваАли. Один обещал ему продление жизни в обмен на жизнь сыновей, приносимых в жертвукаждое десятилетие. Ненасытность Ауна, совершенно впавшего в детство, нособиравшегося принести в жертву последнего, десятого, сына, вызвала неудовольствиеподданных. В результате Аун все-таки умер. Мифологичность этого рассказа очевидна,однако факт смены династий и временного господства датских конунгов вряд ли можетбыть поставлен под сомнение.

Последний сын Ауна, Эгиль, столкнулся с совершенно новой проблемой. Казначей и рабего отца Тунни, присвоивший значительную часть его немалого состояния, был лишенсвоей синекуры и отправлен на общие работы. Недовольный переменой своей участи ибудучи человеком предприимчивым, Тунни поднял мятеж, к которому примкнулозначительное число людей. Эгиль организовал карательную экспедицию, однако в ходевосьми битв был каждый раз разбит и принужден бежать в Данию. Популистские мерыТунни сводились к щедрым раздачам захваченного имущества, что привлекало к немусторонников. Тем временем Эгиль заручился помощью данов, пообещав их конунгу ФродиСмелому ежегодную дань со свеев. Объединенная дружина разбила войско Тунни,который пал в бою. Эгиль на три года занял престол Уппсалы, однако не платилобещанной дани и ограничился подарками лично для своего друга Фроди, отсылавшимисяраз в полгода.

Жизнь Эгиля прервалась трагически и вполне славно, по представлениям того времени.Он пал на охоте в схватке с жертвенным быком, взбесившимся и наводившим страх наокругу. Определенная ритуальность этого события отчасти сродни жертвеннымпрактикам предшественников Эгиля, в частности его отца.

Невыплаченная дань, впрочем, отозвалась весьма плачевным образом в судьбе Оттара,сына Эгиля. Фроди не питал к нему тех дружеских чувств, что связывали его с отцом,и потребовал выплаты дани, на что Оттар ответил, что свеи никогда никому дани неплатили и платить не намерены. В ответ Фроди собрал войско и разорил страну. Наследующий год он отправился в поход по Восточному пути, и, воспользовавшись этим,Оттар пришел с большим воинством в Свитьод. До поры до времени его поход былудачен, однако силы местных данов намного превосходили силы свеев, нерасполагавших подкреплениями, и Оттар погиб. Его бросили на растерзание птицам наприбрежном кургане и, в качестве издевательства, отослали на родину деревяннуюстатуэтку вороны, сопроводив ее словами, что Оттар стоит не больше, чем эта птица.

Сын Оттара, Адильс (конец VI в.), развернул экспансию и в южном направлении. Свейходили походами даже в Саксонию, о чем не говорят, в силу своего отсутствия,

континентальные источники. Одна из захваченных в том походе рабынь, Ирса, девушканеобыкновенной красоты, даже стала законной женой Адильса (88; 28).

Конунг Дании, Хельги Хальвдансон, напал на свеев и разорил страну, пользуясь явнымчисленным превосходством. Адильс бежал, а Ирса досталась победителю, сделавшему еесвоей – и не менее законной – женой. Именно она родила ему блестяще известного помногим источникам Хрольва Жердинку, одного из самых знаменитых датчанСредневековья (201; кн. II, гл. 5, § 6) (201; кн. II, гл. 6, § 1-5). Однакодальнейшие события – в изложении Снорри – были уже сродни рыцарскому роману. Женасаксонского конунга, оказавшаяся при датском дворе в Хлейдре, встретилась с Ирсойи сообщила ей, что та является ее дочерью от Хельги, ее нынешнего супруга. Послеэтого Ирса вернулась в Швецию. Хельги же погиб в походе через несколько лет,оставив престол Дании восьмилетнему Хрольву.

Адильс много воевал, в основном с норвежцами из Уппленда. Его сгубила страсть клошадям, а возможно, и непочтение к богам: проезжая через капище верхом, онвылетел из седла, когда конь споткнулся, и разбил голову о камень.

При его сыне Эйстейне Швеция стала ареной битв и нападений данов и норвежцев.Стихия морских походов разбушевалась. Морские конунги бороздили моря и воевали какдруг с другом, так и 'В особенности с мирным населением. Один из таких отщепенцев,Сельви с острова Ньярдей, сжег Эйстейна в собственном доме, и выиграл многодневную(традиция называет чудовищную цифру в одиннадцать дней) битву с ополчением свеев.С трудом заняв трон, он не очень уютно себя на нем чувствовал и был в конце концовубит.

Ингвар Эйстейнсон активно участвовал в походах, ибо помимо данов и норвежцев наШвецию нападали даже эсты и другие племена Балтики. С данами был заключен мир, иИнгвар переключился на суливший богатую добычу и менее боеспособный Восток. Именноздесь его настигла судьба: конунг пал в большой битве с эстами, а дружина егобежала.

Энунд Ингварсон прославился на всех направлениях деятельности, свойственныхконунгу той эпохи. Он отомстил за отца, разорив Эстонию, восстановил мир в странеи способствовал благоденствию подданных, за что был весьма любим, – сага отмечает,что он пользовался наибольшим уважением из всех конунгов династии. Энундпрославился массовой колонизацией северных шведских земель и вошел в историю спрозвищем Энунд Дорога. Вероятно, именно при нем сложилась окончательно системавейцлы – ежегодного путешествия по стране со взиманием дани и поочереднымпребыванием во вновь построенных усадьбах и хуторах. Фактически именно при Энундепосле длительных неурядиц сложилось подобие внутренней упорядоченности,характеризующей небольшое зарождающееся государство. Конец этого конунга былнепосредственно связан с новым установлением – Энунда со свитой завалило горнойлавиной и селевым потоком во время одной из таких поездок по стране.

С правлением Энунда связан чрезвычайно показательный сам по себе, хотя и абсолютнобытовой, по сути, внутренний конфликт. Именно из него мы впервые узнаем оботчетливой мозаичности административного устройства державы свеев. Разумеется, этони в коей мере не означает, что локальные правители возникли только сейчас, однакоэто первая распря, оказавшаяся достаточно рельефно обозначенной в письменныхисточниках. Одновременно этот эпизод отчетливо показывает роль Старой Уппсалы впротогосударственной структуре Швеции. Традиция ежегодных массовыхжертвоприношений, совершавшихся в середине зимы, являлась церемониальным

средокрестием всего исторического пространства страны. Именно этот вариантединства – единства прежде всего культового – был актуален на данной стадииобщественного развития. Именно в форме культового единства, основанного напочитании общего пантеона и использовании общих капищ, и существовал авторитетцентральной власти.

Конфликт, собственно, развернулся между сыном Энунда, Ингьяльдом, и сыном одногоиз местных конунгов, правивших в одном из подразделений Уппланда, АльвомИнгварсоном. Во время традиционного зимнего жертвоприношения в Уппсале междудетьми, предводительствовавшими каждый своей ватагой, случился раздор, ибошестилетний Альв в чем-то оказался сильнее своего соперника. Ингьяльд такразозлился, что громко заплакал, и его отвели к Свипдагу Слепому, его воспитателю.Свипдаг заметил, что это большой позор, и велел вырезать сердце у волка, зажаритьего на вертеле и дать съесть Ингьяльду. Видимо, снадобье оказало свое действие, авозможно, сработал механизм детской психической травмы: с тех пор Ингьяльд сталочень злобным и коварным. Через несколько лет за него отдали замуж дочь конунгаГаутланда (Етланда) Гаутхильд. Авторитет Энунда Дороги был чрезвычайно велик, иконунг Етланда считал за честь породниться с его домом, тем более чтопредполагалось, что сын Энунда вполне унаследовал положительные качества своегоотца.

Ингьяльд, сын Энунда, унаследовал власть отца после его гибели, Показательно, чтоименно с его правлением, относящимся к первой половине VII в., традиция связывалапервые попытки объединительной политики и покушений на власть локальных конунгов сцелью ее ограничения либо ликвидации. В этом смысле весьма наивными выглядятпопытки Снорри Стурлусона представить эти события как некое возвращениеослабевшего единовластия – такового никогда доселе не было. Тем не менее схемараздробления центральной власти, предложенная в саге, весьма интересна изаслуживает внимания. Согласно ей, после разделения державы между братьями конунгаАгни "владения и власть конунга стали распыляться в роду по мере того, как онразветвлялся. Но некоторые конунги расчищали лесные дебри, селились там и такувеличивали свои владения" (88; 36). Ингьяльд, придя к власти и став конунгом,решил обуздать всевластие местных правителей и поднять авторитет центральнойвласти. Для выполнения этой задачи был избран наиболее короткий по тем временампуть. Ингьяльд велел устроить большой пир в Уппсале, чтобы справить тризну посвоему отцу. Специально для пира было даже затеяно строительство новогопиршественного дома. Ингьяльд велел отстроить дом не менее просторный и роскошный,нежели собственные палаты в Уппсале, и назвал это сооружение "Домом семиконунгов". Там было приготовлено семь почетных сидений. Во все концы Швеции былиразосланы гонцы, через которых Ингьяльд приглашал к себе конунгов, ярлов и другихзнатных людей. На эту тризну приехали Альгаут, конунг Етланда, тесть Ингьяльда;Ингвар конунг Фьядргондаланда и его два сына, Агнар и Альв – тот самый, которыйбыл в детстве соперником Ингьяльда; Спорсньялль, конунг области Нерке, Сигверкконунг Аттундаланда. Не явился лишь Гранмар, конунг Судрманналанда(Седерманланда).

Шесть конунгов были посажены на престолы в новых палатах. Один из престолов,приготовленных по велению Ингьяльда конунга, пустовал. Все, кто приехал, былиразмещены в новых палатах, а Ингьяльд разместил свою дружину и всех своих людей исобственном доме. "В то время был обычай, что, когда справляли тризну по конунгуили ярлу, тот, кто ее устраивал и был наследником, должен был сидеть на скамеечкеперед престолом до тех пор, пока не вносили кубок, который назывался Кубком Браги.Затем он должен был встать, принять кубок, дать обет совершить что-то и осушить

кубок. После этого его вели на престол, который раньше занимал его отец. Тем самымон вступал в наследство после отца. Так было сделано и в этот раз, Когда КубокБраги принесли, Ингьяльд конунг встал, взял в руки большой турий рог и дал обетувеличить свою державу вполовину во все четыре стороны или умереть. Затем оносушил рог. Когда вечером люди опьянели, Ингьяльд конунг сказал Фольквиду иХульвиду, сыновьям Свипдага, чтобы они и их люди вооружились, как было договореновечером. Они вышли, отправились к новым палатам и подожгли их. Сразу же палатызапылали. В них сгорели шесть конунгов и все их люди. Тех, которые пыталисьспастись, немедля убивали. После этого Ингьяльд конунг подчинил себе все тевладения, которые принадлежали конунгам, и собирал с этих владений дань" (88; 36).

Столь блестяще задуманная и исполненная операция обезглавила все могущественныероды конунгов в Швеции. Несмотря на ее явно криминальный характер и нарушениеэлементарных законов гостеприимства (вряд ли приглашенные конунги предполагалиподвох от сына столь уважаемого правителя), Ингьяльд достиг одним шагом немалыхуспехов в достижении поставленной им самим жизненной цели.

Гранмар, чудом уцелевший благодаря собственной осторожности, крепко задумался. Врезультате он свел близкую дружбу с одним из шведских вождей викингов, ХьервардомИльвингом, и даже выдал за него собственную дочь, Хильдигунн. Недовольныйсохранением опасного и могучего противника, конунг Ингьяльд на следующий годсобрал войско для нападения на владения Гранмара. Тот организовал коалицию, ккоторой, помимо его нового родственника Хьерварда, примкнул и конунг ЭстеръетландаХегни. Несмотря на такой размах, эта коалиция численно была все же меньше, нежеливойско Ингьяльда, которое десантировалось с кораблей в Седерманланде.

В ходе жестокой битвы Ингьяльд вскоре убедился, что приобретенные с помощью обманаи предательства новые земли приносят ему мало пользы. Все войско, набранное вФьядрюндаланде, Вестеръетланде, Нерке и Аттундаланде, обратилось в бегство иотступило на свои корабли. Сам Ингьяльд получил множество ран и бежал ссобственным войском на свои корабли. В этом сражении пали оба его сына, Гаутвид иХульвид, а также Свипдаг Слепой, его воспитатель. Ингьяльд вернулся в Уппсалукрайне разочарованный результатами этого похода.

Вражда Гранмара и Ингьяльда длилась много лет, пока наконец друзья того и другогоне смогли их помирить. Конунги договорились о встрече, встретились и заключилитройственный мир: Ингьяльд, Гранмар и Хьервард, зять Гранмара. Мир, по договору,должен был соблюдаться до тех пор, пока они живы, и был скреплен клятвамиверности. На следующий год, весной, Гранмар отправился в Уппсалу, чтобы совершитьжертвоприношение, так как было принято весной приносить жертвы за мир. И здесь, вУппсале, он получил предсказание, что ему недолго осталось жить. И действительно,предательская натура Ингьяльда дала себя знать. На следующую осень Гранмар иХьервард, его зять, отправились пировать в своих усадьбах на острове Сили. В товремя как они пировали, туда явился в одну из ночей конунг Ингьяльд со своимвойском, окружил дом и сжег их в доме вместе со всеми их людьми. После этого онподчинил себе владения конунгов Гранмара и Хьерварда и посадил там своихставленников.

Хегни из Эстеръетланда и его сын Хильдир часто совершали набеги на Швецию инеоднократно убивали людей Ингьяльда конунга, которых он ставил править вовладениях, принадлежавших раньше Гранмару. Ингьяльд и Хегни в течение длительноговремени враждовали друг с другом, однако Хегни удавалось вплоть до самой своейсмерти удерживаться в своих владениях и противостоять притязаниям Ингьяльда.

У Ингьяльда было двое детей: дочь и сын. Дети Ингьяльда сыграли существенную рольв скандинавской истории. Его дочь Аса, выданная замуж за Гудреда, конунга Сконе,была весьма схожа со своим отцом нравом. Традиция приписывала ей вину Гудреда,убившего собственного брата Хальвдана, отца знаменитого объединителя Северныхстран Ивара Широкие Объятья. Ей же приписывалось и убийство собственного мужа. СынИнгьяльда, известный как Олав Лесоруб, был отослан матерью на воспитание ксобственному наставнику Бови в Вестеръетланд.

Традиция повествует, что Ингьяльд конунг за свою бурную жизнь убил двенадцатьконунгов, обманув их всех обещанием мира. Поэтому в историю Севера он вошел подименем Ингьяльда Коварного. Судя по всему, Ингьяльду удалось выполнить свой обетна давнем пиру – он действительно был конунгом большей части Швеции. Тем не менееего стиль решения политических проблем в конечном счете не остался безнаказанным.Ивар Широкие Объятья, мстя за убиенных родичей и ненавидя как Асу, так и ее отца,вторгся с большим войском в Швецию из Сконе. Аса еще до этого приехала к своемуотцу. Ингьяльд давал большой пир в усадьбе Рэнинге, когда он услышал, чтоприближается войско Ивара. Собственных сил у него было слишком мало, чтобыпротивостоять Ивару, к тому же Ингьяльд отлично понимал, что, обратившись вбегство, потеряет последние шансы, так как многие "союзники" будут не прочьнапасть на него. В результате он вместе со своей дочерью принял вполне героическоерешение, которое прославило напоследок его имя так, как вряд ли прославили быдругие земные деяния. Они с Асой напоили всех своих людей допьяна, после чегоподожгли дом. В огне погибли и сам конунг с дочерью, и вся дружина и их ближайшееокружение.

Скачкообразное, а вернее, ступенчатое движение от децентрализации к неким формамединой и верховной власти нашло в Скандинавии продолжение в создании державы,которую удалось собрать на краткое время Ивару Широкие Объятья. Разумеется, речьне шла ни об империи, ни о государстве как таковом. Тем не менее Ивар, завладевШведской державой, подчинил себе также и все земли данов, а также большую частьстраны саксов, пятую часть Англии и "Восточную державу", От его рода произошликонунги датчан и шведов, те, которые позднее были "единовластными в своей стране"(88; 41). Что скрывается под туманным определением "Восточной державы" – сказатьсложно. Неизвестно, какие именно земли Восточной Балтики платили дань Ивару. Темне менее описанные реалии – с исторической и хронологической точек зрения –являются пограничными и переходными от вендельского времени к эпохе викингов.Середина и вторая половина VIII в., к которым приурочиваются последние изописанных событий, знаменовались обращением внимания скандинавов на Запад, вкатолическую Европу. Цивилизация Севера дозревала до крупных объединительных форм,не нуждающихся, строго говоря, в культовом обосновании и поддержке и основанных наиных принципах.

После смерти Ингьяльда Коварного Уппсальская держава, по словам Снорри, "ушла изрук Инглингов, насколько можно проследить их родословную" (88; 41). После этогоглавная и основная линия родословия Инглингов перемещается на запад, в Норвегию, скоторой и связывается ее дальнейшая слава.

Основу династии Инглингов на норвежской земле заложил сын Ингьяльда Олав. Послегибели его отца Олав принужден был бежать из страны, так как подавляющеебольшинство свеев крайне негативно воспринимали правление Ингьяльда и былосчастливо избавиться от столь одиозного конунга. Династия Инглингов, такимобразом, в Швеции потеряла к этому времени всякий авторитет, и ее представитель немог рассчитывать на поддержку населения. Олав отправился в поход с теми немногими

сторонниками, которые захотели идти с ним. Он отправился сначала в Нерке, но,когда свеи узнали об этом, ему пришлось бежать и оттуда. Олав направился со своимилюдьми на запад через леса к реке Ета-Эльв, впадающей с севера в озеро Венерн. Тамони наконец остановились и занялись обживанием этих диких мест; начали выжигатьлеса и строить хутора. Вскоре необитаемый до того времени край, где были вполнеприличные земли, был заселен и назван Вермландом. Именно тогда свеи прозвали ОлаваЛесорубом. У Олава было двое сыновей – Ингьяльд и Хальвдан. Второй, прозванныйХальвдан Белая Кость, вскоре получил немалую власть на западе Скандинавии, вНорвегии.

Олав Лесоруб был, судя по всему, правителем деятельным, прагматичным ицелеустремленным, в определенном смысле даже атеистом. Он открыто пренебрегалжертвоприношениями и отправлением культовых функций, которые лежали на нем как наконунге. Гораздо больше внимания он уделял конкретным хозяйственным задачам иобороне своей новоприобретенной земли. Тем временем Ивар в Швеции наводил новыйпорядок, и по его настоянию на тингах было объявлено вне закона множество людей,испытывавших симпатии к прежнему правителю. Большинство из них покинуло страну ибежало под покровительство Олава Лесоруба в Вермланд. Но поскольку процесс этотшел массово, избыточный приток поселенцев привел к перенаселению земли, аслучившийся неурожай – к голоду. Архаические стереотипы массового сознания – аони, судя по этому случаю, были чрезвычайно архаичными – не позволили вчерашнимсторонникам Олава увидеть истинную причину голодовки. Люди сочли, что виноват вэтом конунг, ибо с древнейших времен считалось, что именно конунг являетсяисточником как урожая, так и неурожая. Откровенно пренебрежительное отношение кжертвоприношениям в глазах народа стало причиной бед; было собрано войско,отправились в поход против Олава и, окружив дом, где он находился, сожгли его вдоме, отдавая его Одину и принося его в жертву за урожай. Таким образом, уже вотносительно исторически недавнее время конунг пострадал – вполне первобытнымобразом – за собственное небрежение языческой традицией.

Однако многие из повстанцев, обладая здравым рассудком, сознавали истинную причинуголода. Поэтому после жертвоприношения войско двинулось на запад, в Солейяр, гдежил сын убиенного Олава, Хальвдан Белая Кость, – жил во владениях своего деда поматери, жены Олава Лесоруба Сольвейг. Дед – конунг Сельви – был убит, а Хальвданпрактически насильно выбран правителем. Затем войско двинулось дальше на запад ипришло в землю норвежского племени раумов – Раумарики, которая была завоевана иподчинена, а Хальвдан Белая Кость стал здесь конунгом, обретя наконец собственнуювотчину и пустив корни династии Инглингов в Норвегии. Точная дата этих событий намнеизвестна, однако она лежит примерно около 750 г. Дальнейшая история Инглингов –история постепенного волнообразного укрепления их власти в Норвегии. Начавшись спочти случайной имплантации династии на в общем-то чужую почву, эта историяизобиловала поистине драматическими моментами и окончилась постепенным, нонеуклонным "собиранием земель", приведшим в конце концов к формированию единогоНорвежского государства на рубеже Х-ХI вв.

Хальвдан Белая Кость был могущественным конунгом, удачливым и мудрым правителем.Он женился на Асе, дочери Эйстейна Сурового, конунга жителей Уппленда. У Асы иХальвдана было двое сыновей – Эйстейн и Гудред, Хальвдан захватил большую частьфюлька (племенной области) Хейдмерк, а также Тотн, Хадаланд и большую частьВестфольда, который в дальнейшем стал главной резиденцией и ядром владенийнорвежских Инглингов, Ингьяльд, брат Хальвдана, был некоторое время конунгом вВермланде, однако после его смерти Хальвдан подчинил себе эту область, бывшую ихобщим отцовским наследством, и до самой своей смерти брал с нее дань, а также

назначал туда своих ярлов. Он вполне благополучно, несмотря на многочисленныевойны, дожил до старости, умер от болезни в Тотне, а тело его было перевезено вВестфольд, где и погребено в кургане в Скирингссале (Каупанге) – первом торгово-ремесленном поселении Норвегии, первом протогороде-вике.

Сын Хальвдана Белая Кость, Эйстейн, был после него конунгом в Раумарики и вВестфольде, Он был женат на Хильд, дочери Эйрика, сына Агнара, который ранее былконунгом в Вестфольде. Агнар же был сыном Сигтрюгга – конунга из Вендиля в Дании.У Эйрика не было сыновей. Он умер, когда конунг Хальвдан Белая Кость еще был жив иактивно претендовал на соседние земли. Тогда Хальвдан со своим сыном Эйстейномзавладели всем Вестфольдом. Женитьба на дочери местного владетеля не толькопороднила Эйстейна с местной администрацией и нобилитетом, но и связала, черезпредков его жены, с династиями датских конунгов. Так одним шагом были решенынесколько весьма существенных политических вопросов. Эйстейн правил Вестфольдом досамой своей смерти. Конец его был связан с колдовством и приводит на память,казалось бы, давно забытые нравы прежних Инглингов и их противников. Приведемцитату из Снорри без купюр:

"Тогда в Варне был конунг, которого звали Скьельд. Он был очень сведущ вколдовстве. Эйстейн конунг приплыл с несколькими боевыми кораблями в Варну и сталграбить там. Он брал, что ему попадалось: одежду и всякое добро и орудия бондов.Скот они резали на берегу. Потом они уплывали. Когда Скьельд конунг вышел на берегсо своим войском, Эйстейн конунг уже переплыл через фьорд. Скьельд еще видел ихпаруса. Он взял свой плащ, развернул его и дунул в него. Когда они проплывали мимоострова Ярлсей, Эйстейн конунг сидел у руля, а другой корабль плыл рядом. Быливолны, и рея другого корабля сбросила конунга за борт. Так он погиб. Его людивыловили его труп. Его отвезли в Борро и там погребли его в кургане на каменистойгряде у реки Вадлы" (88; 46).

Хальвдан, сын Эйстейна, стал конунгом после него. Это был последний норвежскийИнглинг VIII в. Его прозвали Хальвданом Щедрым на Золото и Скупым на Еду. Традициягласила, что его люди получали столько золотых монет, сколько у других конунговлюди получают серебряных, но жили впроголодь. Этот сюжет послужил источником дляисследования чрезвычайно интересного феномена скандинавской раннесредневековойкультурной традиции. Речь идет о том обстоятельстве, что социум этого временивидел в богатстве и драгоценностях, обретенных в ходе войны в качестве военнойдобычи либо подаренных предводителем, отнюдь не материальную ценность. Этипредметы становились носителями мощнейшего заряда харизмы и славы, которая былавполне материальна и транслировалась от человека к человеку. Проще говоря,количество славы и удачи можно было увеличить или уменьшить, и материальныминосителями их выступали как раз драгоценные предметы, обретенные воином приопределенных обстоятельствах. Именно поэтому отказаться от них, продать, разменятьили обменять, прогулять, в конце концов, было для викинга совершенно немыслимо.Вместе с золотом и серебром, добытым на службе конунгу, могла уйти удача, а хужеэтого с человеком ничего не могло приключиться – разве только посмертное забвениепотомками. В условиях относительно скудного климата и постоянной борьбы обществаза существование драгоценные металлы, добытые в боях, становились гораздо меньшейредкостью, нежели продукты питания. Именно поэтому Хальвдан вполне могбеспрепятственно одаривать своих воинов-дружинников золотыми и серебрянымиукрашениями и деньгами, однако испытывал постоянные трудности с элементарнымпрокормом своего воинства, Продать же либо обменять на еду подаренныеконунгом-"кольцедробителем" драгметаллы дружинники не могли и не хотели – такаямысль скорее всего даже не приходила им в голову. Богатства накапливались для

того, чтобы никогда не быть использованными по своему прямому назначению –приносить материальную выгоду, удовольствия и удобства. Вот модель культуры,диаметрально противоположной культуре капиталистической. В богатстве видится неего реальная потребительская стоимость, но прежде всего и почти исключительноидеальное наполнение, не вытекающее напрямую из него самого и понятное в основномкругу "земных героев" – дружинников. Те клады, зарывавшиеся скандинавами в землюиздревле с целью послужить хозяину на небесах, в Вальхалле – не что иное, какдругая грань того же самого представления. Этим же соображением руководствуетсязнаменитый йомсвикинг Буи Толстый, когда, получив смертельное ранение, прыгает сосвоего корабля в морские волны, захватив с собой два сундука с золотом (89; 41).Хальвдан был типичным конунгом-викингом, человеком своей эпохи, благополучносочетавшим управление своими землями и заморскую деятельность. Он был чрезвычайновоинствен, часто ходил в походы со своими викингами и добыл немало богатств.Хальвдан женился на Хлив, дочери Дага, конунга Вестмара. Его главной усадьбой былХольтар в Вестфольде, где он, как это ни странно, мирно умер от болезни и былпогребен в кургане в Борре.

Хальвданом Эйстейнссоном Щедрым на Золото и Скупым на Еду завершается историяИнглингов в нашем изложении. Это не означало пресечения династии. Просто наступилиновые времена, характеризовавшиеся началом массового движения в Западную Европу имноготысячными походами за рубежи скандинавского мира. Трудно при этом заметитьсколько-нибудь существенные перемены во внутренней жизни скандинавских стран.Вышеприведенное не должно заслонять от нас того обстоятельства, что отчетливоеосознание государственного единства, монархической власти и некой унификации былов принципе чуждо людям того времени. Снорри, Саксон и другие, писавшие свои трудыв эпоху становящегося централизованного государства и единой королевской власти,навязывали представление о централизации предшествующим временам. Вдействительности никаких династий, владевших всеми землями свеев, данов илинорвежцев, не было и не могло быть. Племенные княжения были гораздо болеелокальными, и лишь изредка возникали формы более пространного объединения.Устойчивая власть династии на большой территории – конструкт средневековогокнижника, экстраполированный на прошлое и ему навязанный.

Единственное, что может в действительности отделить эту эпоху от предшествующих, –это первые, пока еще достаточно робкие, попытки создания государств, объединяющихдовольно значительные по тем временам территории, причем не только в рамкахдревних племенных границ, но и на межплеменной основе. Претензии наиболееамбициозных правителей начинают простираться на сопредельные им земли – те, накоторые не распространялась власть их предшественников. Возникает – и это вдвойнеудивительно на фоне слабости протогосударственной власти, ее институтов,отсутствия традиций – тенденция объединения под одной рукой не просто собственныхфюльков, не просто присоединения к ним нескольких клочков земли соседа, – нет,конунги VIII в. претендуют на поистине общесеверный масштаб своей власти. Именноэто столетие породило несколько относительно успешных опытов создания межплеменных"империй", из которых наибольших масштабов, размаха и значения достиглообъединение земель под рукой Ивара Широкие Объятья. Пожалуй, именно этообстоятельство – и только оно одно – позволяет нам говорить о некой качественнойгранице исторических процессов, пролегшей по VIII столетию. Иных "разломов" вскандинавской истории в этот период не наблюдается. Последний из них пришелся,судя по всему, на V-VI вв., когда на первый план вышел феномен морского похода –"викинга".

Быть может, самое существенное европейское событие, которое поставило относительнонепреодолимую преграду между Севером и Югом, – крещение в 804 г. континентальныхсаксов, последовавшее после окончания тридцатилетних войн Карла Великого. Этотакт, оторвавший от континентального "плаща" германских племен последний языческийлоскут, создал надежную преграду между католическим континентом и языческимиполуостровами. Преграду, которая, несмотря на все старания миссионеров уже начинаяс первой половины IX в., оставалась практически непреодолимой и несокрушимой. Этапреграда фактически была совершенно эфемерна, ибо лежала в сфере идеологии, однакоименно это делало ее столь прочной и несокрушимой. Только к концу XI в., сокончанием походов викингов, крещением всей Скандинавии и истинным объединениемЕвропы, сопровождавшимся переходом ее к внешней экспансии, преграда эта рухнулаокончательно, оставив, однако, по себе многочисленные памятники и реликты.

Хочется отметить, что история Скандинавии I-VIII вв., реконструируемая пописьменным источникам, не является, по крайней мере в основной своей части,стопроцентной истиной. Да мы и не стремимся к ней относиться таким образом.Литература, посвященная критике источников и историко-литературным исследованиям,практически необозрима (112; 592) и не дает нам права утверждать что-либо со всейопределенностью. Однако в той традиции, которая дошла до нас, запечатлены какисторические события, концентрация которых даже на общеевропейском фоне "темныхвеков" беспрецедентна, так и отпечаток их восприятия самими скандинавамиотносительно близких к этому времени эпох. Это особенно важно. Культура,собственно, и начинается с саморефлексии, и восприятие прошлого, его образ поройзначат для нас так же много, как и оно само. К тому же, в конце концов, этоединственная положительная историческая информация, которой мы располагаем. Ипроигнорировать ее было бы крайне нерационально.

Дань географическому детерминизму

Устойчивая зависимость человеческих коллективов от окружающей их природной средыобусловлена, прежде всего, биологической природой человеческого организма.Абсолютная заданность и предопределенность этой природы вынуждают сообщества людейнаходиться в известных и достаточно узких – с точки зрения физики – пределах,которые допускают само их физическое выживание и воспроизводство. В то же времяповерхность Земли почти повсюду допускает (за редким исключением) существованиечеловека, в силу чего большинство пространств суши было освоено еще в древности.

Известно, что первые цивилизации возникают в сравнительно теплых и благополучных,с точки зрения наличия ресурсов, регионах. В то же время также давно подмечено,что оптимальным для бурного и устойчивого развития общественного, материального икультурного прогресса является умеренный климатический пояс. С одной стороны, ондает социумам, его населяющим, относительно адекватное количество ресурсов. Сдругой – населяющая его общность постоянно находится под определенным давлениемсреды, не катастрофическим, как правило, но все же достаточно ощутимым для того,чтобы не позволять общности "расслабляться". Иными словами, в умеренном поясеприрода, предоставляя материальную основу существования, параллельно постоянновоспроизводит стимулы для совершенствования культурных институтов, преобразующихэту основу в потребляемые блага. Поощряя, природа постоянно угрожает. Европа,наиболее последовательно подпадающая под данную характеристику, самой логикойистории, а вернее, логикой географии, была предназначена к своей культуртрегерскоймиссии в течение II тыс. н.э.

Блестящая характеристика географической составляющей исторического процессапринадлежит перу Ф.Броделя: "Человек – пленник своего времени, климата,растительного и животного мира, культуры, равновесия между ним и средой,создаваемого в течение столетий, равновесия, которого он не может нарушить, нерискуя многое потерять. Посмотрите на сезонные перегоны овец в горы, характерныедля жизни горцев, на постоянство некоторых экономических форм деятельности жителейприморских районов, связанное с биологическими особенностями побережья, взглянитена устойчивость местоположения городов, на постоянство путей сообщения и торговли,на удивительную прочность географических рамок цивилизации. С тем же самымпостоянством и устойчивостью мы сталкиваемся и в области культуры, ...системыкультуры, которая продолжила в видоизмененных формах латинскую цивилизацию Позднейимперии, основанную в свою очередь на больших культурных традициях. ...Вплоть доXIII и XIV веков, вплоть до возникновения национальных литератур, цивилизация,основанная интеллектуальной элитой, жила теми же самыми темами, теми же самымисравнениями, теми же самыми общими местами и штампами" (5; 124).

В данном случае автором отмечен весьма показательный результат существованияпоследовательно сменяющих друг друга обществ, которые, наследуя одно другому,продолжают, однако, использовать в качестве основы своего бытия одну и ту же средуобитания. Линия развития средневековой Европы, вырастающей из развалин Рима, былаименно такой. Однако Бродель рассуждает именно о средиземноморском вариантецивилизации, частным случаем которой служит цивилизация галльская (Бродельанализирует Францию). В сущности, все Средиземноморье, выработав в самом началесвоего цивилизованного пути, на заре талассократий, определенные стереотипыкультурной деятельности, сохранило их как наиболее оптимальный способ решениявоспроизводящихся проблем и в почти неизмененном виде пронесло до наших дней – нетолько до конца Средневековья.

Что касается Севера, то здесь наследоваться могла только собственная традиция,лишь в малой степени отягощенная южным влиянием. Отсутствие цивилизационной базы,передающей последователям многое из того, что накопили предшественники,принципиально меняло картину культурной преемственности в Северной Европе. Вообще,процесс становления культуры новой эпохи шел относительно рафинированно, вусловиях, которые исключали непосредственное вмешательство инокультурногоокружения, что позволяет расценивать его как вполне эталонный варианткультурогенеза. Строго говоря, северная цивилизация брала от соседей то, что самахотела взять, не испытывая "культурного насилия".

Преемственность же природных условий была достаточно последовательна. После уходаледника и заселения Фенноскандии человеком мы не можем отследить здесь каких-либорезких перемен климатических условий, катастрофических изменений береговой чертыили скачкообразного перелома в каком бы то ни было из графиков, характеризующихосновополагающие параметры окружающей среды. Несомненно, происходили плавныеизменения. Так, начиная с VI тыс. до н.э., в так называемый атлантический период,климатические условия в Северной Европе были существенно мягче, а природа –изобильнее (65; 72). Именно к этому времени относится расцвет рыболовческихкультур Севера, ориентированных на прибрежный образ жизни. Что касается собственнограниц суши и моря, то само возникновение Балтики связано с постепенным опусканиемсуши, сопровождавшимся затоплением достаточно больших пространств, которое такжепришлось на период существования здесь человека. Однако все эти изменения, во-первых, не носили характера климатической катастрофы, а во-вторых, в основномзавершились к началу рассматриваемого нами периода. Единственными, судя по даннымкак археологии, так и письменных источников, серьезными изменениями, которые

происходили с природно-географическим окружением жителей Скандинавии, былипостепенное понижение среднегодовых температур и столь же постепенное сведениелесов. Причем похолодание происходило весьма медленными и, судя по всему,незаметными человеку темпами. Явным образом оно дало о себе знать в XIII в.,ставшим в климатическом отношении этапным для континента в целом, и тогда жеотразилось на освоении Атлантики и некотором изменении хозяйственной жизни вСкандинавии. Однако это выходит за хронологические рамки нашего исследования. Чтокасается сведения лесов, то оно являлось одним из сопутствующих фактороввнутренней колонизации в северной части Скандинавии, в частности в рамкахвендельского времени (88, 30-33). Масштабы его не следует преувеличивать.Расчищались и вырубались относительно небольшие участки лесных массивов, ибо самонаселение, осуществлявшее колонизацию, было достаточно немногочисленным. К тому жеполное сведение лесов не только не было по силам колонистам, но и не входило в ихперспективные планы, ибо разрушило бы экологическое равновесие, которое в северныхусловиях без леса было бы немыслимо. Во всяком случае, уменьшая площадь лесныхугодий и прокладывая коммуникации, люди существенно облегчали собственноесуществование, но не могли и не стремились кардинально изменить ландшафт.

Таким образом, константность основных природно-географических характеристик,отслеживаемая на скандинавском материале на протяжении длительного периода,являлась устойчивой базой формирования здесь преемственных и вполне адекватныхситуации форм культурного освоения территории, форм, которые воспроизводились втечение нескольких исторических эпох и в основах своих продолжают сохранятьактуальность и по сей день.

О роли ландшафта в истории

Категория ландшафта de facto исчерпывает содержание исходного материала, с которымимеет дело формирующаяся либо развивающаяся культура. Согласно наиболееадекватному определению, ландшафт представляет собой "участок земной поверхности,качественно отличный от других участков, окаймленный естественными границами ипредставляющий собой целостную и взаимно обусловленную закономерную совокупностьпредметов и явлений, которая типически выражена на значительном пространстве инеразрывно связана во всех I отношениях с ландшафтной оболочкой" (36; 455). В этомопределении выделяются несколько составляющих, являющихся сущностнымихарактеристиками ландшафта как феномена. Это прежде всего:

1. Территориальная ограниченность

2. Целостность

3. Внутренняя взаимосвязь элементов.

Интересующий нас регион обладает этими качествами в полной мере. На Скандинавскомполуострове четко выделяется регион приморских низменностей, ограниченный с севералинией, проходящей по озерам Тюрифьорд – Мьоса и далее через район шведскихгородов Арвика – Лудвика – Фалун – Евле. Все, что находится южнее, – равнинные илислегка холмистые, покрытые лесами земли, лишь в центральной их части локализуетсяправильных очертаний плоская возвышенность с высотами, впрочем, не превышающими380 м. Прилегающие к берегу острова – Готланд, Эланд и более мелкие – повторяюттот же тип ландшафта. Побережье Норвегии изрезано многочисленными фьордами инастолько криволинейно, что даже заслужило упоминания в математической литературе

как пример природной фрактальной линии, отличающейся причудливостью исимметричными колебаниями береговой черты.

Крайний юг – район Сконе, Бохуслена и Халланда – местами заболочен, что резкосближает его с лежащей южнее Ютландией – равнинной приморской страной сосглаженным ландшафтом и мягким климатом. Принципиальной географической границымежду Ютландией и континентом – Шлезвиг-Гольштейном и другими северогерманскимиземлями – не существует. Сходный ландшафт продолжается от южной оконечностиСкандинавского полуострова до Северной Германии включительно.

К северу от этого региона лежат возвышенности, в Швеции переходящие вскоре в горы.В Норвегии зона гор начинается практически сразу от побережья, и лишь врезающиесяв сушу долины, являющиеся окаймлением фьордов, пригодны для жизни и хозяйственнойдеятельности. С запада регион отграничен Северным, а с востока – Балтийскимморями. С юга на сравнительно небольшом удалении от побережья Северного иБалтийского морей начинается пояс возвышенностей, образованных Гарцем,Тевтобургским лесом и Зауэрландом.

Таким образом, Северная Европа географически представляет собой относительнозамкнутый ландшафтный регион, в котором достаточно явственно выделяются трисубрегиона: Южный, включающий в себя Северную Германию, Ютландию и Сконе,Восточный, совпадающий с Южной Швецией и низменными районами Западной Норвегии, иЗападный – регион Южной Норвегии. Именно в рамках этого региона и формировалосьядро цивилизации, составившей альтернативу Средиземноморью. Южная его часть всегдаиграла роль лидера в культурогенезе. Именно здесь формировались архаическиемезолитические и неолитические культуры, здесь расцветают племена бронзового века,именно здесь отчетливо заявляют о себе германцы. Этот субрегион являлсямагистралью, которая направляла поток населения с севера на юг. Преградгеографического свойства здесь не было, так как четырехкилометровое расстояниемежду ютландскими островами и побережьем Скандинавии, по сути дела, является непроливом, а широкой рекой, переправа через каковую ни в один из периодов историине представляла ни малейшего затруднения. На этом фоне даже незначительныецентральногерманские возвышенности представляли более существенное препятствие,ибо служили своеобразной "стрелкой", распределявшей потоки переселенцев с Севера вЕвропе: одних на юго-восток, к Дунаю и в Восточную Европу, других на берега Рейна,на запад. Принцип "умный в гору не пойдет" в данном случае действовал веками почтибезотказно.

Именно в соответствии с субрегиональным географическим членением в первых векахн.э. стали оформляться, а в эпоху Вендель сложились окончательно, территориальныерелигиозные объединения, ставшие первым прообразом будущих скандинавскихгосударств, – "держава Инглингов" и "держава Скьольдунгов".

Первая из них представляла собой союз племен, объединявшихся вокруг святилища вУппсале (Gamla Uppsala), и включавший в себя свеев (svear), гетов (gotar), а такженебольшие племена Южной Норвегии. Последние, находясь на периферии ареала, ввесьма сложных географических условиях, в рамках этого союза оставались своегорода "слабым звеном". Они воспринимались как культурная провинция и таковыми,несомненно, являлись.

"Держава Скьольдунгов", объединявшая земли Ютландии и Сконе, населенные данами,была изначально гораздо более монолитна. Это обусловливалось единством территории,совершенной идентичностью ландшафтных и, как следствие, хозяйственных

характеристик, а также племенной идентичностью. Именно даны первыми началиосознавать себя в качестве единого этноса, именно они создали древнейшую на Северегосударственную традицию (и древнейшую из существующих в Европе непрерывную линиюдинастической преемственности в королевском доме). Все это имело прочную основу вгеографической и племенной идентичности. Культовый центр в Еллинге (Jellinge)являлся точкой притяжения для обитателей этого субрегиона, соединяя: их базисомобщих религиозных практик и объектов поклонения.

Ландшафт Северной Европы, как при беглом взгляде, так и при детальномрассмотрении, демонстрирует классический набор всех основных типов поверхностипланеты в зоне умеренного пояса.

Суша на сравнительно малом протяжении (фактически на дистанции однодневногоплавания либо нескольких дневных переходов) демонстрирует чрезвычайноеразнообразие. Здесь имеются достаточно плодородные равнины с легкой холмистостью,заболоченные участки, леса, причем как среднеевропейского, смешанного типа, так иклассические таежные массивы. Относительно небольшие возвышенности доступные иобитаемые уже в древности, соседствуют на современной норвежской границе с оченьвысокими и чрезвычайно трудно проходимыми горами, представлявшими серьезноепрепятствие для путешествия вплоть до новейшего времени. В норвежских горахблестяще представлено высотное районирование, вбирающее весь комплекс горныхландшафтов Европы – от плодородных долин, через альпийские луга вплоть до ледникови вечного снегового покрова. Ландшафт суши в архаическое время располагалстандартным европейским набором флоры и фауны, которые были достаточноразнообразны и изобильны. Многочисленны реки – как относительно спокойные,равнинные, или стремительные горные, совершенно не приспособленные для плавания насудах, однако богатые рыбой.

Вместе с тем существуют и моря – неглубокое внутреннее Балтийское и Северное,являющееся фактически органическим продолжением Атлантики. С морем связанприбрежный ландшафт, ранее всего ставший прибежищем человеческих сообществ,ориентированных в хозяйственном плане на морской промысел. Многочисленныенебольшие острова составляют самостоятельный ландшафт. Кроме того следуетотметить, что береговая линия на небольшом протяжении включает в себя три основныхвида побережий: ровный пологий берег; берег, прикрытый завесой мелких шхер (sker);классические фьорды с целым веером ландшафтов прибрежной кромки.

На континенте в рамках небольшого региона подобное многообразие встречается весьманечасто. В то же время весь спектр этих ландшафтов в совокупности полностьюукладывается в характеристику территории, выступающей в качестве месторазвитияэтноса (12; 186). По мнению Л.Н.Гумилева, подлинными месторазвитиями являютсятерритории сочетания двух и более ландшафтов (12; 187). Как представляется,ландшафты могут быть рассмотрены и более дробно – не только как сочетание,например, моря и суши или гор и моря. Учет частных вариаций ландшафтнойдифференциации делает скандинавское месторазвитие еще более насыщенным имногообразным, блестяще подходящим для генерации новых общностей, которыевозникали здесь издревле. Исторически последним в этом ряду был древнегерманскийсуперэтнос.

В гумилевской периодизации эпоха Инглингов совпадает с постепенным переходом отявного периода фазы подъема (1 фаза) к акматической фазе (2 фаза), когданапряжение активности этноса достигает своего предела и несколько уменьшаетсядавление на природную среду (12; 211). В самом деле, с исчерпанием фонда свободных

земель на Скандинавском полуострове и в ближайшей округе – на балтийских островах– вспышка антропогенного натиска пошла на убыль. Финал вендельского времени иначало походов викингов отмечены явным преобладанием экстенсивного стилявоздействия на окружающую среду; вся избыточная энергия общества расходуется нанепроизводственные нужды, растрачиваясь в воинских операциях за пределами регионаи во внутренней вражде.

Индекс культурного воздействия на окружающую среду изменил в это время внутреннююрасстановку акцентов. Аксиоматично, что коллектив не может равномерно распределятьсобственную энергию, создавая предельную концентрацию на всех направлениях своейдеятельности. Неизбежно происходит превышение уровня давления на одном илинескольких фронтах. В случае с трансформацией вендельского общества в обществоэпохи викингов это перераспределение приобрело крайне отчетливо выраженную форму –шесть основных видов активности викингов (14; 68) предусматривали, в том числе, иколонизацию, но прежде всего внешнюю: островов Северной Атлантики и территорий вЕвропе. Лишь с течением времени, когда потенциал Скандинавии возрос,активизировалось и продвижение населения в северные земли полуострова,сопровождавшееся первичной урбанизацией (основание Тронхейма-Нидароса в конце X в.и др.). Хотя уже в рамках вендельского времени поселения скандинавов, по крайнеймере на западном побережье, начинают достигать полярной зоны, это выселение небыло и не могло быть массовым,

Жесткая обусловленность качества различных сфер культуры состоянием географииместоразвития прослеживается в Скандинавии предельно отчетливо. Относительномалоплодородная почва и авантюрный, нестабильный характер земледелия, хотя и невыводили его из разряда жизнеобеспечивающих форм культуры, тем не менее впродолжение всего рассматриваемого периода явственно ограничивали сферу примененияаграрных технологий. Главная "интрига" первого тысячелетия в сельскохозяйственнойсфере – постепенное и неуклонное вытеснение рожью пшеницы и ячменя из севооборота(125; 11). Более продуктивная и стабильная в северном климате культура на графикесвоего распространения дает отчетливый и устойчивый всплеск, не обнаруживающийколебаний в сторону уменьшения. Причем возрастание это, сглаженное у славянскихплемен, издавна культивировавших рожь в собственных хозяйствах, у германцевначинается практически с нуля в самом начале новой эры и через тысячу лет выходитуже на уровень 100 %. Континентальные германцы двигались в этом смысле гораздоболее быстрыми темпами, нежели скандинавы, и это вполне объяснимо. Несмотря набольшую суровость климатических условий, земледелие играло на Севере несравненноменьшую роль, чем на континенте, в силу чего скандинавский график гораздо болеесглажен. Это, однако, не заслоняет того обстоятельства, что земледелие былодревнейшей составляющей жизненной основы Севера. Наскальные изображенияСкандинавии, представляющие достаточно многочисленные сцены пахоты (65; 76),свидетельствуют о важности аграрного элемента производственной культуры.

С конца римского железного века увеличивается добыча и переработка железа: как изболотных руд – традиционного для Севера источника железа, – так и из горных рудСкандинавского полуострова (175; 7-9). Это позволило активизировать изготовлениежелезных элементов орудий и гораздо более эффективно возделывать почву. В своюочередь, эффективность культурного вторжения в природную среду повышала уровеньоседлости населения. Там, где земледелие составляло существенную долю в общембалансе производства, то есть прежде всего в Ютландии, окончательно завершаетсяпереход от полукочевого подсечно-земледельческого образа жизни к полностьюоседлому, пашенному (125; 12).

В менее земледельчески ориентированных субрегионах на Скандинавском полуостровеэтот процесс шел на другой основе. Стабильное существование обеспечивала вприморских областях водная среда. Рыболовный промысел, составляющий характернейшуючерту цивилизации Севера, при том уровне народонаселения (31; 92) являлсяабсолютно стабильным источником пропитания, гарантированно обеспечивавшимнаселение продукцией.

Не меньшую значимость играло и скотоводство. Не будет преувеличением сказать, чтоповсюду на Севере Европы оно являлось важнейшим и структурообразующим секторомпроизводящего хозяйства, создавая прочную основу для стабильности населения – какчисленной, так и миграционной. Несмотря на относительно небольшую удельнуюпродуктивность скота, вытекавшую из его существенно меньших размеров по сравнениюс тем, что разводился в романизированных областях континента (208; 111), именноэта малорослость была наиболее адаптогенным фактором, решающим в северныхусловиях. Именно этот низкопродуктивный скот составлял базовую белковую основурациона германцев, заложив фундамент их побед над изначально более развитымисоседями. Эмоциональное, но по сути своей верное замечание о том, что бычье мясо ипшеничный хлеб вывели германцев в число лидеров мирового прогресса (8; 266), сопределенными коррективами относительно доли пшеницы в рационе, совершенносправедливо.

Человек оседлый и человек движущийся

Культура Севера представляет собой частный, но чрезвычайно показательный примерклассической дихотомии оседлости и подвижности этносов. Преобладание той или инойтенденции неизбежно изменяло ход истории. На рубеже эр смещение германцев с местих постоянного расселения приобрело лавинообразный характер. Питающими источникамиэтого движения были не сверхординарные природные катаклизмы, а внутренниепроцессы. Однако природные условия игра ли при этом огромную роль. Они создавалипотенциально постоянно критическую ситуацию неустойчивого равновесия. Любоенарушение стабильности сложившейся экосистемы – демографический взрыв самогонезначительного масштаба, несколько неурожайных лет, перемещение соседнего племениили неудачная война с ним – немедленно отзывалось нарушением хрупкого баланса,заставляя часть племени освобождать жизненное пространство либо диктуя всемуколлективу необходимость миграции. Идеологическая атмосфера героического века

активно готовила и обслуживала подобные всплески нестабильности, становившиеся дляактивных членов социума просто неизбежным поприщем приложения своих сил.

Таким образом, общий баланс оседлости-подвижности в начале римского железноговека, безусловно, склонялся в сторону второй своей составляющей. Отток племен сСевера в ходе Великого переселения стабилизировал ситуацию. Начиная с конца V в.крупных перемещений за пределы региона не выявляется. Очаг культуро- и этногенезаснизил свою активность, ибо племена, "дозревшие" до потребности в миграциях ииспытавшие давление обстоятельств, ушли. Наступила новая фаза: выражаясь языкомфизики, давление в котле было сброшено и, вероятно, даже возникло некотороекратковременное разрежение. Для дальнейшей активизации необходимо было время.

При этом нами выделяются два уровня миграционной готовности населения: внутренняяи внешняя. Первая выражается в потенциальном освоении неокультуренной частиплеменной территории путем интенсификации воздействия, вторая – в экстенсивныхпретензиях на пустующие или чужие территории. На практике для окружающих этовыражается в отсутствии или наличии завоевательной и миграционной активности.Племя как бы "разбухает", претендуя на новые участки жизненного пространства.Однако отсутствие завоеваний или внешней колонизации никоим образом не означаетпассивности коллектива. На ранних стадиях своего развития все общности избыточноэнергетичны и дифференцированы лишь сферой реализации этой энергии.

Во внешней миграционной готовности также отчетливо выделяются две составляющие.Одна из них представлена типичным для военной демократии движением воинственноймолодежи, ориентированной на деструктивную миграцию: походы, преследующие цельграбежей. Вторая составлена потенциалом переселенцев – она включает в себя всеслои населения, в которых воинственная молодежь и воины вообще составляют лишьнезначительный ударный авангард, обеспечивающий закрепление и укоренение на новыхземлях аграрных колонистов. Стадиально второй сценарий всегда вторичен иконструктивен. Он начал реализовываться в развитую эпоху викингов, когда вслед задружинами потянулись переселенцы. Исключением был балтийский регион, гдепереселения начались раньше, однако им также предшествовал период "рафинированных"набегов.

Основой структуры оседлого обитания являлось совместное проживание более или менеезначительных групп людей в форме деревень и хуторов. Каждое подобное поселениебыло вполне самодостаточным в хозяйственном отношении организмом, всецелополагавшимся в вопросах жизнеобеспечения на себя самого. Общий вектор развития велот больших многодворных поселений к формированию достаточно устойчивой хуторскойструктуры (50; 29-30) (158). Она была более адекватна, так как обеспечиваларавномерное распределение населения в условиях возраставшей технологическойвооруженности общества. Отдельная "большая семья", благодаря более совершенномуорудийному набору и рациональным методам скотоводства, дополнявшимсяприсваивающими секторами экономики, могла поддерживать свое существование натребуемом уровне. Хуторская система расселения рассредоточивала население, но, чтоособенно существенно, именно этот тип поселений открывал путь внутренним миграциями колонизации. Колонисты могут мигрировать в условиях ограниченности природныхресурсов лишь небольшими группами, и именно в соответствии с этим требованиемнаходилась возникшая тенденция к разукрупнению поселенческих структур.

Парцелляризация хозяйств, сопровождавшаяся дроблением социальных структур ивыходом на передний план именно отдельных семей вместо крупных родовыхколлективов, как нельзя лучше соответствовала грядущему предназначению многих изэтих семей. Им предстояло в практически неизменном виде быть перенесенными нановую почву, в которой затем укорениться. Прочная оседлость германского железноговека и последовавшего за ним Венделя сформировала в своих недрах хуторскуюсемейную ячейку – нуклеус, который уже вполне был способен к трансляции в другие

земли. Ему не требовалось племенных структур и массового переселениясоотечественников, как это было в эпоху Великого переселения народов.Ориентированная на собственное воспроизводство большая семья, включавшая в себя нетолько полноправных членов, но и домочадцев, находившихся в подчиненном положении(патриархальных рабов), по сути, представляла собой готовую трудовую бригаду,осознававшую себя как самоценность. Внутренние обязанности и социальные роли былипредопределены и стабильны, и в случае хозяйственных проблем или политическойнеустроенности, которая все более и более заметно становится в это времядестабилизирующим фактором, семейный очаг без особых проблем перемещался напустующие дальние земли либо за море, где и обустраивался, органично встраиваясь вновую обстановку.

Чрезвычайно симптоматично, что численность подобных семей стабилизировалась науровне 50-100 человек (50; 29), – это буквальное совпадение спассажировместимостью крупного корабля второй половины I тыс. Размер семей истандарты водоизмещения судов, в своем стремлении к обоюдному сближению, ксередине тысячелетия пришли в полное согласие. Структурная переселенческая единица"семья-корабль" окончательно оформилась. Разумеется, это не было самоцелью, однакологика развития привела две тенденции в соприкосновение, породив "объекттрансплантации". Переселение могло осуществляться одной семьей на несколькихсудах, либо частями семьи, либо же, напротив, несколькими семьями на одномкорабле. Однако базовая единица оставалась реально существующим феноменом бытия. Ввендельское время на Аландском архипелаге и островах финского залива, вЦентральной Финляндии и Восточной Прибалтике возникают очаги скандинавскойцивилизации, созданные именно такими перенесенными через море структурами (Аландыи регион Оулу). К сожалению, мы можем только догадываться о том, как именнопроисходило само переселение в это время, однако "Книга о заселении Исландии" АриМудрого дает нам чрезвычайно живой и образный пример более поздней, но в общихчертах идентичной "пионерской" деятельности.

Принципиальная разница могла на практике заключаться лишь в том, что такойсценарий в чистом виде разыгрывался лишь на необитаемых землях. В случае аннексиии расселения в Европе или на севере Руси ему предшествовали воинские операции понейтрализации местных вооруженных формирований и замирению территории, нередкоосуществляемые мужским контингентом самих переселенцев. И все же общекультурноесодержание и сущность оставались неизменными всегда: создание новой ячейки,отпочковывающейся от общества-донора, сопровождавшееся переносом культурногомодуля, каковым являлась семья переселенцев.

Процесс этот сопровождался буквальным перенесением базовых, структурообразующих,материальных объектов – в качестве таковых выступали резные столбообразныеэлементы сиденья хозяина домовладения, воспроизводившие облик богов, которымпоклонялись. Будучи истинным центром семейного локуса, они были одним из немногоартефактов, наследовавшихся новым обиталищем непосредственно. Древний вавилонянин,переселяясь, забирал с собой как изображения божеств, так и деревянную дверь –единственную ценность, имевшуюся в глиняном доме. Скандинавы совместили двеценности – функциональную и идеальную – в одном объекте, бывшем главным основнымсистемным элементом их домашнего мира.

Скандинавский дом

Сам же этот мир всецело группировался вокруг подлинного средоточия скандинавской,да и вообще древнегерманской цивилизации – "длинного дома".

Традиция столбового жилища с очагом в центре была свойственна классическомуевропейскому обществу героического века – ахейскому. Однако в отличие отрасполагавшихся квадратом четырех столбов мегарона, прямоугольные вытянутыедревнегерманские дома снабжались строителями двойным рядом столбов, расположенныхсимметрично по оси здания.

Тип этого жилища, являющегося культуроопределяющим, наш формироваться довольнодавно. По крайней мере, за несколько веков до н. э. во Фрисландии, на берегахСеверного моря, отмечен сходный тип домостроительства. В результате изменения

климата эта зона, представлявшая прежде лагуну, затопляемую при каждом приливе,превратилась в область великолепных лугов, использовавшихся местным скотоводческимнаселением. Первые поселения здесь возникли 500-300 гг. до н. э. Позднеенаводнения возобновились, и для защиты от них население стало сооружатьискусственные насыпи. Так образовались "жилые холмы" высотой 6-7 м ("Terpen","Wierden" или "Wurten"), сохранившие остатки многочисленных жилищ. Жизнь на этиххолмах не прекращалась до позднего Средневековья, до тех пор, пока не началосьсооружение плотин.

На поселении Эзинге сохранились слои от 300 г. до н. э. до середины III в. н. э.(65; 259). Внутри прямоугольного палисада стояли два прямоугольных дома (6х13 м),разделенных перегородками на три нефа. В центральной части дома находилось жилоепомещение с очагом, а в двух боковых нефах – стойла для скота. Стены были сделаныиз деревянных балок и обмазаны глиной (fachwerk). В более поздний период здесьвозникают четыре дома длиной от 8 до 13 м, похожие в плане на постройкипредшествующего времени. В I в. до н. э. насыпь достигла в диаметре 100 м.Постройки того же типа, что и прежде, были радиально расположены вокругцентральной площади.

Раскопки знаменитого холма Федерзен Вирде у Бремерсхафена (167; 215-228) позволилиисследовать поселение, существовавшее с I в. до н. э., до IV-V вв. н. э. Дома былитого же типа, что и в Нидерландах: трехнефные, длиной от 10 до 30 м и шириной 4,5-7,5 м. Люди и животные жили под одной крышей, но жилая часть была отделена стеной,и пол в ней обмазан глиной. Стены сделаны из обмазанного глиной плетня,опиравшегося на столбы. Входы – на длинных сторонах дома. В больших домах встойлах могло поместиться до 32 голов крупного рогатого скота, в малых домах –только две-четыре коровы, а в самых маленьких – три-четыре овцы или козы.

Традиция оказывается чрезвычайно устойчивой. Там, где детально исследованыгерманские поселения, этот тип домостроения является стандартным. Столбоваяфахверковая постройка со стенами, обмазанными глиной, и крышей, покрытойтростником или соломой, дополнялась на поселениях хозяйственными постройкамиполуземляночного типа. Так, в Науэне столбовые дома III в. размерами 27х5 мразделены на три помещения, из которых среднее опять-таки служило собственножильем. В центре располагался сложенный из камней очаг, рядом с ним – яма дляотбросов; пол был глинобитным. Две другие части постройки – амбар и хлев (161;310). Подобные жилища исследованы и в других местах. Показательно, что, несмотряна общность техники столбовой конструкции во многих районах варварской Европы, вчастности в Поморье (лужицкая, поморская культуры) (65; 262), германские постройкиизначально отмечены наличием вытянутых форм, контрастирующих с почти квадратнымидомами других культур. При этом в германских поселениях имеются и иные типыдомостроений: квадратные, свайные (Вейстер, провинция Дренте, Нидерланды) (165;42). Однако этноопределяющим типом остается длинный дом. Именно в нем проходилазначительная часть жизни большинства жителей древнегерманских поселений.

Во фризском Дорестаде (соврем. Wijk bij Duurstede) в середине I тыс. н. э.,явственно прослежено бытование традиции строительства I классических длинных домовдлиной иногда до 30 м.

Многочисленными находками подтверждается развитие типа длинного дома в рамках зоныI. Здесь он наследуется от общегерманского периода истории и получаетдополнительные импульсы спецификации, превращения в символ эпохи, региона иэтноса.

В частности, сравнительно недавней серией раскопок открыты несколько поселений наюге Скандинавского полуострова, в провинции Халланд. Это крестьянское хозяйство вСкреа, усадьба вождя в Слеинге, усадьба в Варла, а также поселение в Салебю.Наиболее показателен пример Скреа, где сохранились следы столбовых конструкцийбольшинства существовавших в 100-550 гг. жилищ. Все они с удивительнымпостоянством копируют уже известный общегерманский тип длинного дома, основукоторого составляют поддерживающие крышу деревянные столбы. В сущности, отличаетих от континентальных сооружений лишь выгнутая форма стен, которые в планеначинают напоминать овал, а не четкий прямоугольник. При ширине около 8 мпостройки в Скреа достигают почти 40-метровой длины. В Слеинге дом имеет габариты30х8,5 м.

Внутреннее устройство домов вариативно. В Скреа преобладает продольное членениепомещения на три нефа – классическое для эпохи викингов. Вдоль стен остаютсянебольшие пространства, но главным является центральный неф, образованныйсобственно рядами несущих столбов. В Варла здание размерами 28х7 м не имелопродольного членения, но содержало торцевую выгородку.

Сооружение фахверковых домов не было общим правилом. Наследовалась традиция формы,но не материала. Так, в Ютландии обычны постройки со стенами из дерна (205; 454-462). Острова Балтики – Готланд и Эланд – демонстрируют длинные дома с каменными(гранитными и известняковыми) стенами. На Эланде раскопано около 900 домовразличной длины (10-50 м). Для них типично двухчастное деление внутреннего объема;большая половина представляла собой пиршественный зал с очагом, расположенным вцентре, между рядами столбов. Готландские постройки того же времени выделяются наэтом фоне тем, что крайне редко бывают разделены в поперечном направлении.Большинство островных построек погибает в огне пожаров в конце V и первой половинеVI в., однако типологически наследующие им дома практически идентичны.

Традиция строительства длинных домов со слегка выгнутыми стенами прослеживается ивримском, и в германском железном веках, сохраняется в вендельское время истановится важнейшей чертой культуры. Блестящим образцом длинного дома служит"резиденция" конунга на Лофотенских островах – в одном из самых северных регионовпостоянного проживания скандинавов. Поселение здесь существовало, по меньшей мере,с 500 г. Главное здание усадьбы возвышается над ландшафтом. Оно является плодомдлительной эволюции домостроительной традиции. Дом с выпуклыми стенами отличаетсяне только огромными размерами (около 70 м длины), но и сложной внутреннейструктурой, где наличествует не только продольное, но и горизонтальное членение напять помещений, в том числе жилой отсек, пиршественный зал и 32-метровое стойлодля скота, способное вместить до 50 коров. Это одна из очевидных вершинскандинавского домостроительства железного века. Дальнейшее совершенствование домабез распада его на специализированные строения становится просто невозможным.

Столь подробная фиксация внимания читателя на типе стандартногоструктурообразующего строения всякого скандинавского локуса преследует цельдемонстрации его абсолютной универсальности. В конце вендельского периода и вэпоху викингов скандинавы понесут его вместе с собой по всем землям, до которыхдоплывут их корабли. В ранних слоях Ладоги на Волхове обнаружен именно такой типздания. В Исландии, Гренландии и даже в Северной Америке (27; 78) возникнет,ветвясь и дифференцируясь, традиция строительства именно таких домов, которые былинемыслимы без викингов, как и викинги – без них.

По сути дела, учитывая относительную суровость климата и совмещение в одномпомещении многих бытовых и хозяйственных функций, не будет преувеличением сказать,что самая значительная и продолжительная часть жизни оседлого скандинава проходилаименно в таком длинном доме.

Но длинный или, как его еще называют, "большой" дом был не только жилищем и нетолько хозяйственным помещением. Под его крышей свершалось все, что было значимодля древнего скандинава. Рождение детей и прием гостей, брачные церемонии и,разумеется, пиры – все это совершалось именно здесь, под закопченной кровлейтопившегося по-черному дома. Он являлся прежде всего центром наследственногонеотчуждаемого земельного владения – одаля (odal) I (13; 70-96) (50; 30). Именно втаком здании сходились интересы и жизненные пути всех членов большой семьи. Именноздесь, сидя на I высоком деревянном сиденье (обычно двухместном, с расчетом на!уважаемого гостя или собеседника), ограниченном деревянными столбами с резнымиизображениями богов, восседал глава семьи или, если I речь шла об усадьбе конунга,– сам конунг (114; 325).

Об огромной значимости этого сооружения для культуры Скандинавии свидетельствует большоеколичество специфических терминов, существовавших в древнеисландском языке для наименованияотдельных пространственных объемов или конструктивных элементов большого дома.Свойственные строю архаического языка, не дошедшего еще до уровня абстрагирования отчастного, эти термины являются неоценимым слепком эпохи, удивительно рельефно воссоздающимвещный мир, окружавший древних скандинавов. Важной составляющей внутреннего пространствадома был skali – помещение, сочетавшее в себе функции пиршественного зала и спальни. Вцентральной его части располагался открытый очаг, а вдоль стен – лавки, на которых можно былокак сидеть, так и спать. Альтернативным наименованием этого помещения было elda-hus – тоесть "дом очагов, открытого огня" (104; 230). Очаги, располагавшиеся по оси здания, находились накаменных или глиняных вымостках и были смысловым центром помещения. Параллельно линииочагов располагались столы, за которыми и сидели на скамьях присутствующие на пиру.Любопытно возникающее в эпической традиции наименование этого центрального помещения,прежде всего относимое, разумеется, к палатам конунга: др.-исл. bjorsalr ("зал пива") (др.-англ.beorsele).

Другим важнейшим подразделением было стойло, хлев для скота (fjos). Элементы дома –поддерживающие конструкцию столбы (stokkr), отверстие для выхода дыма в верхней части кровли(Ijori) и др.

Выделяются следующие культурные функции длинного дома, которые были свойственныему в течение более чем полутора тысяч лет:

1. жилая;

2. хозяйственная;

3. культовая;

4. социально-коммуникативная;

5. репрезентативная;

6. эпико-креативная;

7. военная.

Первые две, как явствует из вышеизложенного, в комментариях не нуждаются. Они былиприсущи длинным домам в течение всего периода их бытования. Остальные функцииреконструируются нами на основе богатейшего литературного наследия Скандинавии, атакже на основании археологических материалов. В длинном доме совершалисьязыческие культовые обряды, тесно переплетенные с пиршественной практикой,Локальность языческих культов, их личный и частный характер, автоматически делалиглаву семейства верховным жрецом семьи, а конунга – жрецом подчинявшегося емусоциума. Показательна недифференцированность понятийного круга: термин blot(жертвоприношение), восходящий к bloth (кровь), одновременно означает также и"пиршество". В совокупности результирующей является совмещение всех смыслов впонятии blot-veizla – жертвенный пир. Описание подобного пиршества более позднейэпохи (но с указанием конкретных объектов поклонения) находим в "Саге о ХаконеДобром": "Сигурд, хладирский ярл, был ревностным язычником, каким был и Хакон, егоотец. Сигурд ярл давал все жертвенные пиры от лица конунга там, в Трёндалёге. Подревнему обычаю, когда предстоял жертвенный пир, все бонды должны были собратьсятуда, где стояло капище, и принести припасы, которые нужны во время жертвенногопира. На этот пир все должны были принести также пива. Для пира закалывали всякогорода скот, а также лошадей. Вся кровь от жертв называлась жертвенной кровью, ачаши, в которых она стояла, – жертвенными чашами, а жертвенные веники былинаподобие кропил, Ими окропляли все жертвенники, а также стены капища снаружи ивнутри. Жертвенной кровью окропляли также людей. А мясо варили и вкушали на пиру.Посредине пиршественной палаты горели костры, а над ними были котлы. Полный кубокпередавался над кострами, и тот, кто давал пир и был вождем, должен был освящатьполные кубки и жертвенные яства, Первым был кубок Одина – его пили за победу ивладычество своего конунга, потом шли кубок Ньерда и кубок Фрейра – их пили заурожайный год и мир. У многих было в обычае пить после этого кубок Браги. Пилитакже кубок за своих родичей, которые уже были погребены. Этот кубок называлипоминальным" (92; 14). Напоследок стоит отметить и еще один случайнедифференцированности понятий: слово hof – "храм" – в древнеисландском обозначаеттакже и "двор" (как, впрочем, во всех древнегерманских языках) (104; 242) ивосходит к древневерхненемецкому hubal – "холм". Всякое усадебное владениеархаической Скандинавии выполняло, в том число, и функцию святилища. Такимобразом, архаическая конструктивная схема "возвышенность – культовое место – двор– пиршественный зал" получает законченное пространственно-временное оформление.Кстати, усадьба на Лофотенах блестяще иллюстрирует подобную взаимосвязь, как имногие другие усадьбы архаического Севера.

Можно протянуть и еще одну нить, связующую дом и культ. Вынужденным, но оченьчастым оказывалось препровождение человека, часто вместе с семьей, в мир инойпутем сожжения его в доме. Этот способ расправы с противниками практиковался наСевере столь повсеместно, что стал одним из самых расхожих событий вповествовательном ряду саг. Невольно и уж, во всяком случае, вопреки желаниюжертвы его гибель оказывалась своеобразным сочетанием погребения посредствомкремации и жертвоприношения (не исключено, что именно с практикой жертвоприношенияизначально подобный способ и связан генетически), а дом становился "погребальнойладьей":

"Затем они собрали людей, окружили дом Висбура ночью и сожгли его в доме. Тьодольвговорит так:

И в жару

Сгорел Висбур,

Пожран был

Родичем бури.

Когда под кров

К нему дети

Пустили гостить

Татя леса,

И в дымном дому

Грыз владыку

Гарм углей,

Громко воя.

("Сага об Инглингах", 14)

В длинных домах, в рамках все того же пиршества, осуществлялась взаимосвязьзарождающихся и дифференцирующихся стратов общественной системы. Вейцла (Veizla),идентичная полюдью, представляла собой путешествие конунга с дружиной поподвластным землям, сопровождавшееся сбором дани и решением проблем местногоуправления. Преследуя прагматическую цель (проще было доставить едоков к дани, чемпродукты на двор конунга), вейцла была важнейшим элементом вертикальных связей всоциуме, частью примитивной иерархической культуры распадающегося родовогообщества. Именно под кровлей большого дома, на" пиру, решались вопросыобщественного устройства и осуществлялось, как мы бы сказали сейчас,"стратегическое планирование". Конечно, суд вершился и на курганах, и вблизикапищ, но большая часть времени, проводимого конунгом в общении со своими бондами,текла под крышей длинного дома.

Далее, все репрезентативные функции: прием гостей (для конунга – и дипломатическихпредставителей), окропление водой новорожденного члена рода, брачные соглашения –все это происходило здесь же, будучи освящено незыблемым авторитетом места. "Уконунгов, которые жили в своих владениях и устраивали пиры, был такой обычай, чтовечером, когда кубки шли вкруговую, пили попарно из одного кубка, мужчина иженщина, сколько выходило пар, а остальные пили из одного кубка. А у викингов былзакон пить на пирах всем вместе из одного кубка. Хьерварду конунгу был приготовленпрестол напротив престола Гранмара конунга, а все его люди сидели рядом на скамье.

Гранмар конунг сказал Хильдигунн, своей дочери, чтобы она приготовилась подноситьпиво викингам. Она была очень красивая девушка. Она взяла серебряный кубок,наполнила его, подошла к Хьерварду конунгу и сказала:

– За здоровье всех Ильвингов и в память Хрольва Жердинки!

Она выпила кубок наполовину и передала его Хьерварду конунгу. Тот взял кубок и ееруку и сказал, что она должна сесть рядом с ним. Она возразила, что не в обычаевикингов пить с женщинами один на один. Хьервард отвечал, что он охотно нарушитзакон викингов и будет пить с ней вдвоем. Тогда Хильдигунн села рядом с ним, и онипили из одного кубка и много беседовали в тот вечер. На следующий день, когдаконунги встретились, Хьервард посватался и просил руки Хильдигунн" (88; 37).

На пирах слагался эпос, в длинных домах у очагов сочиняли, рассказывали,запоминали и передавали друг другу саги. Это было место, позволяющее людям нетолько общаться между собой, воспроизводя существующие связи горизонтальногопорядка, но и открывающее прямой канал в прошлое – в общее прошлое, которое, какизвестно, для человеческого восприятия является единственным залогом общности иидентичности.

Наконец, большой дом – как простого землевладельца, так и могущественного конунга– всегда место сбора воинов. Это могли быть несколько членов одной семьи,обсуждавших стратегию кровной мести, либо большая дружина вождя, мечтающая одобыче в грядущем заморском походе, однако сущность собрания оставалась прежней.Здесь ярчайшим, концентрированным образом проявлялись как горизонтальные, так ивертикальные связи, как побратимство воинов, так и связывающие их с вождем узыверности и подчинения. Награждение отличившихся, раздача и дележ добычи"кольцедробителями"-конунгами, решение о приеме в дружину – все это осуществлялосьздесь, на пиру под кровлей большого дома:

...от дальних пределов

народы сходились

дворец возводить и воздвигли хоромы

в срок урочный,

а тот, чье слово

было законом, нарек это чудо

Палатой Оленя, Именем Хеорот;

там золотые

дарил он кольца

всем пирующим.

Дом возвышался

рогами увенчанный...

(Беовульф, 76-82)

Чертог Одина, Вальхалла, как и все происходящее в нем, является лишь копией того,что каждый германский воин переживал постоянно, того, ради чего он жил, ради чегоон шел в бой. И дева, подносившая воину рог с пивом на пиру, органичнопревратилась в валькирию, встречающую павшего эйнхерия в его новом доме (194; 75).Дружинник, становясь воином конунга, тоже обретал новый дом, где отныне емунадлежало провести лучшие дни своей жизни, – ведь воспоминание о подвигах поройприятнее самих подвигов.

Структурообразующая роль дома подчеркнута одним из сюжетов "Саги о Вельсунгах", вкотором конунг строит дом таким образом: "Сказывают, что Вельсунг-конунг велелвыстроить славную некую палату, а строить велел так, чтобы посреди палаты рослоогромное дерево, и ветви того дерева с дивными цветами ширились над крышей палаты,а ствол уходил вниз... и звали его родовым стволом" (87; 2). Прямая линияпреемственности, идущая от мирового ясеня Иггдрасиля, связующего мирыскандинавского мифологического пространства, воплотилась, таким образом, вконструктивном центре и оси здания.

Таким образом, длинный скандинавский дом, зародившись в недрах германскогообщества и являясь одной из его репрезентативных черт, с течением времени вСкандинавии стал подлинным средоточием стабильной, оседлой, "земной" культуры.Трансформируясь постепенно, он является истинным стержневым элементом культурыСевера, связывая вертикальной хронологической осью все эпохи развития Скандинавии.Никакой разницы между вендельским временем и эпохой викингов в традициидомостроительства проследить не удается: конструктивные особенности диктовалисьместной географией и господствующими строительными материалами. Впрочем, столь жене принципиальна и дифференциация предшествующих эпох. Единственный устойчивыйвектор – возрастание размеров и усложнение внутренней структуры домов, но и он необнаруживает незыблемой последовательности. Таким образом, длинный дом являетсяолицетворением скандинавской оседлой культуры и символом ее стабильности.

Скандинавский корабль

"Дом викинга – его корабль". Эта истина относится к той эпохе, когда скандинавскиесуда появлялись едва ли не повсюду в восточной части того, что называется СтарымСветом, и добрались до Света Нового. "Многие из них были морскими конунгами – уних были большие дружины, а владений не было. Только тот мог с полным правомназываться морским конунгом, кто никогда не спал под закопченной крышей и никогдане пировал у очага" (88; 30). Так "Сага об Инглингах" характеризует чрезвычайноспецифичный феномен, возникший в рамках цивилизации северных морей – появлениедружин, живших грабежом и захватом имущества, которые существовали исключительно всилу того, что имели возможность не спать под крышей. Эта возможность всецелоопределялась их кораблями.

Разумеется, культура передвижения складывалась из многих составляющих. Север сглубокой древности – с эпохи неолита – был очагом развития и совершенствованиялыжного и санного транспорта (172; 25), как наиболее адекватного в условияхзимнего сухопутного передвижения. Широко применялись повозки, вьючные и верховыелошади. Однако главные шаги культурного прогресса Скандинавии связаны с традициямикорабельного дела.

Судостроение Севера исследовано, благодаря многочисленным на ходкам какпрактически полностью сохранившихся, так и оставшихся только в виде незначительныхфрагментов плавсредств. Эволюция форм корабля в специфических географическихусловиях Скандинавии пролегла от архаических двухштевневых лодок, ведущих своеначало от неолита, до шедевра судостроения – серии скандинавскихспециализированных типов военных и транспортных судов XI в. Судостроение"отсталого" Севера существенно превосходило по качеству все то, что моглапредложить Европа того времени, а подготовка море ходов была просто несопоставима.

Древнейший период судостроения отмечен существованием ха рактерных "двурогих"штевней, причем традиция эта является чрезвычайно устойчивой, переживая несколькотысячелетий без принципиальных изменений. Наскальные рисунки, распространенные вбронзовом веке на западном побережье Норвегии, в Бохуслене в Швеции, весьмамногочисленны и обнаруживают удивительное постоянство форм, Находка наиболеераннего на сей день реального корабля же лезного века (обычно датируемого IV в. дон.э.) в Хьертшпринге на острове Альс в Дании продемонстрировала высокую степеньего сходства с архаическими прототипами (122; 22). Судя по всему, это судно былопринесено в жертву в болоте, являвшемся культовым местом, При общей длине 13,28 моно было способно поднять около 20 человек. Назначение двойных штевней,выступающих вперед достаточно далеко, по- прежнему вызывает вопросы, ибообъяснение их наличия исключительно требованиями безопасности при плавании средиподводных камней и айсбергов (?) представляется неудовлетворительным (65; 72).Именно подобные суда, симметричные в носовой и кормовой частях, описаны Тацитом встроках, посвященных обитателям крайнего севера Германии (Скандинавии): "Средисамого Океана обитают общины свионов; помимо воинов и оружия, они сильны такжефлотом. Их суда примечательны тем, что могут подходить к месту причала любою изсвоих оконечностей, так как и та и другая имеют у них форму носа. Парусами свионыне пользуются и весел вдоль бортов не закрепляют в ряд одно за другим; они у них,как принято на некоторых реках, съемные, и они гребут ими по мере надобности то вту, то в другую сторону" (116; 44).

Традиции судостроения, практически синхронные расселению человека в СевернойЕвропе, способствовали неуклонному совершенствованию корабельного искусства.Однако после ладьи из Хьертшпринга в находках образуется цезура, котораязаполняется информацией лишь в конце римского железного века. К этому времениотносится находка знаменитого судна из Нюдама, относимого к IV в. уже н.э. (122;25). Существенно, что именно с начала нашей эры отслеживается резкий отход вобласти культуры кораблестроения от предельно глубоко укорененной в традиции формыдвухштевневой ладьи в направлении новой технологии. Судно из Нюдамахарактеризуется классическим полого вздымающимся штевнем и развитой клинкернойобшивкой, а также вполне адекватной мореходностью. Несмотря на абсолютнуюсимметричность оконечностей, у него четко обозначены нос и корма – направлениемуключин и узлом крепления рулевого весла. Это, без сомнения, новая генетическаялиния развития корабля – линия, которая в дальнейшем обнаруживает непрерывность ичереду форм, непосредственно связывающую все эпохи – от первых веков новой эры доразвитого Средневековья. Никакой принципиальной разницы в конструкции корпусамежду нюдамским кораблем и судами эпохи викингов из Усеберга, Гокстада иСкуллелева не существует, меняются лишь размерения, обводы и рангоут.

Суда, очень близкие к нюдамскому типу, использовались англами, саксами и ютами вэпоху завоевания Британии, и готами, достигшими Северного Причерноморья.

Следующий, и последний в пределах "эпохи Инглингов", корабль обнаружен также взоне Проливов, в Квальзунде. Датируемое VII в. судно представляет собой шедевргребного кораблестроения – наивысшую точку, которой оно достигло перед массовымраспространением на Севере парусного вооружения. Отличий от судов викингов вконструкции не так уж много – иной профиль киля, чрезвычайно раз витые штевни сдоходящей до их концов обшивкой и отсутствие мачты. В каком-то смысле это суднодаже более изящно и изысканно, чем позднейшие модели.

Существенно, что все изменения в судостроительной практике блестяще иллюстрируютсякаменными стелами Готланда. Именно здесь, на достаточно массовом материале, можнопроследить переход от чисто гребных судов нюдамско-квальзундской эпохи к кораблямнового поколения, продолжающим ту же традицию. Корабли, подобные изображенному накамне близ церкви в Бру (194; 22-23), относятся к периоду 400-600 гг. ипредставляют абсолютный контраст с судами следующей эпохи – 700-800 гг. (Хаммарс,Лилибьерс, Тэнгельгорда, Смесс, Бруа и множество других).

Скандинавы создали абсолютно универсальный тип судна, равно приспособленный дляпередвижения по рекам, в прибрежной зоне, в закрытой акватории Балтийского моря ив открытых морских пространствах. С минимальными изменениями, сводившимися кукреплению конструкции корпуса и оснащению судна парусом, он стал идеальнымсредством трансокеанской переселенческой экспансии. Четкого перехода от судовквальзундского типа к судам эпохи викингов нет – это плавное и закономерноеразвитие традиции, постепенно обогащавшейся рядом необходимых новшеств, носовершенствующей раз обретенный идеальный тип. Особенно показательны камниГотланда, судя по которым не позднее 700 г. воды Балтики и скандинавских проливовбороздили суда, совершенно идентичные типу драккара викингов.

А в том, что тип был идеален, нет никаких сомнений. Суда Скандинавии – редкийпример отточенной до совершенства технической модели, представляющей своего родаабсолют в своей области. Современные технологии позволяют варьировать материал, изкоторого изготовлен корабль, навигационные приспособления, однакоусовершенствовать обводы корпуса либо улучшить мореходность данного типа судовпрактически не представляется возможным – они доведены до совершенстватысячелетней практикой. В своем классе они представляли верхнюю ступень эволюции,которая уже не поддавалась улучшению. Ведь не случайно в XIII-XIV вв. вСкандинавии начинает распространяться классическая европейская (прежде всего в еенижненемецком варианте) традиция судостроения, отнюдь не превосходящаяскандинавскую, однако оптимизированная под иные задачи. Нужда в достаточно тяжелыхтранспортных и военных судах для закрытых акваторий заставила перейти киспользованию принципиально иных конструктивных схем, выведя на первый планвместительные и неповоротливые корабли. Схема эпохи Венделя-викингов уже неподдавалась увеличению в сугубо габаритном смысле, а это становилось главным – вущерб мореходности. Поэтому суда периода скандинавских походов – поистинелебединая песня эпохи, высшее и непревзойденное достижение скандинавскойтехнической культуры этого времени, полностью исчерпавшее тему мореплавания наданном этапе историко-культурного развития.

Эти корабли являлись важнейшей составляющей скандинавской культурной традиции.Прежде всего, естественно, корабль был боевым средством. Транспортировка воиновбыла основной сферой военного применения судна, так как собственного вооруженияоно не несло и являлось лишь платформой для вооруженных воинов. При этом боевые

действия велись как непосредственно на водной поверхности, между экипажамисцепленных судов – к чему, собственно, и сводились морские сражения, – так и послевысадки десантной партии на берег. И в том и в другом случае корабль былнезаменим. Многочисленные конунги из рода Инглингов – Даг Дюггвасон, Агни Дагасон,Ингви Альрексон, а также многие другие – постоянно упоминаются в контексте морскихпоходов, которыми была наполнена середина и третья четверть I тыс. н.э. (88; 18-21, 23, 24). Именно эти корабли сделали Балтику внутренним морем и проникли порекам в глубину российского Северо-Запада. Однако функция их в культуре выходитдалеко за рамки сугубо утилитарной транспортировки людей, товаров, а также ведениябоевых действий.

Корабль был важнейшим элементом жизнеобеспечивающей культуры, хозяйственной жизнискандинавов. Уменьшенные копии (находки подтверждают, что отличались они лишьразмерами) таких судов были базой морского рыболовного промысла, крупные кораблислужили главным средством передвижения людей и товаров. Корабль в плавании являлсякусочком суши, где производилось множество хозяйственных операций, вплоть докузнечных работ (починка оружия и инструментов и т.д.), своеобразным плавучимхозяйственным комплексом.

Про "жилище скандинава" говорилось ранее. Значительная доля населения, и не толькомужского, проводила существенную часть жизни на палубе судна – в многомесячныхпоходах, в переселениях и колонизационных поездках, в торговых путешествиях.Корабль был таким же жилым комплексом, как и сухопутное жилище.

Корабль был мобилизационной единицей – единицей, в которых измерялось собираемоевойско, – следовательно, средством объединения коллективов корабельщиков и команд.Значительная доля мужчин Севера осознавала себя в том числе и как члена командыконкретного судна – они совершенно точно знали, какое именно весло им предстоитдержать во время морского похода и чью спину видеть перед собой.

Корабль был важнейшим представительным средством. Слава конунга, в особенностиморского конунга, базировалась едва ли не прежде всего на том, сколь хорош икрасив его корабль, каковы его боевые и мореходные качества. Несомненно, видвходящего во фьорд судна создавал совершенно ясное представление о мощи и личныхкачествах его владельца. Многочисленные примеры саг подтверждают, что "по одежке"встречали довольно часто.

Корабль – излюбленный предмет воспевания в скальдической поэзии. Немногие понятияв жизни скандинавов могли поспорить по количеству эпитетов с судами морскихконунгов. Снорри в "Языке поэзии" приводит 25 кеннингов корабля (64; 157).

Наконец, корабль – неотъемлемый спутник и необходимое средство передвиженияпавшего в мир иной. Традиция погребения в корабле является существеннейшейсоставной частью скандинавской культурной традиции, обнаруживая постоянство как вритуальном I оформлении реальных погребальных комплексов, так и в многочисленныхизображениях на каменных стелах. Традиция ухода из мира живых на великолепномбоевом корабле, небольшой рыбацкой лодке или просто в окружении камней, выложенныхв виде контура корабля, пронизывала все скандинавское общество, не минуя женщин(Усебергское погребение) и людей далеко не хевдингского звания. Как мы видели,корабль в качестве дара богам был известен уже в I тыс. до н.э., а вообщекультовый характер имеет едва ли не большинство наскальных кораблей древнейшегопериода,

Обряд перехода в мир иной с посредничеством плавсредства был разработан детально.Он чрезвычайно широко варьирует в зависимости от субрегиона, хронологическогопериода и конкретного статуса погребенного. Дифференциация эта детальнопрослежена, по крайней мере, для вендельского времени и эпохи викингов (50).Наличествует и практически необозримый круг публикаций конкретных памятников,дающих богатую палитру стилей и традиций.

Исследования погребений в ладье активизировались и получили систематическоеразвитие с 1880-х гг. (190) (206). Несколько сотен ладей, сопроводивших своиххозяев в иное измерение, было исследовано за прошедшие десятилетия. Несмотря набольшое количество публикаций и аналитических работ, реальную картинуфункциональной роли этого обряда, присущего многим слоям общества и всемполовозрастным группам, удалось создать лишь Г.С.Лебедеву (47). Вопреки активнопроводившемуся в скандинавской литературе мнению о принадлежности большинствавендельских ингумаций в ладье "крестьянской аристократии", "могучим бондам", имбыло высказано совершенно аргументированное и здравое суждение о том, что этипогребения принадлежат высшему слою общества – вендельской знати, отчетливовыделяющейся в этот период на общем социальном фоне (47; 157-166).

Подчеркнем лишь, что погребение с кораблем приобрело в Скандинавии I тыс. н.э.столь универсальный и всеобщий характер, что стало, без сомнения, этно- икультуроопределяющим элементом жизни. Причем мы располагаем лишь теми объектами,которые погребены на суше. За кадром остается отчетливо присутствующая вписьменных источниках традиция погребения воина на отплывающем от берега судне,которое могло при этом поджигаться либо отправляться в мир иной в неповрежденномсостоянии.

В час предначертанный

Скильд отошел,

Воеводитель

в пределы Предвечного. –

Тело снесли его

слуги любимые

на берег моря,

как было завещано

Скильдом, когда еще

слышали родичи

голос владычный

в дни его жизни.

Челн крутогрудый

вождя дожидался,

льдисто искрящийся

корабль на отмели:

там был он возложен

на лоно ладейное,

кольцедробитель;

с ним же, под мачтой,

груды сокровищ –

добыча походов.

Я в жизни не видывал

ладьи, оснащенной

лучше, чем эта,

орудьями боя,

одеждами битвы –

мечами, кольчугами:

все – самоцветы,

оружие, золото –

вместе с властителем

будет скитаться

по воле течений.

В дорогу владыку

они наделили

казной не меньшей,

чем те, что когда-то

в море отправили

Скильда-младенца

в суденышке утлом.

Стяг златотканый

высоко над ложем

на мачте упрочив,

они поручили

челн теченьям:

сердца их печальны,

сумрачны души,

и нет человека

из воинов этих,

стоящих под небом,

живущих под крышей,

кто мог бы ответить,

к чьим берегам причалит плывущий.

(Беовульф, 26-52)

Существующая наряду с этим обрядом традиция погребения в ко рабле на морскихволнах, но с дополненная кремацией, описана – как прототип погребения на суше – в"Младшей Эдде":

Асы же подняли тело Бальдра и перенесли к морю. Хрингхорни звалась ладья Бальдра, что всехкораблей больше. Боги хотели спустить ее в море и зажечь на ней погребальной костер. Но ладья нетрогалась с места. Тогда послали в Страну Великанов за великаншей по имени Хюрроккин. Когда онаприехала – верхом на волке, а поводьями ей служили змеи – и соскочила наземь, Один позвал четырехберсерков подержать ее коня, но те не могли его удержать, пока не свалили. Тут Хюрроккин подошлак носу ладьи и сдвинула ее с первого же толчка, так что с катков посыпались искры, и вся земля

задрожала. Тогда Тор разгневался и схватился за молот. Он разбил бы ей череп, но все боги просилипощадить ее.

Потом тело Бальдра перенесли на ладью, и лишь увидела это жена его Наина, дочь Непа, у нееразорвалось от горя сердце, и она умерла. Ее положили на костер и зажгли его. Тор встал рядом иосвятил костер молотом Мьелльнир. А у ног его пробегал некий карлик по имени Лит, и Тор пихнулего ногою в костер, и он сгорел.

Множество разного народу сошлось у костра. Сперва надо поведать об Одине и что с ним былаФригг и валькирии и его вороны. А Фрейр ехал в колеснице, запряженной вепрем Золотая Щетина, илиСтрашный Клык. Хеймдалль ехал верхом на коне Золотая Челка, Фрейя же правила своими кошками.Пришел туда и великий народ инеистых исполинов и горных великанов. Один положил на костерзолотое кольцо Драупнир. Есть у этого кольца с тех пор свойство; каждую девятую ночь капает изнего по восьми колец такого же веса. Коня Бальдра взвели на костер во всей сбруе ("Младшая Эдда",83-84).

Наряду с общим и древнейшим обычаем подкурганного погребения мы встречаем и ещеодно свидетельство связи с морем как неотъемлемой составной погребального ритуала:

"Один ввел в своей стране те законы, которые были раньше у Асов. Он постановил, что всехумерших надо сжигать на костре вместе с их имуществом. Он сказал, что каждый должен прийти вВальхаллу с тем добром, которое было с ним на костре, и пользоваться тем, что он сам закопал вземлю. А пепел надо бросать в море или зарывать в землю, а в память о знатных людях надо

насыпать курган, а по всем стоящим людям надо ставить надгробный камень" ("Сага об Инглингах",8).

И, конечно же, классическим для Скандинавии является описание погребения шведскогоконунга Хаки:

"Хаки конунг был так тяжело ранен, что, как он понимал, ему оставалось недолго жить. Он велелнагрузить свою боевую ладью мертвецами и оружием и пустить ее в море. Он велел затемзакрепить кормило, поднять парус и развести на ладье костер из смолистых дров. Ветер дул сберега. Хаки был при смерти или уже мертв, когда его положили на костер. Пылающая ладьяпоплыла в море, и долго жила слава о смерти Хаки" ("Сага об Инглингах", 23).

Столь подробная акцентуация демонстрирует, что обычай погребения в ладье на волнахморя или океана был не только важной составной общего комплекса погребальныхобрядов, задолго до эпохи викингов, но и применялся к высшему звену иерархииобщества – конунгам, на которых проецировался авторитет асов, точно таким же путемдолженствующих отправляться в царство мертвых. Очевидно, что этот обряд долженбыть признан если не наиболее почетным, то, несомненно, входящим в ограниченноечисло таковых.

Однако археология – воистину "искусство возможного". Проблема заключается в том,что отследить материальные следы такого погребения на практике не представляетсявозможным. Между тем мы имеем все основания быть уверенными в том, что многиенаиболее значительные властители земель Севера ушли в Вальхаллу именно этим путем.Какие именно тайны унесли с собой их ладьи – знать нам не дано. Этот вопросостается одной из многочисленных загадок раннесредневековой Скандинавии.

Попытаемся суммировать. В сфере корабельной культуры выделяются все те же самыесемь стандартных аспектов, которые были свойственны культуре длинных домов.Военно-дружинная, хозяйственная, жилая, социальная, репрезентативная, эпическая икультовая функции были симметричны функциям наземного жилища, полностью дублируяих на морских просторах.

Судно выполняло все те же задачи, которые были свойственны домам, Отличие состоялов том, что корабль олицетворял собой подвижный, мобильный мир, или, вернее,мобильную ипостась мира скандинавов, полностью уравновешивая его земную,стабильную ипостась. Дихотомия "дом-корабль" становится особенно отчетливой привоспоминании о сходстве выпуклых стен домов, в точности воспроизводящих очертаниякорабельных обводов. Корабль был морским домом, дом – сухопутным кораблем.

Судостроительная культура Скандинавии предопределяла совершенно свободное владение"третьим измерением" архаического мира – морем. Она создавала базис удивительнойподвижности, причем подвижности массовой, свойственной большинству членовобщества. Эта "мобилизационная готовность" позволяла социуму располагать ещеодним, и чрезвычайно действенным, средством в борьбе за утверждение собственныхприоритетов и навязывании собственной инициативы. Ни фризы в Северном море, ниславяне на Балтике уже в вендельскую эпоху не смогли противостоятьэкспансионистским устремлениям Скандинавии, поддержанным столь совершеннымаргументом. Устойчивость генетической линии преемственности в сфередомостроительства и в сфере корабельного дела, поддерживая друг друга,обеспечивали прочный базис линии культурной традиции и служили залогомстабильности культуры Севера в целом.

Человек воюющий

Состояние войны – привычное и естественное состояние общества эпохи античности иСредневековья, какой бы период мы ни рассматривали. Однако в ходе историческогоразвития происходили весьма существенные изменения в характере и содержании техконкретных сил, вооруженными руками которых осуществлялись боевые действия. К томуже эти изменения всегда находились в теснейшем контакте с эволюцией самогосоциума, ибо вооруженный человек, сколько бы ни говорилось о важности прочихаспектов жизни, безусловно находился в центре "линий напряжения" той эпохи, являясобой единственную реальную силу, с которой приходилось считаться всем остальнымчленам общества. Скандинавские отряды, в эпоху викингов почти три столетиянаводившие страх на значительную часть Старого Света и весьма существенно влиявшиена ситуацию в странах, которым выпало сомнительное счастье стать их вожделеннойдобычей, навсегда останутся притягательнейшим материалом для исследователя.Критерий оценки вооруженных сил для любой эпохи может быть только один, а именно –их эффективность. И по этому основному показателю воинские коллективы викинговостаются для своего времени если не недосягаемым, то все же образцом. Однакобоевые столкновения на Севере начались отнюдь не в эпоху заморских походов –скорее сама она стала следствием оттачивания военного мастерства во внутреннихраспрях.

Базисом любого военного столкновения является оружие. Оно выступает как важнейшаясоставная любой культуры, рассчитывающей на выживание. Лишь изолированныесообщества до поры до времени могут пользоваться исторической передышкой, но раноили поздно она всегда заканчивается.

Спецификой Скандинавии было практическое отсутствие внешней угрозы. По крайнеймере, после экспансии племен мегалитической культуры из Западной Европы (136; 106-109) Север находился в относительно стабильном с точки зрения военной угрозы

положении. Море надежно прикрывало регион с запада и востока, с севера находилисьслабозаселенные приполярные области, жители которых в большей степени былиозабочены собственным выживанием и пропитанием, чем внешней экспансией. С юга зонабыла открыта, однако историческая ретроспектива показывает, что в течение многихстолетий вектор миграций (точнее, выселений) был направлен из Скандинавии на юг. Содной стороны, ресурсы региона были не столь существенны, чтобы сделать егопритягательным объектом агрессии. С другой – постоянно ощутимое давление племенпресекало любую попытку вторжения еще на стадии его "стратегической подготовки",априорно. В результате в военном отношении Скандинавия была зоной преимущественновнутренних, региональных конфликтов. Это снимало такой важный фактор прогрессаоружейной культуры, как необходимость постоянного соотнесения собственныхдостижений с достижениями соседей. Вернее, необходимость такая была, однакоинициатива в данном случае принадлежала самим скандинавам – коль скоро онипредпринимали агрессивные действия за пределами своего региона. В конечном счете врамках "периода Инглингов" на Севере сложился достаточно стабильный и типичныйнабор вооружения, являвшийся органической частью оружейного набора варварскойЕвропы, сформировавшегося в результате постепенного разрушения Римской империи иусвоения отдельных составляющих ее воинской традиции.

Основу набора наступательного вооружения составляли метательное, колющее и рубящееоружие. Копья являлись неотъемлемым атрибутом боевых действий. Будучи наиболеедревним и самым массовым – в силу своей относительной простоты – видом вооружения,они применялись практически всеми воинами, а чаще всего являлись единственнымвидом наступательного вооружения – особенно на ранних этапах либо у относительномалоимущих бойцов. В эпоху раннего Средневековья двумя доминирующими типами копьябыли метательное и колющее – копье ближнего боя. Метательное, часто именуемоеангон (ango), – аналог римского пилума, метательный дротик с длинной кованойшейкой и гарпунообразным наконечником. Конструкция его была вариативна и никогда,впрочем, не достигала римского качества и изощренности, превращавших оружиелегионеров в произведение искусства. Однако чрезвычайная устойчивость формгарпунообразного наконечника в рамках различных культур варварского мирасвидетельствует об удачности и эффективности этого типа вооружения, Многочисленныенаходки не только в германских, но и в балтских, славянских и других регионахЕвропы практически идентичных наконечников подтверждают этот тезис.

Именно такой тип метательного копья, применявшегося при сближении с противником дорасстояния прямого броска, мы встречаем на пластинке с лобовой части шлема изпогребения Вендель XIV (148; 25).

Здесь изображены два воина, применившие в схватке это оружие. Удивительное поэкспрессивности изображение является своего рода застывшим мини-фильмом,запечатлевшим несколько стадий схватки в одном эпизоде. Два воина сошлись иметнули друг в друга дротики. У одного дротик противника застрял в щите, у другого– пронзил полу одеяния. И теперь оба противника, выхватив мечи, сошлись врукопашной схватке.

Чрезвычайная важность этого типа вооружения демонстрируется богатейшей экспозициейэпического наследия всех времен и народов. Практически повсюду копье, в частности

копье метательное, служило неотъемлемым атрибутом героя, совершающего с егопомощью свои подвиги. Ближайший географический пример – ирландский эпос, гдеКухулин с неизменным мастерством постоянно применяет копья в боевых действиях,Глубокая древность сложения базиса эпической традиции, с одной стороны, являетсяпричиной консервации древнейшего вида наступательного вооружения в качестве частиобраза героя. С другой – ни в каком ином виде вооружения так отчетливо непроявляется "приговор норн", как при использовании дротика. Удача и воля боговстоль отчетливо влияли на конечный результат броска, что именно он становился чащевсего основным моментом поединка героев. Другие варианты эпической схватки были,безусловно, вторичны.

Другой тип копья представляет собой пику, применявшуюся в ближнем бою. Здесь такжеобращает на себя внимание значительное сходство форм наконечников, обнаруживаемыхв захоронениях на территории всей Европы. Военная сфера была сферой наиболеебыстрых инноваций, которые в случае выигрышности технологических решениймолниеносно преодолевали пространство. В рамках цивилизации северных морейпрослеживается достаточно вариативный набор типов копья ближнего боя слистовидными (видимо, древнейшими, судя по аналогиям бронзового и раннегожелезного веков), ромбовидными и ланцетовидными наконечниками. Многочисленныенаходки из разных уголков этого мира дают зачастую чрезвычайно сходные типы, чтосвидетельствует как о единстве общей – в боевом смысле оптимальной – формы копья,так и о быстром заимствовании новых эффективных типологических новинок. При этомСкандинавия порождает и достаточно оригинальные типы копий, не находящие аналогий,скажем, в Англии. Примером может служить великолепный наконечник копья из Хафсло.Трудно сказать, было ли оно сугубо боевым или, быть может, выполняло и некоторыемагические или церемониальные функции.

В числе копий ближнего боя есть подлинные произведения искусства. Блестящимобразцом такого оружия является наконечник копья из того же Венделя XIV, втулкакоторого украшена двумя изображениями массивных животных, по всей вероятностимедведей. Подобное копье описано в "Калевале":

...то копье размеров средних,

на рубце там волк уселся,

острие медведь все занял,

лось бежит по основанью,

жеребец по рукоятке,

сел олень там у головки

("Калевала", 46)

Следует отметить, что на большинстве изображений копий в рельефных композицияхдекора вендельских шлемов присутствуют парные шарообразные выступы в основаниинаконечника. Таковы рельефы на шлемах из Венделя I, Венделя X, Венделя XIV,аналогичные образцы присутствуют и в декоре шлема из Саттон-Ху. Назначение ихможет иметь двоякое объяснение. Прежде всего уместно предположить, что это чистофункциональные элементы, хорошо известные по другим образцам копий Средневековья,препятствующие проникновению наконечника глубоко в жертву. Однако вполне вероятно,

что таким образом автор рельефов пытался передать наличие на наконечниках оружияфигур, подобных или аналогичных медведям из Венделя XIV. Однако в силу небольшогомасштаба изображения был вынужден прибегнуть к условной передаче образа с помощьюграфического упрощения.

Лук, без сомнения, использовался, Однако есть все основания говорить о некоторой"непопулярности" этого, казалось бы, эффективного и дешевого средства вооружения.На основании анализа как инвентаря погребений, так и письменной традиции эпохивикингов складывается устойчивое ощущение некоторого презрения скандинавов к этому"оружию бедных". Возможно, что не последнюю роль здесь играло презрение квозможности убить противника дистанционно, не прилагая к этому особого воинскогоискусства и силы, возможно, более почетным и достойным признавался рукопашный бой.По крайней мере, иные объяснения выглядят менее убедительными. При этом ввендельских погребениях присутствуют связки стрел (без луков), подтверждающиетрадицию сбора ополчения или народного собрания – тинга – путем посылки стрелы сгонцом по хуторам (114; 298) (50; 43).

Наиболее демократичным видом рубящего и режущего вооружения являлась секира.Однако несомненно, что история развития боевых топоров в первом тысячелетии –история постепенного завоевания ими важного места в наборе оружия отдельноговоина. Скорее всего железные боевые топоры на заре германского расселения не былиочень популярны или, вернее, обладали популярностью среди отдельных племен. Так,известно, что типичным видом вооружения франков была франциска – вид топора,приспособленного для метания. Однако никакого доминирования секир среди другихгерманских племен не наблюдается. Не затмевает она прочие предметы вооружения и вэпоху германского железного века Севера. Многочисленные изображения воиноввендельского времени, вооруженных копьями и мечами, как, впрочем, и аналогичныйматериал из погребений вендельских династов, свидетельствуют то же самое. Стечением времени и возрастанием количества воинов в обществе "демократическая" иуниверсальная секира приобретает огромную популярность, становясь в эпоху викингов

чрезвычайно массовым и этноопределяющим предметом вооружения для Скандинавии.Однако, вероятно, существовало разделение, согласно которому знатные воины,предводители дружин, все же предпочитали меч. Прозвище одного из конунгов Дании –Эйрик Кровавая Секира – исключение, подтверждающее правило. Однако играли роль иперсональные пристрастия и умения: кому-то больше нравились и были "по руке"именно топоры.

Столь же широко распространен был длинный боевой нож – лангсакс или скрамасакс.Форма его варьировала от увеличенного обычного ножа (152) до мачете,расширяющегося к концу клинка (скрамасакс из Темзы) (210; 27).

Расцвет культа меча в Скандинавии приходится, несомненно, на эпоху викингов, чтонадежно подтверждается источниками – как письменными, так и археологическими. Впредставлении скандинава этой поры меч являлся живым существом со своей судьбой исобственным именем. В "Беовульфе" меч именуется "благородным", "знаменитым","победным", "отменным", "искуснокованным", "лучшим в битве другом".

Одна из классических характеристик меча присутствует в эпическом наследиискандинавов. После двукратного испытания ударом по наковальне выкованного Региноммеча Сигурд наконец получает от матери сломанный пополам конунгом Сигмундом клинокГрам:

"Она сказала, что он обещает быть славным воином, и дала ему меч. Тут пошел Сигурдк Регину и приказал ему починить меч по своему уменью. Регин рассердился и пошел вкузницу с обломками меча, и думает он, что трудно угодить Сигурду ковкой. Вотсмастерил Регин меч, и, когда вынул он его из горна, почудилось кузнечнымподмастерьям, будто пламя бьет из клинка. Тут велит он Сигурду взять меч, а сам

говорит, что не может сковать другого, если этот не выдержит. Сигурд ударил понаковальне и рассек ее пополам до подножья, а меч не треснул и не сломался. Онсильно похвалил меч и пошел к реке с комком шерсти и бросил его против течения, иподставил меч, и рассек комок пополам. Тогда Сигурд весело пошел домой" (87; 15).

Самое дорогое и качественное оружие того времени – меч являлся узлом важнейшихсмысловых линий в культуре. Эта тематика блестяще освещена в "Этюде о мечахвикингов" (52; 260-280). Отметим здесь, что, несмотря на кардинальный пересмотрдекоративного убранства рукояти и самой технологии ее изготовления, проложившихграницу между меровингскими (вендельскими) и каролингскими мечами (первые были вдостаточной степени, а вторые – абсолютно интернациональны), принципиальнойразницы ни в ее конфигурации, ни, что особенно существенно, в форме и типе клинкане произошло. Каролингские мечи, этот "автомат Калашникова" раннего Средневековья,явились непосредственными наследниками богато украшенных hringsverd ("мечей скольцом") Венделя. Обязательность этого декоративного элемента, имевшего,

несомненно, определенный, скрытый от нас, смысл, подтверждается неизменным егоприсутствием на пластинках украшающих шлемы воинов Венделя.

Символы, присутствующие на мече – в декоре клинка и рукояти, – змеи. Переплетенныев узел парные изображения змей отчетливо проступают на оружии. Это находит четкоеподтверждение в письменных источниках, фиксирующих реалии непосредственноследующей за вендельской эпохи викингов. Общим местом является конструкциякеннинга меча типа "змей ран", "змей крови ран". В подобный же метафорический рядвписываются и строки из "Песни о Хельги, сыне Хьерварда" (HelgakvidaHjorvardssonar):

"Мечи лежат

на Сигарсхольме,

четырьмя там меньше,

чем пять десятков;

есть там один

самый лучший,

золотом убран, –

гибель для копий.

С кольцом рукоять,

храбрость в клинке,

страх в острие

для тех, чьим он станет;

на лезвие змей

окровавленный лег,

другой обвивает

хвостом рукоять".

("Песнь о Хельги, сыне Хьерварда, 8, 9)

Удивительно точное и детальное описание оружия указывает и на тип меча (меч скольцом, буквально здесь: "кольцо в рукояти"), и, соответственно, на времядействия/формирования текста – вендельский период.

Отличительная черта отдельных предметов, прежде всего наступательного вооружения,– присутствующие на них рунические надписи, однако речь об этом ведется вспециальной главе.

Основной частью оборонительного вооружения являлся шлем. Известно около тридцатиполностью сохранившихся либо фрагментированных шлемов из скандинавских погребений,датированных эпохой Вендель. Типологически они подразделяются на два основныхкласса: так называемый "шпангенхельм", склепанный из нескольких треугольных полосметалла, и цельнокованный тилем из одного металлического куска. Эта коническая

форма шлемов, по единодушному мнению исследователей, ведет свое происхождение отшлема римского легионера, а также обнаруживает многочисленные аналогии в образцахвосточноримских шлемов поздней Империи. Показательно, что северный шлем являетсяблестящей творческой переработкой общеевропейского типа шлема эпохи "темных веков"– классического клепаного шпангенхельма с нащечниками и кольчужной бармицей.Потрясающая унификация, в VI-VII вв. пронизавшая всю Европу, привела к тому, чтосовершенно идентичные и отличающиеся лишь декором шлемы встречаются повсюду – отИспании до Византии и от Норвегии до Северной Африки (155).

Однако достаточно слабая при том уровне технологий конструкция на Севере былапереработана, получив вместе с некоторой рационализацией и совершенно новоеидеологическое наполнения. Стандартом является полусферическая правильная формакупола шлема – более технологичная и придающая ему дополнительную прочность.

Специфическим изобретением Севера является полумаска. Личина как таковая блестящепредставлена на англосаксонском шлеме из Саттон-Ху. Однако полумаска с богатымдекором, в дальнейшем редуцирующаяся в вертикальное прикрытие лица ("стрелку"),была наиболее прочным и рациональным решением вопроса о защите лицевой зоны.Достаточно обычны были и нащечники, также редуцированные со временем, в основном кэпохе викингов, Иногда (Вендель XIV) они гипертрофированны до такой степени, что,смыкаясь, образуют полностью закрывающую лицо цилиндрическую конструкцию по типукоринфского шлема. Представляется, что именно подобный шлем с личиной-полумаскойфигурирует в тексте "Речей Регина" под именем "шлем-страшило", "cegishjalm" (83;14).

Шлемы вендельского времени богато орнаментированы. Приведем для примераизображения на классических находках из наиболее представительных в этом смысле

могильников Вендель и Вальсъерде, а также шлеме из погребения в Саттон-Ху(Восточная Англия). Общими мотивами для них являются изображения процессий идущихвоинов, пущенные по фризу шлема, здесь же фигурируют всадники в сопровождениипеших людей, змей и летящих птиц. На пластинках, украшающих лобовую часть шлема,изображены иногда поединки двух воинов или просто парные фигуры воинов.

Но, без сомнения, главной в семантическом смысле частью декора шлема являетсялежащий вдоль всего гребня стилизованный зверь. В большинстве случаев этотрадиционный для северного искусства вепрь, в отдельных случаях встречается вместовепря хищная птица – как на шлеме из погребения Вендель XIV. Главным элементомзащиты тела воина являлся щит. Предельно простая и рациональная форма щита,сбитого из досок и увенчанного металлическим умбоном, на который стремилисьпринять удар, была универсальной. Удивительную устойчивость главной отличительнойчерты – формы самого щита – мы обнаруживаем, сопоставляя данные эпохи Тацита ивторой половины I тыс. н.э. Доминирующим типом у континентальных германцев быловальный щит с круглым умбоном (177; 23). При этом Тацит сообщает, чтоотличительная особенность всех скандинавских племен – "круглые щиты, короткие мечии покорность царям" (116; 44). Это находит подтверждение: безраздельногосподствующим на Севере щитом оказывается круглый.

При этом внешняя и внутренняя стороны вендельского щита покрыты декором. Декорвнутренней поверхности представляет собой симметричные группы (как правило, по триэкземпляра) стилизованных голов животных, расположенных по обе стороны рукоятищита, Обычно это вепрь и какая-то хищная птица (щит из Вальсъерде 7) или нескольковепрей и, предположительно, волков (щит из Вальсъерде 8) (148).

Защитное вооружение для тела представляет в эту эпоху чрезвычайную редкость,связываемую, судя по всему, исключительно с предводителями дружин, хотя на декорешлемов присутствует множество воинов в кольчугах. Редчайшие находки демонстрируют

как наличие кольчужного и пластинчатого панцирей, так и формирование, в одном изслучаев, в погребении Вальсъерде (152; 47), чрезвычайно своеобразного для этоговремени доспеха, комбинирующего как кольчужные участки прикрытия (грудь и спина),так и собранные из продолговатых пластинок ламеллярные фрагменты (конечности,нижняя часть туловища). Однако этот уникальный случай не позволяет рассматриватьСкандинавию как регион процветания панцирной защиты. Подавляющее большинствовоинов ходило в бой лишь со щитом, шлем был редким, но достаточно распространеннымявлением, доспех же применялся еще реже.

Выводы, следующие из анализа материала, могут быть следующими. Почти на всехизвестных нам типах оборонительного и наступательного вооружения присутствуютизображения животных. Однако присутствие это, вне всякого сомнения, в каждомконкретном случае продиктовано насущной необходимостью и отвечает определеннымзакономерностям – как в содержании образа, так и в его форме. Попытаемсярассмотреть те аспекты, которые представляются достаточно ясными, и очертитьграницы непознанного.

Вне всякого сомнения, источником существования массовых изображений зверей и птицна столь важном объекте, каким является оружие, был тотемизм. Пережиточное явлениеуже в вендельскую эпоху, тотемизм сохранялся в сознании людей и постояннопроявлялся в различных сферах бытия.

Германские племена имели давние и достаточно сильные тотемистические традиции. Ужена заре их письменной истории мы обнаруживаем зафиксированное античными авторами,

быть может, уже не совсем четко осознаваемое самими представителями племени,тотемное начало в наименовании некоторых племенных коллективов. Так, у Тацитанаходим племена херусков и эбуронов. Они достаточно надежно этимологическивыводятся из названий двух видов животных - оленя ("херуц") и вепря ("эбер").Вероятно, этот ряд может быть продолжен. Так, племя свионов, помещенное Тацитом насевере Европы в Скандинавии скорее всего следует связывать с общедревнегерманскимнаименованием свиньи – одного из основных жизнеобеспечивающих факторовсевероевропейской экономики. Сохранившееся позднее, в эпоху Вендель и в началеэпохи викингов, племенное имя "свей" (svear) имеет тот же корень. К этому жепонятийному кругу относится и общескандинавское имя Свейн (Свен). Сравним такжесовременное шведское sven – парень.

Другое племя, вероятно несущее в своем имени какие-то пережитки тотемистическихпредставлений, – хавки (хауки) (возможна связь с наименованием хищной птицы:сокола или ястреба).

Но вышеприведенные примеры употребления образов животных на предметах вооруженияявляют еще более яркий образчик пережиточного тотемизма.

Наступательное вооружение – меч и копье – несет на себе изображения змей имедведей (если предположить, что шарообразные выступы на рельефных изображенияхкопий вендельских шлемов - именно схематичные символы, а не, скажем, упор,препятствующий проникновению в жертву). И змея, и медведь всегда были достаточногрозными противниками человека, их боевые качества высоко ценились у различныхнародов. В случае со Скандинавией семантика образа змеи не вполне ясна, однаковызывает интерес тот факт, что и сама змея, и способ фиксации ее (узел) достаточнообычны в позднейших изображениях на рунических камнях эпохи викингов. Здесь змейобычно интерпретируется как образ Мирового Змея Ермунганда, опоясывающего Землю иявляющегося одним из хтонических чудовищ. Были ли змеи на мечах вендельских воиновнавеяны представлениями о Ермунганде – сказать трудно, однако как вариантинтерпретации это предположение кажется вполне допустимым.

Другой образ – образ медведя – поддается, как представляется, более прозрачнойинтерпретации. Скорее всего он связан с представлением о животном-оборотне. Втрадиционной скандинавской и шире – германской культурно-мифологической традицииоборотнем является обычно либо волк (вервольф), либо медведь. С этим связанопредставление о берсерках (berserkR, собственно, и означает "обряженного вмедвежью шкуру"). Таким образом, мы вправе предположить связь фигурок на копье

Вендель XII с магическим взаимодействием обладателя оружия и хищника-оборотня.Глубочайшие корни воинского оборотничества, отчетливо прослеживаемые в малойпластике вендельского периода, в сценах поединков героя и некоего существа –полуволка-получеловека, свидетельствуют, что данный феномен был весьма популярнымсюжетом и темой для обсуждения и осмысления. Блестящий пассаж из "Саги оВельсунгах" подтверждает это:

"...Синфьотли показался Сигмунду слишком молодым для мести, и захотел он сперваприучить его понемногу к ратным тяготам. Вот ходят они все лето далеко по лесам иубивают людей ради добычи. Сигмунду показался мальчик похожим на семя Велъсунгов,а считал он его сыном Сиггейра-конунга и думал, что у него злоба отца и мужествоВельсунгов, и удивлялся, как мало он держится своего рода-племени, потому чточасто напоминал он Сигмунду о его злосчастии и сильно побуждал убить Сиггейра-конунга. Вот однажды выходят они в лес на добычу и находят дом некий и двух людей,спящих в доме, а при них толстое золотое запястье. Эти люди были заколдованы, такчто волчьи шкуры висели над ними: в каждый десятый день выходили они из шкур; былиони королевичами. Сигмунд с сыном залезли в шкуры, а вылезти не могли, и осталасьпри них волчья природа, и заговорили по-волчьи: оба изменили говор. Вот пустилисьони по лесам, и каждый пошел своей дорогой. И положили они меж собой уговорнападать, если будет до семи человек, но не более; и тот пусть крикнет по-волчьи,кто первый вступит в бой.

– Не будем от этого отступать, – говорит Сигмунд, – потому что ты молод и задорен,и может людям прийти охота тебя изловить.

Вот идет каждый своею дорогой; но едва они расстались, как Сигмунд набрел на людейи взвыл по-волчьи, а Синфьотли бросился туда и всех умертвил. Они снова

разлучились. И недолго проблуждал Синфьотли по лесу, как набрел он на одиннадцатьчеловек и сразился с ними, и тем кончилось, что он всех их зарезал. Сам он тожеуморился, идет под дуб, отдыхает... (лакуна в тексте)... Он молвил "...на помощь,чтоб убить семерых, а я против тебя по годам ребенок, а не звал на подмогу, чтобубить одиннадцать человек". Сигмунд прыгнул на него с такой силой, что онпошатнулся и упал: укусил его Сигмунд спереди за горло. В тот день не смогли онивыйти из волчьих шкур. Тут Сигмунд взваливает его к себе на спину и несет впещеру: и сидел он над ним и посылал к троллям волчьи те шкуры. Видит однаждыСигмунд в лесу двух горностаев, как укусил один другого за горло, а затем побежалв лес и воротился с каким-то листом и приложил его к ране, и вскочил горностайжив-здоров. Сигмунд выходит из пещеры и видит: летит ворон с листком и приносит кнему; приложил он лист к ране Синфьотли, и тот вскочил здоровым, точно и раненникогда не бывал. После этого вернулись они в землянку и были там, пока не пришлаим пора выйти из волчьих шкур. Тут взяли они шкуры и сожгли на костре и заклялиих, чтобы они никому не были во вред. А в том зверином обличий совершили они многославных дел на землях Сиггейра-конунга. И когда Синфьотли возмужал, то решилСигмунд, что хорошо испытал его" (87; 8).

Блестящий и цельный сюжет как в капле воды отразил весь предельно архаичныйкомплекс воинских инициации, ритуалов и практик, которые преломились черездостаточно поздний взгляд и традицию эпического творчества. Показательно, чтоподобные сюжеты, в народной среде постепенно нисходя до статуса сказки, средивоинов-профессионалов становились родом профессионального фольклора и быличрезвычайно актуальны, – именно об этом свидетельствует "оборотническая" тематикамногих произведений искусства.

Как видим, комплекс оружия, предназначенного для нападения, был всестороннеокружен многочисленными ритуальными действиями и предметами, повышавшими, помнению носителей оружия, его действенность и эффективность. Однако наиболееинтересной является интерпретация образов на объектах защитного вооружения. Щиты ишлемы являлись неотъемлемой составной европейского комплекта вооружения, причемщит, безусловно, был более "демократичным" и массовым элементом в силу егосравнительно низкой стоимости. Оба типа защитного вооружения несут на себеизображения двух основных животных – вепря и хищной птицы. Остальныеприсутствующие представители фауны занимают, несомненно, подчиненное положение.Змеи и птицы на пластинках с фризов шлемов являются частью композиции этого декораи выполняют иные функции, на их значении следует останавливаться особо. Для наспервостепенное значение имеют животные, украшающие гребень шлема и внутреннююсторону щита. Как уже отмечалось, таковыми являются вепри и хищные птицы. Именноих следует признать наиболее существенной составной семантического ряда дружиннойсубкультуры эпохи Вендель. Местоположение фигур подчеркивает их назначение: помощьвладельцу и защита его в бою – вот что должны были обеспечивать эти изображения.

Высокая степень схематизации лежащего на гребне шлема животного могла бы вызватьсомнения в его идентификации, если бы не совершенно четкие изображения на декоресамого шлема. Вепри и птицы на шлемах участников процессий на фризах имеютсовершенно реалистическую проработку деталей, что не оставляет ни малейшегосомнения в том, что именно изображено в данном случае. Образ вепря достаточнопрозрачен. Это Эбер – общий мотив многих произведений искусства Скандинавии эпохибронзы, Великого переселения народов и эпохи викингов, Об универсальности этогоперсонажа говорит тот факт, что даже на закате эпохи рунических камней головавепря – опять же стилизованная – украшает туловища змеев на камнях Уппланда.Тотемистическое назначение этого образа очевидно. Он прикрывает наиболее уязвимыеучастки тела воина. "Беовульф" дает многочисленные примеры, подтверждающие это:

...ярко на шлемах

на островерхих

вепри-хранители

блистали золотом...

(Беовульф, 304-305)

Воин, побеждающий врага, в эпосе прежде всего уничтожает его покровителя имагического защитника, совершая тем самым ритуальное действо:

...меч остролезвый,

дабы с размаху

разбить на вражьем

шеломе вепря...

(Беовульф, 1286-1287)

И далее:

...скакали в сечах,

прикрыв друг друга,

рубили вепрей

на вражьих шлемах...

(Беовульф, 1326-1328)

Подобные тотемные покровители сопровождали вождей и иных германских племен. Так,известно, что франки из рода Меровингов вели свой род от божественного тура – онвстречается в украшениях гробниц короля Хильдерика в Турне (191), королевыАрнегунды в Сен-Дени.

Наличие хищной птицы на одном из шлемов и довольно значительное количествоаналогично декорированных шлемов на фризах (некоторые группы воинов полностьюэкипированы шлемами этого типа) наталкивает на мысль о том, что определеннаягруппа людей имела иного покровителя, нежели основная масса воинов, увековеченныхв произведениях искусства. Без сомнения, очерчивание границ этих групп и должностать предметом дальнейшего исследования. Возможны следующие интерпретации:

1. Племенные различия. Напрашивающаяся параллель с эпическими и реальными свеямии гаутами (по принципу свей – вепри, гауты – птицы) не работает – в"Беовульфе" вепрей используют и гауты, и их противники, шлемы же сизображениями птиц не упомянуты вовсе.

2. Фратриальные различия. Нечто аналогичное существовало у многих племен, вчастности у индейцев-тлинкитов, племя которых де лилось на две фратрии – ворона иволка.

3. Различия в тотемах могут быть связаны с наличием неких тайных объединений потипу мужских союзов.

4. Широкое распространение культуры Вендель в Северной Европе и, в частности,обнаружение совершенно тождественных, как бы вышедших из рук одного мастера,предметов в Швеции и Англии (Саттон-Ху), находки подобных вещей за пределамиареала распространения культуры – в Венгрии, на Руси (Старая Ладога) – заставляютдумать о дальних пределах актуальности семантического ряда, заключенного внаходках. Несомненно, например, что и в христианизирующейся Англии в 620-е годыбыли понятны и приемлемы общесеверные символы и талисманы. Несомненносуществование надплеменного общедружинного сходства, проявлявшегося в виде единыхпредставлений об источниках победы и удачи в бою, общих покровителях и общейсимволике магического воздействия на мир. Маргинальный микросоциум в виде дружиныгерои ческой поры порождал собственную идеологию.

Особая тема – шлемы с "рогами", оканчивающимися головами птиц. Они известны толькопо изображениям: Саттон-Ху – парные фигуры воинов с копьями; Старой Ладоги –навершие с "головой Одина", Вальсъерде 7 и 8, Уппланд. В Вальсъерде в одном случаерога кончаются головами птиц, в другом же – это лишь рога без наверший, но можетбыть, это связано с масштабом. Скорее всего в четырех последних случаях это Один,но необъясненными остаются парные изображения воинов из Саттон-Ху, никак неукладывающиеся в образ этого аса.

Все это, несомненно, следствие глубокого смысла, который придавался авторами ивладельцами образам представителей фауны. В центре этого комплекса представлений –магия и связанные с ней представления о животных-покровителях, восходящие ктотемизму. Пережиточный уже на рубеже нашей эры, тотемизм сохранял отголоскисвоего влияния на общество, причем достаточно сильные. Прежде все го это заметно вдружинной среде – как одновременно достаточно консервативной и вполневосприимчивой к новшествам. Она же наиболее склонна к консервации суеверий.

Наиболее значимыми персонажами тотемного комплекса, выступающими в качестве духов-охранников, являются вепри – основные спутники воинов. В комплексе с этимологиейназваний племен это дает право утверждать, что вепрь, по крайней мере средискандинавских племен и англосаксов, в относительно обозримом прошлом почиталсяживотным-прародителем.

Становление северной дружины

Дружинная организация Севера во многом остается "вещью в себе". Хрестоматийное "мывсе равны" воинов Хрольва Пешехода, столь часто цитируемое в различном контексте,слишком расплывчато и не вполне адекватно.

Между тем совершенно ясно, что без достаточно объективного представления о том,чем на самом деле были эти воинские коллективы, чрезвычайно трудно оценить ихвлияние на другие социальные организмы, как собственно скандинавские, так изарубежные.

Предмет нашего внимания в данном случае достаточно узок. Это ядро скандинавскойвоенной организации, та молекула, которая была основой любого воинского

соединения, предназначавшегося для реализации той или иной боевой задачи, –дружина. Она отнюдь не тождественна любому отряду, который появлялся у береговпотенциального объекта грабежа, насилия или завоевания.

О единоначалии говорить, разумеется, довольно сложно. Раннее Средневековье – как,впрочем, и все Средневековье вообще – эпоха, когда талант полководца заключалсяглавным образом в том, чтобы без потерь доставить свою армию в точкунепосредственного визуального контакта с противником и построить ее в определенномсоответствии с ситуацией. Дальнейший ход событий в подавляющем большинстве случаевот вождя фактически не зависел. При этом чем более надеж но шлемы скрывали подсвоим покровом уши и глаза подчиненных и чем тяжелее становились их индивидуальные"спецсредства", тем более утрачивался контроль над воинством в ходе битвы.Основной вопрос всей средневековой стратегии, безусловно, сводился к проблеме хотьсколько-нибудь эффективного управления войсками на поле бра ни. Окончательно этотвопрос в Средние века так и не был решен и в какой-то мере снят был лишь в новоевремя.

В раннем Средневековье, когда большинство воинов было относительно легко – попозднейшим меркам – вооружено, сохранялось большое число полноправных, то естьпотенциально рекрутируемых людей, размеры воинских контингентов были довольнозначительны. Однако специфически северная разреженность населения не позволяетговорить о больших отрядах. Да, собственно, у них и не было достойной цели. В"эпоху Инглингов" боевые действия исчерпывались межродовыми и межплеменнымистолкновениями достаточно локального масштаба. Экспедиция свеев на Готланд илиданов в Среднюю Швецию, при всей колоссальной значимости и эпическом размахе дляучастников похода, для нас – не более чем мышиная возня на краю карты мира.Масштаб подобных походов – несколько кораблей, в крайнем случае – несколькодесятков кораблей.

Цифры корабельного состава, приводимые источниками даже в эпоху викингов,представляются нам более убедительными, нежели численность воинских отрядов. Сагидовольно часто оперируют численностью именно кораблей, а не воинов (это,разумеется, не относится к сугубо сухопутным походам). При организации и созывеледунга именно корабль был основной единицей. Так, в X в. Хакон Добрый ввел закон,согласно которому все населенные земли от моря до той границы, куда поднимался порекам лосось, были поделены на корабельные округа. "Было определено, сколькокораблей и какой величины должен выставить каждый фюльк в случае всенародногоополчения" (92; 20). В сагах редко встречаются указания на конкретную численностьотрядов, чаще оперируют понятием корабля. Судя по всему, эта информация вполнеудовлетворяла потенциального слушателя саги и была для него достаточной. Крометого, корабль выступает совершенно определенно в качестве самодостаточной единицы.Сам драккар боевым кораблем был только в силу и при условии наличия на нем"морской пехоты", единолично и в буквальном смысле "собственноручно" решавшейисход схватки.

С точки зрения строгой типологии, воинской единицей в сугубом смысле слова можнопризнать лишь отряд:

а) непосредственно подчиненный своему командиру;

б) неделимый, если к тому не понуждали исключительные обстоятельства;

в) автономный при выполнении боевой задачи, то есть в известном смысле аналогсовременного взвода.

В архаической Скандинавии с организационной точки зрения име ли место три основныхтипа воинских формирований, а именно:

1. Народное ополчение.

2. Дружины отдельных конунгов.

3. Свободные дружины викингов.

Народное ополчение было наиболее древним и, если угодно, естественным видомвооруженных сил. Истоки его происхождения коренились во глубине веков и были стольже стары, как и сам организованный социум. Как отмечалось А.Я.Гуревичем, королиНорвегии (равно и других скандинавских стран) не располагали – из-за неполногоразвития феодального землевладения – достаточным количеством профессиональныхвоинов, чтобы опираться только на дружину и ленников, не считались с низкойбоеспособностью крестьянского ополчения и постоянно созывали его.

С этим следует согласиться – за одним исключением. Представляется, что, как разнапротив, в силу специфически заторможенных в Скандинавии процессов историческогоразвития эффективность этого ополчения на уровне отдельного бойца вряд липринципиально отличалась от эффективности профессионала-дружинника. Что жекасается вооружения, то ни археологические находки, ни простая логика и здравыйсмысл не позволяют говорить всерьез о какой-либо экстраординарной оснащенностиоружием дружинников-профессионалов. Невероятно, чтобы нищий – по европейскиммеркам – полу остров мог снабжать своих обитателей не только большим, но хотя быравным с франкскими или англосаксонскими армиями количеством вооружения. В пользуэтого свидетельствует и постоянный импорт оружия на Север с Рейна в эпохувикингов; столь же постоянными были наверняка захваты трофеев во время материковыхи островных кампаний.

Вообще, способности к рукопашному бою, судя по всему, были, как и в любом иномобществе, строго индивидуальной особенностью того или иного человека, а массапревратностей повседневной жизни поддерживала постоянную боеготовность бондов,частенько вынужденных обнажать оружие.

Основной функцией ополчения следует считать решение задач местной обороны (вНорвегии, в частности, обороны побережья, чему и служили позднейшие реформы ХаконаДоброго) (14; 108-109).

Народное ополчение являлось, в свою очередь, источником рекрутирования новыхчленов в дружины.

Дружины, группировавшиеся вокруг конунгов, имели давнюю историю. Общеизвестенпассаж Тацита о юношах, стремящихся посту пить на службу к выдающимся вождям; они"собираются возле отличающихся телесною силой и уже проявивших себя на деле, иникому не зазорно состоять их дружинниками" (116; 13). Примечательно, что ужетогда дружина не была однородна, в ней присутствовали ранговые различия (там же).Несомненно, что этот институт – ровесник самой власти, которая не могла возникатьна одном личном обаянии и авторитете вождя, но была изначально гармоничнымсочетанием славы его собственных подвигов и страха окружающих перед открытым

принуждением. Строго говоря, история сложения вокруг династий конунгов их военныхотрядов и борьба руками членов этих отрядов за установление власти конунга навозможно большей территории и есть история генезиса государства.

Второй и третий тип вооруженных формирований – дружины. Подчеркнем, речь не идет олюдях, массово отправлявшихся в походы с конца VIII в. Наиболее явственно, врафинированном виде, эти дружи ны предстают перед нами не в заморских походах, а всамой Скандинавии, где они были в отдельные эпохи настоящим бедствием для коренныхобитателей, становившихся объектом их внимания как источник добычи. Именно вСкандинавии среди своих соотечественников, в столкновениях с единоплеменниками исоседями дружина викингов и приобрела свой завершенный вид, в котором вышла намеждународную арену и стала достоянием истории. Причем начались эти внутренниепоходы, разумеется, очень давно, будучи ярким проявлением эпохи военнойдемократии. "Сага об Инглингах" наполнена сообщения ми о бесконечных"экспроприациях" данов в Швеции и наоборот.

Выделить эту дружину среди прочих отрядов для пристального ана лиза можно. Труднееадекватно ее охарактеризовать. Ее история берет начало задолго до первых походоввикингов. Первоначально, в эпоху Тацита и Великого переселения народов, вообщеотсутствовала граница между такими "вольными" дружинами и дружинами конунгов. Вусловиях, когда не существовало даже зачатков официальной государственности, впринципе не могло быть никаких "побочных" дружинных институтов. Все вожди,обраставшие дружиной, были при мерно в равном положении (см. вышеприведенныйпассаж Тацита).

Середина I тыс. н.э. – время попыток формирования в Скандинавиипротогосударственных союзов племен на основании объединения вокруг общих культовыхрегионов. Сравнительно кратковременный период существования "Державы Инглингов",естественно, не успел породить самостоятельной военной традиции. Любые крупныеформирования в этот период оставались не более чем механически соединеннымидружинами под руководством отдельных вождей-конунгов, Существовал разумный предел,после которого дружина становилась трудноуправляемой путем непосредственной отдачиприказаний и установления обратной связи. К тому же сама внутренняя ситуация тогдане предполагала. Наличия крупных воинских формирований – они не имели реальныхзадач для выполнения. Такие задачи могли быть поставлены только за пределамиСкандинавии. И первый "поход викингов" в 521 г., поход Хигелака-Хутлейка (99;645), был по своей сути "протогосударственным" мероприятием. Родственникверховного правителя данов самим фактом своего руководства придавал походу статустакового.

Что же касается избыточных, маргинальных элементов, то они выталкивались изструктуры вендельского социума на пустующие территории, то есть происходиладостаточно крупномасштабная внутренняя колонизация (50; 58).

Однако уже в рамках вендельского времени в полной мере заявляет о себеальтернативная, чрезвычайно типичная для Скандинавии и являвшаяся несколькостолетий основой ее военной культуры система – система власти малых конунгов (smakonungR). Потомки знатных вождей, владевшие правами на наследственноедоминирование в том или ином небольшом регионе, являлись средоточием власти иавторитета на местах. Именно вокруг них формировались дружины, именно ониобъезжали свои земли, кормясь на вейцлах и пируя в домах богатых бондов. Именно импринадлежали пиршественные длинные дома, вокруг очагов которых творился тот стильжизни, который в дальнейшем стал дружинной визитной карточкой Скандинавии.

Малые конунги были основой властной культуры Севера. Усилившись как болеежизнеспособная альтернатива племенным объединениям, они как нельзя лучшесоответствовали стилю парцеллярного мироощущения того времени. Именно из нихрекрутировались претенденты на верховную власть в формирующихся в позднейшее времясеверных странах. И именно они были стойким противовесом этой пробивающей себедорогу верховной власти.

Начал расти

на радость друзьям

вяз благородный,

радости свет;

щедро давал он

верной дружине

жаркое золото,

кровью добытое.

(Первая Песнь о Хельги убийце Хундинга, 9)

Однако период с VI – конец IX в., без сомнения, – эпоха безраздельного торжества"локальной идеи". Малые конунги командуют малыми дружинами и ставят перед собоймалые цели. Но из этих "незначительных" войн рождалось ощущение силы и власти; вних выковывались стереотипы дружинного быта и менталитета; оттачивалась, становясьпривычной, стратегия и тактика десантных операций, доведенных на Севере доавтоматизма. В этот же период начинаются массовые походы в Балтийском море. Ни водной из их черт нельзя усмотреть принципиальной разницы с походами викингов вVTII – XI вв. И в VI в., и в последующие столетия берега Поморья, Прибалтики иФинляндии становятся добычей скандинавов.

Эпоха викингов зрела в недрах общества. Викингами были все члены этих малых дружинуже задолго до походов в Западную Европу, и нужен был только незначительный толчокили, скорее, прецедент, что бы накопившаяся энергия и талант выплеснулись наконтинент.

Параллельно существующий институт морских конунгов – тех, у кого "были большиедружины, а владений не было" (88; 30), – был принципиально идентичен институтумалых конунгов, с той лишь разницей, что его существование обусловливалосьбезземельным статусом этих претендентов. Комплекс причин – нехватка земли длямладших сыновей в роду, недостаточная прибыльность хозяйства для самостоятельныхземлевладельцев, жажда подвигов и приключений – побуждал сниматься со своих местзначительное количество людей. Для большинства это было сезонным и временнымзанятием. И вокруг них возникали аналогичные дружины. Разница была лишь в меньшейпривязанности к месту.

Несомненно, существовали и дружины предельно маргинализированных элементов, хорошоизвестные по сагам позднейшего периода, однако они не стали распространеннымявлением. Подобные прослойки возникают в эпоху общественных катаклизмов (кризис

конца XI в., породивший крестовые походы, тому примером), а вендельское время всеже было достаточно спокойным веком.

Таким образом, военная дружина представляет собой первооснову и первичнуюорганизационную структуру социально подвижной части общества Скандинавиидогосударственной и протогосударственной эпохи, единый и самодовлеющий организм сдостаточно устойчивой и слабо стратифицированной (что повышало его устойчивость)внутренней структурой и обновляющимся составом. Причем дружина "морского конунга"и шайка берсерков могут выступать как явления сопоставимые – имеющие общиеисточники происхождения, хотя и преследующие различные цели.

Представляется продуктивной оценка дружины с точки зрения критериев социальнойпсихологии. Она выступает как классический образец так называемой малой группы(44; 5-12). Количественный состав мог очень существенно варьироваться. Здесь иклассические 12 берсерков, восходящие к мифологическим вождям Асгарда, иупоминаемые в сагах команды в 20, 30, 60, 100 человек (114).

Этот микросоциум был пронизан многочисленными связями межличностного порядка(позднейшие фелаги) и подчиненности конунгу; возникали линии, скрепляющие его нетолько по вертикали, но и по горизонтали. Создавалась структура маргинальнойгруппы по типу современной криминальной группы. Сходство усиливалось явным илискрытым противостоянием всех вместе основному населению.

Маргинализировалось и самосознание. В пользу этого свидетельствует и весьмаубедительная, на наш взгляд, этимология слова "викинг", выводимая из глагола"vikja" – "поворачивать, отклоняться" (153; 121, 140, 182-183) (14; 80). Само"рекрутирование" осуществлялось в силу притягательности образа дружинника кактакового [дружина, с точки зрения критериев социальной психологии, – тип референтной группы – группы, в которой престижно состоять (44; 8-12)]. Бытование ввендельскую эпоху и позднее обильного тотемистического материала (вепри и хищныептицы на оружии и т.д.) маркирует наличие определенных воинских союзов (127; 40-41) (129). Распространение в дружинной среде культов Одина и особенно Тора;восторженный пафос и само содержание скальдической поэзии, воспевающей культ битвыкак таковой; специфичность воздаяния в мире ином в форме весьма своеобразногороскошно-казарменного блаженства в Вальхалле, недоступного невоинам, – все этодемонстрирует сложение определенного, во многом тупикового, ответвления нормродовой морали в форме дружинной идеологии.

Скандинавия представляет собой уникальный регион, характеризующийся крайним инаиболее полным воплощением заложенных в германском языческом варварском обществепотенциальных возможностей. Это то, чем могла стать и не стала германская Европа,"сбитая с пути истинного" слишком близким знакомством с Римом и христианизацией.Оттого Скандинавия для нас – своего рода увеличительное стекло, при аккуратномобращении позволяющее исследовать, в частности, дружинный быт и дружиннуюидеологию предшествующей поры с высокой степенью достоверности, "выпячивающее"тенденции, слабо различимые по ранним источникам.

Следует отметить, что в стадиально близких обществах Европы, переживавших тот жеэтап развития – в рамках так называемой Балтийской цивилизации (51; 101-102),среди финских и балтских племен, на Руси, возможно, в Польше, – формировалисьсходные формы дружин. Причем скандинавские дружины были именно образцом дляподражания – как наиболее эффективные в своем роде примеры. По их образу и подобиюсбивались команды из жадной до воинских новшеств молодежи и опытных воинов в

сопредельных со Скандинавией странах, их оружием – частью приобретенным, частьюскопированным – они вооружались.

Идеологическим катализатором данного процесса были особенности воинскойпсихологии, архетип которой, насколько можно судить, не претерпеваетпринципиальных изменений с течением тысячелетий, Основная ее черта – переплетениена первый взгляд взаимоисключающих тенденций: с одной стороны, обостренной тяги ковсем новшествам оружейного, тактического и стратегического плана; с другой же –чрезвычайного консерватизма многих ценностных и поведенческих характеристик,длительное и устойчивое бытование суеверий (пограничные состояния психики всовременных воинских коллективах, острое переживание суеверий, преимущественно вгруппе риска (пилоты, подводники и т.д.)). Пример бытования (лишь небольшойпример, заметим, являющийся незначительной вершиной айсберга) подобныхпредрассудков и суеверий в воинской среде дает одна из эддических песней:

Много есть добрых,

знать бы их только,

знамений в битве;

спутник прекрасный

сумрачный ворон

для древа меча.

Вторая примета:

если ты вышел,

в путь собираясь, –

увидеть двоих

на дороге стоящих

воинов славных.

Есть и третья:

если услышишь

волчий вой,

если увидишь

воинов раньше,

чем будешь замечен.

Никто из бойцов

сражаться не должен,

лицо обратив

к закатному солнцу;

те победят,

чьи очи зорки,

кто в сходке мечей

строится клином.

Если споткнешься

перед сраженьем –

примета плохая:

дисы коварные

рядом стали, –

раненным будешь.

Чист и причесан

должен быть мудрый

и сыт спозаранку,

ибо как знать,

где будет к закату;

блюди свое благо.

(Речи Регина: 21-25)

Таким образом, основной и главной движущей силой грядущих грабительских,завоевательных и отчасти торговых походов скандинавов стала дружина викингов,вызревшая в недрах вендельского общества, – чрезвычайно эффективная (а в рамкахраннего Средневековья – максимально эффективная) форма воинского добровольческогопрофессионального объединения, бытующая в двух основных вариантах: 1) частичнооторванный от традиционной родовой структуры отряд под руководством конунга(морского конунга) и 2) полностью маргинализированный воинский коллектив. ВСеверной Европе раннего Средневековья этот стадиальный институт позднего родовогои раннего государственного общества достигает своего апогея, приобретая законченные и во многом рафинированные формы.

ВТОРАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

О возможности реконструкции северной мифологии

Величественный и мрачноватый чертог древнескандинавской мифологии, который поройявляется эталоном при исследовании мифологии европейских народов вообще, известеннам в достаточно поздней фиксации.

Наиболее "незамутненный" источник – "Старшая Эдда" – записан во второй половинеXIII в. Первоначальные попытки первооткрывателей текста, в частности, БриньольваСвейнссона в середине XVII в., связать вновь обретенный кодекс с именемполулегендарного чернокнижника и мудреца Сэмунда Сигфуссона (1056-1133) оказалисьдостаточно наивными уже для ближайших потомков исследователя. Таким образом,удревнение текста на полторы-две сотни лет не состоялось. Впрочем, это не игралорешающей роли – конец XIII столетия был почти так же далек от истинного язычества,как и начало XII в. Вернее сказать, пережитки язычества были примерно одинаковожизнеспособны как в ту, так и в другую эпохи. Учитывая, что запись осуществляласьв Исландии, отличавшейся повышенной веротерпимостью и традиционно бережнымотношением к собственному духовному наследию, можно вполне доверять духу и букведошедших до нас песен: влияние христианского мировоззрения, видимо, в последнююочередь могло исходить от переписчика, фиксировавшего лишь то, что уже сплавилосьв народном сознании и органично вошло в песенный строй.

Гораздо более существенным является наличие лакун в рукописи. Общепризнан разрыв втексте, где не хватает, судя по всему, целой тетради из 8 листов (между четвертойи пятой тетрадями кодекса) что на общем фоне 45-листовой рукописи представляетсобой существенную потерю (107; 663). Утрачена, таким образом, одна седьмая частьтекста. К тому же мы не можем, естественно, утверждать, что в кодекс попало всенаследие мифологического и героического песенного творчества древних скандинавов.Очевидно, что перед нами отпечаток некоего набора достаточно популярных сюжетов ипроизведений, имевших активное хождение среди исландцев еще в XIII столетии,своего рода этнографическая запись, подвергшаяся минимальной редакции писца. Завека, прошедшие со времени торжества религии асов, что-то могло забыться ипотерять актуальность, и если безвестный собиратель и знал другие песни или речи,то попросту мог их проигнорировать при составлении текста, сочтя маловажными.Понятно, что, заявляя об этом, мы берем на себя большую ответственность, однако неисключено, что переписчик все же лишил нас возможности прояснить какие-то деталиили целые сюжеты северной мифологии. Это не лишает известное нам большойвнутренней цельности, и логики, но лишь заставляет еще раз задуматься о том, чтовсе предлагаемые нами конструкции в определенной степени условны. Впрочем,изменить источниковедческую ситуацию мы в данном случае бессильны.

Второй "столп" скандинавского религиоведения – "Младшая Эдда" Снорри Стурлусона(1178-1241), написанная им в 1222-1225 гг. (110; 5-6). Будучи вполне авторскимхудожественным произведением, она дает нам достаточно упорядоченную исистематизированную конструкцию древнесеверной мифологии именно как определеннойсистемы (111; 196-208). Необходимо, однако, учитывать то обстоятельство, чтомифология, являющаяся первостепенной по значимости в данном произведении для нашихсовременников, самому Снорри была необходима скорее как иллюстративный ряд илитературно обработанный справочник к учебнику скальдического мастерства – второй

части книги, написанной ранее первой. В силу этого отбор фактов и персонажей,полнота раскрываемых коллизий, которые происходили с обитателями Асгарда и ихпротивниками, всецело остаются на совести автора и опять-таки не являются слепкомкакой-либо жестко устоявшейся традиции. Могло быть с богами так, а впрочем, людиговорят и по-другому... У Одина есть такие-то и такие-то имена, а еще его можноназвать и так... По существу, это сборник примеров в своего рода катехизическойформе вопросов и ответов, который по определению не может быть исчерпывающим.

При этом, несомненно, это то лучшее, чем мы располагаем. Весьма точна в этомсмысле характеристика "Младшей Эдды", данная ее известнейшим исландскимисследователем Сигурдуром Нурдалем: "Хотя языческое мировоззрение не полностьюраскрывается в ней, в большей цельности его не найти ни в каком другомпроизведении" (193; 128).

Третьим в ряду этих источников необходимо назвать "Сагу об Инглингах" все того жеСнорри. Будучи королевской сагой, то есть произведением историческим, в своейначальной части рассказывающей о незапамятных с точки зрения средневековогоскандинава временах, она повествует о первых конунгах, впоследствии ставшихбогами, а также дает ценнейший материал о ранних формах скандинавского язычества.Материал, который, впрочем, весьма сложно отделить от последующих напластований.

Наконец, четвертым важнейшим источником являются "Деяния датчан" СаксонаГрамматика. Причудливо порой перемешанные в этом произведении факты реальнойистории, вымысел автора и мифологические ссылки создают весьма причудливую, но всеже информативную картину.

Остальные сведения, доставляемые нам как письменными источниками (в частности,родовыми, королевскими и прочими сагами), археологией, рунологией, топонимикой ит.д., по преимуществу не образуют самостоятельной четкой картины, оставаясьиллюстрацией, подтверждением или корректирующим фактором картины письменныхисточников. Иными словами, скандинавская мифология, основанная исключительно написьменном материале, была бы для нас пусть и несколько более темной, но все жевполне стройной системой. Сопоставление же и изучение многочисленных культовыхнаходок, географических карт с локализованными на них именами богов и т. п., приотсутствии, скажем, той и другой Эдды, было бы фатально разочаровывающим и малочто дало в понимании истинной картины верований скандинавов в частности игерманцев вообще.

Хутор богов

Попытка изобразить непротиворечивую картину мироздания скандинавской мифологии,адекватно исследовать его космографию неизбежно натолкнется на ряд проблем.Отрывочность сведений об отдельных локусах скандинавского мифологическогопространства, их внутренней структуре и взаиморасположенности приводит копределенной условности при воссоздании карты этого мира. Крайняя, вполнекатегоричная и совершенно справедливая, оценка возможностей реконструкциимифологического пространства и времени, как известно, сформулирована М. И.Стеблиным-Каменским в его знаменитом "Мифе"; "В эддических мифах пространствосуществует только как его конкретные куски. Другими словами, оно прерывно. Именнопоэтому невозможно составить карту мира эддических мифов" (108; 33), Заведомаябеспомощность исследователя, определяемая этой максимой, тем не менее не может

остановить все новые и новые попытки упорядочить или графически локализовать частимифологического пространства древних скандинавов.

Причины подобного упорства очевидны. Прежде всего стоит напомнить, что длябольшинства других мифологий, созданных человечеством, даже примерная локализацияне представляется возможной. Однако более важен другой факт. Принятие тезиса М. И.Стеблина-Каменского в определенном смысле исключает из жизненного процесса мифакак живой и развивающейся системы важнейшую и ключевую фигуру – его творца иносителя, каковым являлся каждый человек, воспринимавший мифологическое преданиеили размышлявший о нем. В условиях очевидного "сенсорного голодания" человекаархаического времени сам процесс осмысления и домысливания мифологических событийсоставлял, несомненно, один из наиважнейших потоков в сознании каждого отдельновзятого члена общества. Несомненно, что при этом каждый локус мифа как-торазмещался в возникавшей картине. Разумеется, здесь речь идет прежде всего о некихобщих и, если угодно, даже архетипичных представлениях, свойственных большинствучленов общества. Разумеется, эти представления реконструируются нами с высочайшейдолей условности, ибо реконструкция мышления на дистанции в одну-две тысячи летпри условии невозможности интервьюирования респондента, с точки зрения психолога,вообще является безнадежным занятием. При этом остается неопровержимым факт, чтолюди в любую эпоху как-то пространственно представляют себе то, о чем размышляют,а также и то обстоятельство, что наличествуют некие достаточно существенныевсеобщие закономерности в этой виртуальной картине, без каковых поле мифараспадается, переставая быть актуальным для своих потребителей и творцов.Собственно, именно это единство взгляда на миф и мифологический мир и являетсяодним из основных культур о образующих факторов, удерживая культуру (на участкемифологической культуры) от энтропии. Таким образом, несомненно то, что, наряду собщим "мифологическим либретто", у единокультурных индивидуумов имеется иопределенная "мифологическая сценография", в конечном итоге некий виртуальныйобраз мифологической действительности – вариативный, но в общих чертах достаточносходный.

Несомненно, с течением времени трансформировались функции и отдельные стороныдеятельности богов, одни из них сменяли других на лидирующих позициях в пантеоне,то есть менялась и пересматривалась мифологическая история. Однако география мифабыла существенно более стабильна – если о стабильности пространства мифа вообщеможно говорить. Ведь каждый человек, мысливший мифологическими категориями илиобдумывавший поступки небожителей, создавал в своем сознании собственныйуникальный мир богов. Устоявшегося образца не было и не могло быть. Толькоотдельные эпизоды мифа, попадавшие в арсенал декоративно-прикладного искусства,могли быть зримо отражены в пластике или графике и при посредстве этого служитьопределенным визуальным ориентиром. Сцена же мифологического действия целиком – посути своей гораздо более обширная, чем реально осознаваемый человеком мир, скольбы он ни был велик, – никогда, разумеется, не реконструировалась во всей полноте.

В силу этого мы можем говорить лишь об определенном среднестатистическоммиропонимании, в основных своих чертах сходном у большинства членов общества, отом самом своего рода "коллективном бессознательном", от которого допустимоотталкиваться при построении нашей схемы.

То, насколько мы вправе навязывать носителям мифологии реконструированный намиобраз "их" мира, – вопрос отдельный и болезненный. Очевидно, ровно настолько,насколько мы вообще вправе заниматься реконструкцией мировоззрения и представленийлюдей другой эпохи. Без принятия этого обстоятельства как неизбежного допущения мыокажемся в ситуации невозможности исследовательской работы вообще. Поэтомупредлагаемые выводы не могут быть рассмотрены как нечто окончательное иисчерпывающее. Для нас наиболее интересным является то, что попытки реконструкциинекоторых пространственных представлений могут выводить нас на умозаключения,относящиеся к дифференциации слоев мифотворчества, – на возможность сепарированиятого, что в мифе может принадлежать эпохе, более ранней, нежели эпоха викингов, абыть может, даже являться праосновой мифа.

Чрезвычайно интересная и в своем роде уникальная трехмерная "карта"мифологического пространства древних скандинавов приведена в книге У.X.Ларсена"Религия и мировоззрение викингов" (182). Однако эта схема скорее наводит наразмышления, нежели дает исчерпывающие ответы. На наш взгляд, можно построитьболее адекватную "карту", основанную на анализе известных мифологических событий.Эта схема, основываясь на эддической информации, без сомнения, отвечает реалиямотнюдь не только одной эпохи викингов.

Чрезвычайно интересен также тот опыт мифологической географии, который предпринятв работах Е. Мелетинского, в частности, в его знаменитом докладе "Скандинавскаямифология как система" (58). Впрочем, здесь мы имеем дело скорее с некойпространственно-временной конструкцией, при создании которой автор оперируетдостаточно абстрактными понятиями, несомненно, чуждыми самим носителяммифологической традиции. В этом контексте взгляд Мелетинского – это прежде всеговзгляд человека нашего времени и взгляд философа на картину мирозданияархаического человека. Разумеется, при всей глубине этих изысканий самасверхзадача не может быть признана нами окончательной – главной и основнойявляется реконструкция мифологического пространства в том виде, в каком онопредставлялось современникам, людям, для которых мифологическая традиция былаактуальна. Однако размышления о системности мифологического пространства и временив упомянутом исследовании чрезвычайно интересны и плодотворны.

Наиболее отчетливыми (достаточно явственно очерченными) и значимыми являются трилокуса древнескандинавской мифологии: Асгард (Ásgarðr), Мидгард (Miðgarðr) иУтгард (Útgarðr).

Мидгард, "Срединный мир" (с очевидной аллюзией к нему позднейшего Средиземья Дж.Р. Р. Толкиена и множества его последователей), мир людей, в известном смыслезанимает центральное положение в этой системе. Ведь само слово, его обозначающее,подразумевает как минимум два значения: не только то, что внутри ограды, но исобственно мир, находящийся в центре мироздания. В этом, несомненно, проявляетсявесьма важная черта языческого мифологического сознания и самосознания: человек неощущал и не предполагал собственной приниженности перед божеством, которое,разумеется, могло помочь или навредить, причем в весьма существенных масштабах, ноне было всевластно над людьми. В полном соответствии с этим обстоятельством за

своеобразную точку отсчета – ноль в системе координат – язычник принимал свойсобственный мир, располагая богов выше, но все же всегда выше себя, выше поотношению к себе самому. Свойственное высокоразвитым религиозным системампредставление о греховной, несовершенной, бледной спроецированности горнегоидеального мира на земную реальность было чуждо языческому миропониманию впринципе. Хотя за небожителями и признавалось право на экстраординарныеспособности, во всем остальном они были подобны своим земным творцам. А вскандинавском варианте к тому же отнюдь не бессмертны.

Центральная локализация "своего" мира, Мидгарда, глубоко архетипична. Человеку,как о том свидетельствует сравнительный анализ мифологий, чрезвычайно свойственнопомещать себя в центр мироздания. По блестящему замечанию Мирчи Элиаде, "наш Мирвсегда в Центре" (142; 37). Однако это обстоятельство свидетельствует еще и о том,что складывание или переосмысление картины мира было связано с достаточно долгойтрадицией оседлого существования германцев в Европе, когда концентрическая схемаоднозначно вытеснила все другие возможные схемы, в частности линейную,свойственную мигрирующим, не привязанным к постоянному месту обитания общностям.То есть рассматривать древнегерманскую картину Космоса как некое абсолютноенаследие индоевропейской традиции нельзя. На ее формирование наложили серьезныйотпечаток местные, североевропейские, условия.

Локализация Утгарда весьма темна. С одной стороны, это, без сомнения, вполнеопределенное место; страна или даже некое укрепленное поселение, если угодно, гдепроисходят определенные события мифологической истории. Туда можно поехать, и длятого чтобы достичь места назначения, необходимо проделать определенный путь. Так,великан Скрюмир совершенно определенно говорит Тору и его спутникам: "Недалеко вамосталось до города, что зовется Утгард" (64; 70). Более или менее конкретнуюпривязку к местности дают следующие его слова: "Если же вы все-таки хотите идтидальше, держите путь на восток" (64; 70). Понятно, что это достаточно общееуказание, позволяющее тем не менее соотнести Утгард с определенной стороной света.Отметим, что все это происходит на фоне убеждения в том, что мир, состоящийфактически из отдельных миров (heimr), на что указывалось (59; 34, 37), все женедостаточно велик и в принципе обозрим, а также может быть обойден и воспринятцеликом, что и предпринимают в той или иной форме персонажи мифов (64; 27, 59). Всоответствии с этим и такие психологически вроде бы удаленные локусы, как мирвеликанов или подземное царство, порой находятся на расстоянии дневного пути илинескольких дней путешествия (64; 67-70) (72; 7).

Вместе с тем этимологически Утгард – прежде всего не столько "внешнее огороженноепространство", как может следовать из буквального прочтения в традиционномконтексте, то есть не какая-то выгородка за пределами человеческого и божескогомира (по аналогии с другими сложными словами с элементом garðr), но скорее местоза пределами ограды, вне ее. Мрачные персонажи, населяющие эту местность иизначально враждебные как людям, так и богам, весьма многочисленны, локусы ихобитания не имеют четкой привязки к местности, что, собственно говоря, инеудивительно: немногие там бывали и уж совсем единицам удавалось вернуться –путешествие Тора к Утгарда-Локи является едва ли не единственным примеромблагополучно завершившейся полномасштабной вылазки-экспедиции, дошедшим до нас иописанным с достаточной детальностью.

Базируясь на буквальный смысл слова Утгард, можно с большой долей вероятностипредположить, что изначально, в более архаичном варианте космографии, онподразумевал все пространство за пределами, на которые распространялась

"юрисдикция" богов и власть людей. Истоком такого понимания, несомненно, былдревнейший пласт культурного наследия, в рамках которого человек мог восприниматькак относительно безопасный и доброжелательный только тот участок пространства,который был им освоен и включен в рамки культурной традиции, обжит и более илименее познан.

Таким образом, здесь мы полностью присоединяемся к достаточно популярному тезису опринципиальном тождестве основных локусов мифологического мироздания хуторскимпоселениям архаической Скандинавии. Несмотря на отмечаемую смену системырасселения на Севере в середине I тыс. н. э., в ходе которой на смену многодворнымпоселениям начала новой эры приходят классические хуторские поселения (50; 29)(158; 47-55), принципиальной смены в стереотипе восприятия внешней среды иобжитого пространства не происходит. Мир человека как в ту, так и в другую эпохуоставался лишь отвоеванным у сил природы участком, над которым природа постояннонависала всей мощью своих неисчерпаемых сил.

Кругозор древнего северянина был, несмотря на развитие мореплавания, все жеотносительно ограничен. Косвенным примером этого является то, что практическинигде в мифах многочисленным путешествующим героям не приходится преодолеватьоткрытые водные пространства, моря. Переправа через реки, долгий путь по горам,лесам и долинам – все это встречается довольно часто, а вот дальние поездки накораблях, переезды на другие континенты или далекие острова – отсутствуют. На нашвзгляд, не вызывает сомнения, что причиной этого является сравнительно раннеевозникновение всех основных мифологических сюжетов, связанных с путешествиями. Онискладывались в эпоху, когда основным направлением приложения внутренних силразвивавшегося общества была внутренняя колонизация необжитых пространствцентральной и северной части Скандинавского полуострова, не связанная с морскимипутешествиями. Вторым источником подобной путевой тематики в рамках мифологиибыло, несомненно, Великое переселение народов, когда германские племена иотдельные их представители перемещались по еще более обширным пространствамконтинентальной Европы. Именно подобные сухопутно-континентальные поездки былитипичны для творцов мифов и песен о путешествиях; именно к этой эпохе, как и кболее ранним периодам, следует отнести время их оформления.

Так, в "Поездке Скирнира" главный герой отправляется в путь в страну великанов, Йотунхейм, "повлажным нагорьям к племени турсов" (10). Возвращаясь из своего восточного путешествия, Тор в"Песни о Харбарде" подходит к некоему проливу, через который ему надлежит переправиться, однакопролив этот не является существенным препятствием, а переправа осуществляется достаточнорегулярно и постоянно действующим перевозчиком на лодке (1-4), то есть перед нами явно неморское пространство: его можно переплыть (47), перейти, хотя и промокнув, вброд (13), а в концеконцов Тор выясняет, что, несмотря на отказ Харбарда, сможет к утру обойти протоку посуху (54-58). В "Песни о Хюмире" боги верхом отправляются на восток, за реку (5-7). Дальние перелеты воблике птиц (см., напр., "Песнь о Трюме", 5, 9) также имеют своей целью пусть и дальние, но отнюдьне заморские страны. Даже Велунда (эта песнь, впрочем, уже принадлежит другому кругу – кругугероической поэзии) заключают на острове неподалеку от берега, на вполне типическом шхере (sker),каковыми усеяны прибрежные воды Датских проливов. Подобные примеры можно множить.

Иллюстрацией может служить графическое изображение данного обстоятельства.Сопоставим количество упоминаний о более или менее дальних путешествиях богов втех случаях, когда имеется хоть незначительный намек на характер путешествия, –было ли оно сухопутным, воздушным или, скажем, смешанным. В приведенных нижедиаграммах учтен упомянутый характер преодолеваемых пространств. При этомсочетания трех различных ландшафтных типов и воздушного океана в случаях, когда

они оговорены, занесены как в один, так и в другой разряд. То есть если персонаж(персонажи) едет по суше, но при этом переправляется через реку (реки), то баллзаносится и в первую, и во вторую категории и т.д. В таблице указаны абсолютныецифры упоминаний. Разумеется, некоторые из поездок спорны, так как не всегдасовершенно точно можно удостовериться в том, как именно ас или турс-йотунотправляется соответственно в Йотунхейм или в Асгард. Однако таких непроясненныхмест не так много, и на общий результат они существенного влияния не оказывают.

Первая диаграмма иллюстрирует ситуацию, реконструируемую на материале Песен обогах "Старшей Эдды", вторая – "Младшей Эдды" Снорри Стурлусона.

Диаграммы требуют небольших пояснений. Так, оба упоминания моря в старшеэддических"Песнях о богах" имеют в виду рыбную ловлю в открытом море, не которуюотправляются персонажи (в том числе охота Тора на Мирового Змея), то есть по сутидела не имеют прямого отношения к путешествиям как таковым. Знаменитая поездкаТора к Утгарда-Локи связана с классическим совмещением ландшафтов – онасовершается по суше, но в ее ходе Тор переправляется через море. При учете этогообстоятельства доминирование суши в первом случае становится еще более очевидным.

Вышеупомянутая глубочайшая условность мифологического пространства приводит ктому, что в одно и то же место благополучно можно попасть разными способами, –Бальдр отплывает в Хель на погребальной ладье, а Хермод отправляется туда жевызволять его по суше, форсируя вброд реки. В нескольких случаях упоминаютсяпоездки на мифологических животных – в особенности верхом на восьминогом конеОдина Слейпнире, – которые скачут "по суше, водам и воздуху". В этом вариантепутешествие не теряет своей "сухопутной" сути, хотя под ногами коня может быть иморская поверхность. В любом случае это не плавание на корабле. Вообще,единственным типичным походом команды на корабле в мифологическом событийном рядуявляется описание финального пришествия темных сил в день Гибели Богов, деньРагнарекк.

Чрезвычайно показательно совпадение масштаба диаграмм. И в том и в другом случаенаблюдается явно выраженное доминирование сухопутного способа передвижений, причемдаже в сопоставимых, почти идентичных долях.

Разительным, полным контрастом этому выступают непосредственно соседствующие с"Песнями о богах" "Песни о героях" "Старшей Эдды". В них воссоздан типичныйантураж эпохи викингов. Несмотря на то, что практически все сюжеты являютсяпроизводными от событий эпохи Великого переселения народов, реалии морских походовнастолько прочно доминируют в них, что составление диаграммы практически непредставляется возможным. Спорадические перемещения героев посуху чаще всегоявляются переходом от места десантирования с корабля до места битвы или встречи сдругим персонажем. Естественно, присутствуют и пешие переходы, и поездки верхом,но безраздельно доминирующим является стиль морских походов, документирующийсложение этих произведений и окончательную шлифовку сюжетов в период Венделя –эпохи викингов.

Точно такая же ситуация присутствует в "Эдде" Снорри. Примерно в середине "Языкапоэзии" стиль повествования резко меняется. Как только автор переходит откеннингов и хейти, употребляемых по отношению к асам, к иллюстрациям из нормальнойчеловеческой (читай – дружинной) жизни, происходит резкая перемена декораций. Насмену ездящим верхом, ходящим и летающим над горами богам приходят до болизнакомые морские конунги, которые, кажется, почти не способны ходить вообще – без

корабля их жизнь практически немыслима, и самая ближняя поездка приобретает формуморского плавания. Этот резкий контраст неоспоримо свидетельствует оразновременности формирования двух слоев – эпического и мифического – в наследииСевера, а также, вероятно, и о создании их в разных географических условиях.

Если предположить, что путешествие Тора к Утгарда-Локи, как, впрочем, иразнообразные сюжеты "Старшей Эдды", связанные с поездками богов и героев,складывались или принимали окончательную форму в эпоху викингов, то остаетсясовершенно непонятным упорное игнорирование в них богатейшей морской практики икорабельного антуража, в изобилии присутствующих в королевских и родовых сагах.Формирование этих сюжетов в Исландии (многие реалии путешествий как будто бывполне вписываются в исландский пейзаж) столь же маловероятно в силу того, чтоисландцы в еще большей степени, чем европейские скандинавы, были народом моря,живя на тончайшей полоске суши по краям острова посреди океана.

Симптоматично, что все три корабля, упоминаемые в эддической традиции –Хрингхорни, принадлежащий Бальдру, в котором этого бога и сжигают, спустив корабльна воду; Скидбладнир, волшебный корабль Фрейра, сворачиваемый как платок, когда онне нужен; наконец, Нагльфари, корабль из ногтей мертвецов, мрачное судно, накотором приплывут погубители мира в день последней битвы, – все они, при своейвнешней громадной значимости для мифологического повествования, лежат как бы вмаргинальной плоскости. Первый нужен лишь как важнейший элемент погребальногообряда Бальдра. Второй, при всех своих неординарных качествах, не используетсяхозяином, по крайней мере в известных мифах. Фактически он пребывает в состояниибоеготовности, ожидая последней битвы богов. К тому же Скидбладнир – классическийпарусный корабль эпохи викингов, хотя и принадлежащий "старому", "допоходному"богу, и в этом смысле, несомненно, детище завершающего эволюцию язычества периода.Еще более откровенно эта "одноразовая" сущность проявляется у Нагльфари, которомунадлежит стать одним из главных действующих лиц завершающей сцены эпохи асов.

Таким образом, корабельный антураж занимает явно незначительное место вмифологических построениях скандинавов. Несомненно, что именно эта частьмифологической истории является одной из наиболее поздних, всецело принадлежащихэпохе викингов и своеобразному "дружинно-корабельному" самосознанию, свойственномуопределенным слоям общества в этот период.

Особенно отчетливо это заметно на фоне кельтской (ирландской) традиции,располагающей в своем арсенале богатым набором "путешествий", каковые зачастуюсовершаются морским путем. При этом переселенцам на Острова приходилосьпреодолевать лишь Ла-Манш, который трудно назвать серьезной преградой для любойэпохи, а дальних и массовых заморских походов ирландцы не предпринимали(переселение нескольких десятков или сотен монахов-отшельников в Исландию итуманные намеки на открытие пути в Новый Свет не в счет). Рядом с весьма свободночувствующими себя на морских волнах ирландцами сугубо сухопутные скандинавы,путешествующие пешим порядком, верхом или на упряжных животных, могли бы вызватьнедоумение, если не принимать во внимание хронологическую разнесенность эпохформирования данных традиций. Архаический же характер оригинальной редакции ядрасеверной мифологии данную проблему снимает весьма убедительно.

Это ни в коем случае не заслоняет важной роли морских путешествий в германскомобществе. Ладья из Хьертшпринга, датируемая тем же временем, что и путешествиязнаменитого массалиота Пифея, демонстрирует, что его сообщения об активных морскихперемещениях северных народов вполне справедливы. Пифей и сам мог в этом

убедиться, ибо проделал часть своего пути на судах аборигенов. Однако реалииморских походов тем не менее практически не оставили следа в мифах. Мы можем либопризнать континентальную локализацию прародины именно того круга мифов, которыйстал ядром скандинавской системы, либо искать причины в принципиальномпренебрежении к морской атрибутике в угоду сухопутной. Второе предположение нелишено основания, так как основные культовые места в Скандинавии – Еллинге,Уппсала – располагались хотя и невдалеке от моря, но отнюдь не на морском берегу.Однако, как представляется, это слишком окружный путь.

В ту эпоху мир, охватываемый сознанием отдельного человека, в большинстве случаевограничивался ближними пределами. Эпоха массовых миграций и походов еще ненаступила, да и в случае переселения человек продолжал обитать в относительнозамкнутом мирке. Многие, несомненно, никогда не видели ничего, кроме собственногопоселения и близлежащих окрестностей. Специфика хуторской и "псевдохуторской" (см.вышеизложенное о предшествовавших хуторам деревнях) жизни заключена прежде всего взамкнутости и изоляции хозяйственного, бытового уклада небольшой общины,являющейся очагом цивилизации, имплантированным в дикую природу. Этнографическийматериал и реально существующие северные хутора, особенно в современнойСкандинавии и Финляндии, позволяют даже сегодня вполне адекватно это ощутить насобственном опыте.

За пределами обжитого и освоенного пространства начинался если и не враждебный, товсегда чужой, неосвоенный мир. И, раздвинув границы своего "хутора" до пределовохватываемого сознанием и вполне, надо сказать, абстрактного "мира людей", древнийскандинав наметил линию частокола, окружавшего Мидгард. Вот за ним и располагаетсятерритория "Утгарда Изначального". Перегрузка этого понятия символическимизначениями (можно ведь сказать и так: Мидгард – просто образное воплощение мира,который освоен и не имеет конкретных границ) вряд ли уместна, ибо историячеловечества, несомненно, шла именно по пути постепенного абстрагирования, иотвлеченные, символические образы во всяком случае не предшествовали конкретнымпредставлениям, основанным на живых образах укрепленного поселения.

В этом контексте вряд ли возможно изображать Утгард как своего рода альтернативноеМидгарду огражденное пространство, этакий мир антилюдей и антибогов, каковым онпредстает на схеме Ларсена (182; 48-49). Более вероятным кажется то, что Утгард висконном понимании и в самом деле начинается "за оградой" человеческого мира илежит с ним "в одной плоскости", окружая мир людей своего рода вторым кольцом,пределом которого, в свою очередь, уже служит лишь свернувшийся Мировой Змей.Определенным образом можно утверждать, что в архаической редакции Утгард заполнялсобою остальное пространство одноуровневой реальности с миром людей, а отнюдь небыл замкнутым локусом где-то далеко на востоке. Лишь с течением времени, когдапотенциальные возможности человека Севера укрепились настолько, что он сталощущать себя вполне уверенно в качестве реального оппонента природных сил, когдаграницы познанного мира раздвинулись очень далеко и в мире осталось, каквыяснилось, не так уж много места, где могла укрыться вся нечисть и все враждебныечеловеку и асам силы, – произошла и определенная трансформация мифологическойгеографии. Утгард сжался, оставшись прибежищем темных сил отживающего язычества.Они волей-неволей принуждены были перейти к обороне, и случилось так, что "местоза оградой" в один момент вдруг стало местом внутри ограды, не потеряв, однако, ине изменив своего наименования. Имя осталось прежним, но топография подвергласькардинальному переосмыслению и, уже в таком виде зафиксированная, досталась нам вкачестве наследия язычества.

Как представляется, это один из относительно нечастых случаев, когда мы сопределенной долей уверенности можем сепарировать архаический слой мифологическихконструкций от более поздних наслоений, достаточно надежно реконструируя фрагментыментальности эпохи, предшествовавшей походам викингов.

Текст "Младшей Эдды" явственно указывает на концентрический характер мирозданияскандинавской мифологии: земля "снаружи округлая, а крутом нее лежит глубокийокеан"; по берегам океана боги "отвели земли великанам (йотунам), а весь мир вглубине суши оградили стеною для защиты от великанов. Для этой стены они взяливеки великана Имира и назвали крепость Мидгард" (64; 25-26). Возможно, изначальноЙотунхейм (Земля великанов) и Утгард были практически идентичны. Ведь, в сущности,Утгард известен нам прежде всего по знаменитому путешествию Тора, которое хотя инесет колоссальную смысловую нагрузку и целый ряд сюжетов притчево-универсальногохарактера, но выглядит все же немного инородным элементом. Появление некоегоУтгарда-Локи (вопрос, убедительно не разрешенный пока никем) – не то вполнесамостоятельного персонажа, не то отделившегося двойника известного, "нашего"Локи; помещение Утгарда в довольно жесткие рамки ограды с привязкой к востоку (64;29) – все это, несомненно, свидетельствует о новых "географических реалиях",проникавших в миф исподволь и зафиксировавшихся в нем в относительно более позднююэпоху. Такова же судьба Йотунхейма: песни повествуют о поездках Тора на восток, квеликанам, и об истреблении там таковых как о чем-то традиционном – это и в самомделе одна из его важнейших мифологических функций (см. "Песнь о Харбарде").

Таким образом, Утгард и Йотунхейм оказываются достаточно тесно связанными междусобой – как в силу географического соседства где-то на востоке, так и в силутемной, демонической сущности их обитателей. Рискнем предположить, что изначальнотопография была такова: Утгард концентрически опоясывал мир людей и совпадал сЙотунхеймом – возможно, они были просто идентичны. Архаический слой мифа,связанный с космогоническими историями и созданием всего сущего, явственновыдвигает на передний край противостояния силам добра и света именно великанов:они составляют особую, предначальную расу, искони враждебную как людям, так ибогам. Все остальные персонажи – темные альвы, карлики и т.д.– отступают на второйплан и серьезной угрозой не являются. В этом контексте и восточная географическаялокализация страны великанов, как и Утгарда, выглядит достаточно позднимэлементом, относящимся к тому самому "урезанию" территории враждебных сил, окотором шла речь выше. К тому же эта восточная локализация вовсе не универсальна –Локи в одном случае отправляется "на север, в Страну Великанов" (64; 99), да идругие фрагменты мифов, тоже весьма многочисленные, часто связывают прибежищеЙотунов с севером. Упорная фиксация внимания слушателя на севере и востоке,позволившая Стеблину-Каменскому сформулировать универсальный вывод о том, что"местонахождением злого, страшного и враждебного людям бывает в эддических мифахобычно либо восточная, либо северная окраина" мироздания (108; 40), на наш взгляд,без сомнения, принадлежит более поздней эпохе детализации мифа. Еслихронологически эта детализация и не совпадает с эпохой викингов, то, по крайнеймере, вряд ли может быть относима к очень древним временам.

Симптоматичен в этом смысле конец путешествия Тора к Утгарда-Локи: "Лишь услышал Тор этиречи, схватился он за свой молот и высоко занес его. Но только хотел ударить – исчез Утгарда-Локи.Идет он тогда назад к городу и замышляет сокрушить его. Но видит одно лишь поле, широкое дакрасивое, а города и нет. Повернул он и пошел своим путем назад..." (64; 78). Мифологическоенаследие, несомненно, чаще содержит в себе примеры мистификаций, своего рода наведенныхгаллюцинаций, являющих взору героя некую реальность, нежели примеры обратного – умышленногосокрытия реальности от чьих-либо глаз. Как бы то ни было, закрадывается серьезное подозрение –

не был ли весь Утгард в этой редакции именно такой мистической реальностью, разовосотворенной силами зла для создания проблем неутомимому борцу с нечистью, Тору? Это кажетсяболее логичной версией, нежели предположение о том, что Утгард просто стал невидимым. Вовсяком случае, данный эпизод лишний раз подчеркивает некоторую эфемерность "огражденного"Утгарда и непрочность его топографической привязки.

Таким образом, изначально в скандинавской и, возможно, в общегерманской мифологиисуществовало представление об Утгарде – внешнем мире, исполненном сил зла инедоброжелательном по отношению к человеку и божествам, и мир этот равномерноокружал Мидгард – "свою" землю, ту, где можно прожить в относительнойбезопасности. Этот Утгард изначально не был четко дифференцирован по отношению кЙотунхейму, лишь много позже локализованному на востоке или севере.

Однако безусловным центром или, вернее, вершиной мироздания является Асгард –жилище богов-асов. Его абсолютная и относительная локализация, быть может, и менеетемна, чем в случае с Утгардом, но полной ясности нет и здесь. Так, в Асгард можноприехать (64; 17), и отдельные персонажи из мира людей этим пользуются. Однакомало того, что это все же уникальное явление, как в случае с конунгом Гюльви, на"показаниях" которого и строятся практически все наши представления о локализациии топографии Асгарда, – на поверку выясняется, что все, что увидел и услышалГюльви, – лишь результат видения, насланного предусмотрительными асами воизбежание получения путешественником правдивой информации.

Примечательно, что то же самое происходит и с другим "лазутчиком", желающимпоближе познакомиться с устройством жилища богов, Эгиром, путешествием которогооткрывается "Язык поэзии": асы радушно его принимают, но и здесь не обходится безчар. Таким образом, визуальный ряд Асгарда – такой, каким он отпечатывается внашем сознании, – это лишь то, что боги сочли нужным сообщить о себе человечеству,и именно так воспринимали, видимо, эту информацию современники и "потребители"мифов. То есть мы принуждены иметь дело с двухуровневой реконструкцией. Стоиттакже отметить, что восточная локализация Асгарда, в бассейне Дона (88; 2), никакне связана с традиционной дифференциацией сторон света скандинавской мифологии иимеет совершенно другие истоки легендарного свойства, как и вся Великая Свитьод(Stora Svíðþjόð).

Асгард не только своеобразный центр и лучшее место в мироздании (быть в центремира – означает быть ближе к богам (142; 61). Одновременно он вознесен над прочимиобитаемыми локусами и "общим уровнем" мифологического пространства. На фоне явноодноуровневых мира людей и мира злых сил Асгард находится где-то высоко –возможно, на самом небе, как о том, возможно, свидетельствуют два эддическихфрагмента, посвященные описанию моста Биврест (Bifrost), ведущего как раз нанебеса (64; 29-30, 37). Любопытно, что при этом весьма многочисленны отсылки кнебесному расположению отдельных палат и чертогов, принадлежащих асам.

Вознесенность Асгарда при этом вовсе не является общим местом и напрямую,собственно, нигде не фиксируется. Асгард окружен природой, по крайней мере, Локивыманивает Идунн в лес, который, судя по всему, расположен где-то неподалеку (64;99). В отличие от людей, великаны вполне свободно подходят к Асгарду и дажевременами оказываются внутри его ограды (64; 100, 114) – едва ли не столь жепросто, как и сами асы – в Йотунхейме. Биврест фигурирует в мифе лишь в качественесомненного пути, по которому двинется войско противников асов в день концасвета, Рагнарекк, но не как обязательный элемент дороги в Асгард. Либо путешествиепо этому мосту, идентифицируемому с радугой, являлось для идущих в Асгард чем-то

само собой разумеющимся, либо это был не единственный, а лишь символическинагруженный путь, своего рода ритуальная дорога.

Поскольку всякая географическая определенность в мифе заведомо условна, стоит лишьуказать, что Асгард, безусловно, не являлся для древних скандинавов чем-тозапредельным и недостижимым, – для того чтобы попасть туда, обычному человекунеобходимо было обладать лишь большим желанием, умом и расположением богов. Длясверхъестественных существ этот путь и подавно не представлял проблемы; онинаходились с асами в состоянии мира, прерывавшегося военными стычками (или,напротив, вражды, прерывавшейся мирными соглашениями), и в этом смысле уж точнобыли на одном уровне. Интересно и то, что Асгард, судя по всему, равно граничит смиром людей и Утгардом-Йотунхеймом, по крайней мере боги вполне свободно попадаютиз одного мира в другой – хотя и преодолев какое-то расстояние, но однако же неосуществляя качественного перехода.

В отличие от Утгарда и Йотунхейма, мы не располагаем определенными указаниями нато, в какой именно стороне света находится Асгард. Это обстоятельство, в своюочередь, работает на вертикальную схему его локализации, хотя ничего и недоказывает.

Вероятно, первоначально Асгард располагался в центре мифологического мирагерманцев и, вероятно, на какой-то возвышенности. Небесная его локализациявероятнее всего относится к более поздней детализации мифа – наверняка не безвлияния негерманских (читай: иудео-христианских) мифологических систем. Вместе стем изначально Асгард не был отделен непереходимым барьером от остальных "миров",будучи органической частью мироздания, как были ею и сами асы, – ведь ихпревосходство основывалось, по существу, только на определенных сверхъестественныхспособностях и некотором запасе "благости", которая сводилась к борьбе противвеликанов и прочей нечисти, то есть на достаточно прагматических для людейдостоинствах. При этом проблема разноуровневости взаимопроникновения в древнейшеммифологическом сознании, похоже, разрешалась весьма безболезненно, и то, что намкажется нелогичным, могло даже не вызывать вопросов: говоря языком Эдды – многоудивительного сотворили асы...

Учтем, что мир вокруг древних германцев таил в себе множество неизведанныхуголков, был далеко не познан ими. На пространствах Европы, в ее лесах, моглирасполагаться многочисленные "асгарды" и "утгарды", которые могли видеть другиелюди и рассказывать о них. В этом смысле искать сторону света, где можно было бырасположить жилище богов, было совершенно излишне. Более того, архаические жителиевропейского континента, судя по всему, были лишены средиземноморскогоэгоцентризма. Полагать себя центром Вселенной, а собственное капище – "пупомЗемли", воспринимать окружающие племена как варваров – все это ни в малой степенине может быть спроецировано нами на тот мир, в котором жили германцы, да и кельтытоже. Поэтому как самоуничижительное размещение своего мира на окраине ойкумены ивозведение богов на недосягаемый престол, так и оттеснение небожителей куда-то всторону не нашло отражения в древнескандинавской мифологической космографии. Асыжили отдельно, но все же где-то среди людей, вполне возможно, что за ближайшимлесом, а если с ними не удавалось запросто встречаться, то лишь потому, что имсамим этого в данный момент не очень хотелось.

Несмотря на однозначную архетипичность и универсальность верхнего, небесногорасположения мира светлых богов, свойственную подавляющему большинствумифологических систем, не стоит считать ее изначально присущей германской

мифологии. Равнинный по преимуществу характер ландшафта в месторазвитии этноса,отсутствие четко выраженных неровностей рельефа, а также вытекающая отсюдавысочайшая популярность (как и среди кельтов, а также и других классических лесныхэтносов) разного рода сакрализованных рощ и лесов позволяют предполагать, чтоархаический Асгард, "Асгард изначальный", скорее всего был вписан в подобныйсакральный лес как обжитая и благоустроенная асами поляна.

Впрочем, кельты, разместив богов на Островах Блаженных, все же вытеснили своихнебесных руководителей за пределы своего мира. Однако здесь могла сработатьследующая логика: кельтский мир выплеснулся в Британию, затем с британского берегаоказался распространенным на Ирландию. Возможно, эта череда переселений (пятьбольших переселений – от Кессар с Финтаном до Туата Де Даннан; а ведь были и болеемелкие острова вокруг Британских и между Британией и Ирландией, куда тоже кто-тоуходил и переселялся) натолкнула на мысль, что где-то дальше есть и другие, кудакак более благословенные, островные земли. В данном случае, впрочем, мы оставляембез внимания и самоочевидный конструкт, предполагающий в качестве прамоделиОстровов Блаженных классическую традицию Ultima Thule в одной из ее многочисленныхредакций.

Но вернемся в Асгард. В его внутренней топографии также непросто разобраться.Здесь в полной мере проявляется та самая прерывность пространства, составленностьего из отдельных миров, которые упоминаются мифологическим повествованием лишьпостольку, поскольку возникает нужда в сиюминутной характеристике места действия ине предполагают никакой систематизации и строгой пространственной привязки. Всущности, нам неизвестно точное число чертогов асов, хотя и можно предположить,что каждому из них принадлежало отдельное жилище или, что более верно,пиршественный зал. Довольно вариативны и термины, которые применяются к описаниюразличных локусов: обиталищ, чертогов асов. Сам Асгард – конечно, укрепленноепоселение: элемент – garðrмог бы истолковываться и как "двор", если бы не прямоеуказание на то, что Асгард – крепость: "Ok erhann kom inn í borgina..." ("И когда он вошелв крепость..."), сказано в "Младшей Эдде" о прибытии в Асгард конунга Гюльви. Чтокасается его внутренних подразделений, то для их характеристики употребляютсяразличные термины: hus ("дом") – например, Вингольв; salr ("палата", скорее"пиршественный зал"); höll (сходно с предыдущим) – Палата Высокого, в которойоказывается вопрошающий Гюльви. Особенно часто применяется термин staðr [место,жилище (с явным тяготением к понятию "становище, стойбище, стоянка")] – онупотребляется при описании Альвхейма (обиталище светлых альвов), Брейдаблика(собственности Бальдра), Химинбьерга (палат Хеймдалля) и большинства "персональныхпокоев" асов; как составная часть названия жилища зачастую может выступать итрадиционный heimr в значении "место". При описании Палаты Высокого – Hava höll –упомянуто, что в ней много mörg gόlf – не палат, как традиционно переводят нарусский язык, а собственно очагов, которых в жилище действительно могло бытьнесколько. В данном случае перед нами полная копия того типа домостроения, которыйявляется организующим стержнем и связующим звеном эпох для Севера, – длинного домас рядным расположением нескольких очагов по продольной осевой линии, дома,являвшегося на протяжении многих столетий местом сакрального пира, какоткрывавшего канал общения с богами, так и цементировавшего земной социум путемподтверждения и возобновления горизонтальных и вертикальных связей между людьми.

Человек творил мир своих богов по образу и подобию своего мира, в полномсоответствии с известной формулой Вольтера: "Бог создал человека, а человек –Бога". Поэтому Асгард лишь спроецированный на мир богов хутор германцев. Можнобесконечно рассуждать о времени формирования этого представления. Переход от

достаточно крупных поселений в форме деревень к типу хуторского жития, отмечаемыйв период активного движения народов в Европе, сам по себе ни о чем не говорит.Несмотря на родственные связи – весьма к тому же многоуровневые и своеобразные –среди асов, однозначно признать их либо родом или племенем, либо все же лишьбольшой патриархальной семьей невозможно.

Поэтому, говоря о "хуторе богов", мы не вкладываем никакого конкретно-исторического значения в это выражение. Невзирая на обилие топонимов и поройвесьма подробные описания самих чертогов, приходится признать, что никакойреальной исторической информации о времени формирования географии Асгарда из мифапочерпнуть не удается. Косвенным указанием может служить лишь то, что в целомАсгард производит впечатление типично сухопутного поселения.

По сути дела единственным упоминанием о наличии в его окрестностях моря являетсясюжет с препровождением в Хель трагически опочившего Бальдра, да еще сам фактналичия кораблей Хрингхорни и Скидбладнира. Впрочем, и в данном случае неясно,сколь далеко от Асгарда находился этот берег и как долог был путь до него, – вмифе такие проблемы решались абсолютно безболезненно и непротиворечиво путемпростого игнорирования. Однако, как и сами корабли, эти сюжеты выглядят в целомкак раз имплантацией эпохи викингов, которая не могла принять без изменений мирбогов, в котором отсутствовало море. В общем же Асгард выглядит как неплохоукрепленное типичное архаическое поселение, аналогичное тем, которые возникали впериод железного века во всех регионах Европы, по меньшей мере, с гальштатскоговремени, поселение, окруженное недружественным миром, что погружает время егооформления как мифологически мыслимой реальности в то самое архаическое время – сполной, увы, безнадежностью отслеживания на этом пути каких-либо абсолютных, хотябы и приблизительных, дат.

Стоит отметить, что здесь мы умышленно отстраняемся от чрезвычайно популярных аналогий синдоевропейскими мифологическими системами – в частности, с индийской ведической. Сам по себефакт совпадения отдельных реалий ни о чем не свидетельствует. В сущности, в указании на то,что большинство сюжетов, функций богов, да и сам "остов" мифологии имеют много общего сдревнеиндийскими, проявляется лишь доведенный до максимума диффузионистский подход.Несомненно, определенная архетипичность многих аспектов мифологии роднит германо-скандинавскую систему не только с древнеиндийской, но и с любой мифологической системой вообще,Отрицать наличие общеиндоевропейского пласта в мифологии также бессмысленно. Однакогеографическая среда обитания складывающегося этноса, а также его окружение накладывают,конечно же, решающий отпечаток на лицо новой мифологии. Сами по себе индоевропейские корниничего не объясняют. Допустимо говорить лишь именно о некоторых архетипических следах общегопраисточника мифологических систем. Реальная жизнь, замкнутая на практические нужды, вносилагораздо более существенные коррективы в представления об условиях жизни богов и их деяниях, чемобщие праистоки.

Суммируя, мы приходим к выводу, что большинство мифологических сюжетов, как и сама"география" мира богов, складывались не только ранее начала массовых заморскихпоходов викингов, но и до времени активных внешних морских экспансий вообще, тоесть, по меньшей мере, до вендельского времени. Нижнюю границу формирования этойтрадиции мы указать, естественно, не в силах, однако вполне возможно, что онапростирается до весьма архаичных эпох, связанных с совершенно младенческим ипримитивным состоянием общества.

Развивая этот тезис, можно попытаться произвести еще одно обоснование сужениюхронологии. Отметим, что сухопутное по преимуществу пространство эддического мифа

вполне совпадает по своим ландшафтным характеристикам с регионом Северной иЦентральной Германии, где происходило формирование германского этническогоединства. Тема собственно древнегерманской мифологии весьма болезненна, так как мырасполагаем лишь именами Вотана (северного Одина) и Донара (северного Тора) и невполне отчетливо представляем путь развития и преемственности общегерманского искандинавского в мифе. Однако кажется совершенно закономерным тот факт, чтогеография мифа оформилась и законсервировалась не в Скандинавии и Ютландии, а наконтиненте, среди собственно континентальных племен германцев. Эпохой, когда этомогло происходить, оказывается период не позднее V в., когда племенной бытгерманцев был разрушен, племена по большей части уже поменяли свое местоположение,а христианство все более активно вступало в свои права среди обитателей вновьсозданных королевств. Нижняя датировка также проблематична, однако наиболееотвечающим времени формирования сюжетного и географического наполнения мифовпродолжает представляться период Великого переселения народов.

Таким образом, можно с определенной долей уверенности утверждать, что ядро северноймифологии складывалось не позднее V в. н.э. в континентальной Европе, а затем подверглосьокончательной шлифовке в период вендельского времени в Скандинавии и Ютландии, окончательносформировавшись к началу эпохи викингов.

Возможно, что мифотворчество как таковое стало просто гораздо менее популярным вэпоху массовых заморских походов. На смену ему пришли иные формы реализациисобственной творческой потенции – в частности, скальдическое искусство, а позднее– саги. В каком-то смысле социум повзрослел, и миф перестал ощутимосовершенствоваться – "досочиняться". Миф уже тогда стал, как для Снорри в "МладшейЭдде", иллюстрацией и фоном, нисколько не теряя при этом своей религиозной функциикак "священной истории". Изменения вносились, однако они не меняли ни основсодержания, ни антуража мифов. Видимо, именно среди таких новшеств можно назватьпространственную дифференциацию Йотунхейма и Утгарда, их привязку к сторонам светаи т.д. К эпохе викингов, вероятно, должны быть отнесены многие сюжеты, связанные сприключениями богов, однако география мифа творилась раньше; мир, в которомдействовали мифологические герои, несомненно, древнее VIII столетия.

При этом весь процесс оформления древнегерманской, а затем и древнескандинавскоймифологии был в целом все же относительно кратковременным. Отчасти этимобъясняется высокая внутренняя цельность скандинавской мифологии, ощутимая нетолько в "Младшей" (авторской), но и в фольклорной "Старшей Эдде". Время созданияядра мифологии было исторически весьма кратким – равным условному понятию"историческая эпоха". Отсюда ощущение того, что мифология Севера создана "на одномдыхании". "Калевала", в которой есть реалии как каменного века, так и весьмаразвитого Средневековья, – в этом смысле памятник неизмеримо более рыхлый иаморфный. Эддическая же традиция при панорамном обзоре намного более унитарна имонолитна. Учитывая, что начало творения германо-скандинавских мифов отследить мыне в силах, объяснение этой "краткосрочности" творения можно найти в достаточнораннем завершении процесса, после которого мифология подвергалась преимущественнокосметическим доработкам. Поскольку историческое развитие подчинено законампрогрессии, то есть каждый последующий отрезок эволюции проходится существеннобыстрее предшествующего, в скандинавской мифологии мы видим пример достаточноконсервативной традиции, сохранившей черты глубокой архаики и фактически в ней жеи оставшейся, так как гораздо более динамичные эпохи уже не смогли существенноповлиять на сложившееся целое. В то же время внутренняя разница между эпохойбронзы, раннего железа, вендельским временем, в смысле всех базовых черт духовной,

материальной и социальной жизни, отнюдь не так велика, как между ними и болеепоздними периодами истории германо-скандинавского мира.

Иерархия асов

Рассмотрение "персоналий" богов Севера обнаруживает явственное доминированиенебольшой группы наиболее значимых представителей асов и ванов. Несмотря наперетекание популярности в пределах этой группы, ее общее, коллективное, лидерствони в одну из эпох – как походов викингов, так и ей предшествующих – не может бытьподвергнуто сомнению.

Представителями этой группы лидеров являются: Один, Тор, Фрейр (вместе с супругойФрейей) и, конечно, Локи. Общим местом в литературе стало указание на то, что снаступлением эпохи викингов произошел очевидный всплеск почитания Одина, взначительной степени затмившего собой чрезвычайно почитаемого прежде Фрейра. Этобыло связано с возросшей в период военной демократии актуальностью воинскогосословия, дружинного самосознания и роли военного вождя как такового, в то времякак Фрейр олицетворял интересы лишь крестьян-земледельцев и скотоводов, отвечая заархаическое плодородие. Распространено и замечание о снижении важности образаТора, который становится даже объектом ритуального осмеяния.

Оттеснение Одином Тора на задний план, равно как и снижение значения Фрейра,отнюдь не выглядят адекватными реальной обстановке. Существо вопроса заключается втом, что мы смотрим на мир эпохи викингов по преимуществу глазами самих викингов,представлявших лишь достаточно ограниченную численно прослойку социума.

Групповой (иногда хочется сказать "кастовый", что по сути своей неверно и чересчурэмоционально, но в какой-то мере справедливо) характер дружинной психологии именталитета в целом, своеобразие идеалов, принимаемых в этой среде, сделали Одинанаиболее приемлемым как для херсиров-вождей, так и для поддерживавших их воинов-викингов в качестве объекта почитания и поклонения. Однако, во-первых, этопочитание не могло быть исключительным. Удача в бою и воинская хитрость, мудростьи умение слагать стихи, без сомнения, были актуальны для всех, однако это скорееявная, наружная сторона воинской дружинной культуры. Подобно тому, как семьрыцарских добродетелей в эпоху классического Средневековья почитались неотъемлемымкачеством всякого рыцаря, но одновременно большинство из них оказывалось внепределов способностей и интересов большинства рядовых представителей сословия –так же точно и идеальный набор качеств, олицетворенных в персоне Одина, отнюдь небыл обязательной принадлежностью каждого дружинника. Огромная физическая сила илишенное каких-либо условностей отношение к миру, стремление полагаться только насебя самого и постоянная готовность поднять оружие – все эти качества, воплощенныев образе Тора, без сомнения, были чрезвычайно распространены в дружинной среде.Огромное количество амулетов – "молоточков Тора", – которое обнаруживается впогребениях эпохи викингов, свидетельствует о громадной популярности этого бога.Учитывая, что ни один из атрибутов других скандинавских богов не стал амулетом,свидетельствовавшим об их почитании, говорить об оттеснении Тора на задний планвряд ли уместно.

Необходимо, во-вторых, учесть, что мы располагаем источниками, которые доносят донас мировоззрение достаточно специфической прослойки общества, мировоззрение,которое нельзя автоматически экстраполировать на всех его членов. Созданиеспецифического рая в Вальхалле, рая профессионального и замкнутого, недоступногоподавляющему большинству людей, маркирует трещину, пронизавшую общество в эпохувоенной демократии, – трещину, уходящую в загробный мир. Она не была абсолютнонепреодолима (воинами могли стать, конечно, не все, но весьма многие, так что путьв Вальхаллу в принципе не был заказан свободнорожденному мужчине), но явственноговорила о кризисе перезревшей первобытности. И экстраполировать особенностимировоззрения или религиозных представлений человека, жившего на земле "за гранью"этой трещины, в другом, по сути, мире, на мировоззрение всего общества немыслимо.Это общество состояло прежде всего из мощного слоя свободных бондов, которым,разумеется, сильный и сравнительно бесхитростный Тор был куда ближе, чемтаинственный, обманчивый и коварно-воинственный Один, к тому же активноприменявший разного рода сверхъестественные ухищрения для достижения своих целей.Не случайно Один чаще всего является конунгам и в привычной им атмосферепиршественного зала.

Мы имеем дело с саморазвивающимся и живым профессиональным фольклором, создателямии потребителями которого были прежде всего сами воины и их вожди. Поэтому говоритьо снижении популярности Тора в корне неверно. Речь должна идти о коренном отличииэпохи викингов – формировании узкоспециального варианта культуры, в которой именноОдин приобрел безусловно доминирующее значение.

В полной мере это должно быть отнесено и к Фрейру. Плодородие, по крайней мере доновейшего времени, продолжало оставаться наиболее вожделенной целью для всех безисключения людей, вовлеченных в систему сельскохозяйственного производстватрадиционных обществ, До тех пор, пока урожайность и прирост поголовья стадсвязывались с личностью того или иного божества, его популярности ничто неугрожало. Поэтому значение Фрейра, без сомнения, не снизилось и в эпоху викингов.Другое дело, что мы почти лишены возможности взглянуть на мир глазаминепосредственного производителя, крестьянина. А для дружинника, воспринимавшегоплодородие опосредованно, лишь в виде конечного результата на собственном столе ив желудке, разумеется, это почитание не было, да и не могло быть сколько-нибудьсущественным. Его психология, как и религиозные воззрения, определялись вектором,в утрированной форме приводящим к выводу о том, что хлеб растет на деревьях, и

замечательно метко выраженным в максиме: "лишь были б желуди – ведь я от нихжирею". Вспомним знаменитое Тацитово: "И гораздо труднее убедить их распахать полеи ждать целый год урожая, чем склонить сразиться с врагом и претерпеть раны;больше того, по их представлениям, потом добывать то, что может быть приобретенокровью, – леность и малодушие" (116; 14). Это, без сомнения, лучший и наиболеелаконичный психологический портрет универсального дружинника переходного периода.Добыча, стяжаемая в бою, дополняла материальные блага, полученные отконунга-"кольцедробителя", озабоченного содержанием своих подчиненных. В этомконтексте удача в грабительском походе, обеспечиваемая Одином и поддержанная силойТора, без сомнения, затмевала то, что мог предложить ФреЙр с его архаическойзаботой об урожае. Подобный паразитарный образ мышления был в принципе чужд бондусо всеми вытекающими отсюда мировоззренческими последствиями.

Что касается столь же существенной функции Фрейра как подателя и плодородиячеловеческого, то та же самая дружинная психология существенно снижала значимостьэтой репродуктивной стороны жизни. Участник походов викингов в своем типическомвиде – человек в самой незначительной степени обремененный мыслями о земном-стабильном, в том числе и о семейном благополучии. Быть избранным валькирией и

попасть в число счастливчиков-эйнхериев было куда важнее, чем устроить свою земнуюличную жизнь и даже обзавестись потомством. Результат же случайных связей впроцессе походов и следовавших за ними грабежей и насилий был, разумеется,совершенно несуществен.

Таким образом, нельзя утверждать, что с переходом к эпохе викингов образ Одиназатмил образы прочих верховных асов. Граница прошла не столько между разнымиэпохами, сколько между социальными группами. Более того, эта граница существовалаи ранее, теперь она лишь обозначилась предельно четко и нашла отражение влитературно-эпической традиции, которая заведомо формирует у нас несколькопредвзятое представление.

Чрезвычайно трудно проследить глубинные истоки германского язычества и определитьдоминанты, которые существовали в мифологическом сознании людей эпохи Переселенияили еще более раннего времени. Разумеется, индоевропейские аналогии могут помочьнам здесь лишь в самой незначительной степени. Апелляция к древнеиндийскимпредставлениям весьма условна, как указывалось выше. Слишком велико расстояние,отделяющее тех и других как в пространстве, так и во времени.

Отмечаемое Тацитом (116; 2, 3, 9) и другими античными авторами положение на первомплане Вотана (Одина), Донара (Тора) и Тиу (Тюра) задает весьма определенный векторархаического германского мировоззрения, еще более четкий, чем это определяетсяпозднейшими источниками. Вся троица, как известно, отвечала за военную сферу

жизни, лишь незначительно дифференцируясь в сфере конкретных функций, причемнаиболее рафинированным воинским богом выступает Тиу. Понятно, что в периодповышения роли воинской практики популярность богов, связанных с нею, быланеколебима. Бурно же протекавший процесс разложения архаического общества уже срубежа эр, а судя по движению кимвров и тевтонов, и раньше, предоставлял тенденциимилитаризации пантеона весьма благодатную почву. Поэтому весьма трудно определить,когда именно Один, Тор и Тюр стали выдвигаться на первый план, конкурируя наглавенствующих позициях с богами плодородия.

Вероятнее всего этот процесс у германцев был почти прямой проекцией на мир боговтех процессов, которые протекали на земле. Оттеснение от власти "царей", бывших нетолько гражданскими социальными лидерами, но и жрецами, отвечавшими заэффективность жертвоприношений (то есть в первую очередь плодородие иблагополучие), осуществлялось в пользу "вождей", концентрировавших сугубо военнуюсторону власти, которая становилась наиболее важной в новых условиях. Функциижречества поглощались функциями военных лидеров, совмещавших их на первых порах, апозднее в значительной степени игнорировавших культовую сторону своей власти вусловиях становившегося в определенном смысле более рационалистичным общественногосознания. Процесс этот активно шел и в эпоху Тацита (рубеж I-II вв.), и,несомненно, в предшествующие столетия, поэтому связывать возрастание значимостивоинских богов с эпохой викингов, по меньшей мере, несправедливо. Этот процессначался как минимум одновременно с формированием классической военной демократиигероического века, которое может быть отнесено именно к рубежу эр для всехгерманских племен – с незначительными колебаниями широтного порядка,определявшимися природными условиями и близостью к Империи. Более надежную датудля северных, скандийских германцев установить сложно, однако она запаздывала систорической точки зрения незначительно.

Рассмотрение древнегерманского пантеона в его скандинавской версии формируетустойчивое представление о том, что на основании доступных нам источниковвозможна, в частности, важнейшая дифференциация внутри этой группы. Она связана сфункционально-ролевыми характеристиками асов и сводится к следующему. Совершенноотчетливо выделяются две группы богов. К первой относятся те, которые упоминаютсямногократно, присутствуют в мифологических повествованиях практически постоянно ирасполагают тем, что можно определить термином "личная история", – у них естьопределенная линия поведения, характер, привычки, стереотипы действий и, самоеглавное, определенная последовательность самих событий, фактов биографии. Такихасов только три – это Один, Тор и Локи.

Другая группа, включающая всех остальных обитателей Асгарда, резко отличается отпервой. Это "одноразовые" боги – такие же одноразовые, как корабли "Младшей Эдды".Подавляющее большинство из них упоминаются единожды, некоторые несколько раз,причем порой второе упоминание связано с днем Рагнарекк. То есть действуетбиполярная схема биографии; такой-то ас отвечает (сейчас и вообще) за такие-тообстоятельства и функции – когда же настанет день Гибели Богов, ему будетопределено следующее место в битве.

Два полюса этой схемы представляют Хеймдалль и Видар. Оба упомянуты лишь несколько раз, обоимпринадлежат чрезвычайно важные функции в день Рагнарекк – Хеймдалль возвестит о егонаступлении и начале последней битвы, а Видару предстоит убить едва ли не самое грозное изхтонических чудовищ – волка Фенрира, пожравшего перед тем самого Одина (в определенном смысле,условно, Видар в данном эпизоде могущественнее Одина – хотя волк и ослаблен предшествовавшейсхваткой, но символически все-таки побеждает его именно Видар). Кроме того, Видар будет среди

тех избранных, что выживут в этой вселенской катастрофе и составят пантеон нового мира.Полярность образов в том, что о Хеймдалле мы знаем довольно много "фактов биографии" (64; 46,90-91, 111-113), известен даже рассказ о его земном путешествии в образе Рига и причастность кобразованию классов и сословий людей (17). В то же время Видар, "молчаливый ас", удостоилсяединственной характеристики: все его достояние – башмак, который припасен на случай битвы сВолком (64; 47), да еще вскользь упомянуто, что он вроде бы сын Тора (64; 119). Большинство же асовсподобилось в источниках лишь упоминания имени и лаконичной характеристики с указаниематрибутов бога, если он таковыми располагает.

Принципиальная разница, отделяющая одну группу от другой, заключается вневозможности построить собственно "биографию" богов второй группы. Очерчен ихкруг обязанностей, но отсутствует сюжет житейских перипетий и развернутая личнаяистория. Нельзя исследовать образ богини-лыжницы Скади, слепого Хеда,воинственного и мудрого древнегерманского бога войны Тюра и даже светлого богаБальдра – при всей яркости описания трагической гибели последнего и громаднойзначимости этого эпизода – любая попытка подобного исследования, каковыесуществуют, является, по сути, беспочвенной в силу элементарного отсутствия фактови превращается в психоаналитические рассуждения сомнительной ценности.

При этом троица лидеров – Один, Тор и Локи – обладает неоспоримым преимуществом.На общем фоне они выделяются достаточно детальной проработкой образов, которые нетолько "оживлены" богатым фактажом, но и располагают определенным историзмом. Этоникоим образом не означает, что именно эти асы должны быть признаны несомненнымилидерами пантеона, – это лишь означает, что их образы поддаются корректномуанализу и результат его может быть правдоподобен. Каждый из упомянутых персонажейсвоеобразен.

Локи являет собой классический и совершенно архетипичный вариант трикстера.Наиболее лаконичная и законченная его характеристика гласит: "К асам причисляют иеще одного, которого многие называют зачинщиком распрь между асами, сеятелем лжи ипозорищем богов и людей... Локи пригож и красив собою, но злобен нравом и оченьпеременчив. Он превзошел всех людей тою мудростью, что зовется коварством, и хитерон на всякие уловки. Асы не раз попадали из-за него в беду, но часто он же выручалих своею изворотливостью" (64; 48).

В архаическом типе мифологических представлений трикстер может выступать какпрародитель, демиург, культурный герой. Однако даже действуя, как культурныйгерой, трикстер сохраняет свои специфические черты. В некоторых мифологиях, искандинавско-германская является тому ярким примером, он может выступать какотрицательный вариант культурного героя. Его роль двусмысленна: трикстерответствен за возникновение смерти (эпизод с Бальдром) и за современное состояниемира, он порождает хтонических чудовищ, приводящих мир к гибели, но одновременноон реформатор и культурный герой. Локи, наряду с причиняемым богам вредом,помогает асам не платить долг великанам-хримтурсам, отвлекая коня Свадильфари("Младшая Эдди", 63–64). Эта характерная особенность трикстера зародилась на фонепредставлений архаического человека о двойственности, лежащих в основе всейтеогонии. Создание отрицательного культурного героя, несомненно, было связано спредставлениями о совершенстве, заключающемся не в необходимости "делать добро", ав сохранении равновесия между двумя антагонистическими силами добра и зла.

Как эти два аспекта составляют единое и неразрывное целое, так и боги поройобъединяются в пары, примером чему служит мифология Мезоамерики. Взаимодействиепротивоположностей вариативно. Это может быть оппозиция, столкновение и открытая

борьба. У племен индейцев Калифорнии в их мифах "действует Высший Бог, создательмира и человека, и загадочное и парадоксальное, сверхъестественное существо,Койот, который иногда намеренно противодействует Богу, но чаще портит творение поглупости или из хвастовства" (141; 227). В не менее яркой форме подобный дуализмпроявляется и в скандинавской мифологической системе. Впрочем, древнегерманскаямифология настолько универсальна, что в принципе не нуждается в далеко идущиханалогиях, поскольку далеко не исчерпаны резервы ее анализа как самодовлеющейсистемы. Противниками Локи выступают многочисленные персонажи мифов. Онсостязается с Логи в Утгарде (64; 77), вредит Сив (64; 127), спорит с карликамиБрокком (64; 129) и Андвари (64; 132), с колдуном Хрейдмаром (64; 131-132),устраивает смерть Бальдра (64; 81), его отлавливает и заключает в путы Тор (64;88), в день Рагнарекк Локи сразится с Хеймдаллем (64; 91). Он выступает какоппонент всех остальных обитателей Асгарда, включая и Одина (64; 99, 126) (70).

Одновременно Локи – частый спутник Тора (64; 66-77) и Одина (64; 98-100, 132-133),как добровольный, так и вынужденный помощник, С ними он связан весьма прочно ивыступает то необходимым дополнением компании, то восстановителем разрушенного имсамим равновесия. Там, где Один и Локи действуют совместно, Локи становитсяисполнителем их общих целей или замыслов Одина; когда Один действует один, он самшироко прибегает к хитрости и колдовству (58) (59; 14).

Концепция бога-разрушителя, каковым чаще всего выступает Локи, без сомнения,связана с мотивом возобновления и обновления – он разрушает созданное для того,чтобы уничтожить накопившееся бесполезное: "Первобытные народы считают, что мирдолжен обновляться ежегодно" (143; 51). Смысл разрушения и убийства в том числе ив том, чтобы не допустить старения, опередить приходящую вместе со старостьюнемощь. Не случайно Бальдр навсегда остался в памяти асов и людей как светлый июный бог. Именно после освобождения Локи от наказания погибнут все боги и наступитконец света, но будет второе рождение, которое должно быть торжеством мира исправедливости. Трикстер Локи не концентрирует свою деятельность только наразрушении мира, ему столь же присущ и созидательный вектор.

Трикстер наделяется почти непременным атрибутом – хулительными речами, такженосящими очистительный и возрождающий характер, как разоблачение, правда, о старойвласти, об умирающем мире. На пиру богов у морского великана Эгира Локи нарушаетритуальный мир, убивает слугу и поносит всех богов, обвиняя их в трусости,распутстве, несправедливости. Этим Локи заставляет богов держаться рамок приличия.Причем ругательства эти абсолютно симметрично спроецированы на мир асов из миралюдей – они имеют то же содержание, тональность и цель, что и ругательства,употребляемые в бытовых раздорах и многосторонне исследованные языковедами икультурологами.

Столь же важна функция Локи как насмешника. Общий вектор ее развития – отнепосредственной потребности в собственно увеселительных и оргиастических сторонахмифорелигиозной жизни к снятию определенных "напряжений" в культуре, разрядкеобстановки в целом. Функция смеха – обнажать, обнаруживать правду, раздеватьреальность от покровов этикета, церемониальности, искусственного неравенства, отвсей сложной знаковой системы данного общества. Боги-озорники были созданы как щитот страха, как отстранение от серьезности, отдых от законов и ограничений, чтобывыразить противоречивую и двуликую полноту жизни. Задача трикстера и состоит втом, чтобы заставить смеяться над тем, что представляется высоким и священным. Посовершенно верному замечанию Проппа, смех есть оружие уничтожения.

Наконец важнейшей составляющей образа Локи является его несомненная связь смагией, колдовством и оборотничеством. Многочисленные превращения, которым онподвергает других (64; 99) либо совершает с собой сам (64; 64), без сомнения, вничуть не меньшей степени, чем Одину, позволяют ему претендовать на роль шамана."Оборотничество иногда осмысливается в мифах как противопоставление истинноголожному; ...часто понимается как сокрытие подлинной сути под ложной формой" (63;235). В оборотничестве Локи отражается представление о двойной, зооантропоморфной,природе персонажа, и в этом смысле он, быть может, способен претендовать на однуиз наиболее фундаментальных, нижних и ранних ступенек мифологической лестницыгерманце.

Проблема заключается в том, что трикстерам вообще и конкретно Локи обычно все жевезет гораздо меньше других богов в одном смысле: они реже прочих оказываютсязапечатлены в других категориях источников – например, в изобразительных,Чрезвычайная сложность заключается в том, что за пределами эддическогоповествования мы практически не способны отследить предысторию образа Локи. Яснолишь, что образ этот чрезвычайно древен и глубоко укоренен в германском язычестве.Тотемистически ориентированная функция оборотни честя а, наряду со всем комплексомчерт архетипического трикстера, относит возникновение образа Локи ко времени,которое не поддается точной или даже приблизительной датировке, но позволяетсовершенно определенно утверждать, что этот персонаж был известен и чрезвычайнопопулярен в интересующую нас "эпоху Инглингов", как и существенно ранее.

Тор традиционно и совершенно несправедливо рассматривается как предельно простой иясный для понимания бог, его образ и функциональные значения, как и мифологическиемотивы, в которых он задействован, достаточно примитивны и прозрачны: "ОбразТора... прежде всего настолько же прост, насколько образ Одина сложен" (106; 169).Константность и хрестоматийность "знакового поля" Тора обусловлена, прежде всего,особенной яркостью ряда его семантических характеристик, "заморозивших" его образ(78; 3).

Типичный предрассудок о простоте Донара-Тора опровергается, прежде всего,глубочайшими корнями его образа, уходящими на практически недосягаемую глубину.Отчетливые аналогии функционального характера, роднящие Тора с богами кельтскогопантеона, неоднократно рассмотрены. Параллели с Суцеллусом – "богом с колотушкой(аналог Мьеллънира?)", "тем, кто хорошо бьет" (136; 310-312), Эзусом (136; 287)(162; 37), и, разумеется, наиболее прозрачная из них – с Таранисом (160; 64) (136;289-296) (78; 4) ставят Тора в один ряд с классическими богами-громовникамииндоевропейской мифологии, да и не только ее одной (подобные образы – Укко уфинно-угров и т.д.– универсальны), выводя к индийскому Индре. Этимологическиепоиски также свидетельствуют о глубокой древности Тора и отчетливо связывают его сцелым спектром как индоевропейских богов, так и терминов многих языков. ПомимоТараниса в этом списке оказываются скифский Таргитай (78; 4) и хеттеко-лувийскийбог грозы Тархунт (26; 123, 134). Что касается семантики, то однокореннымиоказываются весьма большое количество слов в самых разных индоевропейских языкахот санскрита и латыни до литовского, английского и русского, со спектром значений:1) "победа, побеждать", 2) "разбивать, расщеплять, раскалывать" и т.д., 3)"говорить" (тараторить, тарабарщина?), 4) "исследовать, обдумывать", 5) "дерево",6) "бык" и др. (78; 4-6) (98; 48) (25; 154). Этот спектр, сводящийся к весьмараспространенному корню tar-, свидетельствует о возможности гораздо более глубокихтолкований персонажа, нежели традиционная функция ниспослания молний и грома,борьбы с великанами и защиты Асгарда от внешней опасности.

Далее, "простота" и "примитивность" Тора кажутся весьма странными на фоне того,что сообщают о нем источники. Особенно показательны в этом смысле "Речи Альвиса",являющиеся классическим изложением сюжета о том, как герой своей беседой иливопросами заставляет обитателя подземного мира забыть о времени и тот, застигнутыйлучами солнца, превращается в камень. Тор здесь выступает в качестве хитреца (58;51), ловко надувающего карлика, который сватается к его дочери; в конце песни онсамодовольно и с некоторой издевкой замечает: "Чья еще грудь вместила бы столькосведений древних! Но хитростью мощной тебя обманул я..." (80; 67). Любопытно, чтоимя Альвис, собственно, означает "Всемудрый", и победить такого соперника"простоватому" Тору было бы, очевидно, не под силу – здесь, пожалуй, большесгодился бы его молот. Мудрость Тора, практический ум превосходят громадную, но витоге оказывающуюся бесполезной память многомудрого Альвиса. Тор побеждает не"мудростью" в чистом виде, а гибкостью ума и трезвостью рассудка, неуклонно ипоследовательно двигаясь к своей цели и используя слабости противника.

Среди более чем трех десятков мотивов и сюжетов, связываемых с Тором в наиболееразвернутой классификации (78; 6-8), наиболее интересны в контексте нашегоисследования следующие. Адамом Бременским отмечается, что одной из функций Тора,приписываемых поклоняющимися ему людьми, выступает плодородие и защита отболезней. "Тор правит... ветром и дождем, хорошей погодой и урожаем" (23; 139). Е.М. Мелетинский в связи с этим отметил, что "аграрное благополучие специфично дляТора" (59; 13); позднее им же было отмечено, что знаменитый золотой цвет волоссупруги Тора, Сив, подчеркивает отношение Тора к плодородию (57; 2, 519). Неподтверждаясь прямо в других источниках, это обстоятельство, на наш взгляд,свидетельствует об отходе данной функции на второй план в эпоху викингов, ккоторой относится свидетельство нашего информатора. В контексте вышеупомянутогообщего снижения популярности фертильных культов в эпоху военной демократииотмирание "оплодотворяющей" стороны образа Тора выглядит свидетельствомсущественной ее важности в прошлом, в эпоху, предшествующую викингам, а также обольшем числе изначальных обязанностей Тора. Этот бог был более универсален посвоим способностям, чем громовник-боец, каковым он кажется при поверхностноманализе.

Далее, интересен эпизод с пальцем ноги великана Аурвандиля (64, 117). Относимый ктипичному мифологическому "неопределенному прошедшему" времени, этот сюжет,вплетенный в ткань повествования о подвигах Тора, содержит рассказ о том, как Торнес Аурвандиля на спине в корзине, возвращаясь из очередного похода на север, ипереправлялся через реки. Великан отморозил себе палец ноги, торчавший из корзины,а Тор отломил этот палец и забросил его на небо, где тот стал звездой, именуемой"Палец Аурвандиля". В данном случае мы имеем дело с явным космогоническим актом,пожалуй, последним в череде космогонических событий, описанных в германскоймифологии достаточно подробно. Прямая параллель из "космогонии задним числом","доделки мира" – это создание Одином двух звезд из глаз турса Тьяцци (64; 100).Конечно, можно расценить этот сюжет как типичную позднюю имплантацию в миф,ретроспективно объясняющую возникновение наименования небесного светила. Однакостоль же вероятно и то, что это свидетельство более существенной роли, ранееотводимой Тору в мифологической системе, осколок его образа как демиурга и одногоиз создателей мира. Как иначе можно расценить его сражение с Ермунгандом то в егособственном, змеином, обличье (72; 22), то в кошачьей шкуре (64; 74-75)? Вопределенном смысле это, хотя и негативный, но все же акт изменениямироустройства.

Тот же Адам Бременский (он единственный) подчеркивает и еще одну функцию Тора,приписываемую ему скандинавами: функцию бога неба (23; 139). Е.М.Мелетинскийзаостряет на этом внимание (59; 16), и совершенно справедливо. Напомним, что вданном вопросе свидетельства Адама Бременского имеют для нас никак не меньшее, а,скорее всего, даже большее значение, нежели сведения Эдды. Ведь Адам хотя ивоспринимал религиозные представления скандинавов с внешней точки зрения и черезпризму христианской доктрины, был ближе хронологически к тому самому"незамутненному" источнику мифологической традиции, реконструкцией которого мыпытаемся заниматься. Многие стороны образа Тора еще не успели поглотиться образамидругих богов, а информаторы проповедников были ничуть не более предвзяты, чемСнорри, которому мы доверяем порой почти безгранично.

Таким образом, вырисовывается – прежде всего из сообщений Адама Бременского –триада первостепенных функций, приписываемых Тору, функций изначальных ичрезвычайно существенных:

1. Бог грома;

2. Бог плодородия;

3. Бог неба.

В дальнейшем две последние практически полностью затушевываются общественныммифорелигиозным сознанием, всецело поглощаясь ипостасью громовержца и воителя снедюжинной силой.

Не вызывает сомнения и тот факт, что Тор явственно причастен миру смерти,причастен переходу в иной мир. Один из ярких эпизодов его биографии – поединок вУтгарде со старухой Элли, в образе которой выступает старость. Примечательно, чтов результате в поединке фиксируется ничья: Тор не смог победить Элли, но и она егоне поборола – наш ас лишь упал на одно колено (64; 75-76). Наряду с указанием нагибель Тора в Рагнарекк (64; 91) это может показаться странным, так как Тор все жене является бессмертным, однако может быть истолковано и непосредственно –избавление от старости, то есть смерть в молодом возрасте (78; 10). В соответствиис пониманием Утгарда как мира архетипических форм эта борьба приобретает смыслпротивостояния двух равноценных начал, и через их столкновение и борьбу Тор такжеоказывается причастен к древнейшим космогоническим структурам дуального типа.

С переходом в иной мир еще более явственно связан эпизод, в котором Тор предстаеткак жрец, осуществляющий проводы в Хель первого погибшего аса – Бальдра. Когда всеприготовления закончены, Бальдр возлежит на погребальном костре вместе со своейженой Наиной, заупокойными дарами и собственным конем, "Тор встал рядом и освятилкостер молотом Мьелльнир" (64; 84). Симптоматично, что этот бесконечно знакомый поземной практике ритуал исполняет даже не Один и тем более не кто-либо из асов, ноименно Тор, использующий свой молот в качестве ритуального жреческого жезла. Он жесовершает и ритуальное жертвоприношение, совершенно немотивированное, казалось бы,текущим повествованием, что всегда бросается в глаза при анализе Эдды: "А у ногего пробегал некий карлик по имени Лит (Цветной), и Тор пихнул его ногою в костер,и он сгорел".

О связи Тора с миром смерти свидетельствует и частая помощь, оказываемая ему состороны Локи – отца Хель и остальных хтонических чудовищ.

Множественные факты, свидетельствующие о жречески-погребальной стороне личностиТора, являются следами архаических представлений и демонстрируют гораздо большуюуниверсальность образа этого аса, выходящую за рамки тех редуцированных функций,которые заметны на первый взгляд при его анализе. В результате к вышеуказаннойтриаде можно добавить и функцию бога смерти.

В пользу глубокой древности формирования образа Тора говорит и факт егорегулярного и типичного передвижения на колеснице, запряженной козлами (64; 66-67)(80; 3) (71; 27). Наряду с колесницей Фрейра, запряженной вепрем, и Фрейи (гдеприсутствуют еще более экзотические упряжные кошки), это слепок весьма архаическихспособов как передвижения (для всех троих), так и ведения боевых действий(возможно, в прошлом для Тора). Расцвет колесниц как вида наступательноговооружения и репрезентативного атрибута власти уводит нас в достаточно седуюдревность Балтийского региона и Северной Европы, во времена культур ямочно-гребенчатой керамики (65; 72), одним из символов которых боевые колесницы иявлялись. Не менее ярко колесничная традиция присутствует и у кельтов, несомненно,субстратных по отношению к германцам (по крайней мере, в культурной сфере) (192;26-27). Более "молодой", без сомнения, Один, кстати, перемещается по суше верхом,как и большинство других асов, для которых в "Младшей Эдде" детально расписаныпринадлежащие им кони. Несмотря на то, что повозки употреблялись всегда(погребения в Усеберге и т.д.), стоит обратить внимание на четкую дифференциациюмежду способами передвижения асов в письменных источниках, равно как и навозможные выводы, следующие из этого обстоятельства.

Многочисленные черты, выделяемые в образе Тора, заставляют видеть в нем не толькочрезвычайно древнего, но и во многом центрального персонажа скандинавской и вцелом древнегерманской мифологии. Его чрезвычайная возбудимость, переходящая вярость и неистовство, неоднократно зафиксированные источниками при описанииподвигов аса (64; 78, 116) (77; 26) (71; 27 и др.), тем не менее обычно строгоконтролируются самим Тором (64; 79). Присутствующие в его образе чертыагональности, ритуальной разнополости (71; 15, 19), связи с водной стихией (82;29) и инициационной практикой свидетельствуют о том, что Тор, в не меньшейстепени, чем Один, может претендовать на роль как жреца, так и шамана,ответственного за контакт с потусторонним миром. Это не только сближает Тора сОдином, но главным образом подчеркивает глубокую архаичность Тора, "исконность"его в германском пантеоне.

Собственно, это и не может быть подвергнуто сомнению. Лингвистический анализнеопровержимо свидетельствует о прямой линии преемственности, уходящей от Тора,через кельтского Тараниса, к архаическим богам индоевропейцев, Таким образом,образ Тора – это одна из тех ценностей, которые были унаследованы мифологическойкультурой германцев из общего фонда важнейших культурных доминант индоевропейскойобщности. В то же время практическая идентичность Тора Суцеллусу, "богу сколотушкой" древних кельтов, равно как и совпадение функций с иными божествами каккельтов, так и самих скандинавов, говорит об изначально гораздо более пространномнаборе его мифологических обязанностей и сфер ответственности. Многочисленныекосвенные и существующие прямые свидетельства позволяют утверждать, что Тор, безсомнения, был центральным персонажем скандинавской мифологии и главой германскогопантеона в период до начала походов викингов. Он первым упомянут в числе 12 асов,которым надлежит вершить суд в самом начале "Языка поэзии" (64; 97), емупринадлежат многочисленные ключевые функции в пантеоне и самом мироустройстве имиропреобразовании. Наконец, есть прямое указание Адама Бременского, видевшего, вотличие от современных исследователей, реальный скандинавский языческий храм с

тремя идолами богов: "...самый могущественный из них, Тор, имеет место в серединетриклиния; Водан и Фрикко сидят по ту и другую сторону от него" (23; 139).Дюмезиль, сомневаясь в истинности указанной Адамом иерархии, тем не менее самподтверждает ее: "...лапландцы, большие любители заимствований, Одина... не знают,...в то время как из эквивалентов Тора, Ньерда и Фрейра они сделали своих главныхбогов" (23; 141). Заметно и то, что в Рагнарекк сила Видара (косвенно) больше силыОдина (Видар побеждает Фенрира, который одолевает и проглатывает Одина). В то жевремя известно, что "молчаливый ас" Видар "силен почти как Тор" (64; 47), однакоТор сильнее всех асов. Резюмируя, сводя все сказанное в формулу, получаем:

сила Одина < силы Видара < силы Тора,

или

сила Одина < силы Тора.

Разумеется, одной физической силой все не решается, однако симптоматично, что Одинкак-то выпадает из общепринятого понимания системы иерархии. В конце концов, онединственный из асов гибнет, не поразив насмерть своего оппонента (Тюр и Гарм, Тори Змей, Локи и Хеймдалль взаимно поражают друг друга, а Видар одерживает победунад Волком). Локи говорит Тору: "Не будешь ты смелым, с Волком сражаясь, что Одинасгубит" (70; 58). Это обстоятельство подводит нас к согласию с осторожновысказанным соображением о том, что весь сюжет борьбы с Волком изначальнопринадлежал не Одину, а Тору (78; 32).

Следы былого лидерства проскальзывают в источниках достаточно отчетливо. Не зря в"Песни о Харбарде" Тор отвечает на просьбу назвать себя: "Ты с владыкой боговбеседуешь, с Тором!" Локи, пререкаясь с богами, подчиняется приказу не Одина, аТора (70; 64). В "Саге об Олаве сыне Трюггви" находим следующее свидетельство(дело происходит во время очередной "языческой реставрации"): "Когда Хакон ярлехал... по стране и народ покорялся ему, он требовал, чтобы по всей его державепочитали капища и совершали жертвоприношения... наказав народу снова в разоренныхкапищах поставить Богов и чтить Тора" (89; 107). Один здесь даже не упомянут.

Что касается самого владыки асов – Одина, то его история так же сложна иизменчива, как и его облик, Без сомнения, Один достоин отдельных и масштабныхисследований. Однако допустимо отметить некоторые обстоятельства. Эпоха викинговнастолько прочно зафиксировала верховенство Одина и харизматичность черт егооблика, что они стали своеобразными символами времени.

При этом нужно отметить, что мы вынуждены опустить как совершенно неисторическое то, что"работает" на его образ "Всеотца", на троичность образа (Высокий, Равновысокий и Третий в Эдде)и т.д. Это, без сомнения, весьма поздние элементы. Перетасовка иерархии, дополненнаямонотеистическими влияниями со стороны христианства, в основном совпадала с эпохой викингов.Во-вторых, необходимо чрезвычайно осторожно отнестись к многочисленным географическимпривязкам праистоков Одина и подвластных ему асов. Отсылки к Трое (64; 12-13) являютсялитературной фантастикой, что же касается Великой Свитьод (88; 2-5), то, несомненно, в этойстране в бассейне Дона (Танаквисля) следует видеть не столько давнюю память о пути миграциипрагерманцев (что совершенно реально) в Европу, сколько реликтовый осколок готского обитания вСеверном Причерноморье. Возможно и наложение готской темы на действительно сохранявшиесяпредставления о пути далеких предков через степи Юга Восточной Европы.

Показательно, что "Сага об Инглингах" поддерживает версию изначальноговерховенства Одина, однако "Младшая Элла" ставит его в ряд многочисленных потомковТора (64; 13). Ив то же время именно "Сага об Инглингах" дает нам достаточнореалистичную, при внимательном прочтении, канву реальной истории Одина. Согласноей Один – реальный вождь, некогда правивший в Швеции. Отбросив шелухудополнительных мифологических подробностей, мы увидим образ достаточно типичногомудрого правителя: устанавливающего законы, обладающего многочисленнымидостоинствами – прозорливостью и даром предвидения, знающего руническое искусствои магию, воинские науки и т.д. Один долго правит и благополучно умирает отболезни, предварительно проделав те процедуры, которые в дальнейшем мифологическаятрадиция связала с гораздо более ранним периодом его жизни, – ту самую ритуальнуюинициацию, когда он "пометил себя острием копья", посвятив себя себе же самому ипринеся, таким образом, жертву.

После него не менее благополучно правят асы-соратники – сперва Ньерд, а чуть позже– и Фрейр. Оба умирают от болезни и, так же как и сам Один, отправляются в лучшиймир: "Он сказал, что отправляется в Жилище Богов и будет там принимать своихдрузей. Шведы решили, что он вернулся в древний Асгард и будет жить там вечно. ВОдина снова стали верить и к нему обращаться" (88; 9). Снорри нарисовал здесьудивительно рационалистическую и даже материалистическую (или иронично-клерикальную, христианскую) схему обожествления вождя, по которой, вероятнеевсего, этот процесс протекал у подавляющего большинства племен планеты. Фактическиэта схема все расставляет на свои места. Коренное различие между Одином и Торомзаключалось в том, что Тор был традиционным, исконным божеством индоевропейскогопантеона, под несколько различающимися именами и с незначительным перетеканиемфункций известным не только германцам, но и многим другим народам. Его почитаниепри этом – одна из основных черт германо-скандинавского язычества.

Один же "возник" достаточно поздно. Скорее всего автор "Круга Земного" непревратил асов в людей и "культурных героев", а просто – вольно или невольно –попал в точку. Реальные конунги, правившие в древности, относимой к периоду,несомненно, задолго до наступления новой эры (50; 92), превратились в почитаемыхбогов в конце римского железного века (50; 91). Мы говорим "задолго", ибо в первыхвеках нашей эры их культ уже оформился, судя по сообщениям античных авторов. Иесли для Фрейра весьма сложно отыскать реальный "прототип" – слишком архетипиченобраз доброго бога плодородия, принадлежащий наиболее ранним пластаммифотворчества, – то для Одина такой прототип достаточно отчетлив. Собирательныйобраз мудрого, воинственного и удачливого конунга, не чурающегося магии иколдовства, наделенного даром пророчества, стал вполне реален и востребован. Исовершенно необязательно думать, что все харизматические качества Одина изначальноявлялись неотъемлемой частью его образа. Шаманистическая сторона его натуры, равнокак и многие черты культурного героя, могла перейти к нему со временем как отЛоки, так и от Тора, вместе с рядом мифологических сюжетов, ранее связывавшихсятолько с ними. Не исключено, что этим образом были поглощены и какие-тонеизвестные нам божества.

В подобном обожествлении не было ничего необычного. Таким же образом некогда былпричтен к лику асов скальд Браги Старый, став покровителем скальдическогоискусства в Асгарде.

Интересная деталь – в Асгарде Один пьет только вино, что вряд ли возможно дляисконно германского божества:

Высокий говорит: "Всю еду, что стоит у него на столе, он бросает двум волкам – онизовутся Гери и Фреки и не нужна ему никакая еда. Вино – вот ему и еда и питье. Такздесь говорится:

Гери и Фреки

кормит воинственный

Ратей Отец;

но вкушает он сам

только вино,

доспехами блещущий".

("Младшая Эдда", 59)

С течением времени и лавинообразным возрастанием значимости морских и заморскихпоходов (первоначально в Балтийском ареале), походов преимущественно военных играбительских, значение Одина росло. В вендельское время процесс этот ускорился и,судя по всему, в основном завершился. Но самое главное – на первый план отчетливовыступила военная функция Одина. Актуальные задачи времени поднимали авторитетнового героя, находившего все больше адептов. Блестяще этот процесс отслеживаетсяпо готландским каменным стелам. Изображения мужа, едущего в Вальхаллу, в которомневозможно не признать Одина, ибо он восседает на восьминогом Слейпнире, – камнииз Шенгвиде, Ардре и др. (194; 68-73) и отличен от обыкновенных воинов, едущих напростых конях (Бруа IV, Хуннинге I) (194; 90-91, 98-100) не случайно датируютсяименно периодом 700-800 гг. В течение столетия, непосредственно предшествующегоначалу походов викингов, происходил бурный процесс формирования их основнойдвижущей силы – воинских коллективов, – которые синхронно кристаллизовали икомплекс своих духовных ориентиров. И в этом комплексе Один нашел себе достойноеместо.

Формирование пантеона

Таким образом, несмотря на наличие в нем чрезвычайно архаичных черт и поздниесвидетельства о верховенстве над асами, образ Одина должен быть признан намиисторически относительно более поздним, и сугубо древнегерманским, в отличие отостальных лидеров в рейтинге германо-скандинавских богов, представляющихобщеиндоевропейскую традицию. Главным содержанием рассматриваемого нами периода вобласти религиозно-мифологической культуры является именно конституирование иукрепление роли Одина, поглощение им некоторых существенных черт старых,традиционных богов и постепенный выход на первый план непосредственно передначалом бурной эпохи викингов.

Все вышеизложенное позволяет утверждать, что именно Тор должен быть признан нами вкачестве лидера древнегерманского пантеона в эпоху римского железного века ипоследующих периодов – вплоть до рубежа Венделя и эпохи викингов. При этом нельзяговорить об оттеснении его в дальнейшем Одином на задний план. Видимо, ключевым вэтом процессе был факт определенного размежевания функций богов в результатеусложнения структуры общества. Ведь вся эпоха викингов, несмотря на свой блеск, –

без сомнения, прежде всего эпоха глубочайшего кризиса, проявившегося во всехсферах жизни. Кризис отнюдь не обязательно связан с упадком или стагнацией. Кризис– это прежде всего перелом в жизни, перелом в сознании и мировосприятии людей,теряющих стабильность установленного веками традиционного порядка вещей, когдастарые ответы не удовлетворяют новым вызовам и старые схемы перестают работать.Это не означает, что сами люди обязательно должны чувствовать эти изменения. Вданном случае это как раз тот случай, когда нам с расстояния в тысячу-полторы летнекоторые процессы видны гораздо лучше, чем современникам событий.

Дружины не возникали – менялась их роль. Они все более обособлялись от массынаселения – в случае с дружинами земельных конунгов; все большее значение и силуприобретали воинские коллективы откровенно маргинального типа, которые взначительнейшей мере и осуществляли агрессию викингов, особенно на начальных ееэтапах, дружины "морских конунгов". Именно в этой узкопрофессиональной и, вподавляющем большинстве случаев, подчеркнем еще раз, маргинальной среде иформировался тот образ покровителя, который наиболее полно удовлетворял еедуховные запросы и особенно популярен был среди собственно вождей, – ведь это неотменяло симпатий к Тору, амулеты которого продолжали носить все слои общества.

Стандартная триада – Тор, Один, Фрейр – продолжала дифференцироваться отчасти всторону дальнейшего уменьшения числа выполняемых функций и дальнейшего очерчиванияих границ для каждого из членов, главным же образом в сторону дальнейшегосоциального распределения их "сфер ответственности". Тор продолжал оставатьсявсеобщим и наиболее популярным богом, он был достаточно многогранен (вопрекисложившейся традиции трактовки его образа), чтобы отвечать запросам практическилюбого слоя скандинавского общества, – каждый находил в его личности те качества,которые были ему необходимы в повседневной жизни. Фрейр окончательно переместилсяв область аграрного производства и семейных культов – здесь он выполнял своифункции блестяще и на "негромком", "домашнем" уровне, несомненно, был чрезвычайнопопулярен. В то же время его качества оставались невостребованными со сторонывоинов-профессионалов, среди которых, разумеется, почитание Фрейра нельзя

расценить иначе, как нонсенс. Что же касается Одина, то в его личности практическиневозможно обнаружить черты, которые были бы необходимы бонду-крестьянину или, покрайней мере, входили бы в круг положительных качеств с его, крестьянской, точкизрения. Хитрость, коварство, изощренная мудрость, знание тайны рун и владениеискусством изящной словесности и стихосложения, наконец, воинское мастерство – всеэто никоим образом не входило в круг повседневных забот нормального человека.Разумеется, толковое руническое заклинание могло помочь в плане погоды илиповышения плодовитости скота, а владеть оружием было необходимо каждомусвободнорожденному. Однако в целом приходится признать, что в образе Одинапрактически нет черт, которые были бы востребованы (неопосредованно) подавляющимбольшинством населения. Таким образом, претендовать на всеобщее главенство надпантеоном Один мог действительно лишь в кругу "своих", то есть в средеформирующегося военного сословия.

В результате на смену схеме "замещения" мы однозначно ставим схему "дифференциациифункций" как адекватное отражение предпоследнего акта драмы северного язычества.Последним ее актом стали попытки создания из Одина "Всеотца" и приписывания емутворения не только человеческого и божеского рода, но и всего сущего. Спор о том,что здесь было первично – сокрушительное влияние соседствующего христианства иливнутренняя эволюция традиционной религии асов, – решения не имеет, как спор опервичности курицы и яйца. История германского (как, впрочем, и славянского)язычества в финальной его фазе – стремительный взлет по гиперболе с неистовымускорением во времени, который, к великому сожалению об исторической неизбежности,прерван на самом интересном для нас месте. Он, этот взлет, столь краток, чтовсякие попытки хронологической дифференциации упираются в сложность интерпретацииразмытого кадра фотопленки, где несколько снимков наложились один на другой. Этоне представляет собой невыполнимой задачи, но однозначно – тема другогоисследования.

Мы не можем списать со счета и такой чрезвычайно важный фактор, как локальныетрадиции. Мифология не была ни государственной, ни племенной. Унификации не было,как не существует ее в язычестве в принципе. Поэтому влияние локальных различиймогло быть весьма существенным и достаточно отчетливо дифференцировать миф и культдаже соседних областей. Однако мы лишены практически всякой возможностирассматривать эпоху с таким разрешением, поэтому все выводы в данном направлениибудут неизбежно недопустимо гипотетичны.

Оценивая германо-скандинавскую мифологию I-VIII столетий в целом, необходимоотметить, что существующие косвенные свидетельства, при всей их отрывочности,позволяют охарактеризовать ее как локальный североевропейский вариант развитойиндоевропейской мифосистемы. В ней присутствует набор достаточно типичныххарактеристик – как универсальных (трикстер, устойчивые следы шаманизма), так исвойственных в особенности индоевропейским мифологиям (чрезвычайно высокая рольбога-громовника, нумерологическая символика чисел 9 и 12, большая значимостьвоинских божеств). При этом на развитие северной мифологии оказали существенноевлияние особенности природного окружения северных германцев и их историческогопути. Особенности эти нашли выражение в следующих обстоятельствах:

1. В соответствии с уникальным местом Скандинавии как в пространстве, так и "вовремени", язычество прошло здесь почти полный цикл развития, причем в относительнорафинированных условиях. Поэтому скандинавская мифология представляет собойнаиболее законченный вариант мифологии индоевропейской, являясь своеобразным,эталоном. Столь же эталонные системы – скажем, греко-римская – развивались

длительное время в условиях чрезвычайно изощренного государственно-структурированного общества и вместе с ним прошли все стадии старения иразложения, чего не испытала система скандинавская – просто не успела.

2. Достаточно аморфная архаическая германская мифология была, несомненно, ещеболее патриархальна и еще отчетливее ориентирована на частно-семейные, племенные илокальные культы, чем фрагментарно известная, наиболее к ней близкая и генетическией родственная кельтская. Изначальной ее характеристикой (наиболее ранней изотслеживаемых по письменным источникам и подтверждаемой погребальной обрядностью)был примат божеств, связанных с воинской практикой, проистекавший изпредопределенной военной ориентации древнегерманского общества.

3. Бурное структурирование германской мифосистемы шло в период Великогопереселения народов. Расширение кругозора и представлений об окружающем мире учеловека, знакомившегося с совершенно новым укладом жизни, с новыми культурами иплеменами, с Империей, наконец, – все это приводило к стрессу, необходимовыливавшемуся в процесс переосмысления жизненных ценностей и трансформациюмировоззрения. Не будет преувеличением сказать, что все германскиедогосударственные сообщества (то есть фактически все скандинавские социумы) вплотьдо начала походов викингов жили в атмосфере переосмысления событий Переселения. Оних повествовал эпос, их реалии отразились в мифах. Деяния германцев в Европе впервые века новой эры служили неисчерпаемым источником для заполнения сенсорноговакуума северян, и начало эпохи викингов нисколько не умалило значимости этихсюжетов, лишь иногда осовременив их антураж.

4. Функциональный "каркас" индоевропейской прасистемы подвергся активномузаполнению событийными рядами и биографическими подробностями "житий" асов, причемдостаточно четко выделяются два регионально-хронологических этапа этого процесса.На первом из них, связанном с континентальными германцами, происходилогенерирование основного круга эддических сюжетов, связанных с космогонией иантагонизмом асов и турсов. На втором, связанном преимущественно со Скандинавиейне ранее V в., усилился военно-дружинный уклон развития мифологического целого,Один поглотил многие черты особенно популярных ранее асов: Тора, Тюра, Локи,отчасти Фрейра, а само повествование обогатилось ярким антуражем морских походов.

Симптоматично, что в области мифологии, как и в сфере других областей культуры, V-VI вв. выступают для Севера своеобразным переломным моментом (50; 33).Предшествующий период – время созревания германских обществ, "переходный период" впрямом и переносном смысле, когда они проходили своеобразную "инициацию" встолкновениях с Империей и внутренней борьбе. К концу этого периодаосновополагающие мифорелигиозные концепции вполне сформировались, однакодальнейший ход истории разделил германцев на тех, кто отринул прежние языческиеверования в пользу Христа, и тех, кто совершил последнюю, отчаянную и прекрасную,попытку сохранить богатство религии асов. Принципиальной разницы между вендельскимвременем и эпохой викингов уже не было. Последняя лишь помогла сделать сокровищедоступным пониманию и познанию потомков.

И еще одно немаловажное замечание. Внимательное наблюдение за ходом германскойистории в дальнейшем, вплоть до сегодняшнего дня, заставляет задуматься осущественном своеобразии менталитета германских народов в целом. Религия асов,сочетающая в себе мистическое вдохновение и жесткие, абсолютно трезвые, реалииповседневной воинственной жизни, как нельзя лучше соответствовала духовному мирусвоих носителей и изобретателей. Она маркирует то самое, глубоко языческое по

своей сути и доступное лишь суровому германскому рассудку, состояние духа, котороепридавало и продолжает придавать своеобразие всем германским народам, существеннодифференцируя их как от романо-кельтской, так и от славяно-балтской ветвейиндоевропейцев. Способность сочетать воинственную целеустремленность и упорство судивительной сентиментальностью соседствует в этом состоянии духа с глубинной и,если угодно, исконной приверженностью к достаточно бесстрастным формам религиозныхпредставлений. Не случайно Реформация началась именно в Германии. Ее можно скольугодно долго объяснять политическими и социально-экономическими причинами, однакоостается фактом, что из лона католичества выделились именно исконно германскиестраны либо страны, находившиеся под их глубоким и всеобъемлющим влиянием, –Германия, Скандинавские страны, в определенном смысле Британия, а также многиеприбалтийские страны. Все дело в том, что католичество с его возвышенным иторжественным ритуалом, с его склонностью к экзальтации, несомненно, требовалосовершенно другого субстрата, чем тот, каковым являлись германские народы. Онопросто не совпадало с их базовыми характеристиками сознания. Представить "истого"католика в образе норвежца или шведа столь же трудно, как и вообразить итальянца,искренне исповедующего какой-либо из вариантов протестантского вероучения.Разумеется, бывают и исключения, однако остается фактом, что германские народы такникогда до конца и не были крещены. Что касается скандинавов, то у них для этоговообще было слишком мало времени – даже официальное крещение Севера состоялосьлишь в рамках XI в., и пережитки язычества были сильны здесь, как нигде в Европе.Ведь именно Север оставил нам главный фонд суеверий, проистекающих из германскоймифологии. Не будучи глубоко затронуты ортодоксальным католицизмом, германцыотносительно безболезненно вернулись в XVI столетии к "облегченным" формамхристианства. При этом родство со своим языческим прошлым, судя по всему,продолжает осознаваться на глубинных, подсознательных, уровнях сильнее, чем умногих других народов Европы, оказывая существенное влияние на особенностименталитета германских этносов.

Рождение эпоса

Эпическая традиция Севера являет собой чрезвычайно показательный пример пошаговогоформирования мифологемы собственного героического прошлого. Основу эпическойэпистемы составляет канва событийного ряда эпохи Великого переселения народов.Смерч переселений, пронесшийся над Европой, стал столь существенным потрясениемдля германцев – как, впрочем, и для всех остальных этносов континента, – чтопородил целую череду "отражений", сравнительно легко отрывавшихся от своейисторической основы и отправлявшихся в свободный полет в коллективном сознаниискандинавов.

Континентальные племена почти не испытывали потребности в такой рефлексии.Изначально оказавшись ближе всего к эпицентру Империи, они получили столь мощнуюдозу ее влияния – как в сфере земной, так и в сфере духовной, в виде христианства,– что потеряли нужду в непрестанном воспроизводстве собственной традиции.Христианский набор стандартизированных элементов "общего прошлого", своего рода"коллективного сознательного", был усвоен достаточно последовательно – настолькопоследовательно, насколько его вообще можно было воспринять воинственному варварус принципиально отличным не только от древнееврейского, но и от классического(аполлонического?) мировоззрением. Именно эта версия мифологического прошлогоблагополучно заместила едва начавший складываться в V в. собственный эпос, безостатка растворив его робкие образчики в своем всепоглощающем море. Подвиги Давидаи деятельность Моисея, в результате этого – чем далее от Скандинавии, тем в

большей мере – стали гораздо актуальнее во всех стратах общества, чем деяниясобственных героев языческого прошлого.

По-иному обстояло дело на Севере. В силу региональной отстраненности процессэпического творчества развивался здесь в весьма своеобразных условиях. Онопределялся тем, что в основе своей имел реальные и мнимые подвиги воинов, ушедшихна континент и порой не имевших к собственно Скандинавии никакого отношения.Разрушение первого бургундского королевства, походы Аттилы и гуннов и другие,более частные, события в основном V в. стали главным содержательным элементомэпического повествования для германцев вообще. Ведь все более поздние германскиеэпические произведения – "Песнь о Нибелунгах", "Кудруна", – все они основывалисьна традиции, сохраненной прежде всего скандинавами (133), и представляют собойсвоеобразный возврат на континентальную почву собственно континентальных реалий,уже преломленных северным миросозерцанием.

Именно здесь, в Скандинавии, сохранилась традиция, утерянная на юге. Именно здесь,и даже намного дальше, в недрах Атлантики – в Исландии, – были окончательнооформлены и превращены в "свое" былое подвиги уже давно потерявших всякое сходствос оригиналом Атли, Сигурда и прочих.

Как известно, в основе разницы, и разницы принципиальной, отличавшей скандинавскуюэпическую традицию от наиболее близкой ей типологически традиции ирландской,лежала разница в типах самих создателей и трансляторов эпоса – сказителей ипевцов. Филиды кельтов были профессиональными рассказчиками, занимавшимиустойчивую нишу в любом кельтском обществе, выполнявшими определенную социальнуюфункцию и своего рода общественный заказ. Кастовый характер этого сообщества,отграничивавший его в особую категорию, вполне сопоставимую с друидами, создавалусловия для определенного произвола в фиксации и развитии эпического наследия.

Исландцы – а у нас нет основания предполагать, что жители Скандинавии за многовеков до переселения в Северную Атлантику использовали принципиально отличающуюсясхему трансляции своего эпического наследия, – не создали не только замкнутой, нои вообще сколько-нибудь обособленной категории профессиональных хранителей памятио прошлом. Этот процесс имел гораздо более широкую социальную базу и в силу этогошел гораздо более многогранно. Массовость вовлечения скандинавов в эпическоетворчество создавала условия для активного заполнения лакун в устно-поэтическомнаследии и массового творчества, разнообразившего духовную среду, в которойнаходились люди той эпохи. Сверхъестественный мир фантазий кельтов вместе с этимконтрастировал с достаточно реалистическим, при всей своей многогранности,наследием скандинавов, что сразу бросается в глаза при сопоставлении двухтрадиций. Скандинавы действительно не только смогли создать первый по времени всредневековой Европе реалистический роман, но и в собственных фантастических игероических песнях явили гораздо более умеренную и не столь гиперболизированнуюфантазию, как древние ирландцы (147; 11).

Вероятно, наиболее интересным и важным для нас моментом является хронологическаяпривязка эпохи создания эпических произведений. Она достаточно прозрачна иопределяется описанными культурно-историческими реалиями, рельефно отражающимивремя.

Если событийный ряд эпоса всецело принадлежит общегерманскому континентальномупериоду миграций, то антураж самих песен полностью укладывается в наиболеестандартные представления о викингах и их походах. Стереотипный набор сюжетных

ходов, среди которых доминирующим оказывается морской поход с последующими битвамиили поединками, чрезвычайно устойчив. Если в случае с песнями о богах допустимыкакие-то процентные соотнесения частотности, то песни о героях такой возможностипросто не дают. Пеший поход в них все же скорее исключение из правила. Порой вотдельных песнях создается впечатление, что воины ходят лишь от порога дома допалубы корабля, передвигаясь все остальное время исключительно по воднымпросторам.

Показателен пример из "Песни о Хельги, сыне Хьерварда":

Хьервард сказал, что даст Хельги воинов, если тот хочет отомстить за деда. ТогдаХельги добыл меч, на который указала ему Свава. Они поехали с Атли, убили Хродмараи совершили много подвигов. Хельги убил великана Хати, который сидел на некоейгоре. Они стояли на якоре в Хатафьорде. Атли был на страже первую половину ночи.

Даже нейтральное Þa fόr hann... – Тогда поехали они... как можно заметить, вподавляющем большинстве случаев спустя несколько строк расшифровывается:оказывается все-таки герои lágu skipum – "лежали кораблем".

Хельги сказал:

"Велите скорей

идти к кораблям,

чтобы отплыть

от острова Брандей!"

Там поджидал

конунг прибытья

рати несметной

с острова Хединсей.

От тех берегов,

от мыса Ставнснес,

вышли ладьи его,

золотом убраны;

Хельги тогда

спросил у Хьерлейва;

"Видел ли ты

властителя дерзкого?"

Ответил ему

юноша конунг,

что их и не счесть –

у мыса Трёнойер –

драконоголовых

ладей с дружиной,

что выплывали

из Эрвасунда.

(Первая Песнь о Хельги убийце Хундинга, 23-25)

Походы совершаются и по суше, однако это вполне объяснимо, ибо, коль скороскандинавы жили не только на побережье, поход мог быть и не обязательно морским,что не меняло его сущности:

В кольчугах воины

ночью поехали,

под ущербной луной

щиты их блестели.

С седел сойдя

у двери жилища,

внутрь проникли,

прошли по дому.

(Песнь о Велунде, 6-7)

Антураж эпохи весьма устойчив. Морской поход остается главной и центральнойколлизией, обрамляя собственно ядро сюжета – месть или преступление против нормродовой морали. При этом валькирии упорно передвигаются верхом, в том числе и повоздуху. Однако видеть здесь всецело результат того, что девы-воительницыпринадлежат другому страту в иерархии героев эпоса (они, в отличие от людей и дажесобственно героев, – порождение мира асов), вряд ли возможно, хотя этот фактор инакладывает свой отпечаток. Вероятно, главную роль в формировании стереотипногообраза валькирии играл процесс, бурно шедший в Европе в течение всего I тыс. н. э.– процесс возникновения устойчивого и специфического образа воина-всадника,имевший как восточные, так и римские, христианские и сугубо германские корни иблестяще рассмотренный в монографии Ф. Кардини (37). Примечательно, что насинхронных стелах Готланда валькирия (а иначе трудно истолковать образ женщины внакидке, подносящей въезжающему в Вальхаллу коннику рог с пивом) устойчивоизображается пешей (Шенгвиде и др.). Возможно, это результат "пограничногосостояния", свидетельство неустойчивости мифологемы в данный период, когдаокончательный образ еще испытывал колебания, вернее – существовал без строгого

канона. Либо, напротив, свидетельство четкого разграничения двух иконографическихи эпических традиций – образов "валькирии скачущей" и "валькирии подносящей". Покрайней мере, образ последней чрезвычайно устойчиво преемствен от многочисленных –как раскопанных давно, так и обнаруженных буквально в последние годы – бляшек сизображениями женщин в накидках вендельского времени. Соотнести всех их свалькириями довольно сложно, но этот усредненный образ, несомненно, послужиликонографической моделью для создателей готландских стел.

Важнейший образ эпоса, образ, послуживший моделью не только для "Саги оВельсунгах", "Беовульфа" и многочисленных сюжетов эпических песен, но и длясовременных рефлексий – тетралогий Р. Вагнера и Дж. Р. Р. Толкиена, – образсокровища, несущего на себе проклятие. Без сомнения, это центральный сюжет эпосакак такового, а также квинтэссенция германского мироощущения в целом. Рассмотрениеего в науке предпринималось неоднократно (Гуревич и др.) и необходимо признать,что оформляющееся представление о сокровище и (в отдельных случаях) стерегущем егодраконе в самом деле находит себе устойчивое подтверждение в образе Империи,являвшейся главным врагом и вожделенной целью варваров. Помимо очевидного прямогоистолкования – сокровище и вправду чаще всего приносит массу неприятностейовладевшим им, – свидетельствующего лишь о рациональности мышления и здравомсмысле древних германцев, допустимо и опосредованное. Громада Рима – грозного, нослабеющего на глазах, – несомненно, порождала и подобные ассоциации в том числе.Римское наследие – политическое, религиозное, художественное – стало тем, чтовывело овладевших им варваров на лидирующие места в мировых "рейтингах". Однакооно же несло в себе отпечаток грядущей гибели. Ощущение этого вряд ли можетпоказаться нам неадекватным для древнего германца. Опыт показывает, что никакаяцена, заплаченная за прогресс и успех, не кажется людям слишком большой и ееразмер не остановил еще никого. Исключением не стали и германцы первоготысячелетия.

Миф о собственном прошлом в традиционном обществе почти всегда приобретаеттрехуровневую структуру. Верхний уровень образует собственно мифология – традицияо подвигах и сущности богов. Нижний складывается более или менее (в Скандинавии –потрясающе глубоко) развитым наследованием памяти об исторических деяниях земныхпредков. А промежуток заполняется отнюдь не промежуточным по сути своей "эпическимтелом" – традицией, сохраняющей память о деяниях героев, которые не принадлежат, всугубом смысле, ни к миру людей, ни к миру богов.

Эпическая традиция, возникшая как альтернатива и "средний этаж" мифологемыпрошлого, приобрела у германцев отчетливое своеобразие. Она законсервировала исохранила пласт истории, для Скандинавии, строго говоря, являвшийся чем-точрезвычайно далеким. Это были повести о подвигах других героев и в других землях.Собственные события, имевшие для местной почвы куда как большее значение,органически встроились в общее течение европейской истории давно ушедшего времени.При этом время формирования эпоса предельно четко обусловлено внутреннейпотребностью в нем общества. Именно в середине I тыс. н. э. скандинавские германцы"дозрели" до формирования собственного героического миросозерцания. Именно квендельскому времени – времени беспрестанных походов и немирья малых конунгов –относится формирование самого эпоса: легендарные события были спроецированы нареалии начавшихся походов и распрей. Причем процесс этот был в основном завершен кначалу заморских экспедиций: распри эпоса – это, прежде всего, распри между"своими", выяснение отношений внутри родов и между родами. Именно с этимдиссонирует порой протогосударственный отпечаток на образах персонажей эпохи

Великого переселения, являющийся "родимым пятном" скандинавской эпическойтрадиции.

Проблема, традиционно болезненная в исследовании эпической традиции –"алогичность" и "непоследовательность" или, вернее, чрезвычайно странная, с точкизрения нашего современника, – последовательность и настойчивое совершение героямиэпоса жестоких и достаточно избыточных в своей жестокости поступков. Герои песнейдействительно совершают деяния, не вполне объяснимые с точки зрения логики кактаковой. Хрестоматийны фрагменты, в которых Гуннар требует принести ему на блюдесердце боевого товарища Хегни:

"Пусть сердце Хегни

в руке моей будет,

сердце кровавое

сына конунга,

острым ножом

из груди исторгнуто".

(Гренландская песнь об Атли, 21)

Гудрун мстит Атли, кормя его мясом сыновей и сжигая вместе со всей дружиной всобственном доме и т.д.

Высказывались различные объяснения такой избыточности. Так, утверждалось, чтогероический эпос служил прежде всего ориентиром моральных норм, а ихсверхординарное применение, выходящее за рамки разумного, объяснялось типическимихарактеристиками германского менталитета и переживаемого периода. В противовесподобному мнению в отечественной науке высказывалась мысль о принципиальнойвнеэтичности, по крайней мере наиболее архаичного пласта германской эпическойтрадиции – той ее части, которая непосредственно связана с ритуалом ижертвоприношениями (20; 54).

В определенном смысле это верно. Верно то, что наиболее древний слой эпоса(впрочем, что является критерием этой древности? Именно отзвуки ритуальныхжертвоприношений?) был пронизан иной этической парадигмой. Иной, нежели та, чтосвойственна обществу новейшего времени (что очевидно), но и отличающейся от той,которая характеризовала общество, скажем, эпохи викингов. Впрочем, избыточностьжестокости вряд ли отсутствовала у скандинавов в период походов викингов.Многочисленные примеры ее разбросаны по сагам. Наиболее "гуманные" христианскиеконунги, как вполне наивно и откровенно свидетельствует Снорри в своем "КругеЗемном", творили не менее кровавые прегрешения, оставаясь вполне в рамках этикитого времени. Быть может, в их поступках больше логики (нашей логики!), но никакне милосердия и человеколюбия. Однако стоит ли за этим видеть только иисключительно архаический слой ритуальной индифферентности и "бесчувственности"?Думается, что ответ должен быть отрицательным. И вот почему.

В качестве наиболее универсального и снимающего основную массу противоречийобъяснения сверхординарным проявлениям межличностных коллизий в эпической традициигерманцев мы противопоставляем социальную адресность и ограниченность эпической

поэзии как таковой. Эпос обслуживал вполне отчетливый страт древнескандинавскогообщества, а именно – дружину. Без сомнения, это утверждение не является ни истинойв последней инстанции, ни абсолютным барьером, разводящим общественные слои вниши, которые не приспособлены к какому бы то ни было сообщению между собой.Заявлять это означало бы игнорировать совершенно очевидную истину о высокойэгалитарности древнескандинавского общества, в котором переход через социальныеграницы, по крайней мере у свободнорожденных, был относительно свободен. Именноэто обстоятельство, главным образом, и служило источником пополнения дружин.

Однако, попав в крут избранных, дружинник включался в стройную и многограннуюсистему связей, определенным образом уравнивающих его со своими боевыми товарищамии даже конунгом, однако в то же время весьма резко отграничивающих от остальногосоциума. Самоощущение, самооценка, самовосприятие отныне диктовались иныминормами, нежели общепринятые. Не случайно "Речи Высокого" столь отчетливоконтрастируют в сфере этики с героическими песнями – просто они являлись кодексомчести рядового свободного члена общества и мало соотносились с параллельныминормами внутридружинной этики.

Дружинник же, по определению, – человек, "запрограммированный" на сверхординарныепоступки. Общеиндоевропейская и, несомненно, во многом "общечеловеческая"универсальная модель стадиального самосознания этого периода навязываласверхординарные поступки, даже если они были абсолютно аморальны с точки зрения ипростого земледельца, и самого воина. Например, Кухулин во время своего последнегосражения проявляет столь же выдающуюся силу, но и не менее выдающуюся жестокость:

"Он работал равно как копьем, так и щитом и мечом; он пустил в ход все свои боевыеприемы. И сколько есть в море песчинок, в небе – звезд, у мая – капелек росы, узимы – хлопьев снега, в бурю – градин, в лесу – листьев, на равнине Брега –колосьев золотой ржи и под копытами ирландских коней – травинок в летний день,столько же половин голов, половин черепов, половин рук, половин ног и всякихкрасных костей покрыло всю широкую равнину Муртемне. И стала серой равнина отмозгов убитых после этого яростного побоища, после того как Кухулин поиграл тамсвоим оружием".

И далее: "С этими словами Кухулин метнул копье древком вперед, и оно пробилоголову заклинателя и поразило еще девять человек, стоящих за ним" (29; 656-657).

Как тут не вспомнить Илью Муромца, отмахивающегося одним татарином от полчищостальных, расчищая при этом то улицу, то переулочек? В сущности, эти гиперболы,выходящие за рамки ординарной силы, ловкости и жестокости, лишь типологическиепредшественники "немотивированных" поступков.

Объяснение их чрезвычайной древностью формирования именно этих отличительных чертэпоса (20; 54-56) и, соответственно, очень значительным удельным весом в нихритуально-жертвенной практики представляется совершенно справедливым иубедительным. Именно с этим обстоятельством связана алогичность отдельных сторонповедения героев, их относительная непонятность даже для ближайших потомков – вэпоху викингов и среди исландцев XII-XIII вв. (которым уже приходилось разъяснятьмотивацию этого поведения). В самом деле, архаически "бесстрастные" ииндифферентные в моральном плане поступки вполне укладываются в рамки нормативовидеологии первобытного общества; именно ею они объясняются адекватно инепротиворечиво.

При этом осознание того факта, что эти нормы были актуальны далеко не для всехчленов общества, может быть столь же продуктивно. Даже в рамках наиболее древнейсоциальной структуры, характеризовавшейся наличием массы потенциальных воинов –свободных членов коллектива, – мы можем говорить об ограниченном распространенииподобных "протогероических" ценностей: война была спорадическим занятиембольшинства. Тем более в кругу чрезвычайно ограниченного числа людей, осознававшихсебя избранными воинами, эти нормы необходимо приобретали гипертрофированные формыи размеры. Чрезвычайность свершений служила не столько идеальным образцом дляподражания, сколько шкалой эталона. Это скорее абсолютный максимум, "свет в концетоннеля", который обозначал пределы возможного. Он лишь характеризовал диапазонгероизма, отнюдь не требуя его воспроизводства во всей полноте от каждогодружинника.

Относительность этих моральных норм вообще, неприемлемость их для большинстварядовых членов социума вполне объясняет экстраординарность поведения героев. Этобыл профессиональный фольклор и профессиональный жаргон сословия воинов,возникновением которого был отмечен и с возникновением которого неразрывно связанпервый катаклизм в обществе, первое подлинное расслоение – не попрофессиональному, а по социальному признаку – первая стратификация.

Моделью этого явления служит сложение иного яркого образчика сословного фольклора:скальдической поэзии. Она имеет, как представляется, достаточно отчетливуюпараллель в новейшей истории. Так, вероятно, определенные аналогии у русскогочитателя может вызвать в этом отношении так называемый "блатной фольклор",возникший и развившийся в качестве узкосоциального средства накопления итрансляции эмоционально окрашенной информации и определеннойпсевдопрофессиональной традиции криминальных слоев общества. Чрезвычайнаяизощренность формальных средств выражения сочетается в нем с удивительнойбедностью сюжетных линий, сводимых к стандартизованной триаде: "ни за что посадили– из лагеря убежал– она меня не дождалась". По сути своей это совершенный аналогскальдических произведений как комплекса однопорядковых стихотворных форм – какизвестно, в поэзии скальдов запредельная вычурность средств выражения (кеннинги,хейти) соединена с потрясающей скудостью вариаций сюжета, исчерпывающихсяописанием битвы, подвига-единоборства или ценного в силу тех или иных причиноружия.

И в том, и в другом случае мы имеем дело с жанром творчества, имеющим весьмаограниченное хождение и не претендующим на общественное признание, на выход вкатегорию массовой культуры. Его существование и развитие обусловлено наличиемизбранного круга потребителей, заинтересованных в этом и активно воспроизводящихэту заинтересованность. Они воспринимают данный пласт культуры как неотъемлемуюпринадлежность собственного социального положения и находят в ней воплощениесобственных эстетических идеалов. Любое гипертрофирование действительности в этомтворчестве, коль скоро оно подчиняется законам соответствия жанру, становитсяусловным символом, подчеркивающим качество произведения.

Проблема выхода узкопрофессионального фольклора в широкий обиход также достаточнопрозрачна. Будь то в современной действительности, будь то в середине I тыс. н.э., – в эпохи социальных катаклизмов, связанных с перемешиванием общественныхслоев и бурными подвижками статуса целых масс людей, фольклор маргинальных иотносительно замкнутых групп имеет вполне приемлемые и даже значительные шансы навыплескивание в общество. Он становится актуальным среди большой – и даже большей– части населения как в весьма криминализированном в целом современном обществе,

так и в среде многочисленных участников скандинавских походов, коль скоро они неявляются дружинниками, но соучаствуют в отчетливом и широком социальном движении.Популярность определенных жанров выводит их de facto в поле "массовой" культуры, иуже здесь вполне отчетливо заявляет о себе необходимость разъяснения и толкованиянепонятных (естественно!) массовому обыденному сознанию узкосословных реалий имотивации непривычных сознанию среднего человека поступков.

Таким образом, как представляется, вполне отчетливо проявлены, по меньшей мере,два источника архаической гиперболизации героических поступков и их этическойизбыточности, граничащей с абсурдностью. Во-первых, это успешно объясняется"ритуальной теорией" (20; 25-56), а во-вторых, теорией "социальной обособленности"культурных форм. Именно в этом следует видеть отличительную характеристику итипический символизм: не только скандинавский, но и вообще универсальный.

Несомненно, центральным, стержневым элементом германского эпического наследияявляется цикл сказаний, объединенных вокруг личности Сигурда. Складывавшийся втечение долгих столетий, он породил несколько слоев повествовательной традиции,достаточно четко выделяемых исследователями (173). Результирующей этих линийразвития явилась "Вельсунга-сага" ("Сага о Волсунгах"), возникшая из несколькихосновных групп эпических памятников и источников: а) песен и сказаний оВельсунгах, б) Тидрекс-саги, в) устной традиции и г) не дошедшей до нас рукописипесен Эдды. Вместе с тем цикл о Сигурде уходит корнями в столь глубокую древность,что без всяких оговорок может быть отнесен нами к наиболее архаическому пластупроизведений и сюжетов, пласту, общему не только для германских племен, но и,вероятно, имеющему выходы на общеиндоевропейскую традицию. Начиная с серединыXVIII в., когда исследование древнегерманского героико-эпического наследияпостепенно стало выдвигаться в один ряд с изучением наследия античного, когдаевропейцы начали осознавать, что именно суровая красота северных поэм и являетсяих подлинным культурным истоком, – начиная с этого времени идет неуклонная"реконкиста", в ходе которой герои германо-скандинавского эпоса все же отвоевалисебе достойное место в череде великих личностей ушедших времен.

Сигурдов цикл, по крайней мере в его скандинавских версиях, всецело основан напатетике, истории и антураже того самого первоисточника скандинавскогогероического мировосприятия – эпохи Переселений. К числу несомненных вторичныхвключений принадлежит появляющийся в поздних версиях мотив Божьего суда (147; 57),отпадение сюжетных линий, связанных с кровной местью за родичей, – то, без чегонемыслим скандинавский героический эпос (87; 43), а также ряд иных черт, которыевполне явственно обнаруживают свою относительно позднюю природу. Вместе с темоснова цикла весьма архаична.

Среди архаического пласта выделяется ряд сюжетов, претендующих на совершеннуюархетипичность либо же на архетипичность условную, связанную только синдоевропейской общностью. В числе таковых, например, убийство невинного юноши,которое позднее, в соответствии с логикой развития эпоса, оформляется в оченьпопулярный мотив гибели юного героя. Переходя из пласта ритуально-мифологическогов эпический слой, жертва перестает быть таковой и теряет собственную изначальнуюсущность, заметно возвышаясь в своем ранге и героизируясь (87; 6, 32).

Столь же архаичен мотив змееборчества. Он, вне всякого сомнения, намного древнееэпохи Великого переселения народов и принадлежит сфере общеиндоевропейской мифо-героической классики, однако выходит за ее рамки, претендуя, быть может, наопределенную универсальность. В германском мире этот сюжет распространен

достаточно широко и связан, помимо Сигурда, с англо-саксонским Беовульфом,Рагнаром Лодброком, датчанином Фроди, франкским Вольфдитрихом и др. (147; 27). Какполагают исследователи, будучи кочующим сюжетом, он не мог быть изначально связанс личностью Сигурда Фафнирсбани (87; 18) (85; 1-39). Приписан Сигурду он был ещедо перенесения мифа в Скандинавию, в общегерманский период. Весьма популярнаверсия об изначальной несвязанности змееборчества с обретением сокровищ:соединение этих мотивов в один сюжет также произошло уже на скандинавской почве:из "Вельсунга-саги" можно понять, что истинным, первоначальным хозяином клада,собственно, является не Фафнир, а карлик Андвари, а вслед за ним – племяХрейдмара, которое способно потягаться с самими асами (87; 14):

"Асы отдали Хрейдмару золото, набили шкуру выдры и поставили ее на ноги. Затем онидолжны были засыпать ее золотом. Когда это было сделано, Хрейдмар подошел, увиделодин волосок усов и велел засыпать его. Тогда Один вынул кольцо, принадлежавшееАндвари, и покрыл им волосок... Фафнир и Регин потребовали у Хрейдмара виру,выплаченную за Отра, их брата. Он отказался отдать ее. И Фафнир пронзил мечомХрейдмара, своего отца, когда тот спал... Затем Хрейдмар умер, а Фафнир взялзолото. Тогда Регин потребовал свою долю наследства, но Фафнир ему ничего не дал.Регин обратился за советом к сестре своей Люнгхейд, спрашивая, как ему получитьотцовское наследство... Сигурд был тогда постоянно с Регином, и тот сказалСигурду, что Фафнир лежит на Гнитахейде, приняв облик змея" (83; 5-14). Вероятно,на Севере существовало и ранее представление о драконе – хранителе клада, и этопредставление было контаминировано с мотивом змееборчества при окончательной"доводке" сюжета.

Механика генезиса "сигурдова цикла", этой основной линии северного эпоса, такимобразом, отражает общие принципы формирования эпического целого Севера. Онаосновывалась на смешении двух основных элементов: архаических местных сюжетов,которые, несомненно, восходили к общеиндоевропейскому наследию и благополучнобытовали в устной традиции Скандинавии, находясь в своеобразном "медвежьем углу"эпического творчества и питаясь по преимуществу интересом к этим сюжетам состороны местного потребителя духовной пищи. В середине I тыс. н. э. произошелпрорыв на Север сюжетов и, самое главное, общей атмосферы бурного европейскогокипения страстей. Водоворот народов выплеснул в Скандинавию массу событийныхследов, слухов и рассказов, причудливо смешанных с немногочисленными сюжетнымилиниями, незнакомыми германцам ранее, но проникшими в их среду теперь. Именно наэтой основе возник круг песен и повествований, которые и стали блестящим духовнымоформлением и обоснованием для зарождающегося мира морских походов и непрестанногостремления к славе и удаче. Совершенно справедлива блестящая и исчерпывающе-лаконичная характеристика внутренних мотивов германо-скандинавского эпоса:"Создается теория жизненного стимула, которая вся формулируется в четырех словах:золото, женщина, месть, слава. Если прибавить к этому единственный унаследованныйу предков сдерживающий устой – верность роду, то получим все пружины нашегосказания" (147; 37).

Резюмируя, хочется отметить, что эпическая традиция Северной Европы, без сомнения,имеет чрезвычайно глубокие корни. Героический стиль мышления отнюдь не совпадаетпо времени своего возникновения с эпохой разрушения родовых структур – эта эпохалишь доводит его до филигранного совершенства и высочайших вершин актуальности. Ускандинавов и германцев вообще этот процесс получил мощный толчок в эпоху Великогопереселения народов, однако в дальнейшем именно в Скандинавии сюжеты эпическогополотна ожидал наиболее благоприятный духовный климат и обогащение роскошнойатрибутикой морских походов – походов, придавших германской эпической традиции

неповторимый скандинавский колорит и резко контрастирующей с шедшим по иным путямразвития континентальным германским наследием.

Символические образы северного искусства

Искусство скандинавов, как и германцев вообще, издавна является одним из основныхисточников реконструкции их духовного мира и ментальных характеристик, однако всилу своего многообразия не может быть рассмотрено целиком, да в этом и нет нужды.Среди всего многообразия художественного наследия германцев I тыс. н. э.достаточно отчетливо выделяются несколько мотивов, обнаруживающих устойчивость ипостоянство как в факте своего длительного присутствия в череде произведенийискусства, так и в характерных особенностях своей иконографической реализации.Именно они являются сущностными при оценке мировоззренческих ориентировархаической Скандинавии.

Германское искусство интересующего нас периода главным образом воплощено в формахмалой пластики и существует в виде произведений, являвшихся частью воинскогоубора, принадлежностью одежды или украшениями. Классическая дифференциация стилейI тыс. н. э. принадлежит Б. Салину, который выделил стиль I, совпадающий с эпохойВеликого переселения народов, а также относящиеся к вендельскому времени стили IIи III (199; 206-290). Типология Салина вызывала и продолжает вызывать нарекания(164; 115-119), не являясь, разумеется, истиной в последней инстанции, однако досей поры возникла лишь одна удачная альтернатива, снимающая большинствонесообразностей. Существующие на сей момент схемы представляют, по большому счету,два основных направления. Метод Салина предусматривает анализ этих произведений иих классификацию преимущественно с эстетической стороны. В то же время иныеисследователи, начиная с К. Хаука, с середины XX в., основывают свои представленияна так называемом контекстно-иконографическом методе, развитие которого былоосновано на признании того факта, что как языческое, так и христианское искусствоиллюстрирует прежде всего религиозные или мифологические понятия. Этот методоснован на последовательной интерпретации мотивов как сознательных и значащихвыражений мифологических идей. Как представляется, он наиболее продуктивен, хотянаследие школы Салина не может быть нами отвергнуто". Вместе с тем на этом путивозможны и перегибы – такие, как признание изображений конкретных животныхполноценными замещающими символами отдельных богов (Тор и Фрейя – козлы и кабаны)(211; 24-27).

Культурная прерывность обнаруживает себя в искусстве, в частности, в дискретностиформ и стилей. Помимо обнаружения содержательной и ценностной наполняющей вартефактах, относимых к категории художественного, главнейшей задачей стоитпризнать выделение эпох в едином потоке изменяющегося искусства.

Анализ всего богатства наследия скандинавского художественного ремесла I тыс. н.э. не дает возможности выделения резкого, скачкообразного изменения стилевойпалитры, по крайней мере до середины этого тысячелетия. Базовые мотивыприсутствуют в нем чрезвычайно устойчиво. Плавные переходы от одной формы к другойне являются революцией, но всегда эволюционны. В этом смысле золотые пекторалиДании и Швеции, с одной стороны, продолжают и развивают традиции кельтского (ииндоевропейского архаического в целом) искусства, закладывая в то же время базисстилевого решения для декора вендельских шлемов. Воины Венделя шагают не только напластинках, укрепленных на шлеме, но и с тех самых промежуточных образцов, гдебыла опробована и отточена техника малой пластики: зернь и литье.

Многочисленные и составляющие одно из основных достижений вендельского времениплетеные орнаменты, а также накладки и пластинки, несущие в своих граняхизображения иногда десятков стилизованных до неузнаваемости животных, – этофундамент грядущих стилей эпохи викингов: Усебергского, Борре, Еллинга и Урнеса(125; 32-33). Определенную дифференциацию можно усмотреть, пожалуй, только в том,что в эпоху викингов произошел окончательный прорыв из ограниченного пространства,– изображение все чаще перестает связываться геометрическими рамками заданного

прямоугольного, треугольного или трапециевидного поля. Орнамент или живое существовырывается на свободу, теряя всякую связь с ограничивающей линией или краем самогопредмета. Полного торжества эта тенденция достигает в XI в. в стиле Урнес. Однакообратим внимание, что переходная эпоха длится чрезвычайно долго, – в том же XIстолетии пережиточные геометризованные формы продолжают господствовать надизображением, подчиняя его собственному объему и родня произведения этого временис классическими образцами вендельской эпохи. Что же касается заполнения этогообъема, то есть собственно орнамента или изображения, то принципиального переходамежду Венделем и эпохой викингов отследить практически невозможно. Вернее игораздо ближе к истине было бы отметить, что произведения искусства Севера в этовремя образуют две подсистемы, независимые друг от друга и при этомвзаимопересекающиеся. В искусстве Севера выделяются, с одной стороны, локальный ивсеобщий слои. С другой стороны, в нем отчетливо прослеживаются константный ипеременный блоки: то, что было преемственно и связывало эпохи, и то, что возникалоисторически и столь же исторически исчезало. Иными словами, прослеживаетсяопределенная дихотомия на двух уровнях – пространственном и хронологическом.

Бросается в глаза тот факт, что при наличии определенных и порой вполне отчетливыхапелляций к христианской традиции в различных проявлениях германского искусстваэпохи Переселений мы теряем след подобных проявлений с обособлением Скандинавии игенерацией собственно северного прикладного искусства. Именно к такому выводуможно прийти, анализируя целый спектр сюжетов, рассматриваемых в традиционномконтексте многочисленных произведений северного искусства (166; 36-59).

В пространственном, географическом, смысле существовали локальные зоны,обнаруживавшие устойчивые традиционные особенности стилевого воплощения исодержательной подоплеки. Классическим примером подобной зоны выступает Готланд,генерировавший в 400-800 гг. традицию каменных стел с великолепным по своейсодержательности визуальным рядом – традицию, отделенную от иных зон географическии отчетливо локализующуюся во времени (194).

С другой стороны, явственно вычленяется круг сюжетов, универсальных не только дляСкандинавии вендельского времени, но и для всей цивилизации северных морей этогопериода. Таковы изображения антропоморфного существа (или существ) в шлеме срогами, имеющими птицеголовое завершение, а также изображения пар зверей иличудовищ, терзающих с двух сторон человека. Даже при разнице в частностях,

объяснимых разницей в технологиях, это совпадение обнаруживает единство,подразумевающее генетическую связь прямого порядка – единый источник, связь содним и тем же человеческим коллективом либо отчетливую преемственность. Являясебя в частных образцах, искусство I тыс. обнаруживало как локальные особенности,так и высокий уровень унификации. Яркость первых подавляется чрезвычайнымпостоянством и важностью сфер проявления второй, Это дает нам право говорить оединстве цивилизационных характеристик, являвшихся зримым отражением процессов,приведших к унификации всех сфер северной культуры.

В полном соответствии с пониманием культуры как реальности, выражающей себя всимволическом, знаковом воплощении, мы можем выделить ряд знаковых объектов,

обладавших определенной универсальностью. Среди таких символических сюжетовследует выделить следующие категории:

1. Символы бесконечности;

2. Солярные;

3. Териоморфные;

4. Антропоморфные и сопутствующие им антропогенные реалии.

К символам, связанным с понятием вечности, бесконечности и циклическойповторяемости, относятся многочисленные изображения, содержащие в себе мотивзамкнутой и переплетающейся в определенном ритмическом, постоянстве системы. Этотриплеты, присутствующие на поминальных камнях Готланда (194; 34), а также всекомпозиции, построенные по принципу своеобразной "ленты Мебиуса" – бесконечнойповерхности. Характерно, что наряду с трехконечными системами на определенномэтапе появляются и четырехконечные, своеобразные "квадриплеты", напоминающиекресты с таким же переплетением внутренних частей (не соотносящиеся при этом схристианской традицией), которые хорошо известны, в частности, по изображениям накрышках весельных портов корабля из Гокстада и на многочисленных рунических камняхДании (187; 190). Отличаясь от триплетов, они реализуют ту же самую тему исодержат, судя по всему, тот же подтекст.

На соотнесение этих знаков с символикой вечности, как представляется, явственноуказывает их замкнутый характер и ритмическая повторяемость элементов. Возникающийпри этом закрытый цикл создает своего рода графический аналог вечного двигателя,Фактически каждый из этих символов является своеобразным узлом. А узел вбольшинстве случаев в традиционных архаических культурах толкуется как один изсимволов вечности.

Расположение триплета в единых композициях со сценами жертвоприношения (ХаммарсI), по мнению некоторых авторов, интерпретируется как схематизированный образприносимого в жертву обезглавленного петуха – жертвы Одину и, соответственно, ещеодного его символа (45; 75). При определенной фантазии усмотреть в этих очертанияхраспластанную птицу вполне возможно, однако на фоне реалистических (хотя и ссоблюдением канонов) изображений птиц такая интерпретация кажется требующей ужслишком долгого "просачивания" через фильтр сознания человека той эпохи. Инымисловами, степень схематизации образа должна наводить на мысль об очень давнем егоотрыве от почвы реализма и длительном периоде саморазвития образа триплета.

Более рациональным представляется интерпретировать этот образ в контекстепредставлений о вечности либо, что тоже вполне обосновано, как знак предохранения,"запирающий" символ из арсенала охранной магии. В пользу первого предположенияговорит совстречаемость и сходство в своей циклической, круговой сущности этогосимвола с солярными знаками, а также подобными знаками, имеющими четыре виткапетли вместо трех треугольников (Хавур II). В пользу второго – идентичностьрассматриваемого символа "запорным знакам" на крышках уключин. Связь же знакатриплета с птичьим царством, повторим, не вполне очевидна или, что точнее, вовсене очевидна.

Солнечные, солярные символы представлены целым спектром свастик, трискеле исегнеровых колес. Самоочевидность смысловой семантики данных символов достаточновысока. Отметим лишь, что они являются одной из нитей, очень надежно связывающейвсе эпохи Севера, – от наскальных рисунков неолита и бронзы, К ним же примыкает ичрезвычайно популярный в древнейшем периоде знак креста в круге.

Особой темой становится наличие многочисленных спиральных сюжетов. Являясь яркимнаследием того, что обычно расценивается как "кельтский след", они, несомненно,выступают скорее как один из последних отблесков архаической индоевропейскойкультуры. Иногда оставаясь в своем изначальном облике, иногда смыкаясь с солярнойсимволикой в виде спиральных сегнеровых колес, они доживают до перелома серединытысячелетия и затем практически полностью растворяются в череде иных знаков исюжетов.

Особняком стоит изображение колец. Кольца не столь часты в изобразительнойтрадиции Скандинавии (камень из Тэнгельгорда), однако маркируют чрезвычайно важныймомент, один из ключевых в скандинавской культуре вообще. Кольца, будучисемантически чрезвычайно "нагруженным" символом, выступали как важнейшийматериальный символ вертикальных связей в социуме – прежде всего в микросоциумедружины, служа символом верности (194; 66) дружинников своему вождю и главнымсредством поощрения и награждения.

Термины "кольцедаритель" и "колъцедробитель", явственно определяющие одно изглавных качеств идеального вождя – щедрость, применимы именно к таким объектам.Причем второй эпитет связан, безусловно, с традицией преломления и раздачидружинникам массивных золотых витых браслетов, поскольку только их и можно было"дробить".

Актуальный для человека середины I тыс. н. э. набор украшений, являвшийся, какпоказывает археология, эталонным и для всей Европы эпохи Великого переселения и"темных веков", складывался из изделий полихромного стиля и золотых украшений,чаще всего тяготевших к кольцеобразным формам:

А Велунд один,

в Ульвдалире сидя,

каменья вправлять стал

в красное золото,

кольца, как змеи,

искусно сплетал он;

все поджидал –

вернется ли светлая?

Жена возвратится ли

снова к нему?

(Песнь о Велунде, 5)

Вышеперечисленные символы укладываются в понятие универсального и архаического.Будучи наследием первобытной эпохи и одними из самых ярких проявлений отвлеченногоосмысления мироздания, они позволяют протянуть нить преемственности в глубокуюдревность, однако к середине I тыс. наступает отчетливый кризис.

Чрезвычайно остро ощутима отчетливая граница, пролегающая по рубежу началавендельского времени. Несмотря на наличие абстрактных символов и в позднейшуюэпоху, их число быстро идет на убыль. Некоторые категории, свойственные раннемупериоду и продолжающие традиции общеиндоевропейского и кельтского стилей(например, спиральные орнаменты), явственно приходят в упадок. Отследить за этимсоциальные или экономические катаклизмы весьма сложно. Однако это изменение моглоозначать изменение ритма жизни и переход к новым потребностям в областиизобразительных форм. В камнях Готланда как нигде более ощутимо изменение тематикии стиля, что служит иллюстрацией того, что камни первого периода представляютсобой ярчайший контраст с камнями 700-800 гг.

Архаический период готландских стел (400-600 гг.) являет собой отчетливоепродолжение традиций, уходящих корнями в эпоху бронзы, а порой и в неолитическоевремя. Типичный набор изобразительных мотивов этого времени – ладьи с рядамигребцов и кормчим, иногда несущие над палубой тент-навес в центральной части;изображения животных, обычно лошадей, с характерно высунутыми "змеиными" языками;

воины с копьями, а также многочисленные символические изображения – сегнеровыколеса, "знаки вечности" и т.д.

Существующая группа переходного времени (500-700 гг.) достаточно мала и весьмасвоеобразна. Она отмечена сочетанием черт первого и второго периодов –схематических условных символов ранней эпохи и силуэтных "полнокровных"изображений позднего периода. Появляется своеобразный псевдогеометрическийорнамент; изображения кораблей совершенно прерывают старую традицию и закладываютконтуры зрелого стиля VIII в. Представляется, что именно этот хронологическийотрезок в области искусства является важнейшим – как период перехода и прерывноститрадиции, меняющей свой вектор.

Многочисленные воины и корабли, их несущие, сцены битв и распрей, многочисленныевъезжающие в Вальхаллу всадники, изображенные на поздних камнях, – все это никакне вяжется с предшествующими сценами. На камне V-VI вв. из Бру – скорее спокойноплывущая или церемониальная ладья, но никак не рвущийся в бой корабль позднейшеговремени. На камне из Валльстенарум изображены скорее взывающие к божеству воины,но никак не участники поединка или битвы. Сколь же ярким контрастом в сравнении спатриархальными камнями раннего периода выступают серии батальных сцен с до болизнакомым набором атрибутов воинов-викингов. Нормой становятся изображения плывущихпод парусами судов с готовыми к высадке воинами, воздевшими оружие. Живые,полнокровные и динамичные изображения сражений, жертвоприношений, скачущихнавстречу валькириям павших эйнхериев или самого Одина – все это совершенно другоймир, в корне изменивший вектор своего развития. Такие изменения в искусстве непроисходят спонтанно и самостоятельно, а лишь отражают глубочайшие перемены вкультуре общества в целом. А ведь "официально" эпоха еще не наступила. Мы получаемустойчивую традицию запечатления бесконечных распрей уже к 700 г. Но учитывая, чтоискусство все же должно было неизбежно "запаздывать" по сравнению с реальной

жизнью, следует датировать эти изменения как минимум переходным временемготландских камней, то есть временем торжества вендельских традиций.

Образ птицы в искусстве Севера

Многообразная галерея изображений животных представлена разными видами. Однаконаибольший интерес и значение вызывают птицы и дикие вепри. "Кабанья тема"рассматривалась в главе об оружии и войне. Отметим здесь, что образ дикого вепря,блестяще исследованный в скандинавской и немецкой науке (199), явлен в двухосновных ипостасях – как важнейший элемент шлейного декора и как главный герой,хотя и до неузнаваемости измененный стилизацией, – многообразныхполуорнаментальных изображений плетенок с присутствующим в них териоморфнымначалом.

Образ птицы в самых разнообразных иконографических проявлениях является весьмахарактерной особенностью декоративно-прикладного искусства Миллениума СевернойЕвропы. Разумеется, с течением времени и под влиянием обстоятельств этот образпретерпевал весьма существенные трансформации. В зависимости от господствовавшегостиля искусства и "канонических" догм, от материала, на котором осуществляласьфиксация, наконец, от содержания сюжета изображения, птица изменяла своиочертания, размер и, что особенно существенно и интересно для нас, свою видовуюпринадлежность.

При всем этом сам образ пернатого существа, безотносительно к дифференциации егоконкретных черт, несомненно, оставался одним из доминирующих в череде образовживых существ (включая и человека) от германского римского времени до завершающейфазы эпохи викингов, уступая по частоте своего появления на материальных объектах,вероятно, только вепрю. Хотя конкретная статистика – при постоянно прирастающемфонде артефактов и очевидной спорности атрибуции и идентификации многихизображений – вряд ли может иметь право на существование, все же рискнемпредположить, что с количеством птиц или "псевдоптиц" почетное второе место можетделить только антропоморфная фигура. Все это заставляет с особенным вниманиемподойти к вопросам, связанным с "птичьими проблемами". К тому же птицы искусстваСевера как таковые в историографии подверглись гораздо менее детальному и зачастуючрезвычайно непрофессиональному рассмотрению.

В фонде изобразительных источников Севера первого тысячелетия, при всем изобилии иразнообразии птичьих образов, все же можно выделить четыре основных типа,отличающихся с точки зрения композиции, а также функциональной и смысловойнагрузки, в них заключенной.

1. Парные изображения птиц или же видоопределяющих частей их тел (преимущественноголовы), как правило, симметрично сопровождающие другой персонаж, каковым чащевсего является антропоморфное существо. Наиболее яркие примеры – многочисленныеизображения "Одина и воронов" (наконечники ножен, кресала и т. д.), птицевидныезавершения рогов на шлемах воинов (Вальсъерде, Вендель, Саттон-Ху, Старая Ладога),а также композиции на штампованных пластинках из декоративного набора шлема впогребении Вендель I.

2. Охотящаяся птица, когтящая добычу (чаще всего другую птицу). Украшения клапанакошелька из погребения Саттон-Ху, рог из Галлехус.

3. Птица со сложенными (или, что терминологически более точно, слегка разведеннымив стороны) крыльями и повернутой в сторону головой. Частый элемент бляшек изпоясных наборов, часть декоративного убранства наверший ножен мечей. Образ, весьмараспространенный на монетах датских конунгов в Британии, трансформирующийсяпозднее на Руси в знак Рюриковичей.

4. Птица, украшающая гребень шлема воина. Важно отметить, что чаще встречаетсядаже не само украшение на шлеме, – это достаточно четко фиксируется, пожалуй,только на гребне из Вендель XIV, – а соответствующее изображение на пластинкахфриза шлема, где птица является частью декора защитного вооружения процессий пешихвоинов. Это, по сути, "образ образа", вторичная фиксация профильного изображенияптицы, уже играющей декоративную роль "внутри" самой вещи.

Количественно эти группы существенно различаются между собой. Так, например, еслипервая и третья весьма многочисленны, то вторая, напротив, представлена единичнымиэкземплярами.

Птиц в мифологии Севера в общем-то довольно много. По крайней мере, на фонеостальных животных они занимают вполне достойное место. Хрестоматийны и очевидныХугин и Мунин – вороны Одина, его вестники, информаторы и неизменные спутники."Два ворона сидят у него на плечах и шепчут на ухо обо всем, что видят или слышат…Он шлет их на рассвете летать над всем миром, а к завтраку они возвращаются. Отних-то и узнает он все, что творится на свете. Поэтому его называют Богом Воронов"(64; 59).

Столь же очевидно присутствие птиц в мире магии древних германцев – Тацитфиксирует развитую систему гадания по их полету и голосам (116; 10).

Погребения вендельской знати демонстрируют нам картину, свидетельствующую о важномместе, отводимом птице в ритуале, сопровождавшем переход человека в иной мир.Достаточно часто в них встречаются останки птиц, как диких, так и домашних(Вендель I , Вендель XII и др.) (183; 32-35, 43). Погребение же Вендель III ставитсвоеобразный рекорд – здесь одновременно присутствуют гусь, утка, сова, журавль иостанки еще одной "неизвестной птицы" (183; 37). Причины присутствия в этомзахоронении столь различных и отчасти неожиданных птиц оставляют чрезвычайнообширное место для фантазий, рассуждений и построений, ни одно из которых, однако,на сегодняшний день не поддается проверке. Впрочем, количество жертвенных животныхвообще, в том числе и птиц в частности, существенно сокращается в последующуюэпоху викингов (47; 169) (50; 45). Разумеется, рассматривать это явление следует вконтексте общего кризиса представлений о "должном" сопровождении усопшего в егопутешествии в мир иной.

Нарративным подтверждением подобной ритуальной практики служит описываемый ИбнФадданом процесс принесения в жертву курицы и петуха при погребении купца наВолжском пути (125; 71). Показательно, что здесь подчеркнута конкретная видоваяпринадлежность птицы. Петухи присутствуют и в мифологической системе Эдды, занимаяв ней весьма существенное место – подавая своим пением один из сигналов к грядущейГибели Богов:

Сидел на холме,

на арфе играл

пастух великанши,

Эггер веселый;

над ним распевал

на деревьях лесных

кочет багряный

по имени Фьялар.

Запел над асами

Гуллинкамби,

он будит героев

Отца Дружин;

другой под землей

первому вторит

петух черно-красный

у Хель чертога.

(Прорицание Вельвы, 41-42)

Весьма заметное место занимает в мифологических сюжетах хищная птица. Один,крадущий мед поэзии, и Суттунг, пытающийся его догнать, – оба они принимают обликорлов (64; 105). В орла превращается великан Тьяцци, сперва уносящий с собой Локи,а затем, после его очередного предательства, крадущий из окрестностей АсгардаИдунн (64; 98-99). Сам Локи, исправляя содеянное, облачается в принадлежащее Фрейесоколиное оперенье (64; 98-99).

В эсхатологической части мифа вновь присутствует орел – как в эпизодах, связанныхс последней битвой богов и хтонических чудовищ:

клекочет орел,

павших терзает.

(Прорицание Вельвы, 50)

так и в картинах возрождающегося после Рагнарекк мира:

падают воды,

орел пролетает,

рыбу из волн

хочет он выловить.

(Прорицание Вельвы, 59)

Причем, отметим, функция его здесь типична для обыденного поведения некоторыхпернатых хищников: рыболовство является привычным способом пропитания для орлана-белохвоста, коршуна (охотно ныряющего за снулой рыбой) и скопы, для которой рыбавообще основной вид пищи (117; 18-22, 28-29). В этом контексте чрезвычайноинтересна тема, практически не затронутая в историографии, – не слишкоммногочисленная, но совершенно однозначно выделяемая группа разновременныхизображений птицы, когтящей рыбу. Хрестоматийный вариант сюжета с крупным хищнымпредставителем пернатых, держащим в когтях относительно небольшую птицу,практически без сомнений идентифицируемую как утка, представлен на клапанекошелька из Саттон-Ху. Фонд же упомянутых изображений достаточно многочислен.Среди них стоит выделить прежде всего сюжет на поверхности знаменитого рога изГаллехус (Дания), несущем на себе, в частности, одну из самых ранних руническихнадписей. Изображенная здесь птица с поднятыми крыльями держит в когтях достаточнокрупную (сопоставимую по размерам с самой птицей) рыбу. Рог этот традиционнодатируется временем около середины III в. н. э.

Кроме него необходимо отметить парные (как чаще всего и бывало), бронзовыенакладки, происходящие из Маршлепо (деп. Сомма, ок. 520 г.) и хранящиеся в

Берлине. Присутствующая здесь хищна" птица опять же сопоставима в размерах сосвоей добычей – рыбой. Стоит отметить, что стиль исполнения практически тождественгосподствующему стилю аналогичного свойства вендельских украшений из Скандинавии иБритании.

Наконец, в числе упомянутых неизменно должны оказаться элементы шлемов, содержащиесовершенно тождественные с сюжетной точки зрения изображения. Относимые попреимуществу к VI-VII вв., эти шлемы, типологически практически неотличимые,распространены чрезвычайно широко – от Норвегии до Северной Африки и от Британскихостровов до Византии. Примечательно, что несколько раз повторяющийся сюжет сптицей, когтящей рыбу, встречается на различных участках этого пространства. Вкачестве наиболее примечательных примеров приведем шлемы из Крефельд Гелип(Германия) и Монтепагано (Италия).

Истолкование этого сюжета может быть, естественно, вариативно. Особый оттенокпридает тот факт, что во многих случаях, например, на шлеме из Монтепагано илироге из Галлехус, интересующая нас сцена вплетена в контекст, соседствуя сизображениями других птиц, животных, растений и человека. Вполне возможно, что этонекий жанровый сюжет, изображение конкретного события из жизни владельца оружияили рога либо иллюстрация неизвестного нам мифологического сюжета.

Однако устойчивая повторяемость этого сочетания живых существ, высокая степеньопознаваемости сцены в ряду прочих заставляют отнестись к ее истолкованию сопределенной долей обоснованной предвзятости. Видовая принадлежность птицы, как ив случае с другими изображениями вендельского времени, может быть оспорена.Особенности анатомического строения, усматриваемые в этом и других типахизображений птиц в северном искусстве, особенности, связанные прежде всего сдостаточно массивным загнутым клювом, заставляют идентифицировать данную птицу как

достаточно крупного представителя хищных сухопутных птиц (по классификацииорнитологов) – орел, коршун и т. д.

Однако более весомым основанием для подобного утверждения служит вышеприведенныйфрагмент эддического стиха, посвященный миру, который возникает на новой,возродившейся земле после Гибели Богов.

Разумеется, сопровождающие этот сюжет сцены охоты и фигура человека с явнохристианским крестом в руках (шлем из Монтепагано) или недоступные адекватномуистолкованию сцены с людьми, животными и растениями (как на роге из Gallehus)могут быть поводом к совершенно другим выводам. Однако ни христианские мотивы, нитем более практически универсальные охотничьи сюжеты не исключают параллельногобытования языческих сцен и символики – история раннего Средневековья пестритподобными примерами.

Без сомнения, утверждение о том, что вышеупомянутые артефакты априорно должны бытьрасценены нами как своего рода иллюстрации к эддическому мифу, достаточнокатегорично. Однако сбрасывать со счетов такую версию было бы столь жебезосновательно. Тем более что в нашем распоряжении нет пока более убедительногопримера истолкования данного изобразительного сюжета. Появление жеэсхатологического по сути своей сюжета на такой категории объектов, как шлемы,сопровождавшие своих хозяев в критические, пограничные моменты их жизни – в бою,выглядит вполне оправданным.

Мир птиц в скальдической поэзии представлен прежде всего морскими и водоплавающимивидами, которые часто являются элементом в составе кеннингов (64; 122, 157), в томчисле и лебедями (64; 123).

Что касается саг, то эпизодически появляющиеся в них по ходу повествования птицыне могут служить для нас сколько-нибудь приемлемым ориентиром, так как необнаруживают системы. Они не связаны с мифом напрямую, полностью подчиненыреалистической манере повествования, а в силу этого не могли послужить источникомсюжетов для интересующих нас изображений. Отметим лишь, что и здесь птицамзачастую присущ ореол вестничества.

Некоторое исключение в жанровом плане представляет "Сага об Инглингах" – наиболее"мифологическое" из произведений цикла королевских саг. Так, вещий воробей конунгаДага Дюггвасона, выполнявший, по сути, функции воронов Одина, был убит вРейдготаланде (88; 18). Подтверждая свою вестническую функцию птицы из мифа, онвместе с тем является "переходной ступенью" от мифа к реальной жизни – как и самиконунги "Инглингаталя". Налицо явное снижение статуса птицы в видовом смысле(ворон > воробей) и смысле функциональном (воробья убивает камнем хозяинразоряемого поля, что не слишком вязалось бы с образами Хугина и Мунина).

Один из наиболее интересных и лаконичных и вместе с тем загадочных образов вдекоративно-прикладном искусстве эпохи Вендель – тяжеловооруженный копейщик,едущий верхом в сопровождении летящих птиц. Он является составной частью декорашлема из погребения Вендель I. Неоднократно повторенный на пластинках, покрывающихфриз шлема, мотив обнаруживает себя в двух иконографических типах. В одном случаевсадник несет на шлеме изображение птицы, под копытами коня извивается змея, копьесвободно опущено (походное положение при движении "на марше"?). Во втором случаекопье сжато в воздетой к плечу руке всадника, вместо змеи появляется фигура"оруженосца", на шлеме появляется изображение вепря, а птицы приобретают

совершенно иные очертания и меняется их местоположение. Плохая сохранность двухимеющихся пластинок со вторым типом изображения (207; V; 2) позволяет оспоритьреконструкцию с тремя птицами (166; 58, 47, b), однако наличие двух не вызываетсомнений.

Интерпретация весьма многочисленных образов всадников с помогающими имантропоморфными фигурами основывается большинством авторов на анализе мотивабожественной помощи в бою (171; 30-31, 42-44, etc.). Что касается "птичьейпроблемы", то Арне решал ее в пользу воронов Одина, сопровождающих своего хозяина,едущего верхом (207; 13). В блестящей работе Г. Ф. Корзухиной этот выводподвергнут сомнению и отвергнут: всадник молод, конь под ним четвероног(следовательно, не Слейпнир), орнаментальный фриз с многократным повторениемвсадника не соответствует высокому положению Одина в иерархии (42; 137-138).Взамен этого предлагается толкование, при котором в череде всадников,сопровождаемых птицами, видятся просто некие воины, отправляющиеся "на какое-тоопасное и трудное дело" – по аналогии с эпизодом из "Саги о Ньяле", где ХагниГуннарсона и Скарпхедина, едущих мстить за смерть Гуннара, сопровождают дваворона, всю дорогу летящих за ними (91; 574).

Интерпретация представляется очень убедительной и адекватной. Однако заметим, чтопринадлежность птиц Одину (и "вороньему племени" вообще) Г.Ф.Корзухиной ни в коеймере не ставится под сомнение. Не отвергая предложенного решения, присмотримся кизображению. Очевидна разница во внешнем виде птиц не только на разных пластинках,но и в пределах одной и той же пластинки. Разнятся формы клюва, проработкаоперения, положение крыльев. Причем разница невольно наводит на мысль о том, чтоизображались вообще разные виды птиц.

Возможность сопровождения всадника, которому предстоит вступить в битву, птицами,традиционно рассматривавшимися в качестве пожирателей трупов или терзающих добычусуществ, очевидна. Люди той эпохи (как, впрочем, и любой иной) частенькопредоставляли им такую "роскошь" – об этом свидетельствует в том числе несколькогорделивый идиоматический оборот "кормить воронов (орлов)", весьма характерный дляскальдической поэзии. В этом контексте, думается, нет настоятельной нужды видеть влетящих вслед за всадником птицах (вороны ли это вообще?) именно Хугина и Мунина,тем более что появление их здесь носит – с точки зрения вестнической функции –несколько необязательный характер. В самом деле, если замысел воина, едущего набитву, ясен, то его следует немедленно донести до Одина, чтобы тот отреагировал и"принял меры" в предстоящем бою; тогда птиц здесь быть уже не должно. Вторичное жеих появление уместно в ходе или на завершающей стадии битвы – для того, чтобыдонести до хозяина информацию об ее итогах.

В контексте вышесказанного уместно напомнить о предлагавшейся интерпретации образаданного всадника как Сигурда (Зигфрида) (154; 16-19, 40-45). Не отвергаяпредположения Корзухиной, все же хочется высказаться в пользу этой последнейверсии. Несмотря на то, что образы, несомненно навеянные вендельскими всадниками,продолжают интерпретироваться в современном сознании в контексте мифологемы Одина,разъезжающий с целью совершения подвигов Сигурд (88) представляется весьмавероятным претендентом на роль прототипа этого изображения.

Симптоматичен сам факт смешения понятий "ворон" и "хищная птица". С точки зренияорнитологии, лишь наиболее крупные виды из 130, входящих в семейство Corvidae(вороновых или врановых), являются "наполовину хищными" (138; 3), причем хищностьэта не простирается далее мелкой добычи на уровне грызунов и небольших птичек или

их птенцов. Образу ворона (Corvus corax – настоящий ворон, Corvus corone – чернаяворона и др.) присуща, на фоне всеядности, приверженность к питанию падалью. Этовполне согласуется с образом пожирателя трупов из эпоса и мифа.

Но наиболее важным является соотнесение особенностей иконографического воплощенияобраза птицы с данными естественно-научного анализа. Не вызывает сомненияпринципиальная разница как в форме клюва, так и в очертаниях силуэта летящейптицы. Заметим, что в многочисленных изображениях птиц в северной традиции ощутимоналичие четкого и недвусмысленного канона, выраженного, в первую очередь, вособенностях передачи клюва, лап, крыльев, а также в общей подчиненности линийтела птицы некой воображаемой дугообразной кривой: подобный прием, несомненно,восходит к германским канонам, присущим стилю I, II и III (199; 206-290) (166; 3-7). Причем распространен этот канон по всему ареалу – от Британских островов доБалтики. Сравнение внешности реальных птиц и их "декоративно-прикладных собратьев"со всей очевидностью свидетельствует в пользу весьма категоричного мнения Б.Амброзиани, видящего в птицах с вендельских щитов орлов (148; 26-27).Убедительными подтверждениями этого являются форма клюва, которая – даже приудерживаемой во внимании каноничности изображения – не вяжется с таковой у ворона;"ласточкин хвост", противоречащий клинообразной, закругленной или ступенчатойформе хвоста у вороновых птиц; наконец, сжимаемая когтями хищника утка на клапанекошелька из Сатон-Ху вопиет о серьезности своего противника – трудно представитьпусть и самого крупного ворона, так непринужденно расправляющегося со стольбольшой добычей.

Второй момент, весьма любопытный в данном контексте, – это интерпретациячрезвычайно популярного и, судя по всему, этноопределяющего для германцев сюжетаодиночной птицы с наполовину распростертыми крыльями и повернутой в сторонуголовой, к которой восходит, по всей вероятности, знак Рюриковичей. Опознать в нейворона, как это делается в статье В. И. Кулакова (46; 54-56), не представляетсявозможным все по той же причине несоответствия изображенных видовых признаков(хищного загнутого клюва и согнутых под прямым углом крыльев с заостреннымиконцами) виду и манере держаться реального ворона. Представляется более вероятнымдлительное вызревание этого образа в недрах германского мира из образа пикирующегона добычу представителя семейства дневных хищных птиц, предпочтительно сокола, кчему подталкивает заостренная форма концов крыльев и общая "тактика" подобнойатаки. Другим источником этого образа, несомненно, допустимо признать орлаЮпитера, сидящего на шаре (46; 57). Германцы в процессе методичного многовековогоразрушения Римской империи имели массу едва ли не повседневных возможностейлицезреть подобные изображения. Однако нет никакой нужды привязывать к этомуконтексту совершенно непричастных, как представляется, воронов Одина.

Весьма важным и априорно, казалось бы, решенным является вопрос о рогатомантропоморфном существе, завершения рогов коего в большинстве случаев несут птичьиголовы. Похоже, ни у кого не вызывает сомнения, что этим существом является Один,а птицы на его рогах – вещие вороны. В том, что это именно Один, сомневаться неприходится. Более всего в этом убеждают те случаи, когда подобный персонажизображается помогающим всаднику – находясь за спиной последнего, он поддерживаети направляет его копье. Столь явное вмешательство в судьбу поединка допустимотолько для бога, отвечающего за воинскую удачу в бою, каковым Один и является.Птицы же – в силу приведенных выше морфологических особенностей, а именно, формыхищного клюва – не могут (по крайней мере однозначно и безапелляционно)идентифицироваться как вороны, тяготея по своим внешним признакам скорее к орламили иным видам крупных хищных птиц. Учитывая же, что орел в той же самой степени,

что и ворон, может претендовать на роль "птицы Одина" (148; 26), представляетсянаиболее разумным, ни в коей мере не покушаясь на персону самого "рогоносца",отказаться от однозначной и априорной интерпретации птиц как воронов в пользуорлов либо же, по крайней мере, ограничиться термином "птица" без видовойрасшифровки.

Таким образом, рассмотрение темы птицы в искусстве Скандинавии приводит кдостаточно убедительным и далеко идущим выводам. Общегерманский символ,просуществовав в эпоху Великого переселения народов в относительно устойчивомиконографическом воплощении, в середине тысячелетия испытал отчетливое тяготение краспаду. Итогом его явилось вызревание определенных обособляющих черт,окончательно разведших изначально недифференцированный образ "хищной птицы" нанесколько самостоятельно развивающихся образов. Результат, проявленный вискусстве, обнаружил визуальное закрепление в вендельскую эпоху окончательногоформирования образа Одина, дополненного образами вещих воронов.

Руническая письменность как феномен культуры

Возникновение, распространение и развитие рунической письменности явилось одним изнаиболее важных культурных свершений германских племен в ранний период их истории.Само по себе создание системы письма, хотя и является существенным шагом вкультурной истории любой общности, еще не может рассматриваться как нечтовыходящее за рамки простого научного интереса. Живое внимание порождают лишь егонеповторимые особенности. Человечеству известны несколько основных типов системпередачи информации с помощью графических символов. Они возникали, без сомнения,стадиально, в определенный момент времени, когда необходимость диктовала условия,требующие более совершенных и изощренных способов трансляции и накопленияинформации как таковой и опыта в частности. Существенно, что, возникая в различныхрегионах земли, эти системы письма были всегда ориентированы на местные условия иоптимизировались под тот "механический" способ нанесения знаков, который былнаиболее адекватен для данного региона. Этот способ, с одной стороны, диктовалсяприродными материалами, применявшимися при письме, а с другой – сам диктовал формуи характер символов, создавая неповторимое своеобразие эпиграфического наследиячеловечества. Классический пример различных путей формирования систем фиксацииинформации – две соседствующие на земле и совершенно различные письменности:месопотамская и древнеегипетская. Первая была оптимизирована для тиснения знаковсухим стило-сом на глиняной табличке, вторая – для нанесения рисунков и символовпигментом на гибкий папирус. И та и другая могли воплощаться и в иных материалах –скажем, в камне, – однако предельно четко законсервировали в форме своих знаковпамять об изначальном способе письма.

Применительно к рунической письменности эта универсальная особенность нашлавыражение в том, что знаки рунического алфавита – футарка – называемого так пофонетическому значению первых знаков ряда: F, U, ТН, A, R, К – в любой из своихдостаточно многочисленных вариаций сохраняли по крайней мере одну изначальнозапечатленную в них черту: они были приспособлены прежде всего для вырезания их надеревянной поверхности. Все линии, образующие отдельные руны, всегда проводилисьлибо вертикально, либо под некоторым углом к вертикали, но никогда – вгоризонтальном направлении. Этот принцип возник и соблюдался в силу того, чтоглавным и основным материалом, на который наносились надписи, изначально быливетви деревьев, палочки, кости животных. Продольное расположение волокон дереваприводило к тому, что все линии, процарапанные вдоль волокон, неизбежно

становились малозаметными и с течением времени, особенно при употреблениипредмета, заглаживались и исчезали достаточно быстро. Линии же, прочерченныепоперек волокон и нарушавшие структуру дерева, были отлично видны и долговечны. Стечением времени, причем уже на самых ранних этапах существования руническойписьменности, надписи стали наносить на различные поверхности, отнюдь не толькодеревянные, но и каменные, металлические и т. д. Тем не менее фундаментальноекачество рунических символов не исчезло. Несмотря на трансформацию футарка вразных регионах и в разное время, горизонтально проведенных линий в составе егознаков так и не возникло. Консерватизм рунической письменности в сфере графическойтрадиции прослеживался и в последующие эпохи ограниченного, совершенномаргинального, их бытования среди скандинавов – так называемые руническиекалендари (runstafaR) нового и новейшего времени дают картину устойчивости раз инавсегда определенного облика символов этого алфавита.

Хрестоматийно известно, что "руна" в готском языке обозначает "тайну" (21; 129).Показательно, что финские языки заимствовали слово "руна" в значении "песня", иесть основания предполагать, что заимствование это относилось к рубежу эр. Э.Хелльквист предположил, что изначальное значение корня "ru" – "издавать звук". Втаком случае слово "тайна" лишь вторичное значение термина "руна".

Руны являются самым поздним и фактически единственным "языческим","доцивилизованным" алфавитом Европы, находящимся вплоть до сего дня в относительноустойчивом и широком употреблении. Три основных алфавита, унаследованныхевропейской цивилизацией и явившихся краеугольными корнями ее культуры –латинский, греческий и кириллический,– практически исчерпывают все многообразиетой символической структуры, которая позволяет обитателям континента выражать своимысли, накапливать информацию и обмениваться ею. Прочие алфавитные системы –критская, этрусская, а также многие другие – либо органично растворились в своихтипологических наследниках, либо полностью сошли со сцены. Кельтский огам,игравший важную роль в трансляции духовного наследия друидов и являвшийся одной извизитных карточек кельтской цивилизации, также полностью вышел из употребления,лишь изредка привлекаясь в наши дни приверженцами оккультного знания, впрочем, вкрайне ограниченных пределах.

Руны же, хотя и чрезвычайно сузив ареал своего бытования, не исчезли как носительинформации ни в Средние века, ни в новое время. Уже упоминавшиеся руническиекалендари отметили перемещение рун в иную сферу существования – как топографически(в основном в сельскую местность и на окраинные территории скандинавского мира),так и социально (преимущественно в крестьянскую среду), а также маркировали инуюсемантическую нагрузку, которую они теперь несли. Ведь руны теперь практическиполностью перестали быть алфавитом – с этой потребностью давно и более успешносправлялся латинский графический ряд. Они вновь стали набором символов, вернувшиськ изначальному состоянию во многом пиктографического письма, выполняющего в первуюочередь задачу трансляции закодированного сигнала, а не передачу на письмевербальной информации.

Определенное возрождение ожидало футарк на рубеже XIX-XX вв., когда на волнеподъема национального самосознания в германоязычных странах, и прежде всего всамой Германии, исследование рунических памятников начало переходить из сферысугубо научной в область политики, идеологии и искусства. Так, деятельностьобщества "Thule", носившая откровенно националистический характер, была связана супотреблением рунической символики. Однако, без сомнения, наивысшего подъема этодвижение достигло в эпоху Третьего Рейха, когда шеф СС Генрих Гиммлер, являвшийся

ревностным поклонником древнегерманской атрибутики, сделал 14 рун футарканеотъемлемым звеном не только форменной символики войск СС, но и создал из нихразветвленную номенклатуру символов, употреблявшихся при ведении внутреннейдокументации этих элитных подразделений.

Следует отметить, что на противоположном идеологическом полюсе в этот же моментпоявляется совершенно иная творческая интерпретация рунического наследия. Имеетсяв виду создание Дж. Р. Р. Толкиеном совершенно своеобразных и вместе с тем имеющихпрозрачные отсылки все к тому же руническому фонду алфавитов рожденных еговоображением рас эльфов, гномов и т. д. Причем фантазия эта, при всей своейвычурности, всегда лежит в рамках научной традиции – символы вымышленныхалфавитов, порой сильно отличаясь от старших и младших рун, тем не менее остаютсяв рамках северной традиции, не выходя за пределы, намеченные псевдоруническимисимволами средневековой Исландии (106; 2).

В наши дни искусство вырезания или начертания рун переживает очередной, ужепривычный и, конечно же, явно не последний, взлет. Примечательно, что помиморунологов к футаркам всех типов проявляют интерес неспециалисты-любители. Впрочем,явственный оттенок нездоровой сенсационности и связь преимущественно с оккультнымиучениями придает этому процессу порой весьма уродливые формы. Попыткиреконструкции как тайного смысла рун, так и технологий гадательной практики,предпринимаемые многочисленными популяризаторами (Р. Блюм и др.), безосновательны,ибо не подкреплены источниками, а частная практика в подобном вопросе аргументомвряд ли является.

Лавина популярной и околонаучной литературы, появляющейся и на русском языке, посути своей базируется на чрезвычайно скудном фактическом материале. При этомбольшинство умозаключений о практике применения рун как элемента магии иинструмента гадания являются часто плодом фантазии авторов (либо личного опыта,что сути дела не меняет). Достаточно заметить, что, например, все выводы,относящиеся к конкретной практике гадания, имеют своим источником несколькоследующих строк у Тацита: "Срубленную с плодового дерева ветку они (германцы – А.X.) нарезают плашками и, нанеся на них особые знаки, высыпают затем, как придется,на белоснежную ткань. После этого, если гадание производится в общественных целях,жрец племени, если частным образом,– глава семьи, вознеся молитвы богам и устремиввзор в небо, трижды вынимает по одной плашке и толкует предрекаемое в соответствиис выскобленными заранее знаками" (116; 10). Кроме этого свидетельства (котороеТацит, несомненно, приводит со слов очевидцев и вряд ли наблюдал сам) никакимидругими описаниями практики гадания на рунах мы не располагаем. В этом контекстетакая немаловажная деталь, как, скажем, прямое или перевернутое положение руны пригадании, теряется совершенно, и все умопостроения по этому поводу остаются насовести современных авторов.

Что касается содержательной стороны вопроса, то есть магического значенияотдельных рун, то источником такового знания являются фрагменты двух песен"Старшей Эдды": заключительная часть "Havamal" ("Речей Высокого") – так называемый"Runatal" ("Перечень рун"), а также "Sigrdrifumal" ("Речи Сигрдривы"). При тойпутанице иносказаний и многозначности толкований возможных путей сопоставленияизвестных нам по эпиграфическим памятникам рун старшего футарка с описаниями рун вупомянутых эддических песнях, каковая явственно ощутима при попытках их изучения сэтой точки зрения, возможность сколько-нибудь научного подхода к вопросу омагическом значении известных рунических надписей, как представляется, более чемпроблематична.

Необходимо отметить, что серьезные рунологические исследования и публикации,создаваемые в рамках традиционно сильных и авторитетных научных школ (датская,шведская, норвежская, британская), преследуют цель тщательного исследованияфилологических, эпиграфических особенностей, археологического контекстарунического артефакта, но никогда не рассматривают "потаенного" магическогосмысла.

Однако возрастание интереса к рунической грамоте совершенно очевидно, чтосвидетельствует о продолжении существования футарка как живой системы. Причемпоказательно, что, пережив семантическую эмансипацию в эпоху викингов и почтиполностью утратив свое магическое назначение, рунический алфавит очень быстровернулся к своему изначальному содержанию – хранителя и носителя именнозашифрованного, магического знания.

Рунические памятники издревле привлекали к себе внимание ученых Скандинавии и ужес XVI-XVII вв. стали объектом внимания – их зарисовывали, каталогизировали и вмеру сил пытались исследовать. Однако основополагающие принципы рунологии каксамостоятельной дисциплины со своим кругом проблем, объектом исследования исовокупностью исследовательских приемов заложил во второй половине XIX в. датскийисследователь Л.Виммер. Наиболее существенный вклад в развитие этой науки внеслиуже в XX в. такие ученые, как С. Бюгге, М. Ольсен, К. Марстрандер, О. фон Фризен,Э. Брате, В. Краузе, X. Арнтц, Л. Якобсен, X. Андерсен, Э. Мольтке, а такжеотечественный исследователь А. И. Макаев. Безусловно, общим в развитии этой наукибыло постепенное и неуклонное превращение ее в подлинно комплексную дисциплину,никоим образом не исчерпывающуюся анализом самих надписей. Уже в 1920-х гг. К.Марстрандер отметил, что "рунология – это палеография, лингвистика, археология имифология" (185; 164). Несмотря на бурный рост количества обнаруженныхстаршерунических надписей, классическим, авторитетным и непревзойденныманалитическим исследованием старших рун является монография Вольфганга Краузе,вышедшая в 1937 г. (180).

Несомненные успехи, достигнутые рунологией за полтора века, отнюдь не являютсягарантией того, что в настоящее время можно уверенно полагаться на расшифровку иинтерпретацию большинства древнейших рунических надписей и на те выводы общего ичастного характера, которые делаются на основании данных надписей. Исключительнаясложность рунического материала заключена в том, что, за небольшим исключением, мыимеем дело с фрагментарным и во многих отношениях несовершенным состояниемдошедших до нас надписей: в большинстве случаев речь идет об отдельных словах илизнаках. К тому же чтение многих надписей представляет огромные трудности, а иногдапросто невозможно. Чаще всего остается непроясненным культурно-историческийконтекст надписи. Руническая надпись может быть полностью интерпретирована вязыковом отношении и в то же время оставаться во всем существенномнерасшифрованной. Типичным примером является руническая надпись из Эггьюма. Мыможем истолковать большинство слов, встречающихся в данной надписи, но дальшеэтого исследователи так и не пошли. Все тем же К. Марстрандером было отмечено:"...с известным основанием можно утверждать, что вплоть до настоящего времени неудалось истолковать ни одну руническую надпись. В ряде случаев мы в состоянииопределить текст надписи, но одновременно мы должны... признать, что данный текстявляется лишь скорлупой, за которой скрывается неведомое нам ядро".

Место и время обретения рун

Когда Один принес себя в жертву самому себе, повесившись на Иггдрасиле и пронзивсебя копьем, его взгляду открылись руны – знаки, которые он подхватил, падая затемс дерева:

Знаю, висел я

в ветвях на ветру

девять долгих ночей,

пронзенный копьем,

посвященный Одину,

в жертву себе же,

на дереве том,

чьи корни сокрыты

в недрах неведомых.

Никто не питал,

никто не поил меня,

взирал я на землю,

поднял я руны,

стеная их поднял –

и с древа рухнул.

(Речи Высокого, 138-139)

Традиционно этот фрагмент толкуется в том смысле, что Один, шаманские корни образакоторого стали общим местом в историографии, достиг экстатического состояния путемсвоеобразного умерщвления плоти и, находясь в этом состоянии, сподобился тайнрунического письма. Этот ярчайший образ тем не менее является лишь мифологическойинтерпретацией важнейшего культур о генетического события.

Чрезвычайная осторожность, с которой рунологи отвечают на вопрос о времениформирования рунической письменности, вполне оправдана. Древнейшие надписидатируются – по археологическому контексту – рубежом II и III вв. н.э. (187; 27).Весьма условная дата – 200 г.,– разумеется, ни в коей мере не является истиннымначалом существования рун. Тацит фиксирует уже в конце I в. обычай употреблениягерманцами при гадании неких знаков, вырезанных на буковых плашках (116; 12). Нетникакого сомнения, что это именно руны. Понятно, что, упомянутые как частьтрадиционного и весьма характерного для германцев обычая, они также существеннодревнее и этой даты. Столь важные этноопределяющие моменты являлись плодомдлительной эволюции, однако проблема пресловутой сохранности источникового фонда

не позволяет говорить о ее начале с точки зрения археологии. Надписи делалисьпреимущественно на деревянных объектах, которые вообще сохранялись лишь висключительных случаях и, во всяком случае, не донесли до нас пока самых первыхследов рунической письменности. Возможно, этого не произойдет никогда. Однакопоказательно, что отсутствие источников свидетельствует о чрезвычайной узостиизначального применения рунической письменности – почти исключительно в сферемагической и гадательной практики. Возможно, описанный Тацитом обряд неисчерпывает не только всего многообразия систем гадания германцев с помощью рун,но и всех сфер их применения. Так, мы не можем отвергнуть возможность нанесения надерево или кость каких-либо текстов сугубо информационного толка, скажем, дляпередачи сообщений, однако можно практически безоговорочно опровергнутьсуществование на ранних этапах такой важнейшей категории рунических памятниковпозднейшего времени, как знаки собственности. По крайней мере, на оружии,украшениях или иных металлических предметах они отсутствуют, а кроме них труднопредставить класс предметов, могущий удостоиться указания имени владельца.

Это фактически единственный, к тому же отрицательный, результат, который можнообнаружить при попытках реконструкции возможного архаического периода руническойписьменности. Однако и этот результат, выводимый практически только путемспекулятивного анализа, чрезвычайно важен. Это положение до предела сужает сферубытования рун в рамках древнейшего периода и свидетельствует о том, что онидействительно были частью культуры, отнюдь не общедоступной и обслуживавшейспецифические потребности общества, то есть частью относительно тайного знания.Относительно, ибо мы не можем говорить о существовании особой прослойки вдревнегерманском обществе, передававшей тайное знание внутри собственной касты.Кельтский путь друидического кастового обособления германцам был чужд, а жрецы-эрили (erilaR) (даже если их существование является фактом, то есть это не простонесколько раз употребленный в надписях термин, значения которого мы не знаем)никогда не составляли особого сословия – следов этого не прослеживается ни уодного из германских племен в эпоху, освещенную письменными источниками. В пользуопределенной общедоступности рун говорит тот факт, что уже с самого начала ихсуществования совершенно обычны сугубо профанные надписи, доля которых неуклонновозрастает с течением времени.

Это обстоятельство – предельно ограниченная поначалу сфера применения идоступность для использования – проливает свет и на решение извечной проблемыпроисхождения самой рунической письменности. Как и во многих других вопросахраннеевропейской истории, здесь предложены несколько достаточно фундаментальныхтеорий, за пределами которых, de facto , решения отыскать практически невозможно,то есть вся задача сводится к тому, чтобы выбрать наиболее адекватное объяснение,корректируя его в пределах доступного.

Происхождение рун является важной проблемой, решения которой пытались достичьнесколько поколений исследователей. С одной стороны, совершенно очевидно, чтотакой культурный феномен, каким является письменность, возникает стадиально приопределенном уровне развития общества. В какой-то момент потребность в системеунифицированных символов для графической передачи и накопления информации ставитперед каждым коллективом задачу, решение которой рано или поздно находится. Сдругой стороны, вопрос в том, в какой степени этот процесс будет отягощен внешнимвмешательством. Ответ на него зависит в основном от наличия или степени развитостиподобного феномена у сопредельных обществ, что, в свою очередь, определяется ихуровнем культурного развития. Соответственно социумы, не имеющие болеепрогрессивного в культурном смысле окружения, генерируют собственные и совершенно

оригинальные системы передачи информации, в то время как социумы, располагающиепрогрессивной культурной периферией, оказываются вовлеченными в сферу еекультурных достижений. В результате последними либо заимствуется вся системаписьменности, либо формирование собственной системы происходит с заимствованиемопределенных элементов уже существующих у соседей достижений.

Германский суперэтнос, формируясь, располагал многочисленными примерами дляподражания и выбором – регион Центральной и Северной Европы соприкасался собластями весьма развитых письменных систем. Не только классические – греческая иримская – культуры, но и целый ряд североиталийских племен, в частности этруски,могли послужить культурными донорами в процессе становления этой важнейшей частиинформационной культуры.

Некогда процесс возникновения рунического алфавита связывали с готскими племенами,в III в. оказавшимися в контактной зоне греческой и римской культур.Предполагалось, что именно здесь путем заимствования как самого принципа письма,так и отдельных знаков германцы обзавелись собственной системой графическойпередачи речи. В частности, О. фон Фризен предполагал, что источникомгенерирования футарка послужил греческий алфавит, а Л. Виммер связал германскийалфавит с латинским. Однако уже вскоре была высказана иная точка зрения. Согласноей, источником формирования футарка являлся этрусский или родственный емусевероиталийский алфавит. Наиболее последовательно эта точка зренияформулировалась X. Арнтцем, В. Краузе, М. Хаммерстремом и К. Марстрандером, и насегодняшний день выглядит наиболее убедительной (150; 13, 9) (180) (181). Вообще,теории "средиземноморского следа" придерживались С. Брогге, X. Педерсен, Ф.Аскеберг и др. Блестящий обзор этой дискуссии содержит монография Р. Л. Морриса"Руническая и средиземноморская эпиграфика" (188).

Большое количество сходных знаков, роднящих футарк с европейскими,восточносредиземноморскими и ближневосточными алфавитами, заставляет видеть в немпродукт безусловного скрещивания нескольких культур и результат явныхзаимствований. Лишь магистральное направление этих заимствований и их объем могутбыть оспорены.

Этрусский алфавит, представленный немалым количеством надписей (более 11 тыс.)(66; 64), которые доживают до I в. н. э. (118; 133) и в большинстве своем еще нерасшифрованы полностью, обнаруживает наибольшее совпадение в количестве идентичныхили очень близких по графике знаков с футарком (66; 70). Так, обнаруживается до 12знаков, перекликающихся у этрусков и германцев (187; 55).

Контактная зона в регионе Северной Италии – Центральной Европы выглядит вполнеправдоподобным претендентом на роль места культурного взаимодействия этрусков сюжными германцами и возникновения новой системы письменности. Во всяком случае,совершенно очевидно, что появление почти десятка идентичных знаков в двухгеографически близких алфавитах абсолютно невозможно объяснить с точки зрения ихсовершенно независимого генезиса. Но учитывая, что этрусский алфавит былпроизводным от греческого и латинского, то ясно, что руническое письмо органическидополняет схему генетической преемственности алфавитов:

древневосточные

l

ближневосточные (финикийский)

l

островные (Восточное Средиземноморье)

l

греческий

l

латинский

l

этрусский

l

футарк

Одновременно футарк выступает как завершающее звено в этом ряду – наиболее позднееи типологически существенно отличное от предшествующих. Тем не менее столь жесовершенно ясно, что руны возникли на основании существовавших ранее контактов сносителями письменности собственно германских знаковых систем, о которых мы можемлишь догадываться. Наиболее радикальным было бы объявить все знаки, не находящиеаналогий в средиземноморских алфавитах, собственным архаическим наследиемгерманцев. Однако вряд ли это возможно. Многое возникало в ходе переработки донеузнаваемости чужих знаков, отдельные знаки могли быть, напротив, совершенносамостоятельно возникшими, но графически идентичными уже существующим. Как и вомногом другом, вопрос осложняется отсутствием ранних находок.

Конечно, нельзя сбрасывать со счетов и влияние огамической письменности. Огам,являвшийся характерной чертой кельтской культуры, был, несомненно, более закрытойинформационной системой, чем футарк. Однако он в любом случае был доступен дляобозрения и достаточно широко распространен в пределах кельтской цивилизации.Несомненно, что близкородственные кельтам этнически и "стадиально наследующие им"германцы были знакомы с этой системой. А для усвоения собственной культурой чужогоалфавита совершенно не требуется, как мы видели, его понимать. Наследоваться могуткак сами знаки с полным изменением их фонетического наполнения, так и общаяконцепция письма. В данном случае мы имеем дело со следами именно второгопроцесса. Рядное, привязанное к продолговатой поверхности, расположение знаков,перпендикулярных оси строки,– несомненно, общее у кельтов и германцев. Ведьизначально футарк, как и огам,– система однострочного письма. Эти алфавиты былисгенерированы для нанесения на продолговатые предметы в виде последовательностизнаков, не предусматривавших многострочного расположения текста. Разумеется, онимогли применяться и для длинных надписей, однако изначальной функцией и того идругого была фиксация кратких, экспрессивных и до предела насыщенныхинформационным зарядом текстов.

Разница была в том, что огам изначально ориентировался на вертикальноерасположение надписи, а футарк с момента своего возникновения предусматривалгоризонтальное нанесение последовательности знаков. Однако этот поворот на 90° не

мешает заметить, что основой футарка являются линии, перпендикулярные направлениюписьма. Принципиальная разница заключается в отсутствии в германском алфавитеединой основообразующей осевой черты, характерной для огама (в поздних надписях еероль выполняют линии, разграничивающие строки), а также в том, что футарк был,несомненно, более прогрессивен, так как решал проблему дифференциации знаковгораздо более эффективным путем, чем кельтский алфавит. Вместо увеличенияколичества параллельных черт в каждом знаке и вариаций с его локализациейотносительно осевой линии германцы использовали наклонные линии, что позволилодобиться блестящего разнообразия форм чрезвычайно ограниченными средствами срезким уменьшением размеров самих надписей и трудоемкости их изготовления.

Таким образом, концептуально футарк унаследовал некоторые черты огамическогописьма, став более развитой формой алфавита. Многие руны – iss, hagal, gebo, naud– очень близки по своей форме к одно- и двучертным огамическим знакам, однако онидостаточно ясно истолковываются в русле южной преемственности и нет нуждысвязывать их с кельтскими заимствованиями. В то же время общий вид огамическихнадписей явно свидетельствует в пользу последних как одного из источниковформирования футарка.

Теория автохтонного и независимо-стадиального зарождения рунической письменностине выдерживает критики. Однако чрезвычайно интересны аргументы такого выдающегосярунолога, как Э. Мольтке (188; 43-45) (187; 61-65). Необходимо принять во вниманиепредложенные им построения, согласно которым фибула из Мельдорфа (на которой,предположительно, находятся именно рунические знаки) относится примерно к 50 г. н.э. В таком случае сравнительно независимое возникновение рунического алфавитанепосредственно в Дании (прежде всего, на Зеландии и в Сконе), лишьинспирированное римским влиянием из Рейнской области, действительно может бытьпризнано убедительным и отнесено к 150-100 гг. до н.э. (187; 64).

Старшие руны – дифференциация во времени

"Следует раз навсегда со всей категоричностью указать на то, что рунология не всостоянии устанавливать свою собственную хронологию наряду с археологическойхронологией. Рунолог в состоянии лишь определить, что данная руническая надписьотносится к эпохе переселения народов, к переходному периоду, к эпохе викингов илик эпохе Средневековья. О хронологической дифференциации в пределах эпохипереселения народов не может быть речи" (186; 109). Этими словами Эрика Мольтке,виднейшего рунолога второй половины XX в., отнюдь не подписывается приговор наукекак таковой. Такая условная идентификация лишь подчеркивает для нас важностьпериодизации – достаточно условной и иногда даже сугубо относительной. Четкоразличаемые большие периоды рунической эпиграфики дают нам возможность гораздомасштабнее посмотреть на проблему. Мы как бы отходим на несколько шагов, когдаказавшиеся прежде важными детали сливаются и уступают место более существенным,стратегическим различиям.

Вопрос периодизации надписей непосредственно связан с их оценкой как культурногофеномена. Следует отметить, что чтение почти всех нижеприведенных надписейчрезвычайно вариативно и различные исследователи предлагали порой весьмарасходящиеся толкования текстов. Тем не менее определенные выводы можно сделать ипри анализе прочтений, не претендующих на окончательность.

Главное и основное разделение рун – типохронологическое – разводит их в два оченьчетко обособленных типа – старшие и младшие руны. Вторым показателем наряду свременным является географический. Существуют надписи общегерманские, самыеранние, распространенные по всему континентальному ареалу суперэтноса и вСкандинавии. В дальнейшем в романизирующихся варварских королевствах искусство рунгибнет, сохраняясь на периферии. Поэтому выделяют англо-фризский и собственноскандинавский регионы. В рамках этого подразделения производится дальнейшаяклассификация.

Для нас существенно, что первый период развития рунического письма, связанный срафинированным общегерманским типом старших рун, длится от их возникновения и доVII столетия. Обычно младшие руны связывают с эпохой викингов, однако на самомделе все было гораздо сложнее. Никакого четкого перехода не было. Примерно спервой половины – середины VII в. начинается так называемый переходный период,который длится довольно долго и фактически завершается лишь к 900 г. (187; 24,26). Древнейшей надписью, которая соотносится с "очищенным" младшим алфавитом,считается надпись из Герлева (Зеландия), содержащая, собственно, сам 16-значныйалфавит.

Сущность трансформации заключалась именно в постепенной редукции системы знаков.Процесс этот протекал стихийно и никем, естественно, не нормировался, поэтому былчрезвычайно длительным. Количество знаков сократилось с 24 до 16, то есть ровно наодну треть. Однако неизменным осталось разделение на три "рода" ("aett") – Фрейра,Хагаля и Тюра (50; 154) (86; 45). Этот слепок наиболее архаических представлений,связанных с преимущественно магическим использованием алфавита, демонстрирует намчрезвычайную важность по крайней мере Тюра и Фрейра в древнейшем пантеоне, Функциивоинской удачи и сельскохозяйственного благополучия явственно выступают какпервостепенные для общества германцев рубежа эр. Характерно, что руны фиксируютэтот архаический порядок и в новых условиях, не испытав даже тени стремления припереходе к новой эпохе развить тему какого-либо из более популярных в новыхусловиях асов.

Чрезвычайно важной особенностью нового алфавита было упрощение формы самих рун.Прежде всего, исчезают все знаки, в которых имелись две вертикальные черты.Младший футарк подчеркнуто лаконичен. В нем присутствуют только руны, базирующиесяна одном сплошном вертикальном стержне. Это не только упростило форму знаков, но иускорило само их вырезание. По образному выражению все того же Мольтке, младшиеруны – это "алфавит людей, находящихся в движении" (187; 30). В наиболеезавершенном варианте руны превратились в "обрезки" былых вертикальных черт, ставпредельно лапидарными и трудночитаемыми (60; 5-10).

С более отстраненной и панорамной точки многое видится по-другому. Действительно,принципиальное различие, между алфавитами и типами надписей пролегло по рубежу600-700 гг. (187; 24-26). Прямой связи с эпохой викингов оно не имело и относилоськ ней отнюдь не как следствие или симптом, но скорее как одна из многочисленныхпричин. Таким образом, Север вступил в полосу исторически достаточно быстройтрансформации алфавита за 150-200 лет до начала выброса дружин в Европу, насвоеобразном пике вендельской культуры. Это были явления одного класса.Вендельская Скандинавия порождала адекватные себе формы самовыражения, в том числеи в сфере знаковых систем, в частности в области письменности. Энергия обществанакапливалась и возрастала, и одним из проявлений этого процесса стала резкаяредукция футарка.

Каждый период рунической письменности представлен двумя типами надписей – теми,которые предназначены для того, чтобы зашифровать информацию, и теми, которыепредназначались, чтобы ее зафиксировать явно, то есть надписями магическими инарративными. Магических в рамках раннего периода было существенно больше.

Типической особенностью рунической эпиграфики является то, что очень часто надписьпредставляет собой просто рунический алфавит, изображенный сам по себе как

самоценный феномен. Это весьма убедительно свидетельствует в пользу сакральногохарактера, придаваемого самому футарку как таковому. Нет сомнения, что эти надписи– не учебные пособия и не следы тренировки в искусстве письма. Написанный отначала и до конца футарк являлся магическим заклинанием и как таковое употреблялсяво многих случаях, Именно обилие подобных надписей позволяет установить как точнуюпоследовательность рун в алфавите, так и колебания в направлении письма(изначально существовали как право-, так и левостороннее направления, а такжебустрофедон).

Что же касается содержания и значения надписей, то этот период обнаруживает явноедоминирование надписей, относительно кратких, иногда настолько, что это создаетнемалые трудности при их интерпретации. Так, преобладающим типом надписи,чрезвычайно устойчивым по формуле высказывания, является фраза из нескольких слов,гласящих "Я, имярек, вырезал руны" или "Я, имярек, окрасил руны". К категориинадписей этого класса принадлежат многочисленные рунические находки – на камнях изЭйнанга (Норвегия) и Нолебю (Швеция) и др.

Незначительные колебания в области порядка слов и терминов, обозначающих сутьдействия, не дают четкой возможности дельнейшего расчленения этого сомножества. Воснове лежит практика вырезания рун на поверхности твердого предмета с последующимокрашиванием их собственной или жертвенной кровью. Применение иных пигментоввполне возможно, однако, несомненно, изначальным являлась именно кровь. Этот,ключевой в практике рунической магии элемент, нашел вполне развернутое освещение всвоеобразном "Ветхом Завете" Скандинавии – "Речах Высокого", представляющих собойкомпендиум житейской мудрости, необходимой людям для достойной и счастливой жизни.В его завершающей части имеются следующие строфы:

Руны найдешь

и постигнешь знаки,

сильнейшие знаки,

крепчайшие знаки,

Хрофт их окрасил,

а создали боги

и Один их вырезал,

Один у асов,

а Дайн у алъвов,

Двалин у карликов,

у етунов Асвид,

и сам я их резал.

Умеешь ли резать?

Умеешь разгадывать?

Умеешь окрасить?

Умеешь ли спрашивать?

Умеешь молиться

и жертвы готовить?

Умеешь раздать?

Умеешь заклать?

Хоть совсем не молись,

но не жертвуй без меры,

на дар ждут ответа;

совсем не коли,

чем без меры закалывать.

Так вырезал Тунд

до рожденья людей;

вознесся он там,

когда возвратился.

Показательно постоянное употребление глагола rista – "вырезать": руны нельзянаписать, это не имеет реальной силы. Только действие, связанное с нарушениемструктуры поверхности, неисправимо изменяющее реальность, способно оказатьдейственное влияние на ход событий. Ибо несомненно, что подавляющее большинстворанних надписей старшерунического периода представляют собой именно результатмагического воздействия на мир. Не представляется возможным реконструировать веськомплекс мотивов, по которым вырезались надписи указанного типа. Причем лишь всамую последнюю очередь они могут быть признаны знаками собственности. Стольмощное средство воздействия, каковым почитались руны, да еще в классическомокрашенном варианте, могло быть лишь следствием некоего ритуального действия,производившегося хозяином с предметом.

Также любопытно употребление термина stafaR – "палочка", адекватно заменяющегослово "руна" и подчеркивающее главное, что было в основе каждого знака. Такимобразом, в раннем периоде рунической эпиграфики мы встречаемся с поройравноправным словоупотреблением терминов " rima " и " stafaR ", чтосвидетельствует о некоторой неустойчивости терминологической базы, когда общая иединая терминология еще не сложилась в германском мире. Для эпохи викинговупотребление второго термина в этом значении нетипично, он возвращается к своемупервоначальному смысловому наполнению - столб, шест, палка, штевень корабля.

Иногда, и достаточно часто, упоминается, что надпись вырезал "эриль" (erilaR),–предположительно жрец, владевший тайнами гадания на рунах, факт существованияподобных жрецов совершенно очевиден, однако, в отличие от кельтов, располагавшихпрослойкой друидов, эрили германцев никогда (по крайней мере, в историческоевремя) не составляли замкнутой касты или сообщества. За пределами поля собственнорунической эпиграфики они неизвестны.

Третья категория: "Я, такой-то, сделал это" или в третьем лице: "Нечто сделанотаким-то", Классические примеры – рог из Галлехус и рукоятка щита из Иллерупа(Дания).

Четвертая – владельческие надписи: "Такой-то владеет мною".

Отдельным блоком выступают надписи, содержащие только одно имя: иногда –владельца, иногда – предмета (оружие).

Довольно обычны стандартизованные формулы заклинаний – типичны, в частности, "alu"и "gagaga". Первое из них – наиболее распространенное из известных "магических"формул. Оба заклинания-формулы часто входят составляющей частью в болеепространные тексты.

Наконец, большой блок – просто нечитаемые сочетания знаков, относительно которыхневозможно сказать ничего определенного. Из известных старшерунических надписейпримерно четверть занимают слова, предположительно относимые к категории личныхимен. Несколько меньшее количество – просто рунические алфавиты, приведенныецеликом или частично. И еще примерно четверть приходится на вовсе не читаемыесочетания (довольно часто состоящие из четырех и реже – из трех, пяти или болеерун) по типу надписи из местечка Бю "rmþe", прочтение каковой неясно. Другиепримеры подобных, столь же нечитаемых, надписей – "Iþsr" (Хайншпах), "fþae"(Хербрехтинген), "Iþhr " (Нордендорф II) и др.

Известные старшерунические надписи, читаемые инверсивно, как правило, инверсивныцеликом или в подавляющем большинстве составляющих их знаков (187; 99-106). Судяпо всему, ориентация доминирующего числа рун, составляющих надпись, должнаопределять ориентацию всей надписи и, следовательно, последовательность еепрочтения.

Весьма многочисленны на общем фоне находок рунические надписи на украшениях. Вкачестве наиболее показательных примеров приведем диадему из Сторупа с именемвладелицы (?) "Lepro" и многочисленные брактеаты.

Стоит отметить также надписи на фибулах (Химлингейе, Вэрлесе) и фигурку человека ссохранившейся лишь наполовину (две из четырех или пяти рун) надписью на спине (о.Фюн).

Наконец, интересной составляющей рунического искусства этого времени являетсяраспространение рунической тайнописи, когда написанное шифровалось с помощьюспециальных ухищрений, заключавшихся в необходимости произведения относительносложных мысленных операций с порядком рун в стандартизованном алфавите и заменойодних рун другими либо сочетаниями рун. Одна из наиболее простых систем (а в общейсложности их насчитывалась не менее четырех), обнаруженная на деревянном стержнеиз болота близ Бергена, заключалась в следующей замене:

f – f

ff – u

fff – þ

о – о

oo – r

ooo – k

h – h

hh – n

hhh – i

a – a

aa – s

aaa – t

b – b

bb – l

bbb – m

Слово " stafaR ", к примеру, в этой передаче выглядело бы так:

аа : ааа : а : f : а : оо

В рамках первого периода происходит максимальное распространение руническихартефактов по территории Европы. Они встречаются повсюду, где расселяютсягерманцы. В Карпатах, близ Ковеля, неизвестный готский воин теряет копье снадписью (а быть может, его погребают вместе с этим копьем), которое становитсяодним из самых ярких памятников. В Центральной Европе обнаруживаются фибулы сруническими знаками. Десятки надписей известны в континентальной зоне. Однакопервенство держит Скандинавия. Именно здесь – в датских и голштинских болотах, вШвеции и Норвегии – обнаружено основное количество надписей. Именно здесь, наСкандинавском полуострове, на рубеже римского и германского железных вековначинают воздвигать принципиально новый вид рунических памятников – камни снадписями.

Традиция установки камней, вероятно, была родственна традиции воздвижения каменныхстел (Готланд). Однако факт вертикальной установки камня исчерпывает сходство.Вплоть до самых поздних периодов рунические камни почти не обрабатывали, в отличиеот тщательно отделанных готландских камней с изображениями.

В целом первый период демонстрирует, что руны, возникшие как составная частьобщегерманского культурного богатства, постепенно, но очень быстро становятсядостоянием именно скандинавов. В христианизирующейся Европе они сразу жевытеснялись латинским письмом, а в глубине германского ареала, но на континенте,употреблялись гораздо реже, чем на Севере. В подобной ситуации и наступает такназываемый переходный период.

Переходный период, продолжающийся примерно с 650 по 900 г., знаменит прежде всегоредукцией алфавита. Однако в целом он характеризуется еще и тем, что надписейдовольно мало и концентрируются они в Скандинавии и Англии. Континентальная Европаокончательно утрачивает искусство рунического письма. Руны отныне становятсядостоянием скандинавов.

Кроме того, теперь в качестве материала для письма стали использоватьисключительно камень. Все остальные категории находок, столь обычные для первогопериода, постепенно сходят на нет. Стационарные, символизирующие оседлость ипостоянство надписи резко контрастируют с легко транспортабельными ималогабаритными руническими объектами эпохи Переселения (187; 148-183).

С практическим отпадением категории небольших носимых объектов становятся редки(за исключением оружия) надписи владельцев и изготовителей. Однако продолжаютсуществовать и процветают каменные памятники с руническими, хотя и довольнократкими по преимуществу надписями. Шедевром этого периода становится надпись изЭггьюма – самая длинная из известных старшерунических надписей.

В течение довольно длительного периода времени – с VII по IX в. – наступаетопределенное затишье. Надписей сравнительно немного, применяемый алфавитнеустойчив – он меняется, и отдельные руны употребляются все реже.

Однако самое главное заключается в том, что начинают распространяться камни склассической формулой: "Некто поставил камень по такому-то". Через несколькостолетий, в конце X и первой половине XI в., эти камни станут абсолютнодоминирующим видом рунических памятников, так что само руническое искусство будетассоциироваться почти исключительно с ними. Однако золотому веку рунической

эпиграфики предшествовал длительный период генерации форм и оттачивания стандартаформулировки, и начался этот процесс именно в переходный период. Для него типичнынебольшие (20-30 знаков) надписи на камнях, чаще всего без графическихизображений, которые демонстрируют создание классической формулы надписи эпохибурных заморских походов.

Руны на оружии

Одна из самых важных тем – руны, сохранившиеся на предметах вооружения. Находкирунических надписей на оружии демонстрируют нам, вероятно, наиболее мощную формувоздействия человека на окружающий его мир. Руны являлись, несомненно, самымдейственным магическим инструментом, в то время как оружие выступало в качествесамого авторитетного и непререкаемого аргумента в сфере материальной жизни. И то идругое, с точки зрения человека архаической эпохи, наиболее эффективнопреобразовывало реальность, изменяя ее в требуемом направлении. Сочетание же двухстоль действенных орудий в единый комплекс, несомненно, должно было существенноусиливать результативность предпринимаемых шагов. В этом контексте любопытноподвергнуть исследованию те закономерности, которые можно различить при анализефонда рунических памятников, связанных с предметами вооружения.

Следует отметить, что количество надписей на оружии, известных к настоящемувремени, относительно невелико и в целом составляет сравнительно небольшой процентот общего числа рунических памятников, причем бросается в глаза совершеннонепропорциональное распределение их по эпохам. Так, если от интересующей нас эпохистарших рун и переходного периода до нас дошло не менее 26 надписей на предметахвооружения, то период младшерунической письменности (примерно с 700 по 1300 г.)сохранил лишь около двух десятков объектов подобного рода. Напомним, чтостаршерунических надписей известно немногим более 250, в то время как количествоэпиграфических памятников эпохи викингов и Средневековья исчисляется почти в 6000единиц. В результате мы получаем весьма показательные цифры: старшеруническиенадписи на оружии составляют примерно 10 % от общего числа находок, в то время какмладшерунические – лишь около 0,0035 %.

При этом ни в коей мере нельзя списать такую разницу на какие-либо различия всостоянии источникового фонда – мы располагаем, как известно, огромным количествомнаходок предметов вооружения эпохи викингов, неизмеримо превосходящим суммарноеколичество аналогичных артефактов времен Великого переселения или иных эпох. Тоесть представленное соотношение получено на основании анализа вполне корректнойбазы данных и отражает некую закономерность, реально существовавшую и нашедшуюотражение в источниках. Разумеется, фонд надписей увеличивается, и с течениемвремени, как и в любой иной сфере рунической эпиграфики, происходят определенныеизменения статистического порядка, однако столь колоссальный разрыв в цифрах,несомненно, уже не подвергнется существенной корректировке.

Интересно соотношение находок внутри этой группы. 23 рунические надписи из 26нанесены на предметы наступательного вооружения. Среди них 14 экземпляров мечей иих конструктивных элементов – наверший, обкладок ножен и т. д., 8 наконечниковкопий и дротиков, 1 древко стрелы. При этом лишь три находки связаны с предметамиоборонительного вооружения – 2 умбона от щитов и шлем.

В своем исследовании, посвященном проблеме рунических надписей на оружии, К.Дювель выделяет четыре группы находок, дифференцируемых им по хронологическому игеографическому признакам, Первую группу составляют находки, происходящие из болотЮжной Ютландии и Северной Германии. Второй блок образуют надписи на наконечникахкопий и дротиков, относимые к периоду III в. н. э. Третья группа включаетанглосаксонские надписи на предметах вооружения, датируемые VI в. н. э. Наконец, вчетвертой группе представлены наиболее поздние надписи, относимые к VII в. иобнаруженные за пределами Скандинавского полуострова, в континентальной Европе(171; 131). Подобная классификация не является идеальной, однако позволяетпривлечь внимание к определенным закономерностям, присутствующим в данном фонденаходок. Бросается в глаза, например, универсальный характер колющего иметательного оружия – надписи на копьях и дротиках присутствуют во всеххронологических подпериодах рассматриваемого отрезка времени. В то же времяпредметы оборонительного вооружения относятся преимущественно к наиболее раннимэпохам рунической письменности и не представлены среди поздних находок. Отметимтакже, что, за редчайшим исключением (кроме надписи из Эвре Стабю), находки оружиясвязаны с континентальной Европой, Британскими островами или Данией, но не соСкандинавским полуостровом. Это подчеркивает достаточно подвижный характер того

образа жизни, который был присущ германцам на протяжении периода переселений да ив эпоху ранних варварских королевств, хотя, разумеется, свидетельствует также и обольшей плотности населения в нескандинавских областях германского мира, а также ошироком распространении здесь рунической грамотности и активности применения рун ввоинском обиходе.

Итак, наиболее локальную и вместе с тем наиболее долго существующую группуобразуют надписи на предметах вооружения из болот пограничья Германии и Дании.Обстоятельства их обнаружения далеко не всегда дают ответ на вопрос о том, какимименно образом тот или иной предмет попал в болото. Отнести все эти объектыаприорно к результатам жертвоприношений вряд ли возможно, хотя бы уже потому, чтомы не можем совершенно исключить и другие возможные обстоятельства, в результатекоторых предмет оказался в глубине топи. Например, владелец мог обронить ипотерять его при переправе через болото либо утонуть вместе с ним, метнуть копье впротивника, который, в свою очередь, уже не смог выбраться на сухое место, и т. д.То есть у нас нет никаких оснований видеть в каждой находке именно жертву богам,вне зависимости от того, что представляет собой сама надпись.

Находки из болот датируются примерно от 200 г. н. э. до VI столетия включительно.Наиболее показательны в этой группе следующие надписи.

1. Навершие ножен меча из Торсберга относится к наиболее ранним объектам сруническими знаками – оно несет на себе две надписи: owlþuþewar и niwajemariR.Первая из надписей рассматривается специалистами как искаженное w(u)lþuþewaR –определение принадлежности оружия (с суффиксом -aR): "сияющего, великолепногодружинника". Вторая часть – "неплохо известный" (славный);

2. Ко второй половине III в. принадлежит обкладка от ножен меча из Вимозе в Дании.Надпись состоит из двух частей: mariha iala и makija и читается следующим образом:"этот меч принадлежит мне" или, как вариант, "этот меч принадлежит Мару (имявладельца)" (181; 58);

3. Также в Вимозе обнаружена серебряная накладка на ножны с золоченой отделкой. Наней рунами написано имя awns – вероятно, Awings;

4. Из болота в Иллеруп происходит рукоятка щита с надписью swarta. Она относится кнаиболее ранним – около 200 г. – и истолковывается как один из вариантовгерманского слова "меч" или прилагательное swarta – "черный";

5. Из знаменитого Нюдамского болота, прославившегося находкой одного из хорошосохранившихся кораблей эпохи переселений, происходит древко стрелы, датируемоепромежутком III-V вв. с надписью lua – возможно, искаженным типичным заклинаниемalu;

6. Весьма показательна в смысле истолкования надпись на бронзовом фрагменте умбонаиз Иллерупа – aisgRh. Вот перечень переводов, предложенных отдельнымиисследователями: Бюгге – "Сиги владеет этим щитом"; Ольсен – "Одержи победу, щит";Гринбергер – "Я одерживаю победу"; Нореен – "Эйсгер владеет этим"; Хольтхаузен –"Сиггер владеет мной"; Краузе – "Aisig. Hagel" (два слова – "яростный" и "порча");Гутенбруннер – "Оставайся невредимым от бури копий" (кеннинг); Антонсен –"Отводящий град" (копий или стрел); Эрик Мольтке высказался в пользубессмысленности (нечитаемости) надписи. Столь вариативное прочтение, сохраняющеетем не менее устойчивое семантическое ядро, позволяет отнести эту надпись к одномуиз двух типичных формализованных классов надписей;

7. Из болота Крагехуль в Дании происходят пять фрагментов наконечников копий, наодном из которых имеется надпись: EkerilaR asugisalas muha haite gagaga ginuga helija hagalawijubig. В этом достаточно длинном тексте четко и недвусмысленночитаются несколько первых слов: Я, эриль Асгисль… После этого следуют более илименее стандартизованные посвящения и магические формулы, в том числе и известноеgagaga.

Кроме того, среди болотных находок имеется и весьма показательная категориянаходок. На умбоне щита из Торсберга присутствует римская надпись – AEL(IUS)AELIANUS. Есть и другие римские имена, обнаруженные в Иллерупе, Нюдаме, Торсбергеи Вимозе (163; 135).

Другая группа рунических надписей представлена однотипными находками метательных иколющих копий. Самая ранняя из них, относимая ко второй половине II в.,одновременно считающаяся и наиболее ранней рунической надписью,– листовидныйнаконечник из Эвре Стабю в Норвегии, происходящий из погребального комплекса,состоящего из двух мужских и двух женских сожжений. Одно из наиболее популярныхтолкований надписи raunijaR – "лишающий врага мужества". Из Дамсдорфа, вЦентральном Бранденбурге, происходит датируемая серединой III в. надпись нанаконечнике копья: ranja ("находящийся в движении"?), которая приписываетсянаходившимся здесь в то время бургундам. Единственный из наконечников, найденныйне в погребении, – ковельский, несущий надпись tilarids – "стремящийся к цели". Вэтой же группе должны быть упомянуты находки из Мое (Готланд) – sioag или gaois(перевод неясен, возможно "ревущий, звучащий"), а также польская находка изместечка Розвадов – ...krlus (возможно, "я, герул"?).

С британских островов, главным образом из погребений, происходят нескольконаходок. В Кенте обнаружены пять деталей меча VI в. и один наконечник копья VII в.– в том числе обнаружены:

1. В Сарре – нечитаемая надпись на навершии меча;

2. В Эш-Гилтон – также навершие: eic sigimer nemde – "Сигимер назвал меня", сдругой стороны – sigi mci ah ("Сиги владеет мною");

3. Обкладка ножен из Чессел Даун-Фридхоф на острове Уайт: æсо so eri("увеличивающий страдания");

4. Два серебряных позолоченных навершия с рунами "z" из Эш-Гилтона, иногдарассматриваемые как посвящение Тору (163; 151);

5. Фавершем. На навершии меча дважды начертана руна Тюра. Этот случай, с точкизрения наличествующей у нас информации, должен быть признан классическим – этосоответствует одному из крайне немногочисленных упоминаний в Эдде об истинноммагическом значении и употреблении рун;

6. Наконечник копья из Холборо – своеобразная биндеруна: руна Тюра напрямоугольном основании, напоминающем кириллическую букву П;

7. Наконец, скрамасакс из Темзы. "Неканонический" вариант англосаксонскогофутарка, дополненный, вероятно, именем владельца: beagno?).

Определенная невыразительность англосаксонских надписей объясняется тем, чтогерманская языковая и магическая подоснова рунической письменности в Англиидовольно быстро приходила в упадок (163; 153).

Континентальные надписи VII в. редки. Из более чем 50, обнаруженных, например, вГермании, – только пять сделаны на оружии. Из них относительно разборчивы четыре.На серебряной пластинке из Лейбенау, по всей видимости, присутствует имя владельца– Rauzvi, остальные знаки спорны. Скрамасакс из Хайльфингена несет на себе надписьikxrxkwiwixu. Понятно лишь то, что в начале стоит местоимение ik – "я".

Наконечник копья из Вурмлингена – надпись idorih. Варианты прочтения - "делаюмогущественным и уважаемым", имя собственное или посвящение Тору (Тор = Dor?).Возможно, имя собственное имеется и на саксе из Штайндорфа: husibald...

Эпоха викингов донесла до нас только три (!) надписи на оружии, весьмамалочисленны и надписи последующего времени (XII-XIII вв.). Достаточно сказать,что из примерно 3000 секир, обнаруженных в Норвегии, только одна содержитруническую надпись. Помимо нечитаемых надписей (afke, Уппланд), есть достаточностандартизованные двухчастные: rani: aaþmuikur и butfus: faii. ("(Г)рани владеетэтим дротиком. Ботфос вырезал") (Свенскенс, Готланд) или auðmundr gerði mik.asleikr a mik ("Аудмунд сделал меня. Аслейк владеет мною") (Корсёюгорден,Норвегия). Периодом около 1200 г. датируется умбон с надписью gunnar gerði mik.helgi a mik (Гуннар сделал меня. Хельги владеет мною). В Гринмаунт (Ирландия)найдена надпись, содержащая прозвище владельца: tomnalselshofoþasoerþeta (ДуфналГолова Морской Собаки владеет этим мечом). Наконец, к самому концу периода (конецXIII в.) относится надпись типично христианского свойства: "Ave Maria..."

В общей сложности известно более двух десятков младшерунических надписей напредметах вооружения, что, как было указано выше, составляет неизмеримо меньшуюдолю от общего числа, чем в случае со старшеруническими надписями. Выводы,непосредственно следующие из приведенных фактов, в целом сводятся к следующему.

Несомненна высокая роль, которая отводилась нанесенным на оружие руническимнадписям или отдельным знакам. Этим символам придавалось значение, далековыходящее за рамки обычной информационной трансляции. При этом явственно ощутимочеткое различие между двумя эпохами рунической письменности. В эпоху викингов,когда руническая эпиграфика вплотную приблизилась к состоянию рафинированногоалфавитного письма, а всякое сверхъестественное содержание рун сталорассматриваться как безусловно второстепенное, окончательно изменился и характернадписей. Наряду с возникающей на самом излете активного бытования рун формулойтипичного христианского молитвенного призыва, органично замещающего языческоеобращение к асам, большинство надписей на оружии в эпоху викингов тяготеет кчрезвычайно устойчивой формуле: "Имярек сделал меня. Некто владеет мною" снезначительными вариациями. Иногда данная надпись редуцируется, остается толькоимя владельца. В одном случае можно предположить, что владелец и лицо, вырезавшееруны (разумеется, и изготовитель оружия), являются разными людьми. Однакорезультирующая формула отличается удивительной устойчивостью. Более того, онафактически, в несколько сокращенной форме, воспроизводит ядро формулы, характернойдля наиболее массового типа памятников младшерунической эпиграфики – руническихкамней. Для них также весьма характерно указание, по меньшей мере, двухдействующих лиц – автора изображения и заказчика либо заказчика и поминаемогопосредством установки камня человека. Редукция формулы и ее предельный лаконизмдиктовались характером предмета-носителя надписи, не оставлявшего такого простора,как поверхность камня. Тем не менее сложение весьма формализованного и чрезвычайноустойчивого речевого блока свидетельствует об окончательной фиксации в сознании нетолько традиции начертания рунических надписей, но и стереотипных формулировок, врамках которых преимущественно и мыслилась, и реализовывалась руническаяписьменность. Учитывая весьма значительные изменения, происходившие с футарком втечение второй половины I – начала II тыс. н. э., мы приходим к выводу, чтоотраженные в эпиграфике стереотипы мышления оказывались гораздо более устойчивыми,нежели традиционный рунический алфавит.

При этом в подавляющем большинстве случаев надписи сугубо утилитарны, ибо сочетаютв себе свойства марки изготовителя и клейма собственника. Это служит отражениемглавной и основной тенденции, являющейся проекцией тенденции общерунической изаключенной в неуклонной десакрализации рунической письменности, уменьшении ролимагических, ритуальных и посвятительных надписей и возрастании роли надписейпрофанного, бытового содержания. Наметившись еще в эпоху старших рун, в рамкахпереходного периода в континентальной Европе и на островах, эта тенденция приводитк полному торжеству профанных надписей в младшерунический период.

Что же касается старшерунических надписей на оружии, то они демонстрируют гораздоменьшую формализацию. Собственно, типология надписей не слишком разнообразна.Следует выделить пять основных категории:

1. Собственное имя оружия, чаще всего являющееся однословным или составнымэпитетом, то есть хейти или кеннингом;

2. Указание имени владельца оружия;

3. Указание на лицо, вырезавшее руны, – эриля;

4. Магическое заклинание или его аббревиатура;

5. Непосредственное посвящение оружия асу в расчете на помощь.

Чрезвычайная трудность прочтения и тем более интерпретации некоторых надписейдолжна удержать нас от безапелляционных выводов. Однако отметим, что, как правило,эти типы не пересекаются, то есть предмет несет обычно достаточно краткую надпись,лежащую в пределах одного из указанных семантических полей. Очевидна чрезвычайнаязначимость именно магической составляющей рунических символов. При неустойчивостиорфографии, общей для старшерунических памятников, прослеживается удивительноупорное и настойчивое стремление пометить оружие с использованием чрезвычайноэкспрессивных эпитетов, совершенно недвусмысленно подчеркивающих агрессивный иактивный либо, реже, оборонительный характер предмета вооружения. "Стремящийся кцели", "Яростный", "Проникающий" – трудно представить более подходящие имена длякопий или мечей. Справедливо высказывание Л. А. Новотны, указывавшего на то, чтонадписи на оружии – это прежде всего язык воинов и племенной знати,предназначенный для варварски возвышенной поэтической передачи ощущения борьбы,крови, ран, оружия, трупов, охоты и т. д. Это само по себе блестящее и яркоеотражение неспокойного мира сокрушителей Империи воссоздает лихорадочную ивоинственную атмосферу эпохи, когда каждый воин находился в состоянии перманентнойборьбы за свое существование и за победу, эпохи, известной нам по эпосу икровавому оттенку золотых украшений.

Несомненна персональная связь между оружием и его владельцем. Одно не существуетбез другого, и наоборот. В этих надписях запечатлелась надежда на помощь врешающем броске и удачном ударе, надежда на то, что вовремя подставленный щитвыдержит и не подведет. Метательное копье, ангон, являлся весьма важным элементомэкипировки и вместе с тем порой выступал как главный действующий персонажпоединка. Первый всесокрушающий бросок мог привести к безоговорочной победе еще дорукопашной схватки. Поэтому ему уделялось особое внимание. В то же время неудачныйбросок ставил под угрозу дальнейший исход поединка. Именно в силу этого стольлаконично-яркими порой бывают надписи на наконечниках копий, выступающих каксвоеобразный символ эпохи.

Воин любил свое оружие, доверял ему, называл его ярким и звучным именем, ожидаяпомощи в бою, вероятно, прежде всего, от самого оружия, а уже во вторую очередь –от ответственного за воинский успех божества. Несомненна определенная, более илименее явно выраженная, персонификация предмета вооружения, наделение егоопределенными чертами одушевленного существа, органично вписывавшееся в стереотипыязыческого мышления и продолжавшее пережиточно-тотемистическую традицию зооморфа вукрашении шлемов. В этом контексте непосредственным продолжением этой традицииодушевления выступает рыцарский обычай давать имена собственные мечам, копьям идругим предметам вооружения. Он, как и многие другие черты классическогоевропейского рыцарства, уходит своими корнями именно в германскую традициюязыческого периода (37). "Ожившие" меч или копье продолжали свой путь и в иной мир– с хозяином, в качестве погребального инвентаря, либо самостоятельно, какбольшинство находок из болот Северной Европы. И в самом деле, при анализе надписейна оружии сразу же возникает ощущение, что копье, получив собственное имя,действительно обретало вместе с ним и свою неповторимую судьбу, которая была неменее славной и, пожалуй, с точки зрения археолога, гораздо более продолжительной,чем судьба самого его владельца. Так, ковельское копье (139) настолько

дистанцировалось уже в нашем сознании от своего хозяина, что перипетии его судьбы– не только новейшей, но и раннесредневековой – воспринимаются действительно какприключения самого копья и только во вторую очередь – как приключения неведомогоготского воина.

При анализе текстов рунических надписей на оружии возникает соблазн истолковатьнекоторые из характерных эпитетов как хейти асов, в частности самого Одина.Известно, что письменные источники дают нам чрезвычайно многообразную палитрухейти Одина, насчитывающую многие десятки имен, к тому же наверняка существовали идругие. Отвергать такую возможность нельзя. К тому же именно Одину принадлежитодин из немногочисленных эддических "именных" предметов вооружения – копье Гунгнир(64; 62). Впрочем, ни один из известных нам текстов не упоминает о рунах,нанесенных на копье, однако это, разумеется, ни о чем не говорит. Вся история собретением Одином тайного знания рун тесно завязана на этот тип вооружения –именно копьем пронзил себя мудрейший из асов, принеся себя в жертву самому себе.Устойчивая ось Один – копье – руны, о которой напоминает обилие типическихнадписей на наконечниках пик и дротиков, заставляет более внимательно отнестисьименно к этому – основному и древнейшему – виду оружия.

При этом существуют прямые письменные свидетельства о наличии рунических символови надписей на мечах. Канонический вариант – речи Сигрдривы, находящие прямуюаналогию в надписях на навершии из Фавершема и, возможно, копья из Холборо:

Руны победы,

коль ты к ней стремишься, –

вырежи их

на меча рукояти

и дважды пометь

именем Тюра!

(Речи Сигрдривы: 6)

Строфа из "Беовульфа" блестяще иллюстрирует один из вариантов нанесения рун наоружие. Хродгар, рассматривая золоченую витую рукоять меча, видит на scennumизображение битвы божества с великанами и надпись, указывающую, кем и для кого былизготовлен меч:

...и сияли на золоте

руны ясные,

возвещавшие,

для кого и кем

этот змееукрашенный

меч был выкован

в те века незапамятные

вместе с череном,

рукоятью витой...

(Беовульф: 1694)

Какая именно часть рукояти подразумевалось под термином scennum , неизвестно,однако данная надпись типологически соответствует именно переходной форместаршерунических надписей англосаксонского региона, сохраняющих архаический вид,но уже демонстрирующих стандартизованную позднюю немагическую (профанную) формулус упоминанием изготовителя/владельца. Рассказчик не упоминает конкретных имен приописании надписи – возможно, для него было самоочевидным, что в надписи такогорода должны быть упомянуты именно владелец оружия и мастер: сложившаяся традицияпредполагалась "по умолчанию". Подобный тип надписей находит полное соответствие внаходке наверший из Эш-Гилтона и, возможно, из Сарре, Эшгилтонская находкахронологически, типологически и "концептуально" наиболее близка к мечу из"Беовульфа" и, несомненно, является лишь вершиной айсберга, малодоступного нашемувосприятию и оценке в силу фрагментарности источникового фонда эпохи "темныхвеков".

Напоследок уместно высказать еще одно предположение. Как представляется,вызревание и конституирование формализованных текстов рунических надписей наоружии в какой-то мере было связано со все меньшей индивидуализацией форм самоговооружения. Росла численность дружин, возрастали производственные ресурсыобщества, повышалось качество оружия. Меч или копье, оставаясь непреходящейценностью и предметом искренней привязанности воина, тем не менее в некоторойстепени утрачивали индивидуальность. Наконечники копий, секиры и даже мечи эпохивикингов, а тем более последующего периода, не просто стали более массовыми –определенно снизилось разнообразие их внешних форм. Несколько меньшаявыразительность форм позднего оружия – при повышении его эффективности – очевидна.Раньше каждый предмет вооружения действительно представлял собой уникальноепроизведение оружейного искусства – взятый сам по себе, он значил для своегообладателя, по-видимому, больше, чем в более позднее время, и больше ценился. Онкак бы имел свое собственное лицо, совершенно неповторимое и индивидуальное.Именно в этом надо искать корни обычая давать оружию собственные имена. Оружиебыло чрезвычайной ценностью, и нанесение имени владельца на его поверхность, вовсяком случае, в последнюю очередь могло преследовать цель обозначить именнособственнические отношения – каждому и так было ясно, чье именно это копье илимеч.

Конунги эпохи викингов, несомненно, снабжали своих дружинников более или менеезначительными партиями вооружения, заказывая их кузнецам. Это был первый и весьмауверенный шаг к стандартизации оружия, облегчающей его производство и повышающейкачество, но вместе с тем всегда неуклонно ведущей к обезличиванию вещей.Популярные типы мечей (52) длительное время находились на вооружении, унифицируясьдо весьма значительной степени. Все большие и большие контингенты дружинниковсобирались под одной крышей в пиршественном зале, на одном корабле, в одном лагереи т. д. Все более и более частой становилась ситуация, в которой воины моглиперепутать свое оружие. Именно в этот период нужда в знаках собственности, сугубоутилитарных метках владельца, выходит из тени и становится велением времени.

Современной моделью такого эпиграфического памятника является выведенная шариковойручкой фамилия владельца на внутренней стороне тульи бескозырки или фуражки,каковую нетрудно обнаружить на большинстве головных уборов в любом из военныхучилищ или гарнизонов. Это достаточно "грубая" модель, однако и стандартизация внаши дни доведена до своего логического предела.

Первые шаги до промышленной стандартизации в конце I тысячелетия н. э. уничтожилизначительную долю индивидуальности оружия, изрядно "обезличив" его, что отразилосьв изменении стереотипа рунических формул и степени их распространенности.Предлагаемая схема, конечно же, не исчерпывает сути проблемы, но, какпредставляется, является магистральным направлением ее решения.

Творчество и контактные зоны культуры

В контексте преемственности и эволюции культурной традиции весьма показательны двапримера чрезвычайно своеобразных рунических надписей, далеко разнесенныххронологически и, для Европейского континента, предельно далеко с точки зрениягеографии. В рамках старшерунической эпиграфики это просто две крайние точкиареала бытования рун – Боспор и Британские острова. Автору довелось принятьактивное участие в исследовании и публикации одной из них и полностью выполнитьэту работу применительно ко второй.

Одной из чрезвычайно интересных находок из категории англофризских рун являетсянебольшая руническая надпись с Британских островов, хранящаяся в собранииПубличной библиотеки в Петербурге. Она как в капле воды отразила многиехарактерные аспекты рунической эпиграфики позднего периода старших рун вспецифической для них, христианизированной среде. Футарк, переместившийся наОстрова, обогатился целым рядом новых знаков, сделавших его гораздо более удобнымдля отображения особенностей фонетики, однако вместе с тем и более громоздким. Исимвол, обозначающий звук, в латинской традиции обозначаемый буквой "Y", обзавелсяздесь несколькими характерными начертаниями, неопровержимо демонстрирующими именноанглийское его происхождение.

Надпись, относимая к VIII в., сохранилась на последней странице Четвероевангелия,в пространстве между двумя столбцами текста, и оставлена на поверхности пергаментазаостренным предметом. Она состоит из восьми рунических знаков, обрамленных сбоков, сверху и снизу четырьмя крестами, и представляет собой англосаксонскоесобственное имя Eðelþryþ. Размеры надписи невелики: общая длина – 28 мм, длинасобственно рунического текста в строке – 22 мм, высота отдельных рун – 7-8 мм.Некоторые линии проводились в два и даже в три приема и составлены из несколькихчерт, что крайне редко встречается в надписях, выполненных на традиционныхматериалах: автор, приступая к работе, не был вполне уверен, какую высоту будутиметь отдельные руны, но после второй руны подобные "скорректированные" линии ужене встречаются. Большая отчетливость линий, проведенных с наклоном справа налево,позволяет предположить, что надпись оставлена левшой. Однако наиболее интереснымиявляются особенности графики. Совершенно ясно, что при всех "недостатках"технологии процарапывания надписи посуху писавший стремился придать ей законченнуюсимметрию. Треугольные элементы рун "thorn", несомненно, умышленно смещены. В ещебольшей степени на это направлено создание биндерун (лигатур). Если первая из них,объединяющая 3-й и 4-й знаки, создана явно для уравновешивания "крыльев" надписи,с тем чтобы по обе стороны центрального знака было равное число символов, то самцентральный знак представляет собой подлинное произведение графического искусства.

Руна, нигде и никогда не встречавшаяся ранее, является уникальным образчикомавторского творческого освоения рунического алфавита. Будучи центром и осьюнадписи, она содержит в себе – целиком либо частично – все руны, входящие в этоимя, за исключением "raido". Вероятнее всего, этот рунический знак представляетсобой не просто лигатуру, но своего рода пиктограмму, несущую в себе сокращениеимени владельца путем комбинации в одном знаке большинства рун, составляющих этоимя. Допустимо предположить, что знак этот мог употребляться не только в составенадписей, но и самостоятельно, в том числе как знак собственности владельца,своего рода тамги. Особая роль этого знака подчеркнута его центральнымрасположением в надписи. Иных рациональных объяснений столь сложному и абсолютнооригинальному символу нет.

В результате редукции надписи путем создания биндерун фактическое число знаков вней оказалось доведенным до семи, с явным сакрально-нумерологическим подтекстомхристианского оттенка. Очевидно, тот же подтекст присутствует и в количествеобрамляющих надпись крестов – по числу канонических Евангелий. Кстати, дажепростое изучение надписи с небольшим увеличением показывает, что вертикальнаячерта крестов проводилась всегда первой, что подтверждает устойчивостьбиофизического моторного стереотипа: большинство людей и в наше время поступаетименно таким образом.

Обстоятельства, оставившие нам эту надпись, как и общий ее культурный контекст,остаются весьма загадочными. Вообще говоря, они открывают безграничный простор дляфантазии, способной поспорить с сюжетами А. Дюма, В. Скотта или У. Эко. Имя напергаменте, скорее всего, женское. Его появление на странице священной книги, ктому же написанного с применением сугубо языческих знаков, в эпоху, когда именноязычники, владевшие рунами, начали страшные опустошающие походы на Британскиеострова, – все это создает определенную и весьма таинственную, надо признать,атмосферу. Весьма характерны в этом отношении кресты: создается впечатление, чточеловек, выцарапавший надпись, внезапно устыдился своего деяния и поспешноограничил ее четырьмя христианскими символами.

При этом общий характер надписи наводит на мысль, что она являлась скорее плодомзадумчивого созерцания, сопровождавшегося прорисовкой контура рун. Человек,размышляя, рисовал заостренным предметом симметричную и законченную графическуюкомпозицию, имевшую своим центром хорошо ему известный и привычный знак – своегорода вензель. Именно об этом говорит продуманный вид всей надписи. Так в наши дни,слушая рассказ или чей-то длительный монолог по телефону, человек задумчиво чертитна бумаге геометрические композиции или выписывает слова, прорисовывая каждуюлинию.

Во всяком случае, надпись из Четвероевангелия демонстрирует наличие несколькиххарактерных черт рунической культурной традиции, в континентальной Европе к томувремени давно уже исчезнувшей. Это, во-первых, достаточно долгое сохранениерунического алфавита на Островах, где он не был вытеснен даже гораздо болееудобным латинским письмом, но переместился в своего рода маргинальные сферыкультуры – вместе с остатками языческих верований. Содержание надписи – личное имя– как нельзя более прозрачно намекает на связь с изначальным типом руническихнадписей, вращавшихся вокруг собственных имен.

Во-вторых, несомненно, наличие попыток дальнейшей творческой разработки формзнаков футарка – как путем создания традиционных биндерун, так и посредствомгенерации совершенно необычных знаков, несвойственных каноническому алфавиту,однако являющих собой пример стойкого следования его графическим сущностнымпринципам. Иными словами, если бы найденная надпись принадлежала не к седьмойтысяче обнаруженных рунических текстов, а к первому десятку, мы могли бы смелоутверждать, что перед нами неизвестная доселе руна, обозначающая один из звуков.Ничего "нерунического" в этом символе нет, при этом значение его выходит далеко запределы сугубо лингвистической или филологической проблематики.

Наконец, чрезвычайно симптоматично само сочетание рунической и христианскойтрадиции, свойственное странному положению сосуществования двух формальнонепримиримых мировоззрений, которое порой обнаруживает себя даже в Англии эпохиГептархии, уж не говоря о кельтской Ирландии. Судя по всему, пути переплетенияязыческих и христианских взглядов были весьма извилисты и еще более многообразны,чем нам это представляется сегодня.

Недавнее введение в научный оборот нового исторического и эпиграфическогоисточника – рунической надписи на камне, найденном при раскопках на горе Опук наКерченском полуострове, – также является событием в отечественной и мировой науке.Более того, опукская находка, без сомнения, имеет все шансы претендовать насенсационность. Сенсационность эта обусловливается прежде всего темобстоятельством, что обнаружение старшерунической надписи в Крыму, к тому же наКерченском полуострове, подталкивает к совершенно определенным выводам онахождении здесь готов. Трудно представить более яркое и живое свидетельствопребывания здесь германских племен, чем употребление символов сакрализованногоалфавита, применявшегося в эту эпоху преимущественно в магических либомемориальных целях и, следовательно, существенно менее подверженного заимствованиюиноплеменниками-негерманцами.

Вторая сторона этой сенсационности обусловлена характерными особенностями самойнадписи, явственно стоящей особняком как в ряду синхронных, старшеруническихнадписей континентальной Европы, так и в ряду собственно скандинавских находок.Это уникальный рунический артефакт, не находящий себе прямых аналогий в известномна сегодняшний момент эпиграфическом фонде. Такого рода находка а prioriопровергает любое заявление о незначительности присутствия германцев на Крымскомполуострове в позднеантичную и раннесредневековую эпохи, даже если бы несуществовало иных – нарративных и археологических – свидетельств такогоприсутствия.

Как представляется, находка слишком многозначна и время решения вопросов еще ненаступило: сегодня мы находимся не более чем в фазе их постановки. Обстоятельствадостаточно убедительно связывают камень, несущий надпись, с кладкой стены цитаделина горе Опук. Употребление каменного блока в качестве элемента кладки стенкипастушеского убежища в гроте отмечает, судя по всему, уже его третичное

использование. На применение камня не по первоначальному назначению (без вниманияк нанесенной надписи) указывает находящийся на его лицевой стороне паз. Его краядостаточно хорошо обработаны, чтобы мы не принимали их за случайную выемку,выбоину или работу природных сил. Камень играл какую-то конструктивно важную роль,находясь в связи с другими прямоугольными камнями кладки.

Руны прекрасно прорисованы, так что не остается ни малейшего сомнения в ихидентификации и прочтении; в определенном смысле их можно считать эталоннымипримерами старшего рунического шрифта, более четкими по своим очертаниям, нежели вбольшинстве известных случаев нанесения рун на каменную поверхность.

Плита из мшанкового известняка размером 0,62-0,34 х 0,49-0,20 м имеет на своейповерхности изображение креста в круге и однострочную руническую надпись "þpra".Все знаки – как крест, так и сама надпись – выполнены в технике высокого рельефа.Пространство вокруг знаков и поле между ними выбрано, высота рунических знаковсоставляет 0,15 м, ширина линий 0,025 м.

К числу особенностей надписи, резко выделяющих ее из ряда подобных объектов,относятся прежде всего следующие: материал, на котором надпись выполнена; техникаее исполнения и содержание; знак креста, заключенного в круг. Не вызываетсомнения, что для аргументированной оценки как самой находки, так и сопутствующегоей возможного культурно-исторического контекста необходимо охарактеризовать фон,на котором эта надпись может быть рассмотрена и изучена.

Прежде всего, следует отметить чрезвычайно интересный и знаменательный прецедентнанесения рунической надписи на каменную стелу. Подобный факт сам по себе был быдостаточно ординарен, если не принимать во внимание, что надпись исполненастаршими рунами. Это достаточно однозначно указывает как минимум на две крайниехронологические границы, между которыми должна находиться дата ее производства:III-VII вв. н. э. Верхняя хронологическая граница нанесения надписи, безусловно,не VII в. Хотя споры о продолжительности существования остатков готского(германского) этнического компонента в Крыму продолжаются, бытование руническойписьменности в столь яркой форме весьма проблематично уже с конца IV в. н. э.После гуннского погрома 375 г. держава готов (королевство Германариха)трансформировалась столь необратимо, а оставшееся в Крыму германское населениестало испытывать столь мощное влияние внешних деформирующих этнических факторов,что оставление подобного памятника становится маловероятным уже для рубежа IV-Vстолетий. Историческая ситуация в Восточном Крыму в это время не дает очевидныхсвидетельств существования сколько-нибудь значительных групп населения, которыемогли бы сохранять столь характерный магически "нагруженный" и этноопределяющийэлемент древнегерманской культуры, каким является руническая письменность. Что,конечно, не отвергает возможности и даже несомненности бытования германских языкови диалектов в Крыму и после IV в.

Подчеркнем, что речь идет о своего рода теории больших чисел, поскольку приотстраненной исторической реконструкции и моделировании событий прошлого вполнедопустимо представить себе некий "этнический осколок", веками хранящий ипередающий из поколения в поколение тайну рунического письма и воздвигающийрунический камень как некий частный (семейный, родовой) – культовый илипоминальный – символ. При этом данная общность уже давно находится в иноплеменномокружении. Однако, как представляется, все же логичнее предположить – как болеевероятную – связь установки этого памятника со временем относительной стабильности

положения причерноморских германцев, что возвращает нас в эпоху, предшествующуюнашествию гуннов.

Напомним, что руны суть нечто гораздо большее, чем просто алфавит, и употреблениеих, особенно в ранний период, связано практически исключительно с ритуальнойпрактикой. В силу этого владение неким социумом германским языком отнюдь неозначало автоматического владения им также и тайной рунического письма.

По совокупности обстоятельств исторического прошлого, нам представляется возможнойдатировка рунического камня, найденного на г. Опук, в пределах середины III –конца IV в. В соответствии с этим надпись на опукском камне относится к первомуэтапу рунического письма, так называемому "миграционному периоду", охватывающемувремя от рубежа эр до 650 г.

Чрезвычайно интересным в контексте этой датировки становится факт установки вКрыму именно рунического камня. Большинство надписей Скандинавии, а такжепрактически все известные надписи Центральной Европы выполнялись в это время напредметах вооружения, рогах, брактеатах, предметах декоративно-прикладногоискусства, функциональных элементах одежды и конской сбруи (фибулы, пряжки поясныхремней и т. д.). Руны находились в это время в употреблении на всей территориисобственно Германии в тех границах, в каких ее представляли себе римляне с эпохиТацита, а также на территориях, заселенных перемещавшимися германскими племенами,но наносились эти письмена исключительно на движимые объекты. Первые, самые ранниерунические камни начинают устанавливаться в Норвегии и Швеции примерно между 300-400 гг. Дальнейшая история рунической письменности, относящаяся ко времени послеликвидации Римской империи, связана практически исключительно с Северной Европой,и прежде всего Скандинавией и Ютландией, а также Британскими островами. Германцыво вновь завоеванных землях достаточно быстро утрачивали навыки и само искусствоупотребления рунического письма, попадая под мощный пресс латинско-греческой,средиземноморской культуры, во взаимодействии с которой рождались новые романскиеи германские языки. Рунам же не оставалось места ни в быту, ни в сфере отправлениякультовых ритуалов, ни даже в гадательной практике, где, возможно, онипродержались немногим дольше. Искусство рун, будучи вытесненным в маргинальные,реликтовые слои культуры, погибло в варварских королевствах уже в начале "темныхвеков", не оставив практически никакого следа и полностью заместившись болеефонетически адекватным, удобным и пластичным (а следовательно, болеежизнеспособным) латинским письмом. Таким образом, среди тех немногих руническихартефактов, которыми представлен Европейский континент, на сегодняшний моменткерченская находка является, судя по всему, уникальным явлением. Допустимоутверждать, что мы имеем дело со вторым [первым был Березанский камень (4)] насегодняшний день руническим камнем за пределами Северной Европы. Впрочем,березанская находка, как и надпись на плече пирейского льва, и имя Halvdan напарапете Св. Софии в Константинополе, сделаны рукой варягов поздней эпохи викингови являются осколками странствующей по миру скандинавской культуры, отпечаткомжизненного пути оторванных от своего дома наемников и авантюристов, то есть всущности могут быть отнесены нами к категории движимых предметов. Керченскийкамень, без сомнения, является исключением в этом ряду.

Для первого периода существования рунической письменности подавляющее большинствоизвестных надписей выполнены на небольших, легко перемещаемых, а чаще всегопостоянно носимых с собою объектах. Наиболее показательны в этом смысле предметывооружения, которые не только принадлежат к числу наиболее мобильных вещей, но идают наиболее рафинированные образчики практического применения рунического

письма. В этом же ряду стоит один из наконечников копья из знаменитогоИллерупского болота в Ютландии, обнаруженный в 1980 г. На лопасти его лезвийнанесен зигзагообразный орнамент; кроме этого, с обеих сторон симметрично вырезаныруны, составляющие слово ojingaR – предположительно мужское имя.

Примечательно, что если одна надпись процарапана во вполне традиционной манере поуже готовому оружию, то вторая нанесена в процессе изготовления наконечника копьяс помощью штампа: руны возвышаются над несколько заглубленным в поверхность лезвияпрямоугольным отпечатком, образуя выпуклый рельеф. Этот факт, при всейкардинальной разнице манер исполнения, несколько сближает наконечник из Иллерупа скерченским камнем, являясь еще одним примером рунической надписи, которая невырезалась.

Весьма многочисленны на общем фоне находок рунические надписи на украшениях имногочисленные брактеаты. Последние также характеризуются рельефностью рун, но этообъясняется их (рунических знаков) конструктивной неразрывностью с процессомизготовления самого брактеата и в силу этого не может рассматриваться нами какнечто типологически сходное с Керченской находкой. Все это достаточно адекватнодемонстрирует тот круг надписей, который являлся стандартным для рассматриваемойэпохи. Что касается рунических камней, то их появление относится, как уже былоуказано выше, к рубежу IV-V вв., да и то лишь на территории Швеции и Норвегии.Разнообразие форм самих камней, типов надписей и расположения таковых наповерхности камня, наконец, сочетаемость надписей с сопутствующими им рисункамидают в совокупности чрезвычайно богатую типологическую палитру. Не вызываетсомнения, что с самого конца эпохи Великого переселения народов доля руническихнадписей на камне неуклонно и лавинообразно возрастает, уже в рамках вендельского(меровингского) времени практически вытесняя надписи на движимых предметах. Длянас же в данном случае важен и примечателен факт отсутствия на протяжении почтивсей истории существования рунических камней техники, идентичной примененной наКерченском камне, а именно техники высокого рельефа.

Поминальный камень из Истабю, установленный в память некоего Херульва, являетсяобразцом достаточно примитивных камней с практически необработанной поверхностью.Еще более отчетливо это заметно на примере камня из Флемлесе. Со временемповышается культура отделки поверхности и качество самих нанесенных рун.Постепенно увеличиваются и сами надписи, которые становятся многострочными,превращаясь в целые повести в камне. Дифференцированы формы камней. Особенночастым мотивом становится изображение змея – свернувшегося в бухту, повторяющегоочертания периметра поверхности камня или же завязанного одним из морских узлов.Именно по его спине чаще всего пускает резчик рунический текст. Разнообразиесопутствующих рунам рисунков варьирует от примитивных схематических набросков довершин стиля – таких как знаменитый "Большой Зверь" из Еллинге XI в.

Достаточно беглого взгляда на любой из приведенных примеров, чтобы убедиться,сколь далеко в технологическом отношении отстоит Керченская надпись от эталонныхпамятников рунического лапидарного творчества. Практически все известные наукенадписи на рунических камнях исполнены в технике энглифики, то есть путем врезкизнаков в поверхность камня более или менее тонкой линией. Это – процесс, во всякомслучае, гораздо более простой и не столь трудоемкий, как выборка камня,окружающего надпись при рельефном изображении знаков. Впрочем, мягкий и прекрасноподдающийся обработке известняк делал эту задачу гораздо менее трудной, однако этоне объясняет факта выбора мастером именно такого способа нанесения изображения.

Напомним, что Березанский камень столь же легко подвержен обработке, однакотехника исполнения надписи на нем вполне традиционна.

Впрочем, было бы неверно говорить о полном отсутствии прецедентов. ЦерквиСкандинавии (Готланда, Ютландии и т. д.) содержат несколько надписей,типологически чрезвычайно сходных с исследуемой нами. Каменная резьба в высокомрельефе порой кажется вполне идентичной той, что присутствует на опукском камне.Однако надписи эти относятся к XII-XIII , а то и к XIV в. – времени закатарунической письменности; некоторые выполнены хотя и рунами, но по-латински.Другими словами, это совершенно иной круг рунических памятников и принципиальноиная культура обработки камня, по сути своей прямого отношения к искусствувырезания рун не имеющая.

Стоит заметить, что в самом Крыму эпиграфические памятники той же техники все жепоявляются, однако относятся они к весьма позднему, как и в Скандинавии, времени –XIV-XV вв.: это надписи княжества Феодоро и генуэзских колоний. При этомнесомненно, что подобная техника существенно более сложна и трудоемка, нежелитрадиционная и весьма примитивная руническая северная энглифика.

Техника эта ощутимо предстает перед нами как нечто привнесенное из иногокультурного ареала, не имеющее твердых корней на скандинавской почве. Пожалуй,именно эти последние примеры дают больше всего типологических аналогий скерченской находкой, но чрезвычайная временная, пространственная и общекультурная,если угодно, разнесенность этих памятников не позволяет установить и проследитькакую-либо степень преемственности между ними. Единственным разумным и адекватнымрешением данного вопроса на сей момент оказывается констатация факта выполнениянадписи и изображения на камне местным автором, находившимся в рамках античнойтрадиции и хорошо владевшим техникой обработки камня. Трудно сказать, был ли онгерманцем или уроженцем Причерноморья, но несомненно, что преобладали в еготворческом сознании идеалы не вполне северного свойства. Памятник в совокупностисвоих черт, без сомнения, кажется более принадлежностью средиземноморского миравещей, нежели порождением цивилизации североевропейских народов.

Моделируя ситуацию, приведшую к установке камня, возможно предположить, чтомастер, не знавший рун, воспринимал всю надпись, наряду с крестом, заключенным вкруге, как нечто единое и орнаментальное. Именно в этом ключе он и изобразилтребуемое заказчиком.

Таким образом, по нашей версии, разносятся непосредственное техническое авторство,принадлежавшее либо местному уроженцу, либо испытавшему сильное влияние античнойкультуры северянину-германцу, с одной стороны, и идея самого заказа надписи,составления ее текста – с другой. К этому выводу подталкивает и общаямонументальность надписи, массивность отдельных рунических символов, еесоставляющих, высокая технологическая культура производства, ощутимая даже сквозьтолщу времени и, вопреки выпавшим на долю камня невзгодам, донесшая до насощущение завершенной и эстетически совершенной работы. Неизвестно, что хотелзаказчик, задумавший осуществить эту надпись (если все же он не был ееисполнителем), но резчик определенно стремился к монументальности. Камень этотсмотрелся бы вполне уместно и над входом в воротную башню крепости, и надпогребением павшего воина-героя, и на месте судилища или тинга.

В соответствии с этой версией, местному мастеру могли просто предоставить рисунокили набросок требуемого изображения, каковое он и воспроизвел привычным для себя

способом. Несомненно, это некоторое усложнение обстоятельств рождения камня, но,как представляется, вполне допустимое. В противном случае нам остается согласитьсяс тем, что германский резчик по камню по какой-либо причине отказался оттрадиционного и элементарного по исполнению стиля работы. Причиной этого могутбыть либо исключительные обстоятельства установки камня, либо возможная"стажировка" мастера в одной из камнерезных мастерских позднеантичного Боспора,сопряженная с усвоением им типичных способов обработки камня.

Второй загадкой опукского камня, безусловно, является сам текст, начертанный нанем. Отметим, однако, что это тот сравнительно редкий в рунологии случай, когдасодержание текста вызывает меньший интерес, чем сам внешний вид артефакта. Четыреруны, высеченные на поверхности камня, образуют слово "þpra". Надпись читаема, нонепереводима. Впрочем, это не должно нас удивлять.

Не исключено, что инверсия первой руны вызвана исключительно стремлением резчикасоблюсти определенную симметрию хотя бы в отношении крайних рун надписи, развернувих в разные стороны, как бы "наружу". Стремление к симметрии и равновесностинебольших надписей, как кажется, было в числе не последних требований,предъявляемых авторами к своим творениям, что ощутимо во многих примерах, а поройявлялось причиной как простых, так и весьма оригинальных лигатур и искажения формы"канонических" рун, как в предыдущем примере. Магическая интерпретация надписипутем дешифровки ритуального смысла составляющих ее символов – в силу ранееотмеченной туманности исторических источников – выглядит не вполне уместной.Наиболее взвешенной должна быть признана констатация того факта, что надпись сгоры Опук представляет собою магическую формулу, аббревиатуру либо неизвестное нами, вполне возможно, сокращенное собственное имя. На сегодняшний момент невозможноадекватно перевести надпись, сообразуясь с готским, древнеисландским либо сизвестными лексическими осколками других древнегерманских языков. Столь женеудачны попытки отыскать аналогии в греческом и латыни. Указав на несомненнуюпредпочтительность поиска аналогий и перевода в кругу германских языков, мы все жене можем вовсе исключить возможность нахождения ответа в языках классических иливосточных, особенно если означенная надпись является именем собственным.

Последним элементом памятника, привлекающим внимание, является вписанный в крутзнак креста, симметрично увенчивающий надпись и равноправный с нею как в своихразмерах, так и в технике исполнения.

Адекватно истолковать значение этого знака, при всей его внешней простоте,чрезвычайно сложно, В равной степени он может быть языческим солярным символом,пропутешествовавшим вместе с германским племенем-носителем этого знака из далекойСкандинавии на берега Понта Эвксинского. Аналогичные кресты, вписанные в круг,довольно обычны на наскальных изображениях лодок Скандинавии (Бохуслен, Сконе,Халланд) и сопредельных регионов Европейского Севера еще с неолита и эпохи бронзы.Столь же адекватно этот символ толкуется в контексте христианской атрибутики,соотносясь с полностью идентичным знаком так называемого "просфорного креста",наносимого на хлеб для разметки его поверхности при преломлении, или "колесногокреста" (Rad-Kreuz) по терминологии средневековой геральдики (174; 27). Памятникисредневековья Крыма – впрочем, достаточно поздние – также дают немало примеровиспользования совершенно аналогичного символа. В частности, его появлениенеоднократно зафиксировано в виде меток на херсонесской средневековой черепице.

С другой стороны, крест, вписанный в круг, несомненно, выступает в различныхкультурных традициях просто как общий символ сакральности помеченного им места.

Чрезвычайно дальнее его распространение по поверхности Земли вообще дает праворассуждать на тему универсальности этого символа в общечеловеческом масштабе. К.Г. Юнг относил его к разряду архетипов (так называемая "мандала") (108; 19).

В то же время явное тяготение находки к двум культурно-историческим ареалам –северогерманско-скандинавскому и античному понтийскому – заставляетсконцентрировать усилия дальнейшего поиска в рамках двух предложенных путей.Авторы и заказчики надписи, трудясь над ней и устанавливая, даже если и имели ввиду общий смысл сакральности места, все же наверняка вкладывали в этот символнекое неизвестное нам конкретное и большее содержание.

Стоит отметить, что наиболее близким к исследуемому памятнику – как исторически,типологически, так и территориально – руническим объектом является знаменитыйБерезанский камень, обнаруженный в 1904 г. Эти надписи роднит место обнаружения(при общей скудости рунических находок в Восточной Европе остров Березань иКерченский полуостров в сочетании дают очень высокую кучность), практическиидентичный материал, выбранный для изготовления памятника, и, наконец, тот факт,что эти два объекта – единственные на сегодняшний день восточноевропейскиерунические камни. Сходство материала продиктовало и отдаленное родство форм,впрочем довольно условное.

Однако на этом сходство заканчивается. Березанский камень вполне типичен. Способнанесения надписи, дислокация ее на обрамляющей каменный периметр полосе(упрощенное тело змея?), форма рун, а также содержание самого текста – все это неоставляет ни малейших сомнений в происхождении камня, его назначении и довольноточной палеографической датировке. Относимый к середине XI в. памятник маркируетфинальный этап участия скандинавов в судьбах Восточной Европы, когда их дружины вмассовом порядке совершали переходы по "пути из варяг в греки", стремясь на юг, кконстантинопольскому престолу, а потом возвращаясь домой, в Скандинавию.Несомненно, что довольно большое количество уроженцев северных стран прошло этотпуть, особенно за несколько десятилетий правления Ярослава Мудрого, многие из нихнашли здесь свой более или менее героический конец. В память одного из них,павшего, быть может, в сражении на самом острове либо скончавшегося по дороге, наборту корабля, и был воздвигнут Березанский камень. Во всяком случае, такая версиявыглядит существенно более убедительной, чем предположение о том, что камень этот– кенотаф, удаленный от места гибели поминаемого воина. В этом случае камень былбы наверняка воздвигнут на его родине, в Скандинавии, чему есть множество примеровв фонде рунических камней.

Таким образом, культурно-историческая интерпретация событий, приведших к установкекамня на о. Березань, выглядит достаточно прозрачной и убедительной. Совершенноиная ситуация складывается вокруг опукского камня. Обстоятельства его воздвижениявесьма туманны и могут интерпретироваться лишь гипотетически. Типологическаяуникальность объекта дает простор фантазии, сводя ее одновременно к суммемалообоснованных посылок. Смысловая роль камня неясна. Допустимо утверждать лишь,что камень "при жизни", во время существования его как рунического объекта, скореевсего, стоял вертикально и, вероятно, на холме или кургане. Именно такоерасположение типично для скандинавских рунических камней, так, конечно же, былустановлен первоначально и березанский камень. Чем конкретно он был изначально дляпоставивших его людей – объектом поклонения, символом места судебногоразбирательства, памятником над павшим героем или кенотафом не вернувшегося изпохода готского дружинника, – сказать со всей определенностью сегодня нельзя.Каждая из этих версий в равной степени может претендовать на истинность.Однозначно маловероятной следует признать лишь попытку прямой увязки камня сраспространением среди готов христианства. Вышеуказанные массовые аналогии"колесного креста" в северном фонде памятников, связь его с крутом солярныхсимволов придают солидный вес версии внутреннего, германского источника этогознака на опукском камне. Если какая-то связь с христианством здесь и была, то она,несомненно, преломилась через призму общегерманской символики.

Более же интересно другое. Памятник этот принадлежит к категории ярко выраженныхгибридных объектов, обнаруживая переплетение традиций, разнесенных географическиочень далеко, – германской и античной. В более "сглаженном", завуалированном видепроблема гибридизации присутствует и оживленно и давно дискутируется вархеологической литературе, посвященной Северу Европы. В эпоху викинговпереплетение культурных импульсов скандинавского, финно-угорского, славянского,восточного и других стилей приводило к созданию отдельных мотивов, целых вещей икомплексов, явственно обнаруживающих сочетание разнородных источников своегопроисхождения. В этом контексте керченский камень является одним из наиболеерафинированных примеров чрезвычайно дальней переклички культур, воплощая в себеидею соединения едва ли не наиболее ярких проявлений двух цивилизаций, в конечном

счете породивших современную Европу, – рунического письма Севера, квинтэссенциискандо-германской цивилизации, и монументальной каменной резьбы Средиземноморья.

Одновременно этот артефакт – весьма яркое свидетельство чрезвычайно интересногопроцесса своего рода "разнемечивания" или, что терминологически более верно,"разгерманивания" готов-германцев, оказавшихся в ареале средиземноморскойцивилизации. Подвергшиеся мощнейшему и непосредственному влиянию прежде всегоантичной, восточной, а также христианской культуры, германцы прогрессирующимитемпами утрачивали этническую самобытность. И "пойманный", как пристробоскопической вспышке, момент постепенного исчезновения элементов их культуры,зафиксированный опукским камнем, принципиально важен. Северные руны, высеченные вантичной, по существу, технике, маркируют постепенный и вместе с тем чрезвычайнобыстрый процесс развоплощения грозных северных завоевателей, которым черезнесколько десятилетий пришлось уступить историческую сцену Северного Причерноморьядругим племенам и народам.

EX NORÐAN LUX

О правомерности исследования

Среди многообразного и порой маловразумительного наследия М.Фуко присутствует, покрайней мере, один, чрезвычайно важный и симптоматичный, завет, являющийся, содной стороны, субъективным (и чисто французским) наследием "школы "Анналов"", а сдругой – вполне объективным требованием, предъявляемым сегодняшней жизнью к науке.Завет этот в самой сжатой форме сводится к следующему: необходимо исследовать нетолько и не столько протяженность, сколько прерывность (124; 7). Понимать сиевозможно в разных преломлениях и в контексте самых разных наук, однако,применительно к нашему предмету исследования (как, впрочем, и с общефилософскойточки зрения) вывод, который следует из подобного заявления, достаточно конкретен.На смену традиционно находившимся в центре внимания исследователей прошлогодлительным эволюционным периодам континуального прогресса либо регресса социумов,этносов, институтов и локальных культур выдвигаются – в качестве предмета изучения– прерывности в ткани развития; разломы, менявшие курс движения цивилизаций;культурные "развилки" и "перекрестки"; стыки эпох, когда привычное течениежизненного потока замедляется или останавливается.

И это естественно. Человек, живущий на рубеже II и III тысячелетий н.э., оказалсяпоставлен всем предшествующим ходом истории в состояние выбора и классическойпрерывности, причем прерывность эта ни в какой мере не связана с региономпроживания или культурной принадлежностью индивидуума, но, в силу очевиднойглобализации исторических и культурных процессов, приобретает поистинеуниверсальный характер.

В постижении особенностей культур предшествующих цивилизаций, ушедших висторическое небытие, есть непреходящее и одновременно ностальгическое очарованиеисследования некой завершенности, "окончательной укомплектованности". Переход ксовершенно новой эпохе порождает ощущение культурной высказанности, а если эпохаотодвигается на десятки поколений от нас, то она порой кажется своего рода"закрытым комплексом", который остался под наслоениями времен неизменным и лишьждет своего исследователя. Возникает соблазн подойти к исследованию прошлогообъективно, и желание следовать этому соблазну с завидной последовательностьюпровозглашают все новые поколения специалистов-гуманитариев.

Параллельно с этим существует давняя, равная по возрасту сомнениям в истинностипозитивизма, тенденция тотального скептицизма по отношению к историческомупрошлому – скептицизма, прямо пропорционального по своей мощи удаленности эпохи-объекта от исследователя. Позиция, выражаемая старой формулой "мы знаем только то,что ничего не знаем. Иные не знают и этого", во всех отношениях достойна, покрайней мере, внимания, однако является с научной точки зрения тупиковой, а всфере популяризации информации ведет, в частности в рамках исторических дисциплин,к откровенной "фоменковщине" и фактическому разрушению прошлого.

Разумеется, этот биполярный комплекс ощущений весьма субъективен. Единственнаяпроблема, им порождаемая, заключена в том, что отдельным поколениям приходитсяработать в периоды, им осложненные "в особо крупных размерах". Однако противоречия– рано или поздно – преодолеваются, замещаясь новыми. Возможно, исследованиекультур прошлого стоит на пороге нового позитивистского бума; возможно, развитиепойдет принципиально иным, "третьим" или "четвертым", путем. Остается, в любомслучае, объективная реальность.

Объективное или то, что кажется нам объективным. Как представляется, здеськоренится одна из принципиальных развилок, разводящих культурологию и историю нарельсы, не пересекающиеся и не мешающие друг другу, но, напротив, помогающиеувеличить прохождение информационных "грузопотоков". В конечном счете,объективность гуманитарного знания всегда однобока, что обусловлено крайнейнеобъективностью самого инструмента исследования – человеческого сознания. В ещебольшей степени субъективный подход проявляется в отношении к тому, что трудноперепроверить и (по крайней мере, пока) невозможно вернуть, то есть к прошлому. Нотак ли уж это страшно? Ведь прошлое постоянно присутствует в нас и вокруг нас.Чрезвычайно емко охарактеризовал этот феномен В.О.Ключевский, отмечавший, чтопрошлое необходимо изучать "не потому, что оно прошло, а потому, что, уходя, неумело убрать своих следов" (39; 58). Собственно, именно этим оно и волнует, именноблагодаря этому и пробуждается настоятельная внутренняя потребность в его изучениии понимании. Традиция – неизменная или прерывная, – связывающая нас прямым каналомили же тонкой и связанной во многих местах нитью с прошлым (сиречь, собственно,культура), – она одна и является подлинно объективной реальностью, и вдействительности ничего иного просто не существует. Образ прошлого – более илименее ясный, более или менее научный, более или менее честный, наконец –единственное, с чем мы можем реально иметь дело. Он возникает при преломлениикомплекса источников в индивидуальных сознаниях и, порой весьма сложными путями,проецируется в сознание массовое, где имеет тенденцию изменяться уже по своимсобственным законам, проистекающим из объективных характеристик массовогомышления.

источник

l

научная интерпретация

l

"миф" массового сознания

Схема исчерпывается по существу своему этим примитивизированным до пределаконструктом. Мы находимся в его центре, и это местоположение объективно неуютно –

и источник, и порожденный нами (или представителями нашего исследовательскогоклана) миф равно протягивают, взывая приблизиться к ним. Но ни то, ни другоеневозможно. Знание дефектов мифологизированного прошлого уберегает отлюбительства, осознание бренности любой истины предостерегает от засушенного ичопорного профессионализма. Буриданов осел, переступая с ноги на ногу, все же недвижется с места. Тот, кто это место покидает, покидает и клан. Приближаясь к томуили другому "абсолюту", он уходит от истины, ибо в данном случае она как никогдаотчетлива, именно здесь – в центре равновесия. Равновесия, но не объективности.

Наш образ прошлого, по определению, всегда образ. Прошлое – отнюдь не замкнутыйкомплекс. Амфора на затонувшем корабле осталась неизменной в течение двух споловиной тысяч лет, но вино, следы которого остались в ней, живо и теперь. Оноживо в бесчисленные сортах, производных от той лозы, что подарила миру эти,ушедшие на дно моря, декалитры. Оно живо в сложнейшей и разветвленнейшей традициивосприятия и употребления этого напитка, прошедшей через века и воспринятойпоследующими поколениями – от тонкого ценителя, через потребителя суррогатной"бормотухи" – к стойкому абстиненту. Сам сосуд, в котором оно хранилось, породилбессчетное число реминисценций, часть из которых присутствует в нашем повседневномбыту. И исследователь, приступающий к анализу находок, не властен исключить изсвоего сознания все импульсы, которые оно порождает при восприятии "чистого"факта. Прошлое живет среди нас, как "из вчера в сегодня", так и "из сегодня вовчера". Мы постоянно имеем дело с анализом феноменов прошлого – как протягивающихсвязи своих последствий в наш день, так и подвергшихся экстраполяции нашихсегодняшних представлений и "символов веры", отбрасывающих тень на былое. Этоединый комплекс, разорвать который невозможно. Наш образ прошлого ничуть не менееважен, чем объективная реальность, свершившаяся и канувшая в материальное небытие.В конечном счете, для нас объективен только он сам. В самом деле, есть липринципиальная разница для нас, существует ли в данный момент звезда, свет котороймы видим, или она давно погасла? Ведь карта звездного неба от этого не изменилась,а ориентироваться не стало сложнее. Подчеркнем: не столь уж важно до тех пор, покамы не располагаем технологией для объективизации данных о звезде, то есть приемом,позволяющим определить факт угасания звезды немедленно, а не одновременно спрекращением видимого свечения, и своевременно внести коррективы в нашу звезднуюкарту. Оторванный от современной рефлексии содержательный ряд прошлого теряетвсякую значимость, превращаясь в абсолютную схоластику. Культура прошлого всегда ивезде ценна и интересна исключительно постольку, поскольку она дошла до нас иоказала некое воздействие. Анализ саморазвития, не нашедшего отклика в чередепреемственных импульсов, донесших его ощущение до нашего индивидуального иколлективного сознания, попросту невозможен и бессмыслен.

Непосредственно на скандинавской почве это обстоятельство иллюстрируетсязнаменитым "заблуждением о рогах". В массовом сознании издавна – во всяком случае,с середины XIX в.– существует стереотип шлема, увенчанного рогами, выступающегокак неотъемлемый атрибут викинга. Столь же объективно то, что рогатых шлемов ниэпохи викингов, ни предшествующего времени (железного века) не обнаружено. Приэтом каждому исследователю известен целый ряд изображений антропоморфного существав шлеме, увенчанном рогами с характерными птичьими головами на концах (бытующих восновном в рамках вендельской культуры). Также хрестоматийно, что шлемы с рогами,предположительно культового характера, известны в эпоху бронзы и в кельтском мире,В свете этого ответ на вопрос "были ли рога на шлемах викингов?" проблематичен.Вернее, и положительный и отрицательный ответы на него объективно не могут бытьневерны – даже при нынешнем, отнюдь не исчерпывающем, состоянии источников. Носуществующий, расхожий и полукарикатурный, растиражированный миллионными

комиксами, образ "рогатого" скандинава, по меньшей мере, с позапрошлого столетияявляется объективной и уже абсолютно интернациональной культурной реалией, котораявсегда и везде предшествует "истинному" образу викинга, – реалией, борьба скоторой неизбежна, но бессмысленна, как борьба со сменой времен года.

Смысл всего вышесказанного заключается в том, что образ прошлого, сколь бынесовершенен он ни был, является не менее объективной реальностью, чем сами фактыпрошлого, а по своему влиянию на реальное течение жизни зачастую превосходит"объектив". "...Но пусть слово твое будет "да" – "да" и "нет" – "нет", а что сверхтого, то от лукавого" (24; 5, 37). В историко-культурных эмпиреях "от лукавого" –призывы к объективности и рафинированному знанию. Андерсеновская Тень, отделившисьот своего хозяина и прародителя, не только начинает жить своей собственной жизнью,но и затмевает собственный первоисточник. Мы можем с этим не соглашаться. Мы можем– и должны – с этим спорить. Но игнорировать этот факт мы не вправе.

Явление, ограничивающее порыв исследователя либо направляющее его по совершенноопределенному пути, – фактор ментального барьера между мышлением нашихсовременников и далеких предков. Одна из самых существенных коллизий эпохистановления научной культурологии, связанная с противостоянием Э. Тайлора и Л.Леви-Брюля, была основана именно на признании или игнорировании этогообстоятельства. Однако применительно к нашему региону и эпохе мы не имеемвозможности, учитывая этот барьер, придавать ему определяющее значение.

Культура Скандинавии и германцев вообще была отнюдь не первобытной. Когда мыупотребляем термин "первобытность", его следует четко дифференцировать от термина"архаика".

Культура Севера была культурой традиционной. Роль непосредственной преемственностиопыта, стабильность уклада существования, правовых и моральных норм, практическоеотсутствие признаков "цивилизованного" быта (урбанизации), наконец, общаяхронологическая оторванность от культурных стереотипов нового времени ипромышленного общества характеризуют ее как классическую традиционную систему.

Столь же справедлив и тезис об архаичности германо-скандинавской культуры во всехее основных проявлениях. Многочисленные связи роднят ее с чрезвычайно давними,совершенно архетипичными, стереотипами деятельности, прежде всего в сфере духовнойкультуры.

Однако признать ее первобытной совершенно невозможно. Скандинавские германцыпринадлежали к той прослойке архаических племен, которые начали реализовыватьтенденции, дезинтегрирующие первобытную структуру на чрезвычайно высоком(относительно) технологическом уровне. Базовые характеристики общества были весьмавысоко развиты, в большинстве сфер не уступая, а в отдельных (как вкораблестроении) явно превосходя "прогрессивную" периферию. Допустимо говоритьлишь о пережиточной консервации в обществе отдельных сторон первобытности ипервобытных представлений. Примером служит тотемизм. Явственно наличествуя умногих германских племен в начале н.э. и доживая до вендельского времени, онсуществует и в ту и в другую эпоху исключительно как след, давно оторвавшийся отсвоего исконного значения. Он реконструируется нами в силу сравнительно-исторического изучения различных обществ, и его отзвук фиксируется с высокойстепенью точности. Однако нет никаких оснований утверждать, что сами носителишлемов с кабанами и хищными птицами воспринимали эти символы как тотемные. Для нихэто был традиционный образ искусства, талисман, родовой знак, амулет, прото-герб,

конструктивный элемент шлема или щита, наконец, – но не тотем в том смысле, вкаком пользовались этим понятием ирокезы, тлинкиты, австралийцы и т.д. Связь сэтим животным как прародителем рода давно претворилась в совершенно другие типысвязей, от нее производные. Основное содержание древнего символа было, несомненно,забыто уже к началу новой эры, а возможно, и раньше, хотя сам он продолжалоставаться актуальным и востребованным.

Вторая сторона – непосредственная преемственность, связывающая германцев искандинавов "эпохи Инглингов" с современными жителями Европы. Германцы,составившие этнический костяк европейской цивилизации, передали ей в наследствочрезвычайно устойчивый комплекс психосоматических характеристик, актуальный и посей день. Представитель европейской цивилизации, рефлектирующий относительно еепрошлого, опирается на достаточно надежное основание – основание гораздо болеенадежное, чем наследие античного мира. Средиземноморская цивилизация являетсяприемной матерью по отношению к Европе, в то время как глухие леса ТацитовойГермании и "острова Скандза" – ее природная, биологическая прародительница. Какраз для проникновения в сознание человека античности европеец должен делать усилиеи совершать качественный скачок, в то время как для реконструкции мышления иповеденческих характеристик скандинавского германца необходимы гораздо меньшиезатраты. Главной и магистральной линией преемственности европейской цивилизацииявляется германо-кельто-славянская, но не античная, и она в гораздо большейстепени, чем последняя, близка нашему восприятию.

Общество Севера представляет собой чрезвычайно модернизированный для своеговремени образец героического социума. Впрочем, вернее и корректнее все же говоритьо пережитках первобытности в дозревшей до рубежа первичной государственностилокальной культуре. Разумеется, мы лишены возможности непосредственногоинтервьюирования представителя той эпохи. Однако представляется, что все жерасхождение между характеристиками мышления и восприятия скандинава середины Iтыс. н.э. и нашего современника было немногим существеннее расхождения междутипами психической организации индивидов в единовременном обществе. Еслиобратиться к примеру упомянутого Леви-Брюля о том, что "представления о физическихсвойствах яда, столь ясного для европейца, не существуют для мышления африканца"независимо от сопутствующего применению яда заклинания (54; 28), то скандинавскаятрадиция, конечно же, дает многочисленные примеры сугубо первобытного воздействияна реальность с помощью магических действий. Симметричный вышеприведенному пример– употребление рун и связанных с ними заклинаний;

Руны пива

познай, чтоб обман тебе не был страшен! Нанеси их на рог, на руке начертай, рунуНауд – на ногте. Рог освяти, опасайся коварства, лук брось во влагу; тогда знаютвердо, что зельем волшебным

тебя не напоят.

(Речи Сигрдривы, 7-8)

Классическое сочетание рациональных противоядий (лук) с явно магическимидействиями чрезвычайно характерно для традиционных обществ. Однако является ли оносимволом первобытности как таковой? Ведь и наш современник чрезвычайно склоненвидеть нечто сверхъестественное в обыденном, а чрезвычайно высокий уровеньмифологизированности нашего сознания вполне позволяет отнести его к разряду

первобытных по многим формальным признакам. Вообще граница между научным,рациональным с одной, и традиционным сознанием – с другой стороны достаточноподвижна. Исчезает, как известно из высказывания классика, не материя, а предел,до которого мы ее знаем.

Все отмеченное не позволяет проводить резкой границы между нашим сознанием исознанием скандинавов рассматриваемого периода. Эпоха эта умопостигаема.Умопостигаема в той степени, в какой это позволяет изощренность нашего анализа, апроцент непознаваемого не превышает нормы, отводимой для исследования генетическиродственной культуры с дистанции в тысячелетия.

Пути развития древнегерманской культуры

Культура Севера обнаруживает устойчивую преемственность в своем развитии в течениенескольких тысячелетий. Устойчивость эта была продиктована как географическойобусловленностью достаточно своеобразного типа природного окружения, повлекшеговыработку весьма стереотипных форм реакции, так и непрерывностью череды поколенийпроживавшего здесь населения. В рамках рассматриваемого "периода Инглингов"Скандинавия образует своего рода "котел-месторазвитие", перевернутый крышкой вниз,если представить, что верх у карты находится на традиционном севере. С трех сторон– севера, востока и запада – этот котел был достаточно надежно ограничен либоморскими пространствами, либо малопригодными для освоения землями. Чрезвычайнаяредкость населения в приполярной зоне не создавала угроз нашествия с севера, какне создавала и вообще избыточного давления на этом направлении. Даже притоксамодийских племен на рубеже и в первых веках н. э. (11; 122-125) кардинальноситуацию не изменил. Весь последующий ход событий показал, что север всегда дляскандинавов оставался объектом экспансии, но не источником угрозы.

Оставалось южное направление. Баланс природных сил и человеческой деятельности былнастолько неустойчив, что любое и даже самое незначительное его изменение вело кпровоцированию переселенческих потоков – более или менее массовых – за пределыСеверной Европы. Из-под "крышки" северного котла вырывался пар, дававший знать осебе всему континенту. Эта закономерность действовала постоянно и являласьнаиболее объективным фактором сложения культуры Севера.

В контексте культурной экологии Д. Стюарда и его последователей (М. Салинса идр.), концентрировавших внимание на исследовании адаптационных способностейобщества по отношению к окружающей среде, Скандинавия представляет собой весьмапоказательный пример. Культурно-адаптационная специфика находит отражение вопределенном культурном типе, базирующемся на основные характеристики собственноядра культуры. При этом ни ядро, ни тип не пребывают в неизменности, ибоизменяется как объективная составляющая среды обитания, так и в особенности тестороны экологического континуума, которые подвергаются культурно-антропогенномувоздействию. В Северной Европе сформировался хронологически весьма устойчивыйхозяйственно-культурный комплекс, базировавшийся тем не менее в значительнойстепени на присваивающих областях экономики – охоте, рыболовстве и достаточнорискованном скотоводстве, в особенности в северных областях и западном(норвежском) субрегионе Северной Европы. Устойчивость эта была относительной, чтоподтверждается фиксацией в течение весьма продолжительного времени в скандинавскомобществе архаических обычаев регулирования рождаемости – "вынесения детей" (14;45). Сами походы за пределы региона и массовая колонизация происходили взначительной степени в результате частных и локальных нарушений заданного

экологического баланса. Разбалансировка с эмиграционными последствиями, такимобразом, происходила достаточно легко, что позволяет охарактеризовать культуруСевера в целом как типичную культуру неустойчивого экологического равновесия. Содной стороны, это придавало ей потенциальную мобильность, с другой –способствовало удачной и безболезненной приживаемости на новом месте.Показательно, что в эпоху заморских походов северяне создают в местах новогообитания колониальные единицы с явно выдающимися социальными, экономическими,политическими и военными характеристиками. Нормандия и Сицилия, область Денло ипоселения с существенным присутствием скандинавского элемента на Руси – все эторегионы-лидеры, явственно "тянущие" за собой окружающие их земли и отчетливодемонстрирующие пусть и не очень большую, но все же новую ступень по сравнению состабильной автохтонной периферией. Культура, ориентированная на избыточноенапряжение у себя на родине, попадая в более "льготные" условия, в течениенекоторого времени инерционно демонстрировала свой высокий потенциал.

Другая сторона данного неустойчивого равновесия – подтверждение культурно-экологической гипотезы о воздействии природного окружения на психологическиехарактеристики личности, носящем не прямой, а опосредованный типом деятельностихарактер. В обществах, располагающих преимущественно неаграрным базисом,образуется психологический тип личности, для которого характерны самоуверенность,стремление к индивидуальным достижениям и независимости. Сообщества сдоминированием скотоводческой составляющей в хозяйственном цикле обнаруживают вусредненном психологическом портрете своих членов преобладание открытости инезавуалированного выражения агрессии. В целом из этих качеств складываетсясамоутверждающийся тип личности.

Действительно, аграрные общества явно менее склонны как к спонтанным массовымпереселениям, так и к эксцессам, связанным с периодом военной демократии. Этообстоятельство является главным корригирующим моментом при оценке теорийстадиального развития. Любой эволюционный процесс неизбежно направляетсявоздействием в том числе и географических факторов, действующих прежде всего черезадаптацию хозяйственной культуры. Мир Севера в I тыс. н. э. обладал большой

потенциальной энергией, при этом виды жизнеобеспечения были по сути своейпровоцирующими экспансию в той или иной форме.

Культура Северной Европы в рассматриваемый период – культура поиска и испытаний.Германцы оказались на историческом перепутье, войдя в непосредственноесоприкосновение с Империей. Римские импорты и соответственно римское культурноевоздействие с начала новой эры начинают оказывать существенное влияние нагерманский мир– что вполне отражается термином "римский железный век".Провинциальные римские мастерские сбывали свою продукцию в отдаленные областиГермании, вплоть до Скандинавии. В особенности возрос приток римских изделий вСреднюю и Северную Европу с начала I в. н. э. Римляне вывозили керамику,стеклянные, бронзовые и серебряные сосуды, украшения, фибулы. В Хильдесхаймеобнаружен клад римской серебряной посуды, датируемый I-II вв. н. э. Сериибронзовых сосудов с клеймами североиталийских мастерских распространяются до самойСкандинавии. Одним из важнейших предметов римского экспорта в Северную иЦентральную Европу была terra sigillata – красная или коричнево-красная керамика сглянцевитой поверхностью и рельефным орнаментом.

Периодически массово возрастал поток оружейных экспертов. Империи с завиднымпостоянством снабжали своих потенциальных противников высококачественнымиобразцами вооружения, в частности мечами. Так было позднее и в эпоху Каролингов,когда строжайшие указы королей и императоров франков о запрете продажи оружиявикингам продемонстрировали массовый размах этого явления в действительности.

Германский мир был для Империи классическим сырьевым придатком: они поставляли вримские провинции скот, лошадей, кожу, зерно и другие пищевые продукты, янтарь,белокурые женские волосы, иногда керамику и фибулы. Объектом торговли были и рабы.

Первые века новой эры, римский железный век, оказались эпохой дифференциации. Вэто время достаточно отчетливо обнаруживала себя граница, разделившая племена наконтинентальных и северных германцев. При сохранении общих черт культурыпрактически во всех ее областях – языке, мифологических праосновах, в сферематериальных ценностей – начинают закладываться фундаментальные начала будущегообособления.

Появившиеся на континенте племена оказывались с неизбежной закономерностьювовлеченными в круговорот культурного обмена, происходившего в Европе. При этомздесь присутствовала совершенно отчетливо выраженная доминанта – римская культура.При всем упадке, свойственном позднеантичному обществу, традиции, накапливавшиесвой потенциал веками, действовали с неменьшей силой. Империя представала передварварами в разных ипостасях. Немногим из них был доступен ее образ во всейполноте, чаще всего борьба с Римом носила вполне локальный характер и была борьбойза отвоевание жизненного пространства в обжитых и благополучных землях. Однакосовершенство многих римских институтов было очевидно. Варвар стоял перед римскимколоссом, запрокинув голову. Сокрушая, он испытывал вместе с тем отчетливую тягу кподражанию. Особенно это было заметно, разумеется, не в среде германскихдружинников, а в сознании их предводителей, наконец нашедших на развалинахимператорских дворцов адекватное обрамление собственных властных амбиций – теинсигнии, которые были ненавидимы их дедами и презираемы отцами, – вплоть доотсылки в Константинополь. Чрезвычайно закономерно и симптоматично, что Теодорих,унаследовав территорию "исконного Рима", столь же органично унаследовал и неумело-варварскую, подражательную, но болезненно сильную тягу к имперской власти. Весьантураж равеннского "альтернативного Рима", вся варварская пышность двора, все

стремление походить, казаться именно римским владетелем, все неумелое и неудачноезаигрывание с остатками прослойки "последних римлян" – все это являетсяконцентрированным проявлением той самой "тоски по Империи". Тоски, котораяявляется совершенно архетипичной для человека вообще, ибо олицетворяет собойстремление к абсолюту в области управления и подчинения, абсолюту в сфере культурывласти, выше которого нет и не может быть иных типологических форм. Это та самаятоска, которая пронизывает миросозерцание всей североатлантической цивилизации –от упадка Рима в середине I тыс. н. э. до современности. И первое тысячелетие этойидеи, пришедшееся на Средневековье, дает нам наиболее яркие образцы рафинированныхопытов возрождения имперской идеи – то в каролингской форме, то в германско-итальянской, то в колониальной.

Дракон, лежащий на сокровищах, был повержен. Повержен не столько силойпротивников, сколько собственным внутренним разложением. Однако проклятие,лежавшее на охраняемом им богатстве, вместе с самим этим богатством, былоунаследовано новыми хозяевами континента. Ушедшие в Европу германцы были поглощеныводоворотом цивилизационного процесса, сплавлявшего в единый слиток все культурныепотоки континента. Кельтские и римские, гуннские и германские черты культурывходили в соприкосновение.

Однако вспомним О. Шпенглера: "...нет никакой прямолинейной преемственности вистории; новая культура впитывает из опыта прошлого лишь то, что отвечает еевнутренним потребностям, а значит, в определенном смысле она не наследует ничего"(137; 305). И это действительно так. Ищется новая форма общества и его стратов,ищется новая форма самовыражения в искусстве. Континентальные германцыунаследовали от римлян церковную и государственную структуру – они были ужесформированы и отточены до безупречного состояния, потребность в них былаочевидна, а собственные аналогичные институты отсутствовали в принципе. Был приняти очень быстро усвоен алфавит – определенными слоями населения также и вместе слатинским языком. Чрезвычайная пластичность латинской графики вскоре приспособилаее и к отображению сугубо германских языков, относительно сложных для адекватнойграфической фиксации фонетического ряда (чтобы хоть как-то справиться ссобственной фонетикой, исландцы в XI-XIII вв. добавят к латинице едва ли недесяток видоизмененных букв).

Однако, например, в такой существенной сфере, как военное дело – одном из козырейримской цивилизации, позволявшем долгое время одерживать безусловные победы надпрактически любым врагом, – заимствования оказались чрезвычайно скромными. И делодаже не в том, что не поддавалась прямому копированию система комплектования ивоспитания легионеров. Наступила иная эпоха, и сама внутренняя структура войскапретерпела громадные изменения. Заимствовать римскую военную систему механическибыло просто невозможно. Но даже в сфере вооружения, вполне поддающейся культурнойтрансляции, существенных заимствований мы не обнаружим. Римский шлем, достаточногрубо скопированный и дополненный некоторыми новыми элементами, оказалсяединственной чертой непосредственной преемственности между Римом и германцами.Копья, щиты и мечи либо уже существовали сами по себе в сложившемся виде, либо невписывались в исконно германские представления об "идеальном" оружии. Тем более впредставления варваров не вписывалась римская тактика, оптимизированная под"цивилизованное" государственное войско, а не под толпу героев-индивидуалов.

Очень быстро трансформировалось все мировосприятие. Языческая картина миразаменялась христианской "в авральном порядке". Давно стало аксиомой, чтомировоззрение новокрещеных варваров оставалось в лучшем случае причудливой смесью

язычества и христианства. В подавляющем же большинстве неофиты просто заменяли всвоем сознании образ старого бога (богов) на новый, достаточно аморфный. Новый богвыдвигал странноватые, с точки зрения среднего германца, требования, но процессшел неумолимо. Показательно, что первыми адептами зачастую оказывались дружинники,снисходительно следовавшие политическому выбору своего конунга-короля, – так былоу франков, так же будет и у норвежцев и иже с ними. Показательно, потому чтодружинник вообще, а германский дружинник в особенности – с психологической точкизрения суть персона, максимально удаленная от христианских ценностей, в известномсмысле диаметрально им противоположная. Это подчеркивает, сколь в действительностимало значило крещение для самих новокрещеных.

На фоне идеологических, политических, военных и лингво-филологических инновацийостальные приобретают в данном контексте относительно второстепенное значение.Материальный, вещественный мир германцев оказался достаточно пластичен. В сферестроительства и типологического развития форм орудий они в значительной степенипоследовали за местом и средой. Именно эти последние определяли материальныйоблик, в который перевоплощалась германская культура в завоеванных областях.Базисные явления оказывались гораздо подвижнее надстроечных в силу их высокойзависимости от прикладного результата применительно к конкретному региону. Именнов силу этого уже в VII в. было чрезвычайно сложно спутать франкское поселение стюрингским, а остготское – с вестготским. По сути, по всем внешним признакам, этигерманские племена уже в значительной степени утратили относительное единство,существовавшее некогда в Германии Тацита. Филолог, богослов или психолог нашеговремени, оказавшиеся среди представителей разных варварских королевств, вполнемогли спутать их между собой, археолог – вряд ли.

Чрезвычайно ярким свидетельством новой нарождающейся европейской культуры сталиукрашения. Распространение на огромных пространствах преимущественно германскогомира сходных типов этой категории объектов стало индикатором определенногокультурного единства Европы. Вместе с тем дифференциация внутри самих классовукрашений отчетливо маркировала разницу между племенами и регионами, дававшую осебе знать. В качестве примера напрашивается неотъемлемый элемент германскогоженского костюма – этно-определяющий и чрезвычайно выразительный – парные крупныефибулы, прикалывавшиеся на ключицах и скреплявшие элементы верхней одежды. Привысокой степени идентичности в общем абрисе украшения, неопровержимо сводящем всенаходки в единый общий тип, дифференциация подтипов очевидна и служит прекраснымдатирующим и географически определяющим подспорьем. Локальные различияуравновешены устойчивой общностью праформы.

Чрезвычайно интересен анализ класса украшений, типичного для Европы "темныхвеков", относимых к общей категории полихромного стиля (достаточно массивныезолотые, преимущественно, украшения со вставками необработанных драгоценныхкамней, перегородчатые эмали и т. д.). Традиционно связываемые с влиянием вевропейскую культуру восточного кочевого грубого (гуннского) вкуса, якобыпородившего это стилевое разнообразие, при локализации на карте эти древностиобнаруживают любопытную закономерность. Наиболее отчетливые "узлы" локализациигрупп находок на территории Европы сосредоточены строго вдоль римского лимеса либона пограничных землях Северного Причерноморья и Балканского полуострова (191; 10-11). Исключением является лишь зона вандальского королевства в Северной Африке иотдельные находки в Малой Азии и Предкавказье. Подобная территориальная привязкаподтверждает, что ареалом сложения данного стиля и его популярности были именноконтактные зоны культурного обмена, где население двух совершенно различных миров– античного и варварского – входило в непосредственный и длительный контакт между

собой. Говорить о культурном донорстве или реципиенции здесь крайне сложно: данныйнабор ювелирных технологий, безусловно, является принципиально новым, одним изиндикаторов наступающего Средневековья. Его появление в равной степени генетическиобусловлено как варварской германской, так и римской и кочевой подосновой и,однако, не является прямым продолжением ни одной из этих традиций. Место донорстваи реципиенции занимает генезис нового стиля, не схожего с предшествующими.

Обратный пример – пример отчетливой преемственности южной традиции – представляютнекоторые аспекты оружейной культуры. Так, унификация шлемов на всем пространствеконтинента в VI-VII вв. приобретает фантастические масштабы, сопоставимые смасштабами "госзаказа" имперских времен и даже превосходящие их: римляне все жеиспользовали большее число типов шлемов в пехоте и кавалерии, не доходя доудивительного единообразия и стихийной унификации варварских королевств.

Что касается Севера, то в Скандинавии возникают явления художественной культуры,непосредственно связанные с преемственностью южных традиций. Так, целая категорияартефактов – брактеаты V-VII вв. – является подражанием римским медальонам-подвескам, Впрочем, подражанием, прошедшим мощнейший пресс северной идеологии, врезультате чего профиль цезаря превратился в мчащегося на колеснице, запряженнойкозлами, или просто яростно вытаращившего глаза громовержца Тора (50; 32) (166;40-48). Орнамент также отчетливо испытал влияние римской округлой плетенки,чрезвычайно популярной в Средиземноморье, – такой узор невозможно напрямуюсоотнести с северной и кельтской спиралью.

Таким образом, в середине I тыс. н. э. Европа являла собою пример активнейшегоочага культурогенеза, бурно шедшего во всех направлениях. В этом процессесосуществовали как наследование и видоизменение старых традиций, поройраспространявшихся на чрезвычайно дальние расстояния, так и генезис абсолютноновых тенденций, отмечавших наступление новой эпохи.

Микширование традиций и культурная экспансия протекали далеко не всегда линейно.Например, наследие общегерманского мира – длинный дом с каркасной конструкцией – врегионах, климатически не сходных с болотистой и лесистой Германией, быстро терялактуальность. Национальная идентичность в этой сфере культуры утрачиваласьдостаточно быстро. Большую популярность начинало приобретать каменноестроительство, особенно в средиземноморской зоне, а также иные формы самихдомостроений. В результате фахверк оказался все же типичной культурнойпринадлежностью собственно Германии и прилегающей зоны сходных ландшафтов, почтирастворившись в новообжитых германцами землях.

В то же время в регионе, где германцы-готы оказались почти случайно и оставалисьдоминирующим этносом немногим более столетия, – в Крыму – блестяще прослеживаласьдо конца XIX в. традиция сооружения совершенно нетипичного для горного Крымасрубного дома из крупных бревен (76; 89), а в наши дни на одной из улиц Бахчисараяможно увидеть полуразрушенный дом классической фахверковой конструкции. Возможно,это свидетельствует о потенциале сопротивления, которым располагала культураготов, противостоявшая натиску иноэтничного окружения в постримский период, когдав Северном Причерноморье наступила пора восточного засилья, Во всяком случае,иными причинами трудно объяснить также и факт длительной консервации в горномКрыму (по крайней мере, до XVI в.) реликтов готского языка, зафиксированныхзападноевропейскими путешественниками (76; 87). В Западной Европе, во всякомслучае, культурно и этнически агрессивное окружение у германцев могло бытьпредставлено на тот момент лишь римлянами и романизированными кельтами. На роль

"агрессоров" в сфере культуры – как и во всех остальных сферах – ни те, ни другиек тому времени уже не годились. По крайней мере, это окружение никогда несоздавало такого давления и такой угрозы выживанию германцев как этноса, как этослучилось в Северном Причерноморье после прихода гуннов и разрушения "державыГерманариха". Культура римлян или галло-римлян заимствовалась добровольно, в силуочевидности превосходства в тех или иных сферах, но не навязывалась насильно. Вэту же последовательность укладывается и готский рунический камень (см. главу"Вторая реальность") – артефакт заявляющей о себе германской письменной культуры.

Важно подчеркнуть, что речь не идет о прямом соответствии "уровня" культуры (еслидаже допустить аксиологический аспект в наше исследование) степени ееагрессивности. Под "агрессивной культурой" подразумевается культура сообщества илигруппы, которая навязывается или потенциально может быть навязана насильственнымпутем – в силу военного, численного (демографического), экономического или иногопревосходства. Агрессивная культура может быть более или менее развитой, то естьболее примитивной или неизмеримо более изощренной. Суть не в этом, а в желании ееносителей утвердить свой оригинальный стереотипный конструкт класса "вызов-ответ"в качестве столь же стереотипного среди своих соседей.

В свете этого можно подтвердить достаточно универсальный основной законкультурного донорства и культурной реципиенции, адекватно просчитываемый нагерманском материале. Заключается он в том, что быстрее и глубже процессыкультурной реципиенции идут и дают более устойчивые результаты там, где онаосуществляется добровольным путем со стороны культуры-реципиента и без давления состороны культуры-донора.

Напротив, агрессивное культурное окружение способствует консервации и дальнейшемуразвитию тенденций культуры, имеющихся внутри ее собственного целого – как бы впротивовес, компенсаторно, "назло" обстоятельствам.

Универсальность этого вывода, как и любая гуманитарная универсальность, не можетбыть механической. Индустриальному социуму не составит большого труда сокрушитьтрадиционную культуру нескольких сотен аборигенов каменного века – посредством"огненной воды" или телевидения – и все же, скорее всего, сила сопротивления "впроцессе совращения" будет прямо пропорциональна силе давления.

Эпоха бури и натиска в основном завершилась к первой половине V в. Это не означалонаступления мира. Напротив, в Западной Европе началась своеобразная "bellum omniacontra omnes". Ее основу составили противоречия и борьба за преобладание бывшихединоплеменников и, во всяком случае, участников былых союзов, направленных противИмперии: многочисленных германских племен, многие из которых уже обзавелись своимигосударствами. При этом внутренняя вражда и жестокость зачастую превосходилитаковые по отношению к иноплеменникам: хроника Григория Турского является томублестящим примером (10). Эта германская "Kulturgeschichte" выходит за рамки нашеговнимания – по той причине, что: а) не принадлежит регионально Северной Европе и б)генетически лишь связана с общегерманским прошлым, но не является его органическимпродолжением. Здесь, в государствах континента, бурно развивался процесс генезисановой общеевропейской культуры, в которой варварские племенные традициипрактически на равных смешивались с римским наследием.

Связь с прародиной, севером Германии и зоной проливов, была постепенно сведена кминимуму. Мы должны учитывать "многослойность" Европы в период V-VIII вв. Междугосударством франков – наиболее значимой единицей нового мира – и Скандинавией

лежала переходная зона, своего рода шлюзовая камера. Так, саксы, оставшиеся наконтиненте и не переселившиеся в Англию, вплоть до конца VIII в. представлялисобой то же самое варварское и языческое племя, каковыми были германцы временВеликого переселения. Ожесточенное сопротивление, оказанное этой культурой натискуфранков, демонстрирует чрезвычайно важный и ключевой феномен европейского мираэтого времени: главный акцент борьбы старого и нового, варварского ицивилизованного, языческого и христианского сместился с противостояния междуримлянами и германцами в сферу внутригерманских противоречий. Вчерашние союзники исородичи оказались по разные стороны межкультурного разлома, и рвение неофитов, потрадиции, превзошло рвение их учителей.

С этого времени, с середины I тыс., ведет свое начало обособление Севера, переходего в категорию языческой периферии. Европа, глазами которой мы чаще всего исмотрим на мир Средневековья, сконцентрировалась в понятии "Запад" и в основном кнему свелась. Мир язычества, географически тождественный с прародиной, сталмаргинальной и закрытой зоной для германцев Запада. Что именно там происходило –до поры до времени Запад просто не интересовало. Не интересовало ровно до тех пор,пока нападения из Скандинавии, походы викингов, не стали главной реалиейповседневной жизни западного мира.

Обособление Севера и культурная диффузия

Оставшиеся в Скандинавии и Ютландии племена оказались по другую сторону этойграницы – границы не столько физической или географической, сколько культурной имировоззренческой. Вопрос об обратной связи, влиянии ушедших в Европу племен нагерманцев, оставшихся в Скандинавии, за недостаточностью фактического материалапродолжает оставаться весьма дискуссионным. Несомненно, что некоторые воинывозвращались на Север, происходили и перемещения семей и, возможно, племенныхколлективов. Однако сомнительно, чтобы это явление носило массовый характер.Основной перенос культурных ценностей осуществлялся в направлении Юг-Север путемторговли и обмена, а также путем постепенной культурной диффузии, не связанной спереселениями ее носителей.

В результате уже в финале Великого переселения Север в значительной степениоказался предоставленным самому себе. Следствием этого было преимущественноинтровертное развитие культурного комплекса цивилизации северных морей впоследующие столетия. С середины I тыс. культура Северной Европы предстает переднами уже не как часть общегерманского культурного единства, но как самостоятельнаякультурная единица. Все тенденции, существовавшие здесь ранее – как общеэтническиелибо как локальный феномен, – получают стимул прежде всего к самостоятельномуразвитию. Культурная диффузия осуществлялась прежде всего через южноютландскийрегион, где скандинавские племена непосредственно соприкасались сконтинентальными, "цивилизовавшимися", германцами. Кроме того, контактыосуществлялись и северными обитателями Скандинавии, посредством морских сообщений.Активное взаимодействие в Балтийском регионе, в которое оказались вовлеченнымиславяне, балты и финны, происходило постоянно. Со второй половины VI в. в основномустанавливаются достаточно стабильные этнические и племенные границы в Южной иВосточной Прибалтике (125; 24), и процессы культурогенеза здесь во всех сферахидут достаточно синхронно. Синхронно, в том числе, и со скандинавской зоной. С VIстолетия прежнее общебалтийское сходство культур начинает превращаться винтеркультурный регион, пронизанный связями торгового, производственного,военного, политического и художественного свойства. Оно облегчалось единым

стадиальным уровнем развития племенных коллективов по берегам Mare Balticum и ужетогда заложило основы Балтийской субконтинентальной морской цивилизации раннегоСредневековья. В этом регионе речь не шла, строго говоря, о классическойкультурной диффузии. Одноуровневый характер социумов лишь нивелировал отдельныесферы культуры в достаточно небольших – объективно – пределах.

Что касается Запада, то культурный обмен шел и здесь. Но степень и механика этоговзаимодействия имели здесь свои особенности и, несомненно, еще должныподвергнуться детальному исследованию. Так, общим местом является указание на то,что, по крайней мере, с рубежа VII–VIII вв. отчетливое влияние Континента(франкских) и Островов (англосаксонских и ирландских традиций) привносит заметныйвклад в сложение характерных особенностей скандинавского художественного стиля(202; 104) (213; 38). И это действительно так.

Однако массовых походов на Запад еще не было. Связи с Британскими островами,особенно в ранний англосаксонский период, были, судя по всему, достаточно тесными.Допустимо, видимо, говорить о неких формах родства между династиями владетелейСкандинавии и, по крайней мере, Восточной и Юго-Восточной Англии. Основные версиикультурной преемственности предполагают либо скандинавский эпицентр и производнуюот него англосаксонскую периферию в части памятников типа Вендель, Вальсъерде иСаттон-Ху, либо опору на некий общий континентальный источник (214; 212–218) (156)(50; 44).

Есть три основных сюжета, повторяемость которых позволяет рассматривать пути ихтрансляции – по крайней мере, делать некие выводы на этот счет. Это двурогийперсонаж с птичьими головами на концах рогов ("Один"); птица, когтящая добычу; дваживотных-чудовища (волка?), терзающих человека. Последний сюжет, какпредставляется, обнаруживает скандинавский приоритет: более отчетливая проработкасцены на бляшке из Торслунда позволяет говорить о ней как о иллюстрации некоегомифологического или эпического события, в то время как находка из Саттон-Хуявляется своего рода стилизацией, схематическим, на грани орнаментальногоперехода, изображением, в гораздо большей степени оторванным от сюжета (еслипредположить, что он все же един). Детально рассмотренный выше сюжет с "орлом-птицеловом" или "орлом-рыболовом" позволяет соотнести его с эддическим(общегерманским мифологическим) образом, заставляя действительно видеть в немконтинентальный образец. Что касается наиболее яркого и массового сюжета рогатого"Одина", то его бытование обнаруживается в весьма сходных формах от Британскихостровов до Старой Ладоги с явным преобладанием находок в Швеции. Еслиприплюсовать сюда отзвуки этого сюжета в кресалах Прикамья, где тоже усматриваютОдина с сидящими на плечах воронами, то картина получается достаточно глобальная,вернее, цивилизационная по своему масштабу. Однако преобладание находок вСкандинавии, а также производный характер воинов с рогами со шлема Саттон-Ху(Один, совершенно точно, не может быть парным, это явно изображения кого-тодругого), заставляют предпочесть в области этого сюжета версию Скандинавскогопервоисточника. Таким образом, анализ древностей позволяет говорить одоминировании все же скандо-английского и континентально-английского направлениякультурной трансляции, при неоспоримости ответных импульсов.

Возникающий диссонанс между отсутствием данных о походах на Запад и массовымисвидетельствами культурного обмена снимается как несовершенством письменного фонда"темных веков", так и наличием бурных контактов помимо и вне завоевательной сферы.Скандинавия вендельского времени была блестяще известна в Англии. Формирование"Беовульфа" диагностирует посвященность англосаксов в дела Дании и Швеции этого

времени, и отнюдь не противостояние, но скорее глубокое и генетическиобусловленное родство конунгов, дружин и культур. Правда, процесс этот былнесколько скорректирован христианизацией Англии, где в разгар вендельского временипо "скандинавским часам", в середине VII в., языческая традиция в основномуступает место христианской. Общий язык культуры (в отличие от языка какфилологической реалии) перестал быть общим, в том числе и поэтому. Христианизацияположила предел возможностям династического взаимопроникновения. Возможно, именноздесь был заложен фундамент отчуждения. Контакты были сведены если не к минимуму,то к существенно меньшим величинам. При этом языческое сознание, в отличие отхристианского, никогда не проводило принципиальной грани между культурами. Службапри дворе английского "конунга" или конунга скандинавского была явлениемоднопорядковым, Британия воспринималась как заморский аналог собственного мира, ао культовых и религиозных различиях вспоминалось, как показывают саги, лишь в техслучаях, когда это всерьез затрагивало чьи-либо личные либо государственныеинтересы.

Северо-восточные области франков столь тесно соприкасались с Данией, чтокультурный обмен между ними был неизбежен, несмотря на любые расхождения врелигиозной и политической сферах. Неопределенное положение многих племенглубинной Германии (тюрингов, саксов и др.), лишь к концу "темных веков" ставшихтерриторией вполне победившего христианства, способствовало созданию множестваявных и скрытых каналов трансляции культурных ценностей, причем каналов явнодвусторонних. Хрестоматийно известен параллелизм многих явлений изобразительногоискусства, происходящих из формально разноуровневых культурных регионов. Неслучайно вещи вендельского стиля обнаруживаются вплоть до Венгрии и Дуная. Слабохристианизированная контактная зона в Германии являлась своего рода культурнымпредпольем твердыни Севера, где импульсы христианской Европы и языческойСкандинавии встречались и смешивались, образуя не слишком устойчивые комбинации,вскоре подавленные распространением западной версии европейской культуры.

В середине I тыс. н.э. важнейшим направлением международных связей в Европепостепенно, но неуклонно становится западно-восточное. При абсолютной дикости идремучей отсталости инфраструктуры в Центральной Европе, – там, куда не дотянуласьрука римского легата и инженера, – при практическом параличе средиземноморскихпутей в условиях упадка судостроения, портов, засилья арабского флота ибесконечных войн Византии за возвращение римского наследства, – главным и основнымстал торговый путь через зону Северного и Балтийского морей.

Важнейшим звеном в транзитном культурном обмене Севера в этот период являлосьплемя фризов. Этот германский этнос в середине I тыс. выполнял чрезвычайно важнуюмиссию связующего элемента и транслятора культурных – материальных и идеальных –ценностей. Фактически фризы взяли на себя в это время позднейшую функцию викингов.Торговые и пиратские (видимо, преимущественно на Балтике) операции фризов, какдеструктивным, так и конструктивным путем, способствовали объединению бассейнаСеверного моря в единую культурную зону с Балтийским регионом, завершаяинтерэтничную конструкцию цивилизации северных морей Европы.

Не менее важно другое: именно фризы создали модель северного урбанизма,послужившую исходным материалом для подражания и копирования на всем пространствесеверных морей. Крупнейший фризский торгово-ремесленный пункт того времени –Дорестад в определенном смысле может расцениваться в качестве прообраза позднейшиханалогичных поселений Северной Европы, вплоть до Старой Ладоги.

"Западными первопроходцами нового торгового пути, несомненно, стали фризы. В V-VIвв. они обосновались в Зеландии, на востоке расселились вплоть до Везера и дажеперешли эту реку. Фризы первыми рискнули плавать в открытом море по всемнаправлениям, связав британский запад со скандинавским востоком. По стопам фризов,бороздивших моря, двинулись жители морских берегов – кельты, англосаксы, славяне,скандинавы. ...Теперь на берегах Северной Галлии, на всем побережье Северногоморя, развивались порты нового типа. Это стало заметно на рубеже V и VI века,Возникали такие порты эмпирически, представляя собой ряды деревянных строений,вытянувшихся вдоль набережных в поселениях, расположенных в эстуариях и дельтахрек, и жили они исключительно торговлей и для торговли" (53; 165).

Относительно кратковременный, но яркий период фризского доминированияспособствовал распространению и унификации культурных черт в рамках цивилизациисеверных морей; некоторые материальные объекты этого времени являются типичнофризскими – это их собственный вклад в интернациональную копилку севернойтрадиции. Среди таковых – костяные гребни (22; 160-161), находимые повсюду врамках германского ареала, да и за его пределами, а также характерные такназываемые фризские (или татингерские) кувшины, тщательно изготовленныечернолощеные сосуды, декорированные инкрустацией из оловянной фольги, возможно,служившие изначально в качестве сосудов для литургического вина (125; 104).

Таким образом, Северная Европа не была оторвана от континента. Походы викинговмогут быть расценены как "гром среди ясного неба" лишь с дистанции в тысячелетие итолько при невнимательном взгляде. Трансляция культурных достижений осуществлялась

как между стадиально идентичными обществами, так и между разноуровневыми – сугубоварварскими и народами – наследниками средиземноморской традиции.

Однако не вызывает сомнения факт, что на Севере после главного разделения в жизнираннесредневековых германцев – разделения на континентальных и скандинавских –наступила новая культурная эпоха. С ней была связана и главная дифференциация всфере языка; именно в середине тысячелетия, к VI-VII вв., происходит окончательноеобособление скандинавских языков от общегерманского языкового древа. Обособлениеэто не было резким, но символизировало необратимость собственного, особого путискандинавов. Именно Северу было суждено реализовать в максимальной степениобщегерманскую "языческую идею" и сохранить образцы наиболее чистых проявленийдревнегерманской культуры.

Характеристики северной культуры

Символ новой Северной культуры – день Гибели Богов. Его зримое выражение –рвущаяся с лопастей весел пена, когда форштевень ладьи вот-вот с шорохом скользнетпо песчаной отмели и гулко ударится о прибрежный камень. Никакое другое событиепериода, наступившего в Северных странах в середине первого Миллениума, не можетстоль ярко и исчерпывающе определить его как военный поход морского конунга. Сагаоб Инглингах, являющая собой наиболее концентрированное по степени насыщенностиисторическим материалом произведение эпохи, запечатлела нарастание этогонапряжения. События, отшумевшие полторы-две тысячи лет назад, нарастают, как всюжете, созданном руками талантливого сценариста и режиссера.

Один – великий воин и путешественник. Но это еще даже не прошлое – этодействительно миф:

"Один был великий воин, и много странствовал, и завладел многими державами. Он былнастолько удачлив в битвах, что одерживал верх в каждой битве, и поэтому люди еговерили, что победа всегда должна быть за ним. ...Часто он отправлялся так далеко,что очень долго отсутствовал" (88; 2).

Череда мирных и благополучных правлений продолжила неспокойную эпоху:

"Ньерд из Ноатуна стал тогда правителем шведов... В его дни царил мир, и былурожай во всем" (88; 9). "При Фрейре начался мир..." (88; 10),

Уже Свейгдир (ок. I в. н. э. (50; 92-93)) совершает морские походы, но его цель –поиски "прародины" асов (88; 12). Его походы совершенно не похожи на походывикингов. Это еще другая эпоха. Даже мифологизированное сознание творцов доноситдо нас это ощущение.

"Ванланди, сын Свейгдира, правил после него и владел Богатством Уппсалы. Он былочень воинствен и много странствовал" (88; 13). Традиция тем не менее не создана.Следует несколько поколений бесцветных конунгов, даже гибель большинства изкоторых непримечательна.

Около 400 г. Даг Дюггвасон "собрал большое войско и направился в Страну Готов.Подъехав к Верви, он высадился со своим войском и стал разорять страну. Народразбегался от него. К вечеру Даг повернул с войском к кораблям, перебив многонароду и многих взяв в плен... В те времена правитель, который совершал набеги,звался лютым, а его воины – лютыми" (термин "gramr" означает и "князь","правитель", и "лютый") (88; 18). Это уже классический внутрискандинавскийграбительский поход.

"Агни, сын Дага, был конунгом после него. Он был могуществен и славен, оченьвоинствен и во всем искусен. Одним летом Агни конунг отправился со своим войском вСтрану финнов, высадился там и стал разорять страну" (88; 19). Акватория Балтики –поприще для морских конунгов. Разницы в нападении на "чужих" финнов или "своих"готландцев нет и в помине. Ограничивающий фактор – племенная принадлежность. За еепределами начинаются "не свои".

В начале VI в. "Ерунд и Эйрик были сыновьями Ингви, сына Альрека. Все это времяони плавали на своих боевых кораблях и воевали, Одним летом они ходили в поход вДанию и встретили там Гудлауга конунга халейгов (Халогаланд в Норвегии), исразились с ним. Битва кончилась тем, что все воины на корабле Гудлауга былиперебиты, а сам он взят в плен. Они свезли его на берег у мыса Страумейрарнес и

там повесили" (88; 23). Новый стиль идеального конунга пробивает себе дорогу. Этотнабор действий становится стереотипным. Мирные и "домашние конунги" теперьисключение. Обратим внимание, что поведение вождя – авантюра за границей племеннойтерритории, схватки с первым попавшимся противником, скорая расправа надпобежденным весьма традиционным повешением – все это классический набор действийвикингов позднейшей поры.

"Братьев Эйрика и Ерунда это очень прославило. Они стали знаменитыми. Вот услышалиони, что Хаки, конунг в Швеции, отпустил от себя своих витязей. Они отправляются вШвецию и собирают вокруг себя войско. А когда шведы узнают, что это пришлиИнглинги, тьма народу примыкает к ним. Затем они входят в Лег и направляются вУппсалу навстречу Хаки конунгу. Он сходится с ними на Полях Фюри, и войско у негомного меньше. Началась жестокая битва. Хаки конунг наступал так рьяно, что сражалвсех, кто оказывался около него, и в конце концов сразил Эйрика конунга и срубилстяг братьев" (88; 23). Закономерным этапом становится, как видим, гражданскаявойна между претендентами на племенную власть и локальный авторитет.

Множить дальнейшие примеры можно до бесконечности. Мирные конунги сменяютсявоинственными, – этот процесс детально и пристально проанализирован с литературнойи культурологической точки зрения, – однако общий вектор определен бесповоротно:Скандинавия встала на путь тотальных военно-морских экспедиций. Уже в вендельскуюэпоху, к началу–середине VI в., сложились три основных направления этих походов:

1. Походы против иноэтничного населения в рамках Балтийского моря;

2. Походы против других скандинавских племен;

3. Походы против соплеменников.

До формирования классического набора грабительских (подчеркнем это особо, так какграбежи не исчерпывали активность скандинавов) ипостасей викингов недоставалотолько походов на Запад. Они, впрочем, были, но являлись чрезвычайно редкимэпизодом, полностью утопая там в череде собственно западноевропейских внутреннихвойн эпохи "темных веков".

Первым документированным походом на Запад следует признать поход Хлохилайха(Хуглейка, Хигелака) в северные земли франков. Предположительно в 521 году "данысо своим королем по имени Хлохилайх, переплыв на кораблях море, достигли Галлии.

Высадившись на сушу, они опустошили одну область в королевстве Теодориха и взялипленных. После того как они нагрузили корабли пленными и другой добычей, онирешили вернуться на родину. Но их король оставался на берегу, ожидая, когдакорабли выйдут в открытое море, чтобы затем самому последовать за ними. КогдаТеодориху сообщили о том, что его область опустошена иноземцами, он направил тудасвоего сына Теодоберта с сильным и хорошо вооруженным войском. Убив короля (данов)и разбив в морском сражении врагов, Теодоберт возвратил стране всю захваченнуюдобычу" (10; 25). Примечательно, что этот поход нашел перекрестное отражение и всеверном наследии – в "Беовульфе" (2913-2922).

Однако вплоть до второй половины VIII в. эти походы остаются эпизодом. Не они, авнутренняя активность дружин определяет лицо эпохи. Но стиль жизни уже изменился.Скандинавия стала очагом кипящей военной активности. Все черты германскойкультуры, подчеркнувшие стадиальное движение героического века, обостряются наСевере, находя адекватное воплощение в бесконечной череде сезонных походов,

Двадцатый век стал эпохой развенчания многих научных мифов. В комплекснойскандинавистике постепенно ушло в область научных легенд представление о викингахкак об исключительно деструктивной силе. Вызрело и конституировало свои позицииустойчивое представление о многоплановости и разносторонности интересовскандинавских пришельцев, о чрезвычайно высокой роли даже самой военной экспансии,не говоря уже о многочисленных мирных и созидательных проявлениях движения северянза пределы своего ареала. И на наших глазах постепенно уходит из историческойнауки еще один миф – миф о том, что эпоха викингов началась 6 июня 793 г.нападением отряда скандинавских воинов на монастырь св. Кутберта на островеЛиндисфарн. Умозрительность этого положения всегда была достаточно очевидна,однако магия даты, позволяющей хоть что-то определить со всей возможной точностью,всегда играла свою роль. Выясняется, однако, что в самом скандинавском обществе,которое одно только может быть рассмотрено нами как некая измерительная шкала,этот момент не ознаменовался никакими кардинальными изменениями. При отстраненноманализе развития северной культуры у всякого непредвзятого наблюдателяскладывается устойчивое впечатление непрерывности традиции, и информация о началемассовых (а ведь действительно массовых – на третье лето рейдов в Британиюосновываются большие лагеря, в том числе будущий город Дублин, столица Ирландии)походов выглядит на самом деле несколько шокирующим диссонансом. Напротив,возникает отчетливое ощущение надлома, произошедшего несколькими веками ранее.

Подлинным поворотным пунктом в северной "культурной истории" была середина I тыс.н. э., когда общество активно начало воспроизводить свою собственную – и, дляЕвропы, уникальную – стереотипную форму культуры: морской поход. Уникальность еесовершенно очевидна. Многочисленные социумы, переживавшие свой героический век,обычно проявляли собственную активность в иных формах военных рейдов: сухопутных –конных и пеших. В то же время внешне чрезвычайно схожие формы финикийской,например, экспансии, строго говоря, не принадлежат стадии героического века.Определенную аналогию можно усмотреть в греческом обществе гомеровского идогомеровского периода, однако, как представляется, корабль в нем все же был вгораздо большей степени "средством доставки", нежели "живым существом" исоучастником похода. В любом случае многие формы культуры скандинавов, завязанныевсецело на корабельную практику, грекам были чужды. Именно это и дает возможностьговорить об уникальности эпохи и ее культурных форм. На этом фоне все остальныепроявления культурной уникальности отчетливо занимают несколько подчиненноеположение – они безусловно вторичны рядом с главным символом времени и места,

своего рода топохронологической квинтэссенцией – кораблем с плывущими на немвоинами.

Этому движению подчиняется все в Скандинавии. Дело даже не в том, что значительнаячасть населения участвовала в самих походах. Почти все обитатели Севера рано илипоздно имели шанс повстречаться с этой опасностью, ибо для викинга – а теперь ужесмело можно употребить этот термин – не существовало разницы, кого именно грабить.Внутренний поход против фактически соседей стал такой же обыденностью, как изаморская экспедиция. Численный состав этих контингентов, как правило, был невелик– один, реже несколько кораблей. Но это компенсировалось активностью и боевымикачествами дружин. Возникает целый спектр формирований, в том числе имаргинализированных, фактически исключенных из общественной системы.

Скандинавская культура этого времени удивительно однородна – как однородно и самообщество. Фактически за пределами этого равенства оказываются только несвободныепо определению – рабы (патриархальное рабство было весьма специфической иуниверсальной системой подчинения социально ущемленных личностей). Все остальные,принадлежавшие к категории свободнорожденных, на практике оказывались в достаточноблизких социальных условиях. Конунг Севера, подобно базилевсу гомеровскоговремени, сам трудился и в значительной степени жил за счет собственного труда итруда своей семьи. "Во многих местностях Норвегии и Швеции пастухами скота бываютдаже знатнейшие люди", напишет Адам Бременский (40; 86). И если в эпоху викинговтакое положение дел сохранялось в основном в окраинных патриархальных областях, вглухих углах Скандинавии, то в вендельское время и предшествующий период это былобезусловной всеобщей нормой.

Критерием социального лидерства была принадлежность к соответствующему родовомуколлективу, но реальная власть базировалась и могла базироваться в то время лишьна личном авторитете вождя – в конечном счете, дружинники окружали его в томслучае и до тех пор, если и пока он вел боевые действия, был щедр и обладалопределенной харизмой, заключавшейся в ключевом для скандинава того временипонятии удачи, неотделимом от понятия судьбы.

Именно эта эгалитарность, создававшая устойчивую и невероятно прочную основу длянадстраивания форм социальной культуры и расцвета всех аспектов культуры духовной,позволяла вырабатывать универсалии этического комплекса, актуальные и приемлемыедля всех слоев населения. Ведь не случайно Один – при всей своей специфичности –нигде так отчетливо не выступает в роли "Всеотца", как в "Речах Высокого". Именноздесь он дает поучения и определяет нормативы морали, универсально приемлемые длялюбого члена скандинавского общества – от конунга и ярла до последнего свободногодомочадца на захолустном хуторе в глубоком северном фьорде.

Набор этих норм сложился именно в эпоху активных походов и небывалого доселевсплеска активности, когда мир стал достаточно агрессивен к населяющим его людям.Он пронизывает все мироощущение скандинавов, и, без сомнения, это именно тотпамятник, который "следовало бы выдумать, если бы его не существовало". В самомделе, он лишь концентрированное и лаконичное воплощение тех законов, проявлениекоторых мы постоянно отслеживаем по всем остальным памятникам, не имеющимморалистического значения.

Прежде чем в дом

войдешь, все входы

ты осмотри,

ты огляди, –

ибо как знать,

в этом жилище

недругов нет ли...

Вытянув шею,

орел озирает

древнее море;

так смотрит муж,

в чуждой толпе

защиты не знающий.

("Речи Высокого": 1, 62)

Даже начало песни проникнуто ощущением нестабильности и неустойчивости – того, чтоявлялось основным вызовом, обращенным к человеку той эпохи. Поучения касаютсяпоистине универсальных и внеклассовых аспектов жизни и поведения; необходимостиподдерживать дружбу и платить за нее собственной привязанностью; мстить, кольскоро к этому подан повод; крепко держаться за жизнь, даже ценой физическихстраданий и увечий; соизмерять свои возможности с задачами и не увлекатьсяизбыточной мудростью; наслаждаться в жизни как борьбой, так и богатством, любовьюи всеми доступными человеку яркими переживаниями:

Щедрые, смелые

счастливы в жизни,

заботы не знают;

а трус, тот всегда

спасаться готов,

как скупец – от подарка.

("Речи Высокого", 48)

И общим выводом звучит поистине ставшая ключевой для эпохи походов строфа,провозглашающая результат миросозерцания и мировосприятия, порожденный эпохой иставший лозунгом времени – лозунгом, ведшим по жизни тех воинов, что плывут накораблях, высеченных на стелах Готланда:

Гибнут стада,

родня умирает,

и смертен ты сам;

но смерти не ведает

громкая слава

деяний достойных.

Гибнут стада,

родня умирает,

и смертен ты сам;

но знаю одно,

что вечно бессмертно:

умершего слава.

("Речи Высокого", 76-77)

В середине I тыс. н. э. на Севере наступает эпоха малых конунгов. Специфической,северной линией развития было то обстоятельство, что здесь актуальность единства –племенного и межплеменного – в определенный момент резко пошла на убыль. Наконтиненте бурная эпоха военной демократии шла параллельно со сложением первичныхпраформ государственности – племенных союзов, которые органично трансформировалисьлибо в новые формы племенных союзов, либо непосредственно в раннегосударственнуюструктуру. Обратных процессов континент практически не знал. На Севере всеобстояло по-иному. Относительно медленное развитие северной культуры привело всередине I тыс. к созданию максимально возможного для этого региона единства:"держав Инглингов и Скьельлунгов", представлявших собой племенные союзы с единымикультовыми центрами. Однако период их существования оказался чрезвычайнонепродолжительным: уже в VI в. династии либо пресекаются, либо теряют свое влияниеи власть.

Наступает время локальных правителей. Малые конунги становятся главнымидействующими лицами этого нового скандинавского мира. Пирамидальные локальные"миры" – черта эпохи. Небольшая область, насчитывающая, быть может, несколькотысяч жителей, становится территорией, на которой фактически действует понятие"мы". Жители именно этого локуса, подчиненного власти локальной же династииконунгов, осознают собственную принадлежность к группе – единственной группе запределами собственного родового коллектива. Картина мироздания парцелляризируется– окружающий мир становится объектом приложения собственных усилий, и граница, закоторой эта активность может быть реализована, порой в буквальном смысленачинается за оградой собственного хутора – земной Утгард лежит рядом и служитисточником опасности или славы.

Возникает парадоксальная, на первый взгляд, дихотомия: с одной стороны, мир взначительной степени ограничен рамками собственного поселения и ближайшей округи,он "обозрим"; с другой – в мире оставалось все меньше границ. Человек Северастановился все более легок на подъем – тысячекилометровые расстояния

преодолевались морским путем без особых проблем, тем более терялось ощущениерасстояния в пределах зоны Датских проливов, основной зоны походов и столкновенийданов, свеев, гетов и норвежцев. Формирование мобильной и активной цивилизационнойсущности шло быстрыми темпами на протяжении всего первого тысячелетия, однако собособлением скандинавских племен и началом у них внутренних походов этот процессприобрел дополнительный импульс. Цивилизация Севера создавала ячейки, спорысобственной культуры, которые заносились обстоятельствами либо собственной волей вдругие земли, укореняясь там и давая производные от северной культуры филиационныепобеги. Культура, таким образом, создала условия и механизм собственнойтрансляции.

Проблема мироощущения может решаться нами лишь на основе анализа различных стратовобщества. При этом необходимо учитывать, что общество Скандинавии этого периодабыло, как отмечалось, весьма эгалитарным по своей сути, однако в нем все более иболее отчетливо выделяется прослойка воинов-профессионалов. Это тот самыйнеобходимый и достаточный компонент героического века, который создает всеприсущее ему своеобразие. Его членам свойственны:

1. Обостренное чувство собственной значимости, граничащее с неприкрытым (иобязательным по статусу!) бахвальством;

2. Отчетливое противопоставление своей группы остальному социуму ("неизбранным");

3. Агрессивность, подогревавшаяся как объективными (служба), так и субъективными(персональные амбиции) причинами;

4. Искусное владение оружием, оттачивавшееся как упражнениями, так и постояннойбоевой практикой;

5. Формирование вторично-родственных связей по горизонтальным и вертикальным осям:ощущение побратимства (или реальное побратимство) с другими дружинниками исыновняя подчиненность конунгу-вождю (своего рода приемному отцу);

6. Генерирование собственной религиозной субкультуры и собственной мифологемы:специфического и адресно-воинского микропантеона, собственных ритуалов, символов иамулетов воинской удачи и победы и т. д.;

7. Возникновение собственной версии героического прошлого в форме эпоса.

На скандинавской почве этим процессам было свойственно локальное своеобразие, втом числе:

8. Создание адекватных и чрезвычайно специфических форм самовыражения в видескальдического искусства;

9. Активное использование в качестве основы для ведения боевых действий развитойбазы судостроения;

10. Формирование специфически скандинавского института берсерков – непобедимыхвоинов, пользовавшихся психотропными веществами в качестве временного стимулятораи без того повышенной агрессивности и силы.

Дружинная культура, без сомнения, представляла собой во всех отношениях переходнуюструктуру общества. В ней соединялись наиболее яркие архаические черты и элементы

новой культуры. Она была квинтэссенцией и авангардом: все ярчайшие проявленияустного и прикладного творчества, все главные новшества идеологического порядка,все новации социальных институтов были связаны либо с конунгами, либо с ихдружинным окружением, не говоря уже о нововведениях технологического порядка всобственно военной сфере.

Но при этом следует отметить, что Скандинавия в это время – в период V-VIII вв.–активно формирует совершенно новый тип человека – самостоятельного хозяинасобственного тела, души и имущества. Тип свободного и равноправного домовладельца,участника ополчения и индивидуального бойца, потенциального члена дружинывыдающегося вождя, главы своего семейства, корабела и путешественника, способногок рискованным и авантюрным предприятиям – переселению в необжитые северные лесаили на далекие острова, – формируется именно в этот период. Блестящаяхарактеристика Скандинавии этого времени принадлежит перу одного из ведущихспециалистов – К. Рандсборга. Он говорит о формировании здесь "открытого обществас высоким уровнем конкуренции среди его членов" – такая формулировка, в частности,предложена датскими исследователями. И это действительно так. Нигде в Европе этогопериода подобных условий уже не было. Дружинная организация строгоуравновешивалась существованием специфической и яркой прослойки, а вернее –мощнейшего слоя – самостоятельных бондов. Они создавали собственную культурнуюсреду – во внешних проявлениях достаточно незначительно отличавшуюся от той,которая окружала конунгов. Длинные дома и корабли, оружие, собственные хозяйства исамостоятельное мироощущение роднили их. Биполярность этого мира придавала емуустойчивость.

Все вышесказанное заставляет усомниться в высказанном А. Я. Гуревичемпредположении о том, что лишь с началом эпохи викингов начинает формироваться ипринимает законченные формы осознание личностью собственной индивидуальности, какначинает обособляться от общества и сама личность. Как представляется, никакихреальных оснований для таких выводов нет. Начнем с того, что дружина, сколь бынезначительной и архаичной она ни была, раз и навсегда снимает вопрос орастворенности личности в обществе. Дружинник прежде всего и в основном – воин-индивидуал. Сколь бы ни было существенно для него осознание локтя товарища, скольбы ни важна была взаимопомощь и поддержка, прежде всего и всегда дружинниказаботит реализация собственных военных и социальных амбиций. Именно для этого онпримыкает к конунгу, именно для этого он идет в бой. Средневековый бой – всегдапоединок. Сам характер оружия и тактики располагал только к такому виду схватки.Излюбленный и единственный тип коллективных действий всей раннесредневековойЕвропы и Севера в особенности – коллективная оборона ("стена щитов") всегда неболее чем подготовка к атаке или крайняя мера на случай безнадежного положения вбою. Вслед за ней следует сама схватка, когда только ты и твое оружие решают исходстолкновения. Только собственное воинское мастерство, частное бесстрашие иперсональная удача спасут и помогут победить в бою; только персонально валькириипризывают в чертог Одина. Коллективные формы самосознания в дружинной средедопустимы лишь в сфере общей привязанности делу конунга.

Но ведь и за пределами этой среды мир состоял из индивидуальностей. Только членысемейств, да и то в основном неполноправные, могли в какой-то степени ощущатьсобственную "растворенность" в структуре. Однако даже свободные женщины всегдавыступают на Севере как личности, отвечающие за свои поступки и обладающиесобственной неповторимой судьбой и персональными чертами. Тем более это относитсяк владельцам хозяйств – бондам. Трудно представить себе человека, направляющегокорабль с десятками домочадцев к новой неизведанной земле или обсуждающего у очага

с собственными сыновьями и зятьями план какого-нибудь мероприятия класса кровноймести или набега на соседние хутора, – трудно представить его не располагающиминдивидуальностью. Напротив, это наиболее индивидуализированное обществораннесредневековой Европы.

Выдвигается "неопровержимый" аргумент: да, это было действительно так, ноформироваться подобный уклад мышления начал лишь с наступлением эпохи викингов, скоторой он и был непосредственно связан. Думается, что здесь мы имеем дело склассической аберрацией восприятия. Главный довод – отнесение периода жизни идеятельности первого известного по имени скальда, Браги Старого, именно к IX в.Однако даже если не сомневаться в этой датировке, это ни о чем не говорит.Скальды, несомненно, существовали и ранее этого времени – мы застаем традициюскальдического стихосложения в готовой и очень сложной форме, предполагающейдлительный период формирования. К тому же вся коллизия с добыванием "меда поэзии"принадлежит образу Одина, что однозначно уводит нас в достаточно глубокуюдревность. Строго говоря, весь антураж рунической культуры – с именамисобственными на предметах вооружения; с горделивыми надписями мастеров ("Я,Хлевагаст, сын Холти, сделал рог" начертано на роге из Галлехус) – еще болеевыразительными, чем подписи под эпитафиями на рунических камнях XI в.; сперсональной (!) ответственностью за начертание магической надписи, открывавшейканал воздействия на мир, – все это плохо вяжется с представлением о растворенномв социуме германце и тем более скандинаве. Тезис о зарождающемся осознаниииндивидуальности должен быть отвергнут как безусловно несостоятельный.

Бич и проклятье гуманитарных дисциплин о прошлом – пресловутая "модернизация"событий и мышления людей отдаленных эпох. Считается, что все беды в восприятиихронологически дистанцированных культур коренятся в том, что мы смотрим на их мирсовременным взглядом. Как представляется, в случае со Скандинавией раннегоСредневековья мы должны бороться с обратным явлением – с искушением все времясовершать насилие над собственным разумом и пытаться архаизировать наше мышление,реконструируя восприятие древнего скандинава, Корень зла все в том же признанииобщества Севера полупервобытным или, вернее, отнесение его культуры к категории"разлагающихся первобытнообщинных". Напротив, скандинавская культура была вполнедостаточно модернизирована для того, чтобы мы претендовали на право постижения еезакономерностей непосредственно. Естественно, это предполагает определенныедопущения и признание существенных отличий ее от современной культуры.Скандинавская культура была архаичной, но не архаической, по крайней мере, спервых веков н. э., существенно изменив свой облик в середине I тысячелетия.

Именно в сочетании трудносочетаемого – пережитков глубокой древности, органичновплетенных в строй современной раннесредневековой жизни, мы должны видетьсвоеобразие и силу этого культурного целого. Скандинавское общество было ничуть неменее, а во многих сферах более развито, чем любое общество христианской Европы.Располагая технологиями судостроения (лучшими в мире) и оружейного дела (оружиевендельского времени находится на уровне европейских стандартов, а мечи в эпохувикингов везли из-за границы в первую очередь потому, что захват трофеев или

покупка были рентабельнее собственного производства), скандинавы обеспечиваливоенно-техническое превосходство. Скудость средств существования определяласьклиматом и ландшафтом, а не отсталостью агрикультурных технологий (всякаявыживающая и продолжающая существовать цивилизация адекватна самой себе и не можетбыть подвергнута сравнительной оценке). Что же касается сферы духа, топроцветающая и яркая скандинавская художественная культура ничуть не уступаетсинхронной островной, не говоря о континентальной. В области же мифогенезиса,словесного и эпического творчества преимущества языческого Севера очевиднынастолько, что не нуждаются даже в расшифровке. Кроме унылого переписываниясчитанных экземпляров церковной литературы, то есть глубоко чуждого по букве идуху для основной массы населения наследия абсолютно чужой и для римлян, и длякельтов, и тем более для германцев культурной традиции – механическоговоспроизводства и сохранения численно ограниченной "элитой духа" чужого наследия –Европе нечем похвалиться. На этом фоне расцвет язычества в Скандинавии –необыкновенно яркий и насильственно прерванный несколькими веками спустя – являетсобой великолепную картину.

В свете всего отмеченного возникает главный вопрос – каковы были границыкультурных периодов, если таковые поддаются вычленению в раннескандинавскойкультурной истории? Как представляется, ответ на него очевиден. В рамках "эпохиИнглингов" нами выделяются следующие отчетливые промежутки, в основном совпадающиес археологической периодизацией Севера:

1. Эмиграционный период (рубеж н. э. – IV в.). Основные характеристики периодаследующие. Достаточно массовый отток германского населения как из Северной Европыв Европу континентальную, так и распространение в самой Европе. В Скандинавииотсутствует избыточное народонаселение, ибо все оно вовлекается в переселенческоедвижение. Приток культурных импульсов нарастает, но является относительно слабым.Он выражен прежде всего римскими импортами, достигающими отдаленных уголковСевера, но влияющими на местную культуру не слишком значительно. Это в большейстепени ознакомительный этап. Общество, судя по всему, в известном смыслестратифицировано – вероятно, в большей степени, чем в позднейший период.Доминирующим является архаический культурный поток, восходящий к индоевропейскимпраосновам, ценностям бронзового века и кельтскому культурному наследию. Стилевыетрадиции искусства достаточно архаичны – в их основе лежат схематическиеизображения людей и животных. Однако именно в этот период закладываются основыбудущего своеобразия. Скорее всего начинает формироваться образ Одина, вбирающегов себя черты отдельных старых традиционных богов; с ним связано становление культавоинской "профессии" и оформление представления о диференцированном загробном миредля воинов (маркируется бурным распространением оружейных приношений в могильноминвентаре, ритуально поврежденным оружием и т. д.). В рамках периода оформляютсяновые тенденции в развитии судостроения, которые в дальнейшем станут меняться нестоль принципиально: появляется тип северного корабля, наследующий основныеформальные признаки архаических судов, но являющийся основанием семейства вполнемореходных гребных плавсредств с выдающимися характеристиками. Возникает главныйэтнокультурный компонент германского мира – руническая письменность, носящаяпреимущественно сакральный характер.

2. Ценностно-иммиграционный период (IV-V вв.). Характеризуется чрезвычайно бурнымисобытиями эпохи Великого переселения народов в Европе, на фоне которых все, чтопроисходит в Скандинавии, несколько теряется. Главные свершения, связанные сразвитием и гибридизацией германской культуры, разворачиваются к югу и западу отримского лимеса. Отток населения из Северной Европы к концу периода практически

прекращается – в эпохе переселений наступает пауза. Это маркируется началомустановки и позднейшим распространением в Скандинавии традиции воздвижениярунических камней – индикатора стабильности и оседлости населения. В Европевозникают новые художественные стили – полихромный в частности, дифференцированныетипы характерных фибул. Закладывается событийная база эпоса – германской версииобщего прошлого. Бурный процесс знакомства германцев с римским, греческим ивосточными культурными "языками" приводит к быстрой имплантации новых элементов.Огромное количество гибридных культурных явлений возникает в этот период, причемзаимствование идет в разных направлениях и осуществляется в разных пропорциях –часть импульсов смешивается в контактных зонах, часть приносится на Север. В численаиболее характерных примеров первых – готские культурные заимствования, включаяязыковую гибридизацию (письменный готский язык, рунические памятники) и оружейныеновации, вторых – брактеаты Севера, появляющиеся в этот период как подражаниеримским украшениям. Общество Севера прогрессирует в сторону эгалитарности и новыхформ идентичности. Возникают – видимо, достаточно кратковременно – племенные союзыдовольно крупного масштаба с унифицированным культовым единством и преимущественно(sic!) мирной ориентацией. Краткое равновесие в обществе обеспечиваетсяпреимущественно хозяйственной направленностью культуры и отсутствием серьезныхвнутренних проблем. Оно, в свою очередь, объясняется отсутствием внешней угрозы иотносительной неперекаселенностью региона. Линейное возрастание потенциалаосложняется привнесением внешних культурных импульсов из Европы – образповерженной Империи; новые богатства, и даже не столько богатства, сколькорассказы о них; проникновение континентальных версий мифологических конструкций.Для межплеменной и даже для племенной идентичности еще не пришло время, онаявляется искусственной и недолговечной. Амбиции локальных лидеров берут верх надинтеграционными процессами. "Держава Инглингов" и идентичные ей структуры терпятпоражение и прекращают свое существование. Наступает парцелляризация общества.Идея "места" и большой семьи, рода, становится определяющей. Бурно идет процессформирования дружин вокруг локальных конунгов, оформляются идеалы дружинной жизнии ее стереотипы. На фоне возросшего объема импорта культурных достижений идутбурные процессы генезиса нового культурного поля самой Скандинавии.

3. Период торжества локальной идеи и экспансии (VI-VIII вв.). В рамках этогопериода, совпадающего с эпохой Вендель, окончательно оформляется как своеобразиескандинавской германской культуры, так и новые тенденции ее развития. Культурныйобмен с континентом, не прекращаясь, становится все же менее активным. Но, чтоболее важно, теперь собственное развитие скандинавами базовых характеристик своейкультуры отчетливо выходит на первый план. Период ученичества в основномзавершился, и наступило время самостоятельного развития. Локальное мировосприятиене являлось чем-то новым – напротив, попытки межплеменного единения былипреждевременным стремлением сломать еще вполне устойчивую идею племенной автаркии.Поэтому "цивилизация малых конунгов" и производных от них конунгов морских былазакономерным этапом развития, теперь заявившим о себе в полную силу.Парцелляризация общества достигает устойчивого промежуточного финиша: основнойединицей общества становится большая семья, ведущая собственное хозяйство наобособленном поселении хуторского типа. Этот замкнутый и самодостаточныйхозяйственно, но открытый вовне мир оформляет собственный, обслуживающий егонужды, набор ценностей. Среди них первостепенные – скандинавский длинный дом,приобретающий к этому времени окончательную подовальную форму с выпуклыми стенами;соответствующая концентрическая картина мира и мифологического пространства смиром людей и богов в центральной его части. Параллельно достигает своегоокончательного оформления альтернативный мир, альтернативная культура: культурадружинная. Это тоже своего рода семья, но семья специфическая, основанная на

воинском братстве и общей подчиненности и преданности вождю, – преданности,подразумевающей определенные качества и действия самого вождя (щедрость, оказаниезнаков внимания дружинникам и др.). Альтернативный мир дружинной культурыорганично вписан в общий строй культурного целого, однако одновременно является поотношению к "гражданской" культуре отчетливо маргинальным. Он противопоставлен ейкак по источнику своего воспроизводства (преимущественно не традиционному, адобровольно-исключительному: большинство дружинников просто не доживает допоявления собственных законных детей, во всяком случае, типичный дружинник саги иэпоса не имеет семьи; большинство членов дружин отсеивается из желающих,происходящих из "мирных" слоев общества), так и по набору базовых ценностей.Главная функция дружинника – не воспроизводство материальных и даже духовныхценностей, а их потребление, чаще всего в абсолютно паразитарной форме. В обществеобразуется "культурный уступ", разделяющий дружину и остальное свободноенаселение. На изломе этого уступа проступает целая гамма реакций с обеих сторон:приязнь и неприязнь, надежда на помощь и защиту и опасения за собственную жизнь иимущество, желание быть включенным в дружинную структуру и неприятие ее ценностей.Этот разлом оказывается мощнейшим культурогенетическим фактором. Социальная икультурная прерывность со своего рода табуированием перехода в новый статус(однако табуированием весьма преодолимым) создает в обществе мощный стимул дляпреодоления этого барьера и как следствие увеличивает его внутренний потенциал.Одновременно открывается канал альтернативного дружинного быта – возникаютдружины, не связанные с локальной знатью: дружины морских конунгов и простомаргинализированные группы воинов. Основным содержанием эпохи становится придающийей неповторимость морской поход. Первоначальный его смысл и причина – военнаяоперация и грабеж. Эта военная составляющая, безусловно, доминирует во внутреннихпоходах, в пределах самой Северной Европы. В отличие от походов за пределыСкандинавии, где может преобладать торговая или поселенческая активность, как этобыло в Финляндии и Прибалтике, внутренние походы носят почти исключительно военныйхарактер. Характерная черта эпохи – возрастание военной активности мирногонаселения. Не только участие в походах ополчения из свободных бондов, но иопускание военной деятельности на уровень больших семей, имеет место в оченьбольших масштабах. Комплекс кровной мести со всей разветвленной системойотношений, ритуалов и традиций приобретает, с разделением общества на семьи,тотальный характер. Обилие бытовых, личных и имущественных конфликтов служитпитательной средой для его воспроизводства и эскалации, поэтому военная культуракак таковая проникает глубоко в общество. Б то время как на континенте у германцевидет процесс эмансипации свободного населения от военного ремесла, Север движетсяпрямо противоположным путем. Различия в военной сфере между свободнымдомовладельцем и дружинником конунга сосредоточиваются все более и более видеологической сфере. Длинный дом, корабль, руническая письменность, искусство –все эти сферы культуры являются в значительной степени индифферентно доступными итому и другому. Разница проявляется в оттенках идеологического целого –преимущественном почитании Одина, Тора или Фрейра; в дифференцированномистолковании эпического наследия; в психологической ориентации на производящий илиприсваивающий тип деятельности. При этом, при всех существующих противоречиях иоппозициях, общество монолитно и вполне устойчиво. Все его элементы уравновешиваютдруг друга, хотя и находятся в состоянии часто прорывающейся вражды. В этот периодокончательно оформляется идеологическая надстройка, существующая в дальнейшем скосметическими изменениями вплоть до полного сокрушения ее христианством. Активноформируется эпос, усваивающий континентальный по преимуществу событийный ряд ивплетающий его в понятный и привычный антураж морских походов. Образ Одина,окончательно закрепившего за собой определенные функции, становится доминирующим,оттесняя на второй план не только богов плодородия, но и традиционного

индоевропейского громовника Тора. Пантеон Севера приобретает законченный вид.Искусство изображения и символической фиксации информационного и эмоциональногоряда достигает в вендельских произведениях потрясающего совершенства и экспрессии,формирование феномена культуры Севера полностью завершается. Эпоха викинговпродолжит дело Венделя, в том числе и в сфере искусства, однако кардинальныеизменения в стиле наступят лишь к началу XI в., то есть к ее завершению.Вендельский стиль в искусстве не только завоевывает Скандинавию – с его экспансиейсвязан первый отчетливый выброс скандинавской культуры за пределы региона. Этосимвол начала культурной экспансии. Пока что Скандинавия лишь наращивает свойпотенциал, оттачивая изощренное "искусство натиска по всем направлениям" вовнутренней борьбе и на полигоне Балтики. Однако принципиально важно отметить, чтовсе без исключения основные параметры эпохи викингов во всех сферах культурысложились на Севере уже в раннюю вендельскую эпоху. В этом смысле рубеж конца VIIIв. выглядит достаточно искусственным. Перелом, о котором мы обычно говорим,произошел лишь в сознании западных европейцев. А оценивать внутреннее развитиекультуры по произведенному ею внешнему впечатлению, как представляется, не вполнеуместно. Проблема заключается лишь в том, что существенные трансформации вразличных сферах культуры происходили в дальнейшем разновременно. Так, врунической письменности переходный период, связанный с редукцией футарка,завершился около 900 г.; стили северного искусства трансформировались плавно, иопределенные новации прослеживаются на всем протяжении эпохи викингов; всоциально-политической сфере попытки государствообразования (главная черта эпохи)растянулись от начала IX в. в Дании до первой половины XI в. в Норвегии; столь жедифференцированным и не менее долгим был путь к северным душам христианской веры,По сравнению с отчетливой прерывностью VI в. эти трансформации не обнаруживаютустойчивых доминант и чрезвычайно аморфны. Но в любом случае традиционная датаперелома около 800 г. вызывает сомнения. Она оправдана лишь как внешний символ ииндикатор: в самом деле, Скандинавия к концу VIII в. действительно дозрела дотакого состояния, что имела право, силу и решимость навязывать окружающему мирусвой культурный стереотип.

Резюмируем. В развитии культуры Северной Европы периода I-VIII вв. н. э. отчетливовыделяется эпоха преимущественного развития архаической традиции с выбросомсобственной культурогенетической активности на континент. Импульсысредиземноморской культуры проникают на Север опосредованно и достаточно слабо. Всеверной зоне распространяются общегерманские достижения, генерированные наконтиненте (руны). Затем наступает период бурного культурогенеза во всех областяхконтинента, для Севера имеющий следствием культурное обособление. Тенденции,возникавшие в общегерманской культуре, усиливаются и обостряются, порой достигаялогической завершенности. При этом многие базовые параметры развиваются "уступом",совершая откат на прежние позиции (упадок объединительных тенденций). Наступаетэпоха локальных миров, объединенных унифицированными культурными явлениями, –складывается мозаика, имеющая общий смысл и облик, но весьма разнообразная приблизком рассмотрении, находящаяся в постоянном взаимодействии ее элементов.Главная прерывность в развитии северной традиции преодолена сравнительно быстро иотчетливо. Наступает период устойчиво континуального совершенствования разобретенных параметров культуры, который сопровождается ее активным экспортом, сначалом эпохи викингов приобретающим тотальный и всесторонне направленныйхарактер.

Прасимвол, праформа и извлечение уроков

Устойчивая и постоянно воспроизводящая себя, определяющая своеобразиецивилизационного поля и все основные его характеристики, единая и непротиворечиваясущность локальной культуры всегда вызывает интерес. О. Шпенглер определил эту"монаду" как прафеномен. Под таковым он понимал, следуя за традициями Гете,выделенную из стиля какой-либо культуры идейную основу, которую можно воспринять,но нельзя проанализировать, разложить на части. Выделить прафеномен культурнойформации, утверждает О. Шпенглер, значит определить ее внутренние возможности,которые далеко не всегда находят полное воплощение, "чувственное проявление вкартине мировой истории".

Что же является прасимволом и прафеноменом культуры Севера? Для "фаустовской"западной души О. Шпенглер вполне отчетливо определил ее символику: в основе ее –одиночество, бесконечность и беспредельность, неограниченность рамками телеснойсущности и преодоление пространства (137; 281-282). Как и насколько соотносимзападный прафеномен с северным? Имеем ли мы право рассматривать скандинавский миркак наиболее последовательное или, напротив, раннее и неполное воплощение тойсущности, которая всецело определяла строй европейского мышления и образдеятельности в последние полтора тысячелетия?

Вероятно, можем. И рассматривать его необходимо именно как модель стремящейся красцвету варварской цивилизации Европы. Скандинавия I тыс. н.э. – единственныйкамертон, позволяющий сопоставить, измерить и различить то, что полностью иличастично скрыто под напластованиями эпох и чужих воззрений, традиций и символов.Однако рассматривать этот мир в столь далеком ракурсе, сглаживающем частности,также вряд ли уместно. С одной стороны, причисление Севера к "фаустовским"культурам дает определенный ключ, по крайней мере позволяющий определяться сточками отсчета. С другой – это слишком общее сопоставление, исключающеевозможность учета локальных и временных трансформаций топохрона.

Беспредельное как таковое и выход за пределы тела в пространство мира, безсомнения, отчетливо проявляют себя в Северной культуре. Однако, какпредставляется, более надежным и законным претендентом на статус прафеноменаСевера может быть признан феномен движения. Именно движением проникнут этот мир.Именно движение запечатлено на бесконечных наскальных рисунках эпохи неолита ибронзы. Именно движение захватывает в свой водоворот племена, стремящиеся с северана юг и запад в поисках новой судьбы. Им наполнены символические и зооморфныеорнаменты на произведениях искусства, движение в пикирующем соколе на пряжкахгерманцев, движение в оскале вепря на гребне шлема вендельского воина и во взмахекрыльев птицы на нем. Корабельная культура Скандинавии – запечатленный полет поповерхности моря, но и дом на берегу – это тоже перевернутый корабль, внутрикоторого зимой у очага завершается цикл рассказов о предыдущем походе –завершается замыслом похода нового.

Достаточно взглянуть на любое из изображений этого времени – даже относительномирного и внешне "малоподвижного" периода первых веков н.э., чтобы удостоверитьсяв том, что все они живут и движутся. Статика чужда этим картинам: фантастическиезвери сворачиваются восьмерками, кусая себя самих, воины налегают на весла иливздымают секиры и мечи, валькирии подносят рога эйнхериям, оборотни терзают героя,вспарывающего им животы. И над всем этим царят стремительно летящие птицы и знакивечности. А два противника на лобовой бляшке одного из шлемов представляют непросто изображение, а целый мини-фильм: все стадии боя, включая брошенные дротики,

бег друг к другу, выхватывание оружия и саму схватку, – все это автор запечатлел водном "кадре", как наложившиеся друг на друга снимки одной кинопленки.

Мир этот мобилен и готов к броску. Жизнь не привязана к полям и лугам: сколь бы нибыл обжит твой персональный угол, он может быть покинут, и покинут относительнобезболезненно. И вместе с тем это – не авантюрный мир, не авантюрный в современномпонимании. Он населен трезвомыслящими и адекватно воспринимающими реальностьлюдьми. Эмоции в нем являются явным отклонением от нормы, как и внутренняярефлексия. Достаточно сравнить чисто кельтскую, наполненную похвальбой ипреувеличениями, романтику эпических сражений Кухулина и других героев споведением скандинавских эпических героев. Эти последние, кажется, исполненыугрюмой решимости свершения собственной и чужой судьбы в большей степени, чем кто-либо из героев древности. О роли судьбы в представлениях германцев вообще искандинавов в частности писалось несчетное число раз. Однако судьба, которая ипредставляет собой воплощенное движение, действительно пронизывает всемироощущение древнего скандинава как некой типической личности. К сожалению, мы струдом можем судить о том, сколь давно возник этот тип мировоззрения и насколькоон был соотнесен и связан с рождением нового мифологического пространства ивремени, дифференцированного от общеиндоевропейского потока. Если все же былсоотнесен, то, вероятно, он оформился в основном в рамках нашего "периодаИнглингов", вместе с вычленением образа Одина. Но влияние его определило весь уголгерманского – и европейского в конечном счете – мировидения. Неумолимостьдолженствования симметрична и равновелика модусу движения в скандинавскойкультуре. Мир, как и судьбы людей, движется в определенном направлении, изменитькоторое не дано. Ганглери в "Младшей Эдде" спрашивает Высокого лишь о том, какименно устроен мир, что именно его ждет, и робко интересуется – неужели нельзяничего поделать? Поделать действительно ничего нельзя, ибо свершится именно то,что должно свершиться. Избегнуть судьбы не удастся никому, и лучшее, что можносделать, – встретить ее максимально достойно. Но задумаемся: каково народу житьвеками в ожидании Рагнарекк – гибели не только богов, но и людей? Ведь этоожидание глубоко чуждо христианскому ожиданию последнего суда – в нем отсутствуетнадежда. Все начнется заново, но мир будет уже другим, как и населяющие его люди.Трагичность мироощущения тем не менее никогда не приводила к средиземноморскомубегству от страха будущего в мир наслаждений или аналогичным "пирам во время чумы"позднейшей Европы. Спокойное свершение долженствующих событий и свершение своейсобственной судьбы, вечное и неостановимое движение – истинный прасимвол Севернойцивилизации раннего Средневековья.

Последний и наиболее спорный момент в оценке Северной культуры – моментпрогностический. Закат Европы, разворачивающийся со всевозрастающим темпом,находит массу аналогий и отсылок в упадке культур прошлого. Сравнение падающеговеличия с закатом и падением Римской империи было очевидным еще во временаГиббона. Однако крайне редко смотрят на этот вопрос с противоположной стороны.Анализ характеристик варварского общества может быть использован для реконструкциивнутренней логики развития агрессивных и деструктивных – на данном этапе – культуртретьего мира. Анализ даже не столько соответствий в параметрах культурногодвижения, но скорее механизма заимствования и переосмысления культурного наследияцивилизациями-донорами и цивилизациями реципиентами. Анализ направления угрозы ипредпочтительных реакций на нее. Анализ взгляда, которым смотрит культура,претендующая на достойное место под солнцем, на культуру, это место сегоднязанимающую.

Проблема современности не в том, что она утратила составляющую судьбы, влекущеймир (или локальный мир) к заведомому концу. Проблема в незнании содержания этогоконца. Скандинавам было гораздо легче. Гибель Богов была предрешена – и онасвершилась. Они знали свой сценарий и сыграли его до конца. Проблема Европы в том,что свой сценарий европейская мифология так и не создала. Именно поэтому нашеневедение относительно будущего столь трагично. Но ведь факт наличия судьбы изакономерной предопределенности грядущего сам по себе еще ни о чем несвидетельствует. Быть может, этот грядущий сценарий трагичен для противоположнойстороны. И сказанные около двух тысячелетий назад слова: "Греция, взятая в плен,победителей гордых пленила", отражаясь, как в двух противостоящих зеркалах,подвержены бессчетному числу толкований – все зависит лишь от точки зрения.

Список литературы

1. Андерсон П. Патруль времени // Андерсон П. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 8.Ангарск: Амбер, 1995. 575 с.

2. Артамонов М. И. Проблема расселения восточных славян в свете археологическихданных // Советская археология, 1990, № 3.

3. Беовульф // Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М., 1975.

4. Браун ф. А. Шведская руническая надпись, найденная на о. Березани // ИзвестияАрхеологической Комиссии. Вып. 23.

5. Бродель Ф. История и общественные науки. Историческая длительность // философияи методология истории. Благовещенск, 2000.

6. Буданова В. П. Готы в эпоху Великого переселения народов. СПб.: Алетейя, 1999.319 с.

7. Васильевский В. Г. Труды 1-4. СПб. (Л.), 1908-1930.

8. Веллер М. И. Все о жизни. СПб.: Изд. дом "Нева", 1998. 750 с.

9. Гренландская песнь об Атли // Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М.,1975.

10. Григорий Турский. История франков. М., 1987.

11. Гумилев Л. Н. Истоки ритма кочевой культуры // Народы Азии и Африки, 1968. №3.

12. Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера Земли Л.: Гидрометеоиздат, 1990. 526 с.

13. Гуревич А. Я. Большая семья в северо-западной Норвегии в раннееСредневековье // Средние века, 1956, вып. 8.

14. Гуревич А. Я. Походы викингов. М.: Наука, 1966. 183 с.

15. Гуревич А. Я. Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе. М.: Высшаяшкола, 1970. 224 с.

16. Гуревич А. Я. История и сага. М.: Наука, 1972. 198 с.

17. Гуревич А. Я. К истолкованию "Песни о Риге" // Скандинавский сборник, 1973, №18.

18. Гуревич А. Я. "Эдда" и право (к истолкованию "Песни о Хюндле") //Скандинавский сборник, 1976, № 21.

19. Гуревич А. Я. Норвежское общество в раннее Средневековье. Проблемы социальногостроя и культуры. М.: Наука, 1977. 327 с.

20. Гуревич А. Я. "Эдда" и сага. М.: Наука, 1979. 192 с.

21. Гухман М. Готский язык. М.: Изд-во МГУ. Филол. фак., 1998. 287 с.

22. Давидан О. И. К вопросу о контактах древней Ладоги со Скандинавией (поматериалам нижнего слоя Староладожского городища) // Скандинавский сборник, 1971,№ 16.

23. Дюмезиль Ж. Верховные боги индоевропейцев. М.: Наука, 1986. 234 с.

24. Евангелие от Матфея.

25. Иванов В. В. Хеттский язык. М.: Изд-во вост. лит., 1963. 222 с.

26. Иванов В. В., Топоров В. Н. Исследования в области славянских древностей. М.:Наука, 1974. 342 с.

27. Ингстад X. По следам Лейва Счастливого. Л.: Гидрометеоиздат, 1969. 246 с.

28. Иордан. О происхождении и деяниях гетов. Getica. СПб.: Алетейя, 1997. 505 с.

29. Исландские саги. Ирландский эпос. М., 1973.

30. История Дании с древнейших времен до начала XX в. М.: Наука, 1996. 503 с.

31. История крестьянства в Западной Европе. В 3 т. М.: Наука, 1985-1986.

32. История Норвегии. М.: Наука, 1980. 710 с.

33. История Швеции. М.: Наука, 1974. 719 с.

34. Кан А. С. История скандинавских стран (Дания, Норвегия, Швеция). М.: Высшаяшкола, 1980. 311 с.

35. Калевала. Л., 1984.

36. Калесник С. В. Основы общего землеведения. М.: Учпедгиз, 1955. 472 с.

37. Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства. М.: Прогресс, 1987. 360 с.

38. Клейн Л. С. Генераторы народов // Бронзовый и железный век Сибири.Новосибирск, 1974.

39. Ключевский В. О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М.: Наука,1968. 525 с.

40. Ковалевский С. Д. Образование классового общества и государства в Швеции. М.:Наука, 1977. 279 с.

41. Кон И. С. История в системе общественных наук // Философия и методологияистории. Благовещенск, 2000.

42. Корзухина Г. Ф. Об Одине и кресалах Прикамья // Средневековая Русь. М., 1976.

43. Коул М., Скрибнер С. Культура и мышление. М.: Прогресс, 1977. 261 с.

44. Кричевский Р. Л., Дубовская Е. М. Психология малой группы, М.: Изд-во МГУ,1991. 205 с.

45. Кулаков В. И. Варианты иконографии Одина и Тора V-XI вв. // Славяно-русскиедревности. Вып. 2. Древняя Русь: новые исследования. СПб., 1995.

46. Кулаков В. И. Вороны викингов и орлы Империи // Всероссийская нумизматическаяконференция. Вып. 4. М.: Б. и., 1996. 156 с.

47. Лебедев Г. С. Шведские погребения в ладье VII-XI веков // Скандинавскийсборник, 1974, № 19.

48. Лебедев Г. С. Погребальный обряд как источник социологической реконструкции(по материалам Скандинавии эпохи викингов) // Краткие сообщения институтаархеологии, 1977, № 148.

49. Лебедев Г. С. Конунги-викинги (к характеристике типа раннефеодального деятеляв Скандинавии) // Политические деятели античности, Средневековья и нового времени.Л., 1983.

50. Лебедев Г. С. Эпоха викингов в Северной Европе: Историко-археологическиеочерки. Л.: Изд-во ЛГУ, 1985. 285 с.

51. Лебедев Г. С. Балтийская субконтинентальная цивилизация раннегоСредневековья // Тезисы X Всесоюзной конференции по изучению истории, экономики,литературы и языка Скандинавских стран и Финляндии. М., 1986. Ч. I.

52. Лебедев Г. С. Этюд о мечах викингов // Клейн Л. С. Археологическая типология.СПб., 1992.

53. Лебек С. Происхождение франков. V-IX вв. М.: Скарабей, 1993. 347 с.

54. Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. М.: Педагогика-пресс,1994. 602 с.

55. Левяш И. Я. Культурология. Курс лекций. Минск, 1998.

56. Макаев Э. А. Язык древнейших рунических надписей. М.: Наука, 1965. 156 с.

57. Мелетинский Е. М. "Эдда" и ранние формы эпоса. М.: Наука, 1968. 364 с.

58. Мелетинский Е. М. О семантике мифологических сюжетов в древнескандинавской(эддической) поэзии и прозе // Скандинавский сборник, 1973, № 18.

59. Мелетинский Е. М. Скандинавская мифология как система. М.: Наука, Глав. ред.вост. лит., 1973. 17 с.

60. Мельникова Е. А. Скандинавские рунические надписи. Тексты, перевод,комментарий. М., 1977.

61. Мельникова Е. А. Меч и лира. Англосаксонское общество в истории и эпосе. М.,1987.

62. Мечников Л. И. Цивилизация и великие исторические реки. М.: АО "Изд. группа"Прогресс""; "Пангея", 1995. 461 с.

63. Мифы народов мира. М.: Сов. энцикл., 1987-1988. Т. 1. 671 с. Т. 2. 719 с.

64. Младшая Эдда. М., 1994.

65. Монгайт А. Л. Археология Западной Европы. М.: Наука, 1974. 408 с.

66. Немировский А. И. Этруски. От мифа к истории. М., 1982.

67. Ницше Ф. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 1.

68. Нюлен Э. Поминальные камни Готланда // Сокровища викингов. Л., 1979.

69. Первая Песнь о Хельги убийце Хундинга // Беовульф. Старшая Эдда. Песнь оНибелунгах. М., 1975.

70. Перебранка Локи // Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М., 1975.

71. Песнь о Трюме // Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М., 1975.

72. Песнь о Хюмире // Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М., 1975.

73. Петров С. В. Поэзия древнеисландских скальдов и понятие народности в искусстве// Скандинавский сборник, 1973, № 18.

74. Петрухин В. Я. Погребения знати эпохи викингов (по данным археологии илитературных памятников) // Скандинавский сборник, 1976, № 21.

75. Петрухин В. Я. О картине мира у скандинавов-язычников (по "памятным камням" V-XI вв.) // Скандинавский сборник, 1978, № 23.

76. Пиоро И. С. Крымская Готия. К., 1990.

77. Прорицание вёльвы // Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М., 1975.

78. Пуртов А. В. Опыт возможной этимологии и типологии некоторых образовскандинавской мифологии. Тор. М., 1995.

79. Равдоникас В. И. Надписи и знаки на мечах из Днепростроя // ИзвестияГосударственной Академии истории материальной культуры, 1933, № 100.

80. Речи Альвиса // Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М., 1975.

81. Речи Высокого // Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М., 1975.

82. Речи Гримнира // Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М., 1975.

83. Речи Регина // Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М., 1975.

84. Речи Сигрдривы // Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М., 1975.

85. Речи Фафнира // Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М., 1975.

86. Руны. М, 1998.

87. Сага о Волсунгах. М.-Л., 1934.

88. Сага об Инглингах // Круг Земной. М., 1995.

89. Сага об Олаве сыне Трюггви // Круг Земной. М. Наука, 1995. 687 с.

90. Сага о Греттире. Новосибирск, 1976.

91. Сага о Ньяле // Исландские саги. М., 1956.

92. Сага о Хаконе Добром // Круг Земной. М., 1995.

93. Сага о Хальвдане Черном // Круг Земной. М., 1995.

94. Сага о Харальде Прекрасноволосом // Крут Земной. М., 1995.

95. Самосознание европейской культуры в XX веке. М., 1995.

96. Сидоренко В. А. Федераты Византии в Юго-Западном Крыму (последняя чеверть III– начало VIII в.). СПб., 1994.

97. Скржинская Е. Ч. Примечания // Иордан. О происхождении и деяниях гетов.Getica. СПб., 1997.

98. Славянское и балканское языкознание. Проблемы интерференции и языковыхконтактов. 1975.

99. Смирницкая О. А. Беовульф // Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М.,1975.

100. Смирницкая О. А. О поэзии скальдов в "Круге Земном" и ее переводе на русскийязык // Снорри Стурлусон. Круг Земной. М., 1995.

101. Смирницкий А. И. Древнеанглийский язык. М., 1955.

102. Сокровища викингов. Каталог произведений искусства и памятников культурыШвеции II-XI вв. из собраний Государственного исторического музея в Стокгольме идругих музеев Швеции. Л., 1979.

103. Станг X. Наименование Руси. СПб., 2000.

104. Стеблин-Каменский М. И. Древнеисландский язык. М., 1955.

105. Стеблин-Каменский М. И. Происхождение поэзии скальдов // Скандинавскийсборник, 1958, № 3.

106. Стеблин-Каменский М. И. Культура Исландии. М., 1967.

107. Стеблин-Каменский М. И. Примечания к Старшей Эдде // Беовульф. Старшая Эдда –Песнь о Нибелунгах. М., 1975.

108. Стеблин-Каменский М. И. Миф. Л., 1976.

109. Стеблин-Каменский М. И. Историческая поэтика. Л., 1978.

110. Стеблин-Каменский М. И. Примечания к "Младшей Эдде" // Младшая Эдда. М.,1994.

111. Стеблин-Каменский М. И. Снорри Стурлусон и его "Эдда" // Младшая Эдда. М.,1994.

112. Стеблин-Каменский М. И. "Круг Земной" как литературный источник // Кругземной. М., 1995.

113. Страбон. География. М., 1969.

114. Стриннгольм А. М. Походы викингов, государственное устройство, нравы и обычаидревних скандинавов. М., 2002.

115. Тайлор Э. Первобытная культура. М., 1989.

116. Тацит Корнелий. О происхождении германцев и местоположении Германии //Корнелий Тацит. Сочинения в 2-х томах. СПб., 1993.

117. Тимофеев В. В. Наши хищные птицы. Иркутск, 1958.

118. Тиханова М. А. Старшерунические надписи // Мельникова Е. А. Скандинавскиерунические надписи. М., 1977.

119. Тойнби А. Постижение истории. М., 1991.

120. Токарев С. А. Религия в истории народов мира. М., 1976.

121. Тьерри О. История завоевания Англии норманнами, т. I. СПб, 1868.

122. Фон Фиркс И. Суда викингов. Л., 1981.

123. Фрезер Дж. Золотая ветвь. М., 1983.

124. Фуко М. Археология знания. К., 1996.

125. Херрман И. Славяне и норманны в ранней истории Балтийского региона. М., 1986.

126. Хлевов А. А. Балтийская цивилизация и европейское единство раннегоСредневековья // Дивинец староладожский: Междисциплинарные исследования. СПб.:Изд-во С.-Пб. ун-та, 1997. 197 с.

127. Хлевов А. А. Зооморфные изображения на вендельском оружии: опыт семантическойреконструкции // Проблемы социально-политической истории и культуры Средних веков.СПб., 1997.

128. Хлевов А. А., Безрогов В. Г. Англо-саксонская руническая надпись из собранияПубличной библиотеки: Опыт предварительного анализа. // Вторые Скандинавскиечтения. Сборник материалов. СПб., 1999.

129. Хлевов А. А. Дружина Севера как исторический феномен. // Вторые Скандинавскиечтения. Сборник материалов. СПб., 1999.

130. Хлевов А. А. Германцы в Крыму: к интерпретации Керченских рун // ЭпохаСредневековья: Проблемы истории и культуры. СПб., 2000.

131. Хлевов А. А. Об одном эсхатологическом сюжете европейского Севера //Средневековое общество: социально-политический и культурный аспекты. СПб., 2001.

132. Хлевов А. А. Вербальные и псевдовербальные ритуалы архаической Скандинавии: кпопытке классификации // Ритуальное пространство культуры. Серия IX Symposium.СПб., 2001.

133. Хойслер А. Германский героический эпос и сказание о Нибелунгах. М., 1960.

134. Хольмквист В. Золотая пектораль из Мене // Сокровища викингов. Л., 1979.

135. Цезарь Гай Юлий. О Галльской войне. М., 1991.

136. Широкова Н. С. Культура кельтов и нордическая традиция античности. СПб.,2000.

137. Шпенглер О. Закат Европы. Ростов-на-Дону, 1997.

138. Штегман И. Г. Вороновые птицы. Л., 1932.

139. Шумовский А. Отрие с рунической надписью, найденное в Сушично // Вестникархеологии и истории. Вып. VII. СПб., 1888.

140. Щукин М. Б. Рубеж эр. СПб., 1994.

141. Элиаде М. Космос и история. М., 1987.

142. Элиаде М. Священное и мирское. М., 1994.

143. Элиаде М. Аспекты мифа. М., 1996.

144. Элиаде М. Миф о вечном возвращении. СПб., 1998.

145. Юнг К. Архетип и символ. М., 1991.

146. Юнг К. Душа и миф: шесть архетипов. М., 1996.

147. Ярхо Б. Сказание о Сигурде и нифлунгах на скандинавском Севере // Сага оВолсунгах. М.-Л., 1934.

148. Ambrosiani В. Regalia and symbols in the boat-graves // Vendel Periodstudies. Stockholm, 1983.

149. Andersen H. Om urnordisk erilaR og jarl // Sprog og Kultur, 1948. Bd 16, H.3-4.

150. Arntz H. Die Runenschrift. Halle. 1938.

151. Arntz H. Handbuch der Runenkunde. Halle (Saale), 1935.

152. Arwidsson G. The armour of Vendel warrior // Tor, 1940, B. 3.

153. Askeberg F. Norden och Kontinenten i gammal tid. Studier i forngermanskkulturhistoria. Uppsala, 1944.

154. Beck, H. Einige vendelzeitliche Bilddenkmaler und die literarischeUberlieferung // Bayerische Akademie der Wissenscnaften, phil.-hist. Klasse,Sitzungsberichte, Heft 6. Munchen, 1964.

155. Bohner K. Die fruhmittelalterlichen Spangenhelme und die nordischen Helme derVendelzeit // Romisch-Germanische Museum von Mainz. 1997, B. 2.

156. Bruce-Mitford R. The Sutton-Hoo ship burial. 1-2. L, 1975, 1978.

157. Broholm H.C. Danske oldsager. III. Ældre bronzealder. Kobenhavn, 1952.

158. Brandsted J. Danmarks oldtid, Bd III. Kobenhavn. 1960.

159. Childe V. G. The Aryans. L., 1926.

160. De Vries J. Kelten und Germanen. Bern-Munchen, 1960.

161. Donat P. Hausbau und Siedlung // Die Germanen. В., 1983.

162. Duval P.-M. Les dieux de la Gaule. P., 1976.

163. Diiwel K. Runeninschriften auf Waffen // Schriftenreihe des Instituts furFruh-mittelalterforschung der Universitat Munster. 1981.

164. Ehringhaus S. Germanenmythos und deutsche Identitat. Die Fruhmittelalter-Rezeption in Deutschland 1842-1933. Weimar, 1996.

165. Es W. A. van. Friesland in Roman times // Ber. ROB 15-16., 1967.

166. Gaimster M. Bracteates of Vendel Period. On the significance of Germanic art.Stockhholm, 1998.

167. Haarnagel W. Die Ergebnisse der Grabung auf der Wurt Feddersen Wierde beiBremerhaven in den Jahren von 1955-1957 // Neue Ausgrabungen in Deutschland 1958.

168. Hachmann R. Die Goten und Skandinawien. В., 1970.

169. Hagen A. Norway. L., 1967.

170. Hallstrom C. Monumental Art of Northern Europe, I. Sth., 1938.

171. Hauck K. Bildforschung als historische Sachforschung. Zur vorchristlichenIkonographie der figuralen Helmprogramme aus der Vendelzeit // K. Hauck & H.Mordek (eds.), Geschichtsschreibung und Geistiges Leben im Mittelalter.Festschrift Heinz Lowe. Koln-Wien. 1978.

172. Heiermeier A. Der Runenstein von Eggjum. Halle (Saale). 1934.

173. Heusler A. Niebelungenlied und Niebelungensage. Dortmund, 1922.

174. Hussman H. Deutsche Wappenkunst. Leipzig, 1939.

175. Hyenstrand A. Production of iron in outlying districts and the problem ofJärnbäraland // EMS, 1973, V. 4.

176. Jacobsen L.-Moltke E. Danmarks runeindskrifter. 1941-1942.

177. Jahn M. Die Bewaffnung der Germanen in dre alteren Eisenzeit etwa von 700 v.Chr. Bis 200 n. Chr. Leipzig, 1916.

178. Jansson S. B. F. The runes of Sweden. London. 1962.

179. Keiling H. Die Entstehung der Jastorfkultur und zeitgleicher Kulturen imRhein–Weser–Gebiet und deren geographische Verbreitung // Die Germanen. В., 1983.

180. Krause W. Runeninschriften im alteren Futhark. Halle (Saale). 1937.

181. Krause W Die Runeninschriften im alteren Futhark. Gottingen 1966.

182. Larsen U. H. L. 1979. Vikingernes religion og livsansquelse. Kobenhavn, 1979.

183. Lundstrom A. Gravgavorna Vendel // Vendeltid. Stockholm, 1980.

184. Magistri Adam Bremensis gesta Hammaburgensis ecclesiae pontificum. Ed. B.Schmeidler, 3. Aufl., Hannover, 1917.

185. Marstrander C. J. S. 1929. Germanische Waffennamen aus romischer Zeit // NTS,Bd III.

186. Moltke E. Runeindskriften paa guldhornet fra Gallehus // Aarb0ger, 1936.

187. Moltke E. The runes and their origin: Danemark and elsewhere. Kopenhagen,1985.

188. Morris R. L. Runic and Mediterranean epigraphy. Odense, 1988.

189. Møllerop O. J. Gård ok gårdsamfunn i elder jernalder // SMA, 1957.

190. Müller-Wille M. Bestattung im Boot // Offa, Bd. 25-26. Neumünster, 1970.

191. Müller-Wille M. Zwei religiöse Welten: Bestattungen der fränkischen KönigeChilderich und Chlodwig. Mainz-Stuttgart, 1997.

192. Newark T. Celtic warriors. 400 BC – 1600 AD. Poole-New York-Syney. 1986.

193. Nordal S. Snorri Sturluson. Reykjavik, 1920.

194. Nylen E. Bildstenar. Sth., 1978.

195. Olsen P. Die Saxe von Valsgarde. Sth., 1945.

196. Oxenstierna E. C. G. Die Urheimat der Goten. Leipzig, 1948.

197. Page R. I. An Introduction to English Runes. London 1971.

198. Peschel Karl. Germanen und Kelten // Die Germanen. В., 1983.

199. Salin B. Die altgermanische Thierornamentik. Stockholm. 1904.

200. Sawyer P. The age of the vikings. L, 1966.

201. Saxo Grammaticus: Gesta Danorum // Indholdsfortegnelsen bigger på Winkel Horn1898 og på J. Olrik. 1908-1912.

202. Shetelig H. Classical impulses in Scandinavian art. Oslo, 1949.

203. Stang H. The naming of Russia. Oslo, 1998.

204. Stenberger M. Sweden. L., 1962.

205. Stenberger M. Det forntida Sverige. Sth., 1964.

206. Stolpe H., Arne T. J. Graffåltet vid Vendel. St., 1912.

207. Stolpe H., Arne T. La necropole de Vendel. Stockholm, 1927.

208. Teichert M., Müller H.-H. Haustierhaltung // Die Germanen. В., 1983.

209. Voigt T. Kult und Bestattungswesen // Die Germanen. В., 1983.

210. Weber E. Kleine Runenkunde. Berlin, 1941.

211. Werner J. Das Aufkommen von Bild und Schrift in Nordeuropa. BayerischeAkademie der Wissenschaften. Phil.-Hist. Klasse. Sitzungsberichte. Heft 4.Munchen., 1966.

212. Wilson D. M. The Anglo-Saxons. L., 1962.

213. Wilson D. M., Klindt-Jensen O. Viking art. L., 1966.

214. Wilson D. M. Sverige-England // Vendeltid., St., 1981.

215. Wimmer L. F. A. Die Runenschrift. Berlin 1887.

Словарь терминов

Ангон (fango) – вид метательного копья, активно применявшегося враннесредневековой Европе. Представлял собой несколько видоизмененный итехнологически упрощенный аналог римского пилума (pilum). Железный наконечникэтого оружия был выполнен в виде гарпуна с развитыми симметричными зубцами,отходящими назад, и имел достаточно длинную шейку. Шейка римского пилума обычнобыла от 0,5 до 1 м длиной и в месте сочленения с древком располагала шарообразнымтяжелым утолщением, что было обусловлено главным назначением этого типа копья: онодолжно было вонзаться в щит противника, после чего его невозможно было ни извлечьоттуда, ни обрубить железный наконечник. Тяжелый и громоздкий пилум делал щитпрактически неподъемным, что вынуждало врага вскоре просто опускать главноесредство своей защиты. Ангон имел обычно несколько более короткую шейкунаконечника и не располагал массивным утолщением, однако в целом функция его в боюбыла сходна. Общий упадок ремесленного производства в Европе в период Темных вековпривел к тому, что дротики этого типа обычно менее качественны, чем римскиепрототипы, однако формы их наконечников гораздо более разнообразны.

"Меч с кольцом" ("hringsverd") – наиболее дорогой и связанный, несомненно, свысшим слоем дружинной иерархии тип рубящего оружия вендельского периода вСкандинавии. Представлял собой меч "меровингского" типа, обычного для ЕвропыТемных веков. Единственным принципиальным отличием являлся элемент декора навершиярукояти: своеобразные диски-кольца, продетые друг в друга (как два круглых звенацепи). Они могли быть подвижны, однако обычно представляли собой литую деталь,являвшуюся абсолютно нефункциональной частью рукояти. Кольца всегда расположенынесимметрично, украшая лишь одну из сторон навершия. Смысл и назначение их невполне ясны. Возможно, это выродившийся в простое украшение узел креплениятемляка, однако такое предположение является не более чем догадкой. Тем не менееобязательность наличия этого элемента на оружии подтверждается большим количествомименно таких мечей у воинов, изображенных на предметах малой пластики.

Œgishjalm ("шлем-страшило") – поэтический термин, несомненно обозначающий типичныйскандинавский шлем с полумаской, украшенной орнаментом и накладными элементами.

Бармица – кольчужная завеса, крепившаяся к открытому (сферическому или сферо-коническому) шлему сзади и с боков, закрывая шею воина, Достаточно эффективнозащищала от случайных скользящих ударов рубящим оружием.

Берсерк – в скандинавской традиции – высококвалифицированный воин, отличавшийсяабсолютной неустрашимостью, неординарной силой и ловкостью, Насколько можносудить, важнейшей составляющей искусства берсерков было использование психотропныхсредств – в частности, метионина, содержащегося в отваре из мухоморов. Применениеэтого препарата приводило к относительно кратковременным вспышкам воинственногобезумия: человек не испытывал боли от ран, терял чувство страха и осторожности,проявлял повышенную силу и явные признаки помрачения рассудка (вой, пена на губахи т.д.). После подобного приступа наступала фаза релаксации, когда воин вынужденбыл восстанавливать практически полностью исчерпанные силы организма. Термин"берсерк", буквально означающий "обряженный в медвежью шкуру", предельно явственноуказывает на изначальную связь института берсерков с оборотничеством и магией.Действительно, убеждение в том, что берсерки обладают способностью обращаться вволков и медведей, было всеобщим. Берсерки составляли целую прослойку в обществе –даже если сообщения саг о конунгах, в дружинах которых насчитывалось по 12берсерков, и являются данью эпическому стилю (священное число), то сам факт

наличия немалого количества этих воинов в воинских формированиях и средиразбойников-маргиналов не подвергается сомнению.

Биндеруна (буквально "связанная руна") – то же, что лигатура. Совмещенные,"сросшиеся" в одном знаке несколько рунических символов (от 2 до 5 и более). Какправило, к центральной вертикальной черте одной руны добавлялись боковые чертывсех остальных символов, входивших в слово или в сочетание знаков. Применялась длясокращения длины надписи, для тайнописи и т.д.

Бонд – центральное лицо скандинавской средневековой истории, свободный крестьянин,владевший "одалем" – неотчуждаемой земельной собственностью. Бонды были главамибольших семей, членами народного собрания (тинга), основой земельного ополчения иглавными производителями сельскохозяйственной и ремесленной продукции. Именно этамощнейшая прослойка "среднего класса" обеспечила Скандинавии хозяйственнуюстабильность, относительную политическую устойчивость и надежные демократическитрадиции.

Брактеат – типичное украшение конца эпохи Великого переселения народов и Темныхвеков в Скандинавии. Попытка воспроизвести в германских условиях римскую монету,широко использовавшуюся в качестве подвески-кулона, привела к рождению чрезвычайнооригинального класса объектов. Брактеат представлял собой штампованную из тонкоголиста золота круглую пластинку с припаянной втулкой для продевания шнурка иливеревки. Доминирующим мотивом декора (вместо профиля римского императора)оставалось профильное изображение головы (реже всего тела) Тора с короткоостриженными и стоящими дыбом волосами, плотно сжатыми губами и выпученнымиглазами, Принадлежащие асу козлы, свастики и рунические надписи дополняютдекоративное заполнение большинства брактеатов.

Бустрофедон – архаический способ письма, при котором строки, написанные справаналево, чередуются со строками, написанными в обратном направлении. Движение рукиписца, таким образом, напоминает движение упряжки быков с плугом по полю. Позднееобычно устанавливается одностороннее направление письма, принятое в той или инойкультуре.

Вейцла – институт, типологически аналогичный древнерусскому полюдью. Заключался впериодически осуществлявшихся поездках конунга по подвластной территории поустановленным маршрутам с остановками в усадьбах подвластных бондов. Параллельноосуществлялось взимание даней, решение судебных и хозяйственно-административныхвопросов, инспекция местности, прокорм дружины, отправление культовых функций и,разумеется, общение конунга с населением.

Вервольф – в германской культуре то же, что оборотень (в основном в волчьемобличье).

"Длинный дом" – важнейший элемент германской культуры, тип вытянутого домостроенияс двумя рядами столбов, поддерживающих крышу. В Скандинавии становитсяполифункциональным сооружением, имеющим отчетливо выраженное этноопределяющеезначение.

Доспех – комплекс защитного вооружения, предназначенный для защиты от поражениятела воина. Чрезвычайно трудно говорить не только о скандинавском, но и оевропейском доспехе раннего Средневековья в силу катастрофической нехваткиисточников. Колоссальный интерес вызывает не имеющий аналогов на континенте

комплекс вооружения из погребения в Вальсъерде (Швеция), сочетающий элементыкольчужной и ламеллярной (из длинных металлических пластинок) защиты.

Драккар – типичный боевой корабли эпохи викингов, парусно-гребное судно свытянугыми обводами, штевни которого были украшены обычно звериным орнаментом.

Каролингский меч – в VIII-XIII вв. одно из основных и, безусловно, наиболееэффективное оружие Европы. Дальнейшее развитие меровингского меча, каролингскиймеч, при средней длине 75-110 см, отличался выдающимися рубящими характеристиками,прочностью, надежностью и легкостью конструкции. Разработанный в рейнскихмастерских, этот тип активно воспроизводился в Скандинавии, на Руси и во многихдругих регионах Европы, став совершенно универсальным и ярко характеризующим эпохупредметом вооружения. Экспортировался даже в традиционно приверженные собственнымтипам оружия страны Востока. В XIII в. повсеместно в Европе окончательновытесняется рыцарским мечом с более узким заостренным лезвием и иной формойрукояти.

Кеннинг – многоступенчатый синоним, заменяющий в скальдической поэзии наиболееважные понятия и термины. Например, кеннингом корабля могло быть выражение "скакунтропы чайки", кеннингом меча – "огонь крови и ран" и т.д.

Ламеллярный доспех – защитное покрытие из продолговатых железных (стальных)пластинок, закрепленных на тканевой или кожаной основе. Вплоть до XV в. сохранялсвое значение, сочетая прочность и надежность с относительной дешевизной,легкостью ремонта и высокой подвижностью.

Лангсакс – см. скрамасакс. Боевой однолезвийный тесак длиной обычно не более 50см, чрезвычайно популярный среди германских племен и употреблявшийся вместо болеедорогого меча.

Малые конунги (sma konungR) – важнейший элемент социальной структуры СевернойЕвропы в вендельский период и в раннюю эпоху викингов, Локальные правители,обладавшие властью в пределах небольшой округи и постоянно участвовавшие вполитической и военной борьбе за преобладание в своем регионе. Из малых конунгов вэпоху викингов рекрутируются претенденты на верховную власть в Северных странах,что в конечном итоге приводит к созданию централизованных государств.

Нащечники – пластинки подтреугольной формы, шарнирно крепившиеся к боковым частямконического шлема.

Огам – кельтская система письма, состоявшая из черт, наносившихся под разнымиуглами поперек основной черты надписи и обозначавших отдельные звуки. Надписималочисленны, кратки и носят преимущественно культовый характер.

Пилум – см. ангон.

Пластинчатый панцирь – чрезвычайно популярный по всей Евразии тип доспеха.Небольшие пластинки из металла (реже из кости или дерева) размером не более 8-10см с отверстиями связывались внахлест шнурками или нашивались на матерчатую(кожаную) основу. Легкость и подвижность сочетались в таком доспехе с надежностьюи легкостью восстановления после боевых повреждений.

Полумаска – возникающий в рамках цивилизации северных морей (в Скандинавии иАнглии) тип прикрытия лица. Развитый наносник шлема дополняется дугообразными

пластинками вокруг глаз, в результате чего формируется достаточно прочнаяконструкция, защищающая лицо от фронтальных ударов. Богато декорирована.Типологически и конструктивно существенно отличается от позднеримскихкавалерийских масок на шлемах. Маска из Саттон-Ху имеет несколько инуюконструкцию.

Скрамасакс – см. лангсакс.

Талассократия – форма цивилизационного устройства, при которой государство илиимперия имеют в основе своего могущества безраздельное господство военного иторгово-экономического плана на морях в определенном регионе и используют море вкачестве основного источника средств к существованию. Типична для раннего периодастановления средиземноморского мира, когда возникает ряд подобных форм в еговосточной части – таких, как, например, критская цивилизация.

Тинг – народное собрание. Древнегерманский институт, собрание бондов, принимавшееосновные решения, касающиеся внутренней и внешней жизни той местности, на которуюраспространялась юрисдикция данного тинга. Высшего расцвета достигает в Исландии вэпоху викингов и позднее, вплоть до XIII в.

Умбон – металлическая полусферическая или коническая накладка, крепившаяся вцентральной части щита. Поскольку умбон был наиболее прочным элементомконструкции, удар стремились принять именно на него, так как сам щит выдерживаллишь несколько прямых попаданий рубящего оружия.

Фелаги – своеобразная форма межличностного побратимства, получившаяраспространение в дружинах викингов и среди скандинавских купцов. Двое или болеечленов коллектива заключали союз, скрепленный, вероятно, определенными ритуалами,и соединяли при этом свое имущество. Основываясь на древнейшем понятии "fe" –имущество, добро, – фелаги, таким образом, этимологически и типологически былиидентичны древнерусскому понятию "товарищи".

Франциска – национальное оружие племени франков. Метательный боевой топор сослегка изогнутой шейкой.

Футарк – рунический алфавит.

Фюльк – племенная и территороиально-административная единица в древней Норвегии.

Хевдинг – представитель племенной знати, локальный правитель.

Хейти – эпитет, более простой и обычно однословный, применявшийся в скальдическойпоэзии наряду с кеннингом для усложнения структуры и индивидуализации стиха.

Херсир – военный вождь в древней Скандинавии.

Шпангенхельм – конический открытый шлем, собиравшийся из нескольких подтреугольныхметаллических фрагментов, крепившихся к ободу и увенчивавшихся скрепляющимнавершием. В условиях упадка технологии в эпоху Темных веков заменял цельнотянутыеи цельнокованые шлемы.

Энглифика – способ нанесения письменных знаков, при котором они процарапываются,выскабливаются или иным образом заглубляются в поверхность материала для письма.

Эриль – предположительно жрец, мастер рунического письма, располагавший глубокимипознаниями в рунической магии. Вместе с тем термин достаточно неясен, так какизвестен лишь по нескольким руническим памятникам старшего периода. Он не даетникаких оснований говорить о симметричности этого понятия, скажем, кельтскомутермину "друид".

Исторический словарь

Август Октавиан – римский император (63 г. до н. э. – 14 г. н. э.).

Агни Дагасон – шведский конунг из династии Инглингов (IV-V вв.).

Адриан – римский император (правил в 117-138 гг.)

аллеманы – германское племя начала новой эры.

Альрек – шведский конунг из династии Инглингов (V в.).

англы – германское племя, обитавшее в месте перехода Ютландского полуострова вевропейский континент (соврем. Анхальт). Переселившись в Британию вместе с саксамии ютами, англы в конечном счете дали острову свое имя – Англия.

Антонин Пий – римский император (правил в 138-161 гг.).

арийцы (индоевропейцы) – группа этносов, объединенных индоевропейской языковойсемьей, особенностями культуры и рядом общих антропологических признаков.

Арминий – вождь германцев, разгромивший в Тевтобургском лесу в 9 г. войскаКвинтилия Вара.

Арнегунда – королева франков.

атлантический период – геологическая эпоха Балтийского региона после 5500 гг. дон. э.

Аттила – вождь гуннов. С его именем связан наивысший подъем влияния гуннскогосоюза в Европе и наиболее серьезные успехи завоевательной политики. ПоражениеАттилы в битве на Каталаунских полях (451 г.) и загадочная смерть двумя годамипозднее привели к распаду державы и полному исчезновению гуннов с историческойсцены.

балты – группа индоевропейских племен, выделенная по филологическому признакуисследователями, предки современных литовцев и латышей.

боевых топоров культура – наиболее яркая археологическая общность Балтийскогорегиона неолитического времени, названная по знаковому и наиболее яркому атрибутупогребального инвентаря. Индоевропейцы – носители культуры боевых топоров –распространяются на Севере с конца III тыс. до н. э.

бургунды – германское племя, происходящее с острова Борнхольм (Бургундархольм) исоздавшее в Европе два королевства: первое в V в., сокрушенное гуннами, и второе,ставшее ядром исторической провинции Бургундия.

вандалы – германское племя, одни из главных участников Великого переселениянародов, совершившие самый дальний поход из всех германских племен иобосновавшиеся в Северной Африке.

Ванланди – шведский конунг из династии Инглингов (II в. (?)).

Великое переселение народов – историческая эпоха, характеризующаяся массовымперемещением германских, славянских и прочих племен в Европе, в ходе которых быласокрушена Западная Римская Империя, и возникли варварские королевства, заложившиеоснову политической карты современной Европы. Традиционно начинается с натискагуннов в 374 г. и датируется IV-V вв., однако в действительности к ней относятсяперемещения племен со II в. до н. э. по конец Темных веков и, возможно, эпохавикингов.

вендельская эпоха (вендельский период, вендельское время) – период историиСкандинавских стран VI-VIII вв., характеризующийся началом заморских походов,бурной внутренней колонизацией и созданием яркой и самобытной художественнойкультуры.

викинги (от глагола vikja – поворачивать, отклоняться) – скандинавы, участникиморских походов (первоначально термином обозначался сам поход).

Вильгельм Завоеватель – герцог Нормандии, потомок викингов, который в 1066 г.осуществил успешный захват Британии и кардинальным образом изменил историческуюсудьбу острова,

Висбур – шведский конунг из династии Инглингов (II в. (?)).

Владимир Святой – князь Киевской Руси, осуществивший языческую реформу пантеона, азатем в 988 г. принявший христианство.

воронковидных кубков культура – археологическая культура Северной Европы,возникающая после 3000 гг. до н. э, и связанная с мегалитическими постройками.

Гай Марий – римский полководец, герой Югуртинской войны, усилиями которого к 101г. была остановлена чрезвычайно опасная для Рима агрессия кимвров и тевтонов.

Гай Юлий Цезарь – выдающийся римский полководец и политический деятель I в. до н.э., император (100-44 гг. до н. э.).

гальштатская культура (IX-VI вв. до н. э.) – первая археологическая культура,связываемая с кельтским этносом.

Гептархия – "Семикоролевье", система из семи варварских протогосударств,сложившаяся на территории земель Британии, завоеванных в VB. англами, саксами иютами. Включала в себя Эссекс, Сассекс, Уэссекс, Нотрумбрию, Мерсию, ВосточнуюАнглию и Кент.

Германарих – вождь остготов, предводительствовавший ими в ходе неудачногосопротивления гуннскому нашествию в 374-375 гг.

германский железный век – в археологической классификации период V-VIII вв. вСкандинавии, в принципе идентичный вендельской эпохе.

германцы – индоевропейский суперэтнос, выделявшийся римлянами в отличие от кельтов("germani" – т.е. истинные, чистые).

герулы – участники Великого переселения народов – не вполне ясно, этнос это илисоциальная группа по типу викингов, руси и т. д.

гёты (götar, геаты, гауты) – южношведское племя.

готы – одно из важнейших племен – участников Великого переселения народов,проделавшее путь от балтийского побережья к Черному морю и оттуда – на Балканы, вИталию и Испанию, Один из субстратов испанцев, итальянцев и, возможно, крымскихтатар.

Гудлаут – конунг в Халогаланде (нач. VI в.).

Гуннар – персонаж "Саги о Ньяле".

гунны – кочевое племя, в первых веках н. э. пришедшее с китайского порубежья вЕвропу и сыгравшее в известном смысле ключевую роль в сложении средневековойЕвропы.

Даг Дюггвасон – шведский конунг из династии Инглингов (IV в.).

даны – предки современных датчан.

Держава Инглингов – протогосударственное культовое объединение в Швеции с центромв Старой Уппсале.

Держава Скьольдунгов – протогосударственное культовое объединение в Дании сцентром в Еллинге.

Елизавета Ярославна – дочь русского князя Ярослава Владимировича Мудрого, женаконунга Норвегии Харальда Сурового,

Ёрунд – шведский конунг из династии Инглингов (VI в.).

Ингви Альрексон – шведский конунг из династии Инглингов (V в.).

Инглинги – мифо-эпико-историческая династия конунгов Швеции и Норвегии, восходящаяк Одину.

Каролинги – династия франкских королей, ведущая начало от Пипина Короткого иназванная по имени наиболее выдающегося представителя – императора Карла Великого(Шарлеманя).

квады – германское племя начала н. э.

Квинтилий Вар – римский полководец, потерпевший сокрушительное поражение отгерманцев в Тевтобургском лесу.

кельты – группа индоевропейских племен, суперэтнос, соотносимый с гальштаттской илатенской археологическими культурами. Наиболее мощная сила в Европе,противостоявшая римлянам.

кимвры и тевтоны – германские племена, первыми вторгшиеся в пределы РимскойРеспублики.

лангобарды – германское племя, участник Великого переселения народов; на местекоролевства лангобардов возникла историческая провинция Ломбардия.

латенская культура – археологическая культура (V-I вв. до н. э.), отчетливосоотносимая с кельтами.

лужицкая культура – археологическая культура I тыс. до н. э. на территории Польши,оставленная индоевропейским населением и связанная со славянами и кельтами.

маглемозе культура – археологическая культура Скандинавии VII-V тыс. до н. э.

Максимин Фракиец – римский император, в первой половине III в. осуществивший рядэкспедиций против германцев.

Марк Аврелий – римский император, прославившийся не только как выдающийся философ-стоик, но и победитель германцев в ходе Маркоманнской войны (правил в 161-180гг.).

Маробод – германский вождь, глава крупного племенного союза германцев.

меровингское время (эпоха Меровингов) – период, связываемый с правлением династииМеровингов (VI-VIII вв.). Соответствует вендельскому периоду в Скандинавии.

Олав Трюггвасон – выдающийся норвежский конунг, павший в битве при Свельде в 1000г. ("Битве Трех Королей") (правил в 995-1000 гг.).

Пифей из Массалии – греческий путешественник, впервые во второй половине IV в. дон. э. совершивший плавание в Северную Европу и достигший до той поры неведомой изагадочной земли Туле (Thule), Несмотря на отрывочность сведений и явное недовериек Пифею со стороны мэтров античной географии, обилие подробностей и правдоподобиереалий делают его сведения бесценными.

поморская культура – археологическая культура на территории Польши, сменяющаялужицкую в IV в. до н. э.

Проб – римский император, в конце III в. осуществивший несколько активных операцийпротив франков в Галлии.

Рагнар Лодброк – легендарный и в то же время вполне исторический вождь викинговVIII-IX вв., прославившийся множеством походов на Запад и в конце концоввознамерившийся покорить всю Англию с дружинами двух кораблей. В этом последнемпоходе он был захвачен и казнен.

Реформация – массовое движение позднего Средневековья, преследовавшее цельликвидации всевластия католической церкви и завершившееся возникновениемпротестантских церквей.

римский железный век – период истории Северной Европы (I-IV вв.).

Рюриковичи – династия русских князей (862-1598 гг.), восходящая к датскому викингуРерику Фрисландскому (Рюрику).

саксы – германское племя, расселявшееся в современной Северо-Западной Германии.Часть саксов в V в. переселилась в Британию. Завоевание и крещение саксов в концеVIII в. Карлом Великим стало последним актом христианизации континентальнойЕвропы.

сарматы – индоевропейское (иранское) племя, наследовавшее скифам в степях Евразии.

свебы – германское племя, активный участник ранних переселений в Европе.

свей (svear) – центральношведское племя.

Свейгдир – шведский конунг из династии Инглингов (II в. (?)).

свионы – название, под которым свеи были известны Тациту.

Сигурд – хладирский ярл (Норвегия) (X-XI вв.).

Скарпхедин – один из персонажей "Саги о Ньяле".

Скьольдунги – династия датских конунгов.

славяне – суперэтнос, складывающийся в Восточной и Центральной Европе окончательнок I тыс. н. э. Активные участники Великого переселения народов и строительствасредневековой Европы.

Темные века – в европейской исторической классификации период VI-VIII вв.,характеризующийся чрезвычайной скудостью источников.

Теодоберт – сын франкского короля Теодориха, отразивший натиск данов Хуглейка(Хигелака).

Теодорих – король франков в нач. VI в.

Теодорих Великий – король остготов, возглавивший в первой половине VI в,сильнейшее варварское королевство Запада.

тлинкиты – индейское племя Северо-Запада Америки, совершавшее морские походи иимевшее в своей культуре многочисленные стадиальные черты, сближающие их соскандинавами эпохи викингов.

Траян – римский император, завоеватель Дакии (правил в 98-117 гг.).

Тюринги – германское племя в Центральной Германии.

финикийцы – семитский народ, прославившийся активной торговлей, пиратством иколонизационной активностью, сделавшими их на определенный период едва ли невластителями Средиземного моря.

финно-угры – группа племен, суперэтнос, имевший прародину за Уралом, возможно, вбассейне Енисея, и обосновавшийся на севере Восточной Европы (финские племена) и вЦентральной Европе (угры-венгры)

франки – одно из наиболее ярких германских племен (племенной союз), захватившее кV в. Галлию, где франки создали собственное государство – королевство франков,сохранившееся до сих пор в виде Французской республики.

фризы – германское племя, расселявшееся в соврем. Нидерландах и Северо-ЗападнойГермании. Предшественники скандинавов на ниве морской торговли и пиратства.

Фроди – датский конунг (VI в.).

Хагни Гуннарсон – персонаж "Саги о Ньяле".

Хаки – узурпатор, захвативший в VI в. престол Инглингов в Уппсале.

Хакон Добрый – норвежский конунг IX в.

халейги – скандинавское племя, жители соврем. Халогаланда.

Хельги Хальвдансон – датский конунг (VI в.).

херуски – германское племя, упоминаемое Тацитом.

хетты – индоевропейский народ, создавший во II тыс. до н. э. могущественнуюдержаву в Передней Азии.

Хигелак (Хуглейк, Клохилайх) – конунг из династии Инглингов (нач. VI в.).

Хильдерик – вождь франков, отец Хлодвига (V в.).

Хрольв Жердинка – датский конунг (VI-VII вв.).

Хрольв Пешеход – вождь викингов, завоевавший и получивший в ленное владение в 911г. часть франкского королевства, ставшую герцогством Нормандией.

эбуроны – германское племя, упоминаемое Тацитом.

Эйрик Кровавая Секира – норвежский конунг (X в.).

эпоха викингов – период морских походов преимущественно в Западную Европу (793-1066 гг.).

эртебёлле культура - археологическая культура Скандинавии позднемезолитическоговремени.

этруски – северо-италийские племена, предшественники римлян,

юты – германское племя, давшее название полуострову Ютландия и переселившееся вБританию, где юты создали государство Кент.

Ярослав Мудрый – князь Киевской Руси (правил в 1015-1054 гг.).

Мифологический словарь

Альвис – карлик, один из оппонентов Тора.

Альвхейм – один из миров скандинавской космографии, жилище альвов (поздн. эльфов).

Андвари – карлик, персонаж: одного из сюжетов Эдды, владелец сокровищ, приносящихнеприятности их похитителям.

Асвид – великан, связанный с руническим искусством в среде йотунов.

Асгард – жилище асов. Поселение, образуемое несколькими палатами, принадлежащимибогам и богиням.

Асы – верховные боги скандинавской и, вероятно, германской вообще, мифологическойсистемы.

Атли – герой эпических песен, преимущественно сохранившихся в Исландии – покрайней мере, ставших известными в исландской версии. Идентичен Этцелю "Песни оНибелунгах"; образ Атли является эпическим переосмыслением образа ярчайшегодеятеля эпохи Великого переселения народов – вождя гуннов Аттилы.

Аурвандиль – великан; Тор, согласно мифу, нес его за спиной в корзине, и палецАурвандиля, выставленный наружу и отмороженный, был заброшен на небо Тором, где ипревратился в одну из звезд.

Бальдр – сын Одина, светлый бог германской мифологии, бог весны, являющийсясвоеобразным талисманом асов. Гибель Бальдра, подстроенная Локи, открыла путь вмир смерти для богов и стала важнейшим катаклизмом мифологического прошлого,послужив одним из наиболее ранних предвестий дня Гибели Богов.

Беовульф – эпический герой, известный по одноименной древнеанглийской поэме (ок.1000 г.), повествующей о событиях VI-VII вв.

Биврест – радуга; мост, соединяющий Асгард с остальным миром. По нему в деньГибели Богов поскачет воинство хтонических сил, враждебных асам.

Брейдаблик – чертог Бальдра в Асгарде.

Брокк – карлик.

Валькирии – дочери Одина, девы-воительницы, появляющиеся над полем битвы иотбирающие воинов, которым суждено пасть и войти в дружину Одина.

Вальхалла – чертог Одина в Асгарде, мифически гипертрофированный "длинный дом" сомножеством дверей, в котором пируют воины Одина – эйнхерии.

Ваны – божества плодородия архаической мифологии. Победа асов над ванами ичастичная ассимиляция последних отмечает, вероятно, исторический след победыпришлых воинственных племен над аграрными земледельческими автохтонами.

Великая Свитьод (Stora Svíðþjόð) – Великая Швеция, мифическая прародина асов,локализуемая традицией в бассейне Дона.

Вёлунд – также Виланд английской традиции (этимологически от него произведенВоланд М. А. Булгакова), персонаж эпической песни Эдды, кузнец, заточенный наострове и жестоко отомстивший своему обидчику.

Вёльва – прорицательница, персонаж одной из эддических песен, пророчествующая одне Рагнарекк, дне Гибели Богов. В ее пророчестве содержится наиболее развернутаяи яркая версия эсхатологии скандинавской мифологической системы.

Вёльсунги – род эпических героев, главных персонажей "Саги о Вельсунгах" инескольких эддических песней.

Видар – один из асов, которому надлежит в день последней битвы победить Фенрира-Волка.

Вингольв – один из чертогов Одина.

Вотан – общегерманский аналог Одина.

Высокий – одно из наиболее популярных имен Одина.

Гарм – пес, привязанный в пещере Гнипахеллир; один из персонажей мифа, связанный сэсхатологической проблематикой. Его сражение с Тюром и их взаимная гибель – одиниз главных сюжетов завершающей битвы богов с силами зла.

Гери и Фреки – волки, спутники Одина.

Грам – меч, выкованный для Сигурда Фафнирсбани.

Гудрун (Кудруна) – едва ли не центральный женский образ германо-скандинавскогоэпоса, персонаж нескольких эддических песен,

Гуллинкамби – петух, который разбудит эйнхериев на последнюю битву.

Гунгнир – копье Одина.

Гюльви – конунг, путешествующий в Асгард в "Младшей Эдде".

Дайн – альв, отвечающий за руническое искусство,

Двалин – карлик, отвечающий за руническое знание у карликов

Донар – общегерманский аналог Тора.

Драупнир – золотое кольцо в скандинавской мифологии, обладающее способностью ксамовоспроизводству: каждую девятую ночь из него капает по восемь колец такого жевеса.

Ёрмунганд (Мировой Змей) – одно из хтонических чудовищ, гигантский змей,опоясывающий землю, с которым неоднократно предстоит биться Тору.

Золотая Челка – конь Хеймдалля,

Золотая Щетина (Страшный Клык) – вепрь Фрейра.

Иггдрасиль – Мировое Древо, ясень, связующий миры в германской космографии. Судяпо всему, один из наиболее древних символов мифологического свойства,присутствующий не только в индоевропейских, но и в большинстве других систем ипретендующий на звание одного из архетипов мифологической культуры.

Идунн – владелица яблок, возвращающих богам молодость.

Индра – бог-громовержец индийской мифологии.

Йотунхейм (Страна Великанов) – обиталище враждебных богам и людям существ – турсов(йотунов, великанов). Вероятно, постепенная конкретизация местоположенияЙотунхейма на севере и востоке ознаменовала усложнение и детализациюмифорелигиозных представлений скандинавов.

Калевала – карело-финский эпос, характеризующийся смешением реалий очень далекоразнесенных хронологически эпох – от каменного до железного веков.

Кессар – предводительница первого переселения в Ирландию, осуществленного допотопа.

Кухулин – главный герой ирландского кельтского эпоса, вокруг которого строитсязначительное число его произведений.

Лит – карлик, принесенный в жертву Тором при погребении Бальдра.

Локи – трикстер, один из важнейших и наиболее древних героев скандинавскоймифологии. "Злой гений" асов, регулярно совершающий вредоносные поступки исамолично их исправляющий. Один из главных участников Рагнарекк и отец хтоническихчудовищ.

Мидгард – Срединный мир мифа, мир людей, противопоставленный Асгарду, Утгарду иЙотунхейму.

Младшая Эдда – авторское произведение, принадлежащее перу Снорри Стурлусона ипредставляющее собой литературное переложение эддических сюжетов (в первой части)и учебник скальдического мастерства (во второй).

Муртемне – равнина в Ирландии, место справления традиционных праздников эпическойтрадиции кельтов.

Мьёлльнир – важнейший атрибут Тора, его всесокрушающий боевой молот, изображениекоторого стало чрезвычайно популярным амулетом, носимым на груди большинствомскандинавов.

Нагльфари – корабли, сделанный из ногтей мертвецов, на котором приплывутпротивники асов в день Рагнарекк

Нанна – богиня, жена Бальдра.

Неп – отец Нанны.

Ноатун – чертог Ньерда.

Норны – богини судьбы, в принципе идентичные греческим мойрам.

Ньёрд – ас, один из наиболее значимых персонажей божественной иерархиискандинавов.

Один – верховный бог германо-скандинавского пантеона. Образ Одина вобрал в себямногочисленные черты других богов и божеств, в результате чего этот ас однозначнопотеснил предшествующих лидеров божественной иерархии, в частности, Тора. В эпохувикингов Один выступает как владыка богов, творец всего сущего, но главным образом– как бог воинов, вождь божественной дружины и покровитель конунгов, а также богвоинственного безумия, мудрости, рунического и скальдического искусства.Усложнение образа и повышение его социальной значимости было совершенно синхронноизменениям, происходившим в социальной структуре самого скандинавского общества.

Острова Блаженных – фантастическая страна кельтской ирландской космографии, место,где пребывают боги, потусторонний мир, изобилующий жизненными благами.

Палата Высокого – чертог Одина.

Равновысокий – одно из имен Одина.

Рагнарекк (Гибель Богов) – важнейший и ключевой момент германо-скандинавскоймифологической системы, придающий ей чрезвычайное своеобразие и неповторимость вряду других мифологических систем. Детальность разработки эсхатологического сюжетасопоставима только с христианской традицией. Грядущая битва богов и хтоническихчудовищ известна в подробностях, и роли в ней расписаны изначально. Движение кРагнарекк – яркое проявление древ негерманского и скандинавского в частностифатализма, составляющего характернейшую черту мировоззрения этого региона и этойэпохи. За гибелью богов, впрочем, должно последовать возрождение мира.

Регин – карлик, сын Хрейдмара, центральный персонаж эддической песни.

Риг – одно из имен бога Хеймдалля, которое он принимает, странствуя по земле водной из песней Старшей Эдды, когда последовательно закладывает основы социальнойиерархии в человеческом обществе.

Свава – персонаж: эддической песни.

Свадильфари – конь, использовавшийся в мифе при строительстве Асгарда.

Сив – богиня.

Сиггейр – конунг, зять Вельсунга.

Сигмунд – сын Сигурда и Гудрун.

Сигрдрива – валькирия, героиня эддической песни.

Сигурд Фафнирсбани – главный герой скандинавской эпической традиции, идентичныйнемецкому Зигфриду, победитель дракона Фафнира.

Синфьотли – персонаж "Саги о Велъсунгах".

Скади – богиня-лыжница.

Скидбладнир – корабль Одина, который можно свернуть, как платок.

Скильд (Скьольд) – полумифический прародитель датского королевского (конунгского)рода Скьольдунгов, сын Одина.

Скирнир – слуга Фрейра, центральный персонаж эддической песни,

Скрюмир – одно из имен Утгарда-Локи.

Слейпнир – восьминогий жеребец Одина.

Старшая Эдда – собрание песен о богах и героях, важнейший и наиболее аутентичныйисточник сведений о скандинавском эпосе и мифологических представлениях.

Сутгунг – великан, владелец меда поэзии, выкраденного Одином.

Суцеллус – кельтский бог подземного мира.

Таранис – бог грома в кельтской мифологии.

Таргитай – один из прародителей скифского рода.

Тархунт – бог грозы у хеттов.

Тидрекс-сага – скандинавская сага, повествующая о событиях, связанных с ТидрекомБернским (королем остготов Теодорихом Великим).

Тиу (Циу) – общегерманский аналог Тюра.

Тор – один из верховных богов-асов, громовержец, обладатель огромной силы инескольких связанных с ней атрибутов. Несомненно, Тор в прошлом занимал верховноеместо в германском пантеоне, однако с выходом на передний план военных дружин в Iтыс. н.э. уступил часть своих функций Одину и оказался в определенной тенипоследнего. Тем не менее Тор вплоть до развитого Средневековья оставалсячрезвычайно популярен во всех слоях общества, порой даже сохраняя свое верховноеположение и выступая главным оппонентом нового бога – Христа.

Третий – одно из эддических имен Одина.

Туата Де Даннан – "Племена богини Дану", одно из наиболее известных племен,последовательно переселявшихся в Ирландию в мифические времена.

Тунд – одно из имен Одина.

Тьяцци – великан, один из оппонентов Тора. Из глаз Тьяцци боги создали две звезды.

Тюр – древнегерманский бог войны, уступивший значительную часть своих функцийОдину и к эпохе викингов оказавшийся в тени; его прежняя значимость подчеркиваетсялишь выдающейся ролью, которую предстоит сыграть Тюру в день Рагнарекк.

Укко – бог-громовник финно-угорской мифологии.

Утгард – "Мир за оградой", враждебный людям и асам мир, населенный великанами,карликами и другими существами, способными причинить неприятности, аренадеятельности асов и подвигов Тора.

Утгарда-Локи – герой одного из эддических сюжетов, владыка Утгарда и противникТора. Совершенно непроясненным остается соотношение Утгарда-Локи и собственноЛоки; вполне вероятно, что это самостоятельные персонажи.

Фенрир – волк, одно из хтонических существ, сын Локи и великанши Текк, главныйпротивник Одина в день Рагнарекк, проглатывающий его в ходе последней битвы асов.

Финтан – ирландский мудрец, переживший потоп, один из героев кельтской островнойтрадиции.

Фрейр – древнегерманский и скандинавский бог плодородия, ни в одну из эпох нетерявший своих приверженцев в народной среде.

Фрейя – сестра и жена Фрейра.

Фригг – жена Одина.

Фьялар – карлик.

Хагаль – имя руны, образующей второй "род" (aett) рунического ряда.

Харбард – имя Одина в песни, где происходит его перебранка с Тором.

Хати – великан.

Хёгни – отец Хильд, валькирии.

Хёд – слепой ас, по ошибке, подстроенной Локи, убивающий Бальдра.

Хеймдалль – ас, вестник богов, отличающийся невероятной чуткостью и слухом,который сообщит о начале Рагнарекк.

Хель – безрадостный загробный мир скандинавской космографии, куда попадают не-воины. Одновременно имя хозяйки этого мира – дочери Локи.

Хельги – персонаж ряда эпических песней "Эдды".

Хеорот (Палата Оленя) – чертог конунга в эпической поэме "Беовульф".

Хермод – сын Одина.

Химинбьёрг – чертог Хеймдалля в Асгарде.

Хрейдмар – персонаж эддического сказания.

Хримтурсы – одно из названий великанов.

Хрингхорни – корабль Бальдра.

Хрофт – одно из имен Одина.

Хугин и Мунин – вещие вороны Одина.

Хундинг – персонаж ряда эпических песней "Эдды".

Хюррокин – великанша, которой одной лишь под силу было сдвинуть с местапогребальный корабль Бальдра.

Эбер – священный вепрь германской мифологии.

Эггер – пастух из "Прорицания вельвы".

Эгир – морской великан.

Эзус – кельтский бог, сопоставимый с римским Меркурием и скандинавским Одином.

Элли – "старость", старуха – воспитательница Утгарда-Локи, с которой в мифеборется Тор.

Юпитер – верховный бог-громовержец древнеримской мифологии.