Biografiya Krivosheev E.G

Рожденный для милости

Автобиографическое

свидетельство

Евгения Благородного

Чернецкое

2006год

2

Благородный Евгений Геннадьевич, 1987г

3

.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Часть1. Детство–не детство стр.8

- С отцом в землянке стр.49

- Школа стр.101

- Свой дом стр.105

- Семенов А.К. стр.108

- «Брат Ксяня» стр.122

- Колядки стр.124

- Женитьба отца стр.129

- Сосны-елки-туя стр.147

- Коньки стр.154

- Дымовуха стр.158

- Котлеты стр.164

- Ливень стр.166

- Сигнальные ракеты стр.168

- Путч в Венгрии стр.171

- Подснежники стр.175

4

- «Охотники» стр.181

- Школьная столовая стр.185

- Фестиваль стр.186

- И снова елка стр.194

- Очередь за хлебом стр.198

- Приключения стр.204

Часть 2. В Молдавии стр.215

- Прощай, Жмеринка стр.219

- С отчимом стр.229

- Разговор с мамой стр.233

- Воспитание доверием стр.242

- Поход к морю стр.244

- Народный театр стр. 254

- Стиляги стр.259

- Виноград и виноделие стр.260

- Истории с собаками стр.263

- Труднорешаемая задача стр.273

- Выпускной вечер стр.275

5

Часть 3.

Служба в Вооруженных

Силах СССР стр.277

- Курсант Одесско-технического стр.281

- В Житомирском Краснознаменном стр.285

- Прием в партию стр.289

- Выпуск. Лейтенант стр.292

- Служба в Жуклино стр.295

- Цель ВИРТА, г. Харьков стр.296

- Размышление о флоре стр.299

- Полигон в Сарышагане стр.300

- Программа ФК-4 стр.302

- Возмездие посева стр.306

- Академия стр.308

- Согласие судьбы стр.314

- Гарнизонные страдания стр.318

- Наследник Маршала стр.322

- Обед Маршала стр.323

6

- Защита дипломного проекта стр.325

- В Чернецком стр.328

- Прозорливость стр.330

- Пожары стр.332

Часть 4. Жизнь с Богом стр.347

- Встречи стр.355

- Война в Абхазии стр.359

- Володя Акименко стр.371

- Бомборы стр.406

- Московский Теологический стр.414

- Размышления стр.415

- Заключение стр.418

- Эпилог стр.419

- Напоминание стр.424

- Послесловие стр.403

- Переход отца в вечность

стр.404

- Стихи стр.414

- Стихи Денису в армию стр.493

7

«Что слышали мы, и узнали,

и отцы наши рассказали

нам, Не скроем от детей их

возвещая роду грядущему

славу Господа, и силу Его,

и чудеса Его, которые Он

сотворил».

Псалом 77, стихи 3 –4

Детям и внукам моим

ПОСВЯЩАЕТСЯ!

8

Часть 1

ДЕТСТВО – НЕ ДЕТСТВО

Это было давно, когда я учился в девятом классе «б»

средней школы № 8 ст. Бессарабская Молдавской ССР

(Советской Социалистической Республики), на улице Гоголя.

Наш классный руководитель Нина Васильевна

преподавала химию. Она была доброй и справедливой,

вежливой, с добрыми мягкими очами, любила нас

материнской и заботливой любовью. Никогда она не

кричала на нас, не допускала сплетен, старалась всегда быть

с нами. Одноклассницы очень доверялись ей, секретничали

и всегда открывали ей потаенные мысли, волнующие их,

как о настоящем, так и о будущем. Я это знал, видел и

всегда старался быть у неѐ в послушании и добрым

помощником. Поэтому, возможно, меня выбирали и

назначали старостой класса. Наряду с девочками класса, мы,

по очереди, меняли друг друга, ведь у меня были и другие

обязанности по школе.

Однажды Нина Васильевна объявила, что будет

большая контрольная работа по химии. Мы, естественно,

усердно готовились. Наступил день, когда предстояло писать

контрольную работу. В классе было тихо, волнительно, так

9

как такая контрольная работа была, пожалуй, впервые

(потом их ввели и по другим предметам). Когда

заканчивали писать, Нина Васильевна и говорит: «Прошу

всех подписать, чья работа, из какого вы класса, чтобы я

потом не тратила время на определение автора по вашим

почеркам и, оценив, выставила оценки».

Контрольную работу я написал, время оставалось, да

и на листке было еще много свободного места, а тут

объявление учителя – «напишите подробно, кто и когда…».

Я и написал: «Благородный Евгений Геннадьевич родился с

четверга на пятницу, в три часа ночи, 9 февраля 1945 года,

в доме моей бабушки, в городе Жмеринка, переулок Карла

Либкнехта, дом номер 4 (либо Батумский переулок, дом 6),

Винницкой области, на Украине, Союз Советских

Социалистических Республик». Написал дату и 9 «б» класс.

Закрыл листок и со спокойной совестью отдал, вполне

удовлетворенный всем, что сделал: написал, уложился во

время, да и выполнил добросовестно задание классного

руководителя, ничего не имея плохого в мыслях, по своей

натуре и простоте.

Дом, где я родился, г. Жмеринка

1

0

Проходило время, уроки за уроками, события за

событиями. Все уже и забыли, что была контрольная по

химии. Но вот, на одном из уроков химии, заканчивая урок,

Нина Васильевна сказала: «А сейчас я объявлю вам оценки

за контрольную работу». Все встрепенулись, притихли, а

классный руководитель стала называть фамилию за

фамилией и оценки:

Васильева Зоя – отлично, Красникова Лариса - …

Подгорный Женя - …, Чаусова Таня - … а мою фамилию

пропустила. Я поднял руку и сказал: «Вы меня забыли

назвать, Нина Васильевна!». А она и говорит: «А теперь

послушайте, что написал Женя Благородный», - и прочла все

мои координаты рождения: что, где и когда. И добавила:

«Контрольная написана весьма успешно, но из-за того, что

ты «родился в три часа ночи», я поставила тебе «три с

минусом», чтобы больше так не писал».

Моя простота обидела учителя. Нина Васильевна сочла,

что я это сделал, по отношению к ней, с ехидцей и

колкостью. Я взял листок и сел…, а весь класс взорвался

смехом, смеялись с завыванием, хватаясь за животы свои и

уже вместе с Ниной Васильевной, а я молчал, сидел в

конфузе с улыбкой, без обиды на классного руководителя и

на класс.

Прошло много времени, я уже был подполковником

и приехал в село Сидаво, под Жмеринкой, вместе со своим

первенцем Денисом, к моей родной тете Мане, родной

сестре моей мамы Ани. Мы беседовали, фотографировались,

потом пришли во двор и сели на лавку, а тетя Маня и

говорит: «ты родился раньше, это тебе оформили документы,

свидетельство о рождении, 9 февраля 1945 года». Ведь шла

война, время было тяжелое, голодное и тревожное.

Потом я держал в руках свое свидетельство о

рождении не один раз. Когда же наступило то время

взросления и размышлений, то я обнаружил, что мое

свидетельство о рождении подделывалось (подчищалось) –

исправлялось имя матери, а потом восстанавливалось, что

1

1

было заверено гербовой печатью и подписью

делопроизводителя ЗаГСа. Свидетельство, выданное в

пятидесятых годах, а точнее, 3 декабря 1955 года,

подписано: «исправленному («Анна») верить». И подпись

(ниже я поясню это исправление).

Итак, хочу особо отметить, что начало моего бытия

связано с обманом, что продолжалось потом и далее в

рассказах моего отца и матери, о чем свидетельствует и

сам документ моей метрики. Это горько и обидно. Думаю,

читающий уразумеет, почему, из изложенного ниже, если

Бог позволит это мне исполнить.

И, тем не менее, я благодарю Бога моего, что я,

действительно, был рожден для Его милости.

Отец (по документам): Благородный Геннадий

Никифорович, родился 9 июля 1922 года в городе

Новомосковске, Днепропетровской области, украинец.

Бабушка Мария Фирсовна, отец Геннадий,

Женя, 1945 год

1

2

Мать: Благородная (девичья фамилия Войтко) Анна

Никитовна, родилась в селе Потоки Жмеринского района

Винницкой области 27 сентября 1924 года, но потом мне от

нее же стало известно, что она прибавила себе два года,

чтобы получить паспорт и устроиться на работу. Значит,

она родилась в 1926 году.

От нее же я и узнал подробности моего рождения во

времени и днях: с четверга на пятницу, в 3 часа ночи.

Родился я преждевременно, семимесячным, а повитухой

была соседка Поповичка (дом у нее был большой – из

красного кирпича и зажиточный, стоял на углу, на

пересечении улиц Долинской и Батумского переулка).

Мама Аня, Женя

14.09.46 г

Город, где я родился, находится на холмах, весь в садах

и зелени, видно, что в старые времена чья-то властная и

добрая рука организовала посадку дубрав и рощ. Деревья,

1

3

несвойственные положению города на Украине, здесь

виднелись повсюду: пирамидальные тополя, барбарис, кизил.

Город стоит на множестве источников, из которых бьѐт

вкусная, ледяная – до ломоты в зубах – вода. Ручьи, ручьи и

ручьи, - журчат везде. Черешни величавые, груши, особенно

глэки, высокие и ветвистые с желто-зелеными большими

плодами, созревающими в конце августа, а более – в

сентябре. Весной вся Жмеринка - в ароматах цветения, все

от белого цвета залито как молоком. Среди всего этого

изобилия цвета – гул пчел, а в вечернее время, в напоенном

ароматом воздухе, - гул от множества светло-коричневых

хрущей (жуки, толстые, чем-то напоминают больших

шмелей), «добродушных» и доверчивых, летавших сотнями

и тысячами. Хочешь - лови, в вечернее время, и прячь в

коробок от спичек. А проще – поутру, когда прохладнее, в

безмолвии и цветении, когда идѐшь в школу, подойти к

небольшому ветвистому дереву, тряхнуть, - и хрущи,

спящие, осыпаются десятками и десятками. Нет спичечного

коробка – насобираешь и, сколько душа желает, сунешь за

пазуху, а они отогреются и ползают по всему туловищу,

цепляясь своими лапками за твое худенькое тельце. На

уроке потихоньку вытаскивал и играл с ними: делал из

тонкой проволочки качельки, тонкой ниткой привязывал за

лапку хруща, а другой конец – к качелькам. Раскручивал его

вокруг перекладины качелек – жук вертелся и жужжал

своими крыльями, отвлекая учеников от уроков. Учитель

останавливал урок и требовал, чтобы все ребята выпустили

хрущей в раскрытое окно, а то и из класса выставлял.

Цветущая Жмеринка – это неописуемый восторг и

радость. Идешь по улице как по тоннелю, потому что

кроны деревьев вверху смыкаются с ветвями друг с

дружкой, земля усыпана белыми лепестками от цветущих

черешен, вишен, груш и яблонь. Я представляю себе

картину: идут жених и невеста в безмолвной природной

декорации, дышущей радостью, светом и миром. Так и

1

4

представляется тебе хороший и редкий кадр для

фотографии.

.

Вид на город Жмеринка

Уже потом, живя в Подмосковье, наблюдая такие

цветущие сады, я всегда вспоминал землю моего рождения,

но все это является каким-то напоминающим, подобием,

потому что таких высоких груш и черешен в этой

местности нет. Деревья на Украине высокие, на одну

черешню или грушу может залезть по десятку и более

человек (!).

Все улочки и переулки – в цветении сирени, жасмина,

пионов, георгинов, роз, хмеля, дикого винограда, а ныне –

и добротного сортового винограда и абрикос, привившихся

во многих садах и усадьбах города и прилегающих сел в

округе.

Название города, по преданию, исходит от того, что

ранее происходило много погромов и нападений друг на

друга вождей народа той местности. Но однажды разум

возобладал, и эти вожди собрались в селе Сидаво (от слова

«сидеть») на самом высоком месте, где стояла, по

преданию, церковь, высеченная из единого монолита камня

ракушечника. Под своей тяжестью церковь, со временем,

столетие за столетием, ушла под землю, только каменный

крест, высотою менее метра, возвышается над землей. У

меня есть фотография, где мой сын Денис стоит у этого

1

5

креста. Это место напоминает большую площадь, а вокруг

расположились селянские хатки, одна из которых – хатка

моей тети Мани и ее мужа дяди Олэксы (Алексея)

Колесниковых. У основания церкви лежат женщины и

мужчины-великаны. Женщины лежат на своих длинных

волосах, доходящих до стоп. Волосы у женщин светлые.

Это – факт истории, о котором мне и рассказывала моя тетя,

будучи очевидцем раскопок, которые делали ученые-

краеведы из Винницы и Киева. Археологи раскопали всю

церковь, и многие сельчане все это видели, но, когда

раскопали тела усопших, то жители села потребовали

прекратить работы и оставить усопших в покое. Все было

засыпано и возвращено к тому состоянию, от которого

начались раскопки. А ученых и археологов попросили уйти

с миром.

Так вот, на этом, возвывшенном над всей округою,

месте и был заключен договор мира о том, что более

вожди враждовать не будут, что воевать и убивать друг

друга прекратят. А местом этих битв была как раз

Жмеринка. От словосочетания «жмэ руку» («рукопожатие») и

произошло название «Жме ринки». Вот такова краткая

история моего города.

Жмеринка – большой город. В нее входит район Малой

Жмеринки, Большой Жмеринки, Корчевки, Заречья,

Угольника и, собственно, Жмеринки. Это большая узловая

железнодорожная станция, с прекрасным железнодорожным

вокзалом, «вошедшим в Красную Книгу СССР». Вокзал

имеет большие переходные тоннели, их два, они выложены

красивым кафелем. К вокзалу примыкает большой гранитный

мост. Здание вокзала построено в царские времена. Первым

начальником этого гигантского, по своим размерам, вокзала,

был мой прадед по линии моей бабушки Галковской

Полины. Будучи мальчишкой четвертого-пятого класса, я

лазил по чердаку бабушкиного дома и находил там почтовые,

дорогие, открытки с марками царя-батюшки, а также пачки

«катенек» и «червонцев», пятирублевок – царских

1

6

казначейских билетов. Их я, естественно, по своей

мальчишеской изобретательности «пускал в оборот». Потому

что деньги последней реформы 1947 года, особенно

сторублевки и пятирублевки, были чрезвычайно похожими

на старые купюры и по размеру, и по расцветке.

У бабушки Полины Петровны (Галковской), рождения

1906 года (а ушла в вечность 10.07.64г.), от первого брака с

Войтко Никитой, из села Потоки, было две девочки: Маня

(на два года старше моей мамы) и Аня (Нюся). Войтко

были богатыми землевладельцами, мне шепотом (один-на-

один) потом об этом говорили родственники по селу

Сидаво, когда я стоял на окраине села и обозревал красоту

полей, лесов, дорог и неба. Мне говорили: «Женя, это все

наша и твоя земля»…

Родословные земли за селом Сидаво

После революции так называемая Диктатура

Пролетариата, во главе с «отцами» народов Лениным

Владимиром Ильичом, а потом «верным его учеником и

соратником» – Сталиным Иосифом Виссарионовичем и

возглавляемой ими партией большевиков-коммунистов,

уничтожила буржуазию и помещиков и стала потом

1

7

необычной общностью людей – «советским народом». Он

состоял из рабочего класса и, в союзе, трудового

крестьянства – двух родственных классов при гегемонии

«исключительно талантливого рабочего класса», а между

этим и двумя союзными классами была так называемая

«плоть от плоти, прослойка – советская интеллигенция». Во

главе всех и вся стояла партия ВКП (б) – Всесоюзная

Коммунистическая Партия (большевиков), переименованная

впоследствии в КПСС – Коммунистическую Партию

Советского Союза.

Церковь «была отделена от государства», стали строить

«счастливую и самую лучшую жизнь на земле». При этом

«буржуев» и «помещиков» (землевладельцев) – кого

расстреляли, кого убили, кого живьем закопали в землю,

утопили, сожгли, … и угнали в советские концлагеря. СССР

стал страной концлагерей, где ежегодно уничтожалось до

миллиона «врагов народа», и это «перевоспитание»

осуществлялось под неусыпным оком вождей и их

руководства, под бравурную маршевую музыку, пение,

парады с кумачом… Пели: «Я такой другой страны не

знаю, где так вольно дышит человек».

1

8

Войтко Никита, 1925г., отец мамы Ани

Поэтому дед мой Никита Войтко был вынужден

«разойтись» с бабушкой Полей, а его, с двумя малютками-

дочерями Маней (девяти лет) и Аней (семи лет), сослали в

лагеря, где они втроем были на этапах: дед мой и враги

народа - дети. Об этом случайно я услышал из уст моей

тети Мани, уже перед ее смертью. Она проговорилась, а я

не стал расспрашивать, было такое время, когда лишнее

слово сказал – лагеря: десять, двадцать пять лет, а то и

расстрел. Сажали тех и других: кто говорил, и кто слушал,

по статье 58-ой. Был такой анекдот, уже позже: «Шлема-а-

а! Ти знае-ешь, кто строи-ил Волго – Донски-и-й кана-ал? –

Шлема: Нет. – Да просто: оди-и-н берег – кто говори-и-л, а

друго-ой – кто слушя-а-л, - ответил Изя».

Деда моего, отца матери, я никогда не видел и не

знал. Потом, когда мысли мои стал беспокоить вопрос, кто

мы и из какого рода, то стал собирать фотографии родства

моего, перефотографировал их, стал расспрашивать и

1

9

интересоваться родословием, когда находился в отпусках,

общаясь с оставшимися в живых родственниками и слушая о

жизни отцов и дедов.

Судя по всему, в конце тридцатых годов, перед

началом войны, тетю Маню и мою маму Аню (Нюсю)

выпустили на «вольную» жизнь строить советское

социалистическое и коммунистическое будущее, так как

социализм-то победил в СССР, но еще не окончательно.

Предстояло миллионы и миллионы соплемеников еще

пропустить через «школу» лагерей, лесоповалов, гибели от

расстрелов…

Маня, сестра мамы Ани,

Евгений Благородный

2

0

Тетя Маня вышла замуж за Олэксу (Алексея

Колесникова), которому она молодой девочкой и родила в

1939 году Анатолия, в 1946 году – Александра, а уже в

пятидесятых годах – сильно похожего на своего отца Мишу.

Колесниковы Маня и Олэкса до конца жизни прожили в

селе Сидаво, на той самой высокой возвышенности, рядом с

погрузившейся каменной церковью. Жили они в доме

родителей Олэксы, присматривая за ними, а потом и

похоронили.

Дома по тем временам строили просто: веранда,

коридор, упирающийся в чулан, приставная лестница на

чердак, а справа и слева – по комнате-зале. Слева, в

большей по размеру, жили молодые, а справа, той, что

поменьше – старики-родители. В каждой комнате было по

русской печи, одна кровать, длинный стол, по периметру –

широкие и прочные лавки с перилами от стены. Пол – в

лучшем случае из досок, а чаще глиняный – был вымазан

цветной глиной с кизяком (высушенным навозом). Интерьер

украшали, конечно, один-два сундука (скрыни),

закрывающиеся на внутренний или навесной замок, где и

лежало добро, приданое, разные ценности, - кто что имел, а

также спрятанные иконы разных святых, как семейная

реликвия, передаваемая из поколения в поколение. В

каждой комнате в «красном» углу висели дорогие иконы, а

поверх них – отбеленные льняные, с вышивками, рушники с

украинским национальным орнаментом из цветов и петухов,

длинные и узкие белые полотна, отделанные кружевами.

Такое же почтение оказывалось и фотографиям в больших

рамках под стеклом, портретам родственников: от первых

фотографий родственников до последних представителей

родословия ближнего и дальнего родства.

Детство мое прошло в городе Жмеринка, но я любил

приходить в село, в дом, где жила семья тети, любил

рассматривать и расспрашивать: «А кто это? а это кто?…».

Там были фотографии и моей мамы, а позже – и моей

семьи и моих детей.

2

1

Длинные лавки служили и сидением, и лежаком: под

голову клали что попадется, а накрывались кожушком – вот

и вся постель. А то еще проще – на полу: один возле

другого. Под головой старая фуфайка, в лучшем случае –

подушка, а поверх – кожушок или ватное одеяло, но это

была уже роскошь.

Длинный стол служил для восседания за ним и

принятия трапезы всего родства. Во главе – старший по

возрасту. Ставились глиняные миски, клались деревянные

ложки (бывало и разрисованные лаковыми красками). Ели из

одной, а то из двух глубоких мисок, начиная от старшего

и заканчивая младшим, подставляя кусок краюхи домашней

выпечки – вкусного и ароматного хлеба. После откусывания –

под ложку, чтобы не капало и было чисто за столом. Я

очень радовался, когда мне доставалась горбушка-краюшка.

Каравай хлеба в диаметре доходил до сорока сантиметров,

высотою – до пятнадцати сантиметров, круглый, с

волнистыми, по периметру буханки, выступами (от

металлической формы, в которой выпекался хлеб). Весь

хлеб выпекался в русской печи.

А если гости – дорогие и редкостные, или на

праздники, то к столу подвигались сундуки, их застилали

скатертью и накрывали стол «чем богаты, тем и рады».

Сундуки были громадные, тяжелые, высотою до одного

метра, длиною до двух метров, шириною около метра,

отделанные узорчатой медью, разрисованные по периметру

крышки, крашенные темными лаками. Это было целое

искусство – изготавливать такие сундуки. Внутри сундуки

оклеены, как обоями, разными гравюрными картинками. Я

видел сундук, оклеенный картинками царского флота с

названиями кораблей и краткой их историей. Рассматривать

эти рисунки было чрезвычайно волнительно и интересно.

Дело в том, что так просто такой сундук никто не

открывал, ключ хранился хозяином или хозяйкой в

потаенном месте. При посторонних сундук никогда не

открывался (принцип: «подальше от чужого глаза»), так как

2

2

там лежало самое дорогое и ценное, и праздничное.

Шкафов, как правило, в те времена не было, так как это

была уже роскошь.

Так вот, стол и сундуки накрывались снедью и

выпивкой (в основном – мутным самогоном, который гнали

из сахарной свеклы, хлеба, меда, сахара). Выпивка была в

бутылях по три-четыре литра, с длинными горлышками,

закрытыми очищенными от кукурузы обломками кочанов, а

то, на скорую руку, газетной затычкой.

Газета в селе была редкостью, и использовали ее

мужики, в основном, на «самокрутки» с махоркой-самосадом

(табак рос под окном почти каждой хатынки). И я, будучи

любопытным мальчишкой, расспрашивал, что и как, и мне

доверяли, под контролем, резать высушенные листья табака,

обрывая мякоть отдельно, а палочки листа – отдельно.

Нарезали на специальной, для этого дела, широкой доске,

острым, типа сапожного, ножом. Махорка (это сучки и

палочки листа) – это очень сильное курево, а листья для

папирос или самокруток – более мягкое курение. Табак

растет высотою до и более двух метров, листья широкие,

длинные, типа большого фикуса, цветет белыми и

розоватыми цветочками по верхушке стебля. Будучи лет

двадцати, мне однажды, пришлось зайти на плантацию

табака, когда он цвел. От табачного аромата-дурмана я

опьянел до головокружения (!). Не зря Минздрав

предупреждает: «Курение опасно для вашего здоровья». Эта

лукавая надпись на пачках сигарет появилась в конце

восьмидесятых годов прошлого столетия. То, что было

тогда и то, что творится сегодня, я имею в виду повальное

курение, это подобно Содому и Гомморе, по сравнению с

теми «благонравными» временами.

Гуляли на селе с выпивкой, весело, с танцами,

гопаками, польками и кадрилью, многолюдно, просто и

доступно. От мала до велика. Пили все и наливали всем.

«Стопку держишь, тогда пей!» (?!). Одно было

неустройство, если тебе, с другими гостями, сидеть

2

3

приходилось не за столом, а за сундуком, который давил в

колени и повернуться было некуда, а выйти – просто

невозможно, потому что гости, сидевшие рядом, зажимали

тебя слева и справа, а за спиной – побеленная стена. Тогда

ты становился заложником обстоятельств до тех пор, пока

все не напьются и не выйдут на перекур или «до витру».

Люди на селе были просты, добродушны и

доброхотны. Если пришел в село в праздник, в день

свадьбы, то, видя, что я городской мальчонка, приглашали в

хату и к столу. Бывало, только спросят: «Из чьих ты?». Я

отвечал, что дида Ливонка правнук или бабушки Поли,

брат двоюродный Колесниковых, и быстро вычислялась моя

родословная. «Так ты – Нюси сын?!», и тогда все

становилось на место, потому что все всѐ знали друг о

друге. В селе через дом – все дальние или ближние

родственники.

Но был случай, когда я был гостем нежеланным. Это

было ранней весной, мне исполнилось пять или шесть лет,

когда я пришел в село из города по болоту. Сказать это –

значит, что ничего не сказать. Нижняя часть села, со

стороны города, переходит в лесную зону, а за ней - поля,

простирающиеся справа и слева, в низине – журчащий

полноводный родниковый ручей, шириною от одного до

полутора метров, несущий свои воды в сторону Сидаво.

Пройти в село можно только по единственной черноземной

дороге, превращающейся в сплошное месиво черной грязи,

глубиною до полуметра. Когда же, пробравшись через

такую изнурительную преграду, весь мокрый и грязный,

входишь в село, то здесь тебя ожидает, пожалуй, последнее

испытание – болотное пересечение дорог, еще глубже. Только

видимая полоса подъема, при выходе из болота, ободряла

меня, что скоро всем мукам моим конец. Выбравшись и

очистившись найденной щепою или палкой, почувствовал

облегчение от сброшенного груза грязи. Наступило

блаженство от отдыха и удовлетворения, что при

вытаскивании одной ноги из болота, переставляя на шаг

2

4

вперед другую, не упал плашмя в грязь, что было бы

трагедией, так как ты – один, кругом – ни души, только

поникшие от серости и влаги хатки, крытые соломой.

Затем – последняя преграда, подъем по узкой стежке

крутогора, километра полтора. Все выше и выше. При всей

тяжести подъѐма, возникает приятность от виденного внизу

села (одно из любимых мест для созерцания). Это та

возвышенность, где в старые времена собирались для

мирного договора вожди округи. Внизу – разливные ставы,

разделяющие село на две половины. В летнее время

смотреть на эту красоту необычно вдохновительно: зелень,

камыши, огороды и сады, да выглядывающие сквозь них

хатки. Глядишь: там - дом тети Насти, родной сестры

бабушки Поли, примыкающее жилье дида Ливонки и

прабабушки Гани, а там, дальше, - дома, поля, дорога,

горизонт…

Вот так поднимаясь, я встретил тетю Маню с

женщинами, шедших на работу в колхоз. Одетых в серые

ватные фуфайки, закутанных, поверх головы и шеи, в

теплые хустки. На ногах – резиновые сапоги, так как им

предстояло обязательное преодоление болотистой низины,

чтобы добраться до места труда. Поздоровавшись, мы

разминулись: они – вниз, а я – вверх. Было, от житейских

забот, не до меня.

Выйдя на место майданчика, располагавшегося вокруг

торчащего из земли креста, я прошел к дому Колесниковых.

Пройдя к веранде дома, разулся, зашел и разделся, а там

все наследие – мои двоюродные братья. Стали дружно

играть (а погода такая, что «пса на улицу не выгонишь»).

За играми не видели, как время пролетело, глянув в окно,

увидел, что идет тетя Маня. Дети закричали: «Женя!

Прячься под стол. Мы скажем, что тебя нет». Спрятали

мою обувку, одежду и шапку, а я – под стол, к сундуку.

Вошла в дом усталая тетя Маня и спросила: «А где

Женя?». Сынишки ее сказали, как договорились, она же, со

2

5

вздохом обегчения: «Слава Богу, а то и его еще не

хватало».

Я же, как услышал эти слова, со слезами обиды вылез

из-под стола, забрал свою фуфайку и шапку, надел

мокрые сапоги и пошел в обратный путь со двора, как

шелудивый пес, голодный и несчастный. Вслед, я слышал,

выскочила тетя Маня, прося прощения и еще что-то говоря,

но я, не оборачиваясь, пошел уже описанной выше дорогой

в город. Я понял, что моя тетя сказала обо мне то, что

сложилось в ее сердце до того.

Пошел я к родичам дальним, к которым я никогда не

ходил, но так как голод понуждал меня искать куска хлеба,

которого я не получил в доме тетки, то пришел к

троюродной сестре мамы Нюси. Зашел, не раздеваясь,

постоял у порога, у меня о чем-то спросили, что-то

положили в карман ватника. Распрощавшись и

поблагодарив за угощение, вышел на путь к городу, до

окраины которого нужно было пройти через болотисую

дорогу, многие и многие километры. Снег еще лежал,

местами речушка была еще подо льдом, покрытым

влажным настильным снегом. Шел и ел то, что дали – то ли

старый пряник, то ли еще что.

Пройдя половину пути от села, я встретил двоих

сельских подростков, лет на шесть-восемь старше меня. Они

пристали, ни за что избили, сняли шапку с головы и

бросили в бурлящий поток речушки, а она и поплыла

быстро, как лодка, расставив ушаки со свисающими

веревочками вверх и стороны, скрываясь подо льдом.

Я бежал по болоту, продрогший, усталый и голодный,

в очередных обидах, опережая движение воды. Выловил

свою шапку, выскочившую из-под очередной льдины,

стряхнул и выкрутил ее от впитавшейся воды… И, под

гиканье и подзатыльники сельских пацанов, которые

выкрикивали злобно «иди, иди кацапура» («кацап» - значит

«русский»), пошел в сторону города, натянув влажную

шапку на свою (несчастную) голову. А обидчики побрели

2

6

болотным шляхом к родному селу, не подозревая, что я,

возможно, являюсь их родственником. Я говорил, от

рождения, по-русски, но хорошо понимал украиньску мову,

это и послужило к тому, что я получил урок назидания,

что нужно не только понимать, но и говорить на языке,

который разумеешь. Да, это был один из первых уроков

националистического проявления моих земляков по

отношению ко мне. Прощал я быстро и не хранил зла в

сердце своем, так было тогда, так оно и сейчас.

Вечерело, усилился холод, подмораживало, солнце село

за горизонт, а до дому нужно было идти еще более десяти

километров.

Никто нигде меня не ждал, не приготовил поесть, не

согрел ни словом, ни делом. Один Бог смотрел на меня,

думаю, с болью, не лишая меня Своей милости.

А что бабушка Поля? Перед войной она вышла замуж

за «пролетария», чтобы скрыть свое родословие. По первому

мужу – Галковская, стала - Войтко, а при замужестве второй

раз - Андрюхина. В 1937 году родился мой дядя Коля, а в

1939 - второй дядя - Володя, их я очень любил.

Началась война с фашистской Германией 22 июня 1941

года. Война была тяжелая, но закончилась победой над

фашистами 9 мая 1945 года. А осенью СССР разгромил

Квантунскую армию Японии, - так завершилась и Вторая

мировая война, которая началась 1 сентября 1939 года, с

нападения Германии на Польшу, а «поводом» послужило,

сфабрикованное гестапо, «нападение» поляков -деверсантов

на немецкую радиостанцию «Гляйвиц» (немцы убили своих,

одев их в форму польской армии).

Мужа бабушки Поли, Андрюхина Федора, работавшего

водителем в торговой организации железной дороги, ОРСе,

призвали (с грузовиком) на фронт, а через месяц пришла

«похоронка»: погиб под бомбежкой со своим грузовиком.

Осталась бабушка Полина одна с двумя сыновьями, четырех

и двух лет, а рядом была еще и моя мама Нюся, которой в

1941 году исполнилось 15 лет.

2

7

В селе Сидаво, в шести-семи километрах от Жмеринки,

жила родная сестра бабушки Поли – Настя, у которой был

муж Иван (ему-то я и резал самосад), и у них были дети:

Толя, Боря, Оля, Шура, а потом родилась Галя (моя

сверстница), с которой мы вместе дружно спали на русской

печке, когда я приходил в Сидаво к прадеду и прабабушке,

проживавшим в этом же доме, в пристройке.

Пока старшие и родители были поглощены своими

заботами, мы с Галей, при попустительстве старших,

залезали на русскую печь и, вполне серьезно, играли в папу и

маму.

Стоят: Толя, Оля, Полина (бабушка), Коля (дядя), Шура,

Сидят: Иван (муж Насти), прадед Ливонко, прабабушка

Ганна, Настя ( сестра Поли), Галя (сверстница)

Прадедушка Ливонко имел большую бороду, голову с

залысинами. Крепкий и кряжистый, высокий ростом, был

конюхом колхоза. Кони и повозка постоянно находились у

прадеда во дворе. Ждал прадед мою прабабушку сорок лет,

так как любил ее одну на целом свете, пока не стала она

его женой. Жили мирно и дружно, содержа добротно свое

хозяйство. Проживали в одной комнатушке, где была

русская печь, на которой они и спали. В хате стояла лавка,

2

8

столик на троих, у небольшого оконца. Двери жилья

выходили в темный чулан – коридор. В проходе стояла

постоянно кадушка, литров на сорок-пятьдесят, с грушевым

квасом из глэков, сушенных на дыму. Ведро – кованное из

металла, обрамленное кольцами меди, а на деревянной

крышке кадушки с квасом стояла кованная из меди кварта,

вмещавшая более литра жидкости. Силен был прадед в

труде, но и мастер был выпить. Выпивал стакан самогона,

закусывал тем, что попадало под руку, поднимался и шел к

своим трудам. Проходя через чулан, расправлял усы и

бороду, зачерпывал полную кварту игривого кваса, выпивал,

что-то доброе говорил в его адрес… А выходя, бодро

залезал на большую телегу, брал вожжи, запряженных в

пару, а то и в тройку лошадей, стоя размахивал битюгом

(кнутом), говорил слово громкое к лошадям, чуть ли не

галопом выезжал на сельскую дорогу из тупикового

переулка, где находилось его жилье, а сзади повозки бежали

один-два пса да пара жеребят красной масти, под стать

своим родителям, запряженным в телегу.

Будучи босоногим пацаном, я любил пить грушевый

квас «пока наливалось в пузо», подражая прадеду, вытирал

свой рот рукою влево и вправо, поправляя «усы» и

«бороду». Но, заглядывая в кварту с квасом, я видел, что

после моего употребления она остается полной.

Прабабушка Ганя (Ганна) была очень маленького

росточка, труженица, с высушенными от трудов и времени

руками. Была доброй и волевой, молчаливой и несчастной,

как все люди на этой земле. Прадеда убили воры на

сеновале, где он стерег колхозные стога сена. Он, говорили,

узнал воров, боролся с ними, но они превозмогли и

удушили его. Прабабушка осталась одна.

Запомнился случай с поросятами, которых у

прабабушки было два или три. Шустрые, они кусали друг

друга, лезли в лоток, куда им клали пищу, ногами, кричали,

визжали, требуя своего – пищи. А прабабушка не спешила

на их крик. Я говорил: «Бабушка, дай им кушать», а она

2

9

отвечала мне: «Я их воспитываю, потому что когда даю им

есть, они выбирают все повкуснее, а остальное

переворачивают своими рылами… вот дня три ничего им

давать не буду, так после этого они у меня будут

послушными, будут есть все подряд, как миленькие». А

«миленькие» эти «дня три» кричали на все село, возвещая

о недовольстве методами педагогики своей хозяйки.

Эту педагогику прабабушки Гани я запомнил на всю

свою жизнь и часто, при случае, вспоминал, к

воспитательному воздействию, не только с пищей.

Однажды я заболел и сказал об этом прабабушке. Она

спросила меня, что болит, я ответил, что болит горло. Тогда

она сказала: «Я сейчас тебя вылечу в одно действие».

Взяла длинную щепку, обмотала ватой, смочила из канистры

керосином, заставила меня пошире открыть рот, куда

быстро вставила эту щепу, смоченную керосином и, в одно

вращательное действие, смазала, жестко, мое больное горло.

Прошло время, и я был здоров. Сказала, что керосином на

селе многое лечат, а также рассказывала о других рецептах

народной медицины: что можно врачеваться своей мочой.

Знаете, при нужде я использовал советы моей прабабушки.

А ведь мне от роду было всего несколько лет. Учите детей

по-взрослому, наставляйте словом Господним и житейскими

советами. Я - подтверждение цепкости памяти моей.

В один из базарных дней прабабушка пришла в

Жмеринку, навестила свою дочь Полю – мою бабушку, а я

пришел к бабушке тоже, в гости. Отдала она своей дочери

сельские гостинцы и попросила меня нести ее камышовые

сумки, перевязанные льняным полотенцем, чтобы не давило

плечо, да и легче было нести их. Одна сумка спереди, а

другая – сзади, на спине. Было мне, возможно, семь-восемь

лет. Ростом я был мал, еще в шестом классе я был самым

маленьким в своем классе. Нужно было идти по городу, и

дальше в село, что составляло значительно более

двенадцати километров. Чтобы ободрить меня, она

пообещала дать мне один рубль, на который, по тем

3

0

временам, можно было купить: порцию мороженого или

билет в горкино, или бутылку ситро. Это были большие

деньги! Но нес я не столько из-за рубля, а из-за любви к

моей прабабушке. Честно говоря, я не помню, получил ли я

этот обещанный рубль?

Наш поход прошел через «большой базар», на Заречье,

где прабабушка продала, что имела, купила, что могла, и

мы пошли по стежке, вдоль бурно журчащего холодного

ручья, на окраину Жмеринки. Мимо поля, колхозного сада,

леса. До села оставалось более шести километров. Время

было послеобеденное, по дороге встретились односельчане и

попутчики из села Потоки, расположенного за Сидавом.

Идти вместе – и веселее, и быстрее: за разговорами

незаметно проходит путь, и усталость – не усталость.

Конечно, и другие матери и бабушки шли со своими

детьми и внуками. Прабабушка с женщинами, а я – с

пацанами, которые также несли торбы и «модные» тогда

камышовые сумки, наполненные городскими покупками.

Перед этим, подошел я к прабабушке и сказал ей, что

пойду вперед. Когда я говорил с ней, меня поразили ее

глаза на загорелом и морщинистом лице: они были

девичьими и добрыми – удивительно голубые, красивые и

светло-чистые.

Я пошел вперед, как сказал прабабушке Гане, а она –

то ли заговорилась, то ли забыла, по - старости, что я ей

говорил, - но когда я дошел до окраины села, меня догнали

путники и сказали, что прабабушка Ганя меня потеряла и

находится в тревоге… Мне долго пришлось ожидать ее.

Потом мы пошли вместе, но имели взаимное огорчение от

такого события. Таким запомнился мне этот день: теплым,

солнечным, мирным, но с приключением.

Осталась прабабушка одна, без помощи. К этому

времени многие из детей и внуков, живущих через стенку,

ушли, один за другим, в вечность. А в ее хатке-комнатушке

осталась с нею бедность и сирость: одолевали настырные

крысы и черные тараканы, она пряталась от них на русской

3

1

печи, брала свою клюшку и засыпала, но они подступали к

ней и кусали, а она отбивалась клюшкой. Тараканы

изгрызли всю межпальцевую кожу на руках и ногах, и

вокруг глаз, где кожа была понежнее. Когда я приходил к

ней из города, то мне было очень горестно видеть ее такую

брошеную и несчастную. Я сам искал общения и

человеческого тепла, внимания и пищи, но видел, что она

находилась в еще более ужасающих обстоятельствах:

бессилии, страданиях, беззащитности и голоде. Я мог хотя

бы бегать и искать, а она и того не могла делать, так как

передвигалась с трудом от болезни и отсуствия пищи.

Она рассказывала мне о своем горе. Показывала руки

и ноги, выеденные изнутри и выше колен, свое лицо, а

безмолвно текущие слезы по ее впалым и сморщенным

щекам дополняли, к виденному, ужасность ее трагедии… а,

что я мог сделать? Разве что рассказать о ней другим.

Жизнь закрутила в свои узлы судьбы родства,

сыновей, дочерей, внуков, правнуков. И так случилось, что

моя бабушка Поля и прабабушка Ганя, к старости, остались

парализованными… Забрал прабабушку к себе мой дядя

Володя – сирота, сын бабушки Поли. Дяде-то исполнилось

едва 15 лет. На одной койке – мать, на другой, рядом, - его

бабушка. Денег нет, бедность, голод. Володя продолжал

учиться в вечерней школе, подрабатывал и, одновременно,

учился в ЖУ – железнодорожном училище, где бесплатно

кормили и давали форменную одежду. Помню, как их,

ЖУ-шников вели большой колонной по городу, на

фабрику-кухню, расположенную с другой стороны вокзала,

где их постоянно кормили, а я оказался на пути этой

колонны, стал бежать за ней и что-то доброе кричал

Володе. Тогда ему удалось и меня провести в столовую и

покормить, поделившись своей пайкой. Окончил Володя

ЖУ и стал кочегаром паровоза, потом помощником

машиниста, затем – машинистом паровоза, а затем –

тепловоза и электровоза, но это было потом. В самое

тяжкое время – похоронил прабабушку, а потом и свою мать

3

2

– мою бабушку Полю Галковскую. Досталось ему, в этой

жизни, он был брошен, в силу обстоятельств, почти всеми.

Володя Андрюхин был добр и простодушен, но в

детстве досталось ему от изуверских поступков его старшего

брата Коли. Будучи подростком, Коля рано вкусил

«базарной» жизни. Он был развращен женщинами-

переростками через выпивку и закуски, курение и похоть

плоти, предаваясь сладострастию. Прошла война, много

мужчин погибло на войне, вот и впал он в руки

противоположного блудливого пола.

Я же часто забегал к бабушке Поле, когда она была

еще в здравии, которая зарабатывала на жизнь тем, что

выпекала хлеб из муки, которую давали в долг. Ночью

изготавливала и выпекала хлеб, а утром шла на рынок и

продавала его. Бывало, придет усталая, заснѐт на скамейке,

на которую присела, под большим кустом розы. А к ней

приставал пьяный сын, Коля, избивал ее и забирал деньги.

Избивал изуверски Володю, который пытался защитить мать.

Я стоял рядом, смотрел на все это. Меня же он никогда не

бил. А самому-то дяде было только тринадцать, мне – пять,

а Володе – одиннадцать. Когда такое повторялось и

умножалось многократно, то бабушка, рыдая, кричала, вслед

уходящему Коле: «Чтобы тебя забрали в тюрьму, будь ты

проклят!». Наперед скажу, что и это проклятие сбылось:

через шесть лет, позже, когда он, раньше времени, вернулся

из армии, в возрасте восемнадцати лет. Коля получил срок,

максимально возможный, по своей статье.

5 марта 1953 года умер узурпатор и тиран Сталин

И. В. – «отец всех народов». Власти менялись, преемственно:

Маленков, потом маршал Булганин плюс Хрущев, потом,

единолично, Хрущев Никита Сергеевич, избавившийся от

соратников вождя во власти, одним за другим. Наступила

так называемая «Хрущевская оттепель».

Приехал, очевидно, в конце 50-ых начале 60-ых годов

прошлого столетия, по-тихому, из ссылки дед Никита

Войтко (выжил!) – отец мамы Нюси и тети Мани. Побыл с

3

3

родней, повидался, пообщался и, попрощавшись, уехал в

Сибирь, где, после освобождения, давно уже образовалась у

него вторая семья, в которой было пять или шесть дочерей.

Там же и определилась его дальнейшая жизнь. Проживал в

городе Новосибирске, я видел фото всей многодетной семьи

моего деда. Одна из моих теток очень похожа на мою

маму Нюсю.

Дедушка Никифор Евдокимович,

Нина Семидобра и Мой отец Геннадий

А вот дедушку Благородного Никифора Евдокимовича,

1883 года рождения, я видел несколько раз, один-два раза –

в детские годы и, уже будучи офицером, с ним имел

беседы. Дедушка был ровного и тихого нрава, от детства,

весьма богобоязненным, в чем наставлял и детей своих.

3

4

Невысокий росточком, с серо-голубыми добрыми глазами.

Первое, что виделось в нем – доброта светлых глаз,

мохнатые брови, выразительный большой нос, с широкой

частью в переносице, но лицо его не теряло

привлекательности, несмотря на годы. Он был

священнослужитель православной церкви. Об этом было как-

то не принято говорить, тем более что КГБ делало свою

«работу»: люди больше помалкивали.

Знаю из рассказов, что отец моего дедушки,

Евдоким, рано потерял жену, что с русско-японской войны

1905-1907 годов его привезли без рук и ног. Помимо моего

дедушки, у его родителей было еще одиннадцать братьев,

но многие умерли, а Никифор был старшим по возрасту из

оставшихся в живых. Вся забота о них была на Никифоре.

Некотрые умерли от голода и болезней, но многие выжили

и «вышли в люди». Пишу эти строки по воспоминаниям, по

отдельно оброненным фразам, которые сохранились в моей

памяти с детства. Отец мой, Геннадий Никифорович,

частенько рассказывал о своем прошлом, но за свою

прожитую жизнь я убедился, что он меня обманывал, когда

я просил его рассказать о себе и о родословии.

Я все запоминал, когда он говорил, а он путался, то

говорил, что наша фамилия «Благородный», то

«Благодаренко», то «Благородий», и еще, и еще… Но я

молчал, не упрекал его в этом обмане по этому и другому

поводу, делал вид, что поросто слушаю и не придаю этому

никакого значения, но это было, для меня, не так.

Повторяю, что, начиная от моего рождения, я видел

обман, неправду и еще раз обман.

У дедушки была глубокая и хорошая память, он

помнил множество цифр, званий и фамилий, четко и емко

умел обрисовать события в своей жизни. Он был взвешен

в словах, говорил весьма просто и мудро. Никогда я не

слышал от него гнилого слова и резкости. Он любил

славить Бога и молиться. Жил скромно, отлично умел шить

на швейной машинке, был отличным закройщиком.

3

5

Посмотрев на человека, без замеров, мог сшить и верхнюю,

и нижнюю одежду. Это даровало ему пропитание в трудные

годы.

Когда началась первая мировая война, в 1914 году,

его призвали на службу в армии. Несмотря на то, что он –

единственный кормилец у оставшихся братьев. Как это все

разрешилось, не знаю. Но вот из повествований моего

дедушки Никифора, запомнил следующее. На призывном

пункте всех раздевали догола и, после осмотра, приводили

по одному на заседание комиссии, в большой зал. Во главе

комиссии был полковник. Когда Никифор назвал свою

фамилию, имя и отчество и ответил на вопросы: что, где и

когда, то полковник встал, взял личное дело Благородного

Никифора Евдокимовича, отвел его в сторону и сказал:

«Сынок, я знал твоего отца, в русско-японскую с ним

воевал, знал о нем все, как лишился рук и ног. Я был его

командиром. Возьми свое «Личное Дело» и иди, только в

правую дверь, если будут не пропускать и заталкивать в

левую дверь, не иди туда, а только в правую. Сошлись на

меня. Та дверь – направление на службу в тыл, а левая – на

фронт». Пожал руку и тихо сказал: «Ступай, только в

правую», - и пошел заниматься своими делами. Так мой

дедушка попал в Екатеринбург (Свердловск), столицу Урала,

в караульную роту, где старшиной оказался его земляк,

который всегда доверял дедушке особые дела по службе.

Дедушка рассказывал, что командиром их полка был граф,

немец, который ненавидел русских, высокомерный,

чрезвычайно строгий, и все его очень боялись (фамилию

того графа, как и другие, я позабыл). Караульная рота

часто проверялась, занималась муштрой. Содержали себя в

чрезвычайной чистоте и блеске. Ходить, петь, уметь отдавать

воинскую честь и использовать оружие нужно было четко и

умело, чеканить каждое слово, зорко глядеть в глаза

начальнику.

За грубое нарушение дисциплины отправляли на

фронт, а то и – расстрел. Во главе рот стояли опытные

3

6

офицеры-фронтовики, имевшие ранения. Командиры рот

получали один раз в месяц денежное довольствие на

нужды роты, в том числе и на продовольствие. Хорошо

было тем подчиненным, когда их командир не соблазнялся

деньгами роты, а бывало, что значительную долю денег,

принадлежащую солдатам, офицер пропивал, от этого

солдаты голодали, а службу нужно было нести прилежно.

Поэтому солдаты частенько воровали, что могли, у

местного населения.

Командир роты у деда моего был капитан, тяжело

раненный, благородный и солдат не обижал. Однажды

солдаты роты, неся караульную службу, уловили бычка,

зарезали его, разделали и спрятали в роте, под кроватью,

тихонько мясо использовали, при приготовлении пищи, как

прибавку к пайку. Все было шито-крыто.

Неся караульную службу, солдаты обратили внимание,

что глубокой ночью, периодически, ездит возница – дед с

телегой, запряженной лошадьми, а на телеге – бочки и

емкости. Проедет тихо в тайгу, а рано, но еще затемно,

перед рассветом, возвращается. Доложили старшине это

наблюдение и узнали, что этот дедок владеет корчмой. Так

как шла война, то по России был сухой закон. За продажу

самогона – расстрел. Все проанализировав и взвесив, решили

на солдатском совете: «надо брать». Старшина выдал оружие

без патронов, палаши, всю армейскую амуницию. Дед

Никифор и еще двое верных солдат роты пошли загодя в

тайгу, залегли и ожидали, когда появится ожидаемая телега.

Всѐ как по расписанию: проехала телега – томление в

борьбе со сном – но ожидание завершилось успехом.

Хозяин корчмы имел курень в тайге, где гнал

самогонку, а потом с емкостями, наполненными хмельной

жидкостью, возвращался в город. Немного подвыпивший и

мурлыча что-то себе под нос, внезапно был атакован

вооруженным нарядом троих, под щелчки затворов и крики

нападавших, к ужасу возницы, что его дело обнаружено,

стал негромко возглашать о помиловании, чтобы не

3

7

расстреливали, так как знал, что за такие его дела смертная

казнь на месте – расстрел.

«Вняли» его просьбам, «договорились», забрали

достаточную часть самогонки, припугнув, разошлись в

разные стороны. Тот поехал, радуясь, что легко еще

отделался, а солдаты тихонечко вернулись в роту, с добычей

– большой емкостью самогона, которую спрятали у

старшины роты.

Но приключения на этом не закончились. С

наступлением дня на территорию караульной роты явился

хозяин исчезнувшего бычка. Уверенный, что его бычок

уведен солдатами роты. Заявил командиру роты, что

достоверно знает, что его бычок – у солдат его роты.

Командир роты был «воробей стреляный», отвечал

пришедшему так, чтобы слышал старшина роты: «Не

переживайте, вот сейчас мы пройдем в казарму и вы

самолично все проверите и убедитесь в своей неправоте.

Мои солдаты – защитники Царского Престола и Отечества,

они не могли этого сделать». Когда же пришли в казарму,

то, к удивлению и пришедшего, и командира роты,

увидели траурную картину отпевания «умершего от чахотки

сослуживца». Казарма была погружена в темноту, так как

окна были завешены одеялами. На «смертном одре» лежал

«умерший», весь желтого цвета (натертый воском). В руках –

горевшая свечка, а вокруг – отпевавшие тело «ушедшего в

вечность» сослуживца… мясо бычка было спрятано под

«умершим», под обтянутым белыми простынями одром.

Старшина доложил, что отпевают умершего от заразной

болезни, что подтвердил и командир роты. Но пришедший

был тверд в правоте своего дела, стал осматривать всю

роту, в добровольном сопровождении ротного командира и

старшины. Так ничего и не обнаружил, боясь заразы от

умершего. Сконфуженно попросил прощения, был вынужден

уйти ни с чем. Его провел капитан за пределы вверенной

казарменной зоны, вернулся молча в роту, зашел в свою

3

8

комнату, закрылся на ключ, предавшись своим

переживательным мыслям.

Старшина роты дал команду, чтобы навели порядок,

сняли одеяла, разобрали «одр». Все переживали, какие же

меры примет ротный? После небольшой паузы, старшина

подозвал моего деда, приказав ему занести ротному на

подносе большой кусок приготовленной телятины, графин с

самогоном, закусками, все покрыли белым чистым

полотном. Дедушка славился тем, что имел способность

сказать нужное слово увещания, поэтому старшина-земляк

вверил сию «миссию мира» именнно ему. Приведя себя в

порядок, проверив внешний вид, взял поднос, постучал в

двери. Командир открыл двери и впустил подчиненного ему

солдата роты. Вся рота замерла в ожидании и тревоге, а

Никифор Благородный в это время нашел нужные слова

увещания и раскаяния от имени всей роты, поставил поднос

на стол, снял покрывало, налил из графина стакан

спиртного, пододвинул все ротному, пожелав здравия его

благородию господину капитану. Ротный мирно принял

угощение, выпил стакан, приказал навести порядок и –

чтобы все молчали. Он сказал, что был возмущен

поведением хозяина бычка, его грубостью и заносчивостью,

похвалил за находчивость и солдатскую смекалку старшину

и солдат. Рядовой Благородный поблагодарил его

благородие, попросил разрешения выйти. Вышел браво, в

почтении подчинения, закрыв за собою двери. Выйдя,

показал мимикой и жестами, что все в порядке, тихо

доложил ожидавшим его старшине и солдатам о разговоре.

После сего события рота еще больше полюбила своего

командира, старалась изо всех сил не подвести его по

службе. Все молчали, нигде не проговорились, так как

понимали ответственноть перед законом их ротного.

Буржуазная и пролетарская революции застали моего деда

все в том же г. Екатеринбурге. Эти события потрясли не

только Россию, но всю землю, пленение тьмой

сопровождало Россию более семидесяти лет, пока, по воле

3

9

Божьей, не рухнула Советская власть, бескровно, тихо, в

безмолвии силовых структур и КГБ. Много анализируют,

исследуют, находят документы, доказательства. Насколько я

понимаю жизнь и Бог даровал мне понимания, то причина

революции в России – отступление от Евангелия Христа

руководства церкви России, правящей религиозной верхушки

царской России. Увлекшись церковным перезвоном и

обрядами, отошли от проповеди Христовой, перестали учить

народ сверху-донизу заповеди Божьей по Духу Истины,

освящение России не произошло, при всех положительных

сторонах христианства. Произошла омертвелось духовной

жизни в России, верхушка власти была в разгуле и

сластолюбии, наказывали каторгами тех, кто стремился

жить по Евангелию Христа, а царица, влиявшая на царя-

батюшку Николая Второго, стала поводом и открытой

дверью для мракобесия к погибели России, мужей

богобоязненных и верных не слушали и не слышали.

Вникните в историю христианства в России, организацию

печатного Слова Божьего (историю РБО – Российского

Библейского Общества) и последующие действия священства

в России, на ход и исход истории Великодержавия.

Так учит Библия, ее кровавая история рода

человеческого. Там, где возвышался Господь – было

благословение. Бог не оставлял народа Своего, хранил и

укреплял, но как только было отступление от Его Слова и

Уставов Его – следовало падение нации, пленение и рабство.

История Великодержавной – тому подтверждение.

К сожалению, наблюдая современную жизнь

христианства (―со своей колокольни‖), можно сказать, что

уроки истории в России НЕ УЧТЕНЫ, снова выпячивается

гегемония колокольного звона, нежели возбуждение

колокольного звона Духа Святого в сердцах людей. Только

Церковь, держащаяся Истины Христа, пребывающая в

благодати Его – единственная надежда этого мира, во

спасение. Больше нет таких сил и средств, которые могли

бы совершить благость для земли и землян.

4

0

Когда совершилась революция, то, по рассказу дедушки

Никифора, царские вензеля сняли, пуговицы обшили

шинельной тканью, командиры стали выборные, а далее

пошло все своим чередом.

Дедушка вернулся на Днепропетровщину, разыскал

оставшихся в живых братьев, жил с ними, трудился,

женился на Марии Фирсовне, моей бабушке. Она была

высокого роста, крепкая телосложением, светловолосая,

родила ему детей: Михаила, Таню, Геннадия (моего отца) и

Павла. Началась коллективизация сельского хозяйства,

хорошо описанная русским-советским писателем

Пантелемоном – Романовым, расстрелянным в 1938 году, так

как с юмором описывал жуткую правду происходящих

событий в Советской России. Тогда мой дедушка и его род

получили ярлык ―врага народа‖. Он трудился на земле со

своими братьями, был женат, имел детей. Своим трудом они

были удовлетворены и в колхоз идти не хотели.

Однажды приехал на бричке представитель ВЧК в

кожаной тужурке – по вопросу коллективизации, а младший

брат моего деда Михаил, которому было 15 лет, проходя

мимо брички в вечернее время, помочился на колесо

брички, припевая частушки. Результат – арест. Всех привели

ночью в сельсовет и потребовали, чтобы подписались

―добровольно‖ в колхоз. Братья отказались, тогда и деда, и

его братьев закрыли в чулан, который находился за спиной

председателя. Сказать, что ―закрыли‖, это не то слово,

втрамбовали с такими же отказниками от колхозной жизни.

Держали в чулане около десяти дней, без воздуха и пищи,

без окна. Стоя, ходили под себя и по-малому, и большому,

многие умерли. На десятый день их открыли, в живых

остались, по милости Божьей, дедушка и его братья, так

как все они находились у двери, где были большие щели,

что давало возможность дышать свежим воздухом. Это их

и спасло.

Далее – этапы, поездка эшелоном на север, арест был

летом, а привезли под Архангельск зимой. Тогда, видя эту

4

1

ситуацию, дедушка сказал своим братьям: ―Бежим

побыстрее от эшелона, так как сейчас начнут друг друга

убивать из-за одежды, чтобы выжить‖. Когда же отбежали

далеко, так, что уже никого не было видно, тогда дедушка

приказал быстро строить из брикетов снега чум со

сферической крышей. Когда соорудили ―жилье‖, тогда

залезли в него и закрылись снежной глыбой. Начавшаяся

пурга задула щели, а от дыхания братьев в ―чуме‖ стало

тепло. Так и выжили в ту первую ночь в ссылке. От

эшелона остались единицы ―врагов народа‖. На другой день

оставшиеся в живых были собраны и приведены на окраину

Архангельска. Объявили, что новой власти нужен директор

кирпичного завода. Так дедушка стал новым директором

будущего завода, а братья – его первейшими помощниками.

Нужно сказать, что ничего подобного у деда Никифора, до

этого, связанного с директорством и с кирпичом не было.

Но именно это его согласие спасло от полного вымирания

их. И такое ответственное решение тогда было по великой

Божьей милости. К ссылке их всех был ипользован повод –

коллективизация, а одна из основных причин – твердое

исповедание и вера в Бога.

Чтобы спасти семью от уничтожения, дедушка Никифор

разошелся со своей женой Марией, а моего отца Гену и

его братика Павлика вместе с дедушкой и братьями повели

по этапам северной ссылки. Возраст их был соизмерим –

малолетки восьми и девяти лет. Бабушка Мария осталась с

Михаилом и дочерью Таней.

За труд в лагерях давали продукты, что являлось

благом, к выживанию. Когда прошло время, то дедушка

приглашал приехать и бабушку, но она отказалась, так как

вышла замуж, чтобы сокрыться от фамилии ―врага народа‖

и спасти и себя, и детей, проживавших с ней.

В лагерях, по рассказам отца, дедушку Никифора и все

―семейство‖ ненавидел один верзила – вор по кличке

―Монька‖. Этот Монька все время, что мог, воровал у них

и силой забирал пищу. Но Господь усмотрел для защиты

4

2

его семьи ссыльного матроса, сторонника Кронштадтского

восстания, оставшегося чудом в живых.

Матросы и члены их семей восстали против советской

власти, когда увидели, что их политика – политика

безбожия, обмана и бадитизма, голода и смерти.

Вдохновителем подавления этого мятежа был будущий

Нарком – Климент Ворошилов, а непосредственным

исполнителем стал будущий маршал Тухачевский. Тогда

полегло на льду под Кронштадтом очень много людей.

―Мятеж‖ (так назвали его большевики, а это было

полноценное восстание кронштадтцев) был подавлен

обманом, подлостью и картечью орудий. И, волею судеб, в

лагерь, где отбывал срок дедушка Никифор с детьми и

братьями, попал этот, оставленный в живых, матрос,

которого, можно сказать, Бог и поставил Ангелом-

хранителем для всех Благородных. Матрос был

справедливым, смелым, мужественным, имел большой рост

и большие кулачищи. Заметив подлость Моньки, матрос

разоблачал, не единожды, его злые дела, а тот, утайкой и

угрозами, продолжал свои воровские поступки.

Комендант лагеря больше всех ненавидел дедушку, за

его богобоязненность и веру в Бога, а второго, после него, -

матроса-кронштадтца, за его независимое и вольнодумное

поведение и заступничество.

И вот наступил ―день торжества‖, в очах коменданта.

Почти весь лагерь выстроили и повели на ―этап‖. Дорога

была долгой и извилистой, по бокам – невысокий сосняк и

кустарник. А так как у деда был чемодан и двое деток, то

он отставал, но комендант и конвой вели себя ―тихо‖.

Подошел Монька и предложил свои услуги помощи,

дедушка вверился этому вору, отдав ему нести чемодан и

личные вещи, взяв детей за руки. Пройдя какое-то

расстояние, Монька сказал, что ему необходимо вернуться в

лагерь, поставил чемодан на землю, а на него положил

вещи. Когда же дедушка проверил наличие в карманах, то

обнаружил, что Монька основательно ―подчистил‖ их.

4

3

Пропал кошелек с документами и немногие деньги, которые

давали определенные возможности при жизни в лагере.

Увидев, что Монька их обворовал, Никифор оставил детей

у чемодана с вещами, а сам побежал в лагерь, чтобы найти

Моньку. Он просил Моньку, чтобы тот вернул все, но

гнилой человек сказал, что даже не понимает, о чем идет

речь. В слезах и горе, дедушка пошел тем же путем, каким

бежал. Когда он шел назад, то нашел свой кошелек с

документами, но без денег. Пришел к свом детям, взял

чемодан, вещи и пошел дальше по дороге, которая

извилисто шла в одном направлении. Когда, утомленный, он

пришел к концу этапа, то увидел пристань у большого

озера и одинокую фигуру коменданта без конвоя.

Комендант смотрел в сторону озера, где на середине его

находилась большущая баржа, идущая ко дну. Это этапных

посадили в трюм, закрыли люки и затопили вместе с

баржей.

Комендант стоял лицом к озеру, а сзади, в безмолвии,

Никифор, будущий мой отец Геннадий и его брат Павел.

Баржа затонула, комендант повернулся и увидел троих

стоящих свидетелей преступления. Не успев ничего еще

сказать, снова глянул в сторону затонувшей баржи, а из

воды всплыл матрос-кронштадтец, приплывший к пристани.

Комендант, в злости, сказал: ―Кого ненавидел больше всех и

хотел, чтобы утонули в барже, остались живыми‖, выругался

сплошной бранью и сказал: ―Ладно, живите, все равно скоро

подохнете‖. Потом добавил, что именно, мол, тебя, богомаза,

с твоим отродьем, я хотел первыми уничтожить. Оружия

при нем было много, но он не стал его применять.

Так Бог восторжествовал Своею правдою и милостью к

дедушке Никифору, детям его и матросу, который вступался

за верного Господу.

Много лет спустя, отец мне говорил, что, если бы

пришлось писать книгу о своей жизни, то он назвал бы ее

―Кровавыми дорогами ада‖.

4

4

Шли годы, дедушка с детьми вернулся на

Днепропетровщину. Судя по всему, все дети моего деда

жили с ним, а бабушка Мария осталась одна. Она

приезжала к моему отцу в конце 1945 года в Жмеринку.

Есть фотография, где я стою на стуле в большой белой

рубашке вместе с бабушкой и отцом. По прошествии

одиннадцати-двенадцати лет, бабушка опять навестила нас.

Я запомнил, что она привозила в бутылках томатный сок

из протертых через мясорубку очищенных южных

помидор, которые были чрезвычайно вкусными. Вкус их был

доселе неведом ни рту, ни моему желудку.

У отца сохранилась фотография времен начала войны.

На фотографии стоит дедушка с оставшимися в живых,

после бомбежки, детьми у могилы Миши, погибшего от

немецкой бомбы. На стволе большого ветвистого дерева

вырезано имя, дата рождения и дата смерти. Дедушка учил

своих детей, что во время бомбежки нужно бежать в

сторону падающей бомбы, а не от нее. Если убегаешь, бомба

настигает свою жертву. Так учил их мой дед, а потом мне

это говорил мой отец.

Слава Господу! Что Он даровал мне жизнь для

милости Своей, что я не видел того, что пережили мои

родители, да сохранит Господь от этого и моих детей и

внуков, и нас всех.

Отцу было девятнадцать лет, когда, находясь в центре

Днепропетровска, он увидел въехавшие немецкие танки с

крестами на главную площадь города. Один из ведущих

танков, остановившись на малое время, поднял ствол и

метким выстрелом снес украшение и часы на здании

обкома партии ВКП (б), а затем сбил и красный флаг,

развивавшийся на крыше того же здания. Потом стали

строчить из пулеметов по всей площади. Гена с

любопытством и простотой смотрел на это событие как на

экран кинотеатра, не разумея еще, что все происходит в

реальности и опасно для жизни.

4

5

Затем произошло пленение, и его, с такими же как он,

повезли эшелоном на запад. Вагоны были товарные,

раскрыты нараспашку. Немцы тогда еще не так

зверствовали. Сидел Геннадий с пленными, свесив ноги из

вагона, эшелон несся в сторону Германии. Рядом стояли два

автоматчика, опираясь на толстый брус-перекладину, играя

на губных гармошках. Геннадий неплохо понимал немецкий

язык, переговаривался с часовыми, потому что в 1941 году

он окончил десять классов средней школы, но не успел

получить аттестат. Охранник знал отца по фамилии и

имени. В районе Прибалтики эшелон замедлил движение,

поднимаясь в гору. От железной дороги шел крутой косогор

вниз, поросший кустарником и редкими деревьями. Видя

такую ситуацию, отец с приятелем, договорившись,

мгновенно спрыгнули, катясь кубарем среди зелени кустов,

а потом что есть силы бежали. Немец не стал стрелять из

автомата, что не составляло ему труда, чтобы поразить их.

Геннадий только услышал свою фамилию: ―Благо- о -ро-оды -

ый!‖, которую кричал немецкий солдат, махая, угрожающе,

кулаком, а эшелон шел чуть быстрее пешего хода.

Но и здесь милость Господня простиралась над

Геннадием. С бежавшим вместе с ним приятелем он больше

не встретился, да и не искали они друг друга. Пошел

своими ногами в сторону Украины. Проковылял, украдкой,

многие километры. А в один из поздних летних вечеров он

оказался в Жмеринке – городе своей судьбы, рядом с

воинской частью, которая находилась ближе к маслозаводу

и табачной фабрике, на многокилометровой дороге,

называемой «улицей Кирова». Шла она от окраины города,

спускаясь вниз к мосту, а потом затяжным подъемом – к

центру города, к железнодорожному вокзалу. Слева –

Жмеринка, а справа – Малая Жмеринка, Корчевка. У моста,

слева, на возвышении, находится старая гимназия, стоящая

среди вековых каштанов, а справа простирается красивая

долина, соседствующая с рощей, которую засадили по

4

6

повелению землевладельца Белинского. Так та роща, и по

сей день, называется в народе его фамилией.

Слева, на окраине, у железной дороги, стоят

кирпичные казармы времен Екатерины Второй, достроенные

в прошедшие времена для военных нужд державы,

обнесенные длиннющим двухметровым кирпичным забором,

отделяющим территорию полка от проходящей улицы,

называемой людьми Кировской, а также от близлежащих

улиц и переулков, и самой железной дороги.

На Кировской стояла колонна армейских грузовиков,

крытых тентами, а на территории полка базировалась

немецкая воинская часть. В сумерках, хотя еще хорошо

было видно, Гена подошел к машинам, не видя охраны,

залез под тент одной из них, в надежде, что найдет хлеб,

так как много дней не имел пищи, но там оказались

снаряды. Решил вылезти, только спрыгнул – а невдалеке от

него оказался знакомый немец с автоматом, который

охранял его, когда везли их в Германию. Он вскинул

автомат и крикнул: «Ахтунг! Хенде хох! Благородный!»…

Не трудно представить себе картину (на минутку), что было

бы, если бы немец его не узнал – расстрелял бы, но этого

хватило, чтобы удесятирились силы молодого парня,

который, сорвавшись, бежал многие километры вниз по

незнакомой улице, благо, что она покато уходила вниз.

Немцы, опомнившись, погнались за ним и стреляли

плотным автоматным огнем, но наступающие сумерки и

особенность жмеринских заборов той округи (они все

прорастали густой зеленью кустарников) позволили беглецу

уйти от погони. Геннадий увидел слева узкую, круто

спускающуюся, улицу, покрытую прохладной росистой

тьмой, в которую он вбежал как в спасительную зону. Ноги

несли его еще и еще, автоматная стрельба уходила в

сторону, можно было перевести дыхание и немного

успокоиться, оглядеться, чем он и воспользовался,

изнуренный страхом близкой смерти и голода. Как потом

выяснилось, он оказался на Кавказской улице, которая

4

7

поднималась вверх. Пройдя еще немного, повернул в

темнющий переулок, ветки от противоположных сторон

переулка почти доставали друг друга. Холод, рытвины…

Медленно передвигаясь по улочке, Геннадий заметил

маленькую полоску света, которая пробивалась от одного из

домов. Решение его созрело сразу же: идти на свет и,

постучавшись, просить о помощи. Так он и сделал. Когда

на стук отворили дверь, то отворившие, после того, как

зажгли свечу, увидели молодого и высокого парня, с

волнистой чуприной и жгучими глазами, усталого и

худющего. Геннадий сказал, что за ним гонятся немцы, что

поднятая стрельба произошла по его вине. Осмотревшись и

привыкнув к обстановке, он увидел молодую и красивую

дивчину, назвавшуюся Нюсей, которой исполнилось почти

что пятнадцать лет, а ему – двадцать. Так произошла

судьбоносная встреча моих родителей в доме бабушки

Поли, где проживали маленький Коля и Володя, в котором,

впоследствии родился и я. Увидев красавицу, ее глаза,

фигурку… ипостась, Геннадий Благородный влюбился с

первого взгляда и уже позабыл, что только что жизнь его

висела на волоске. Его приняли, и он стал своим, где и

прожил лихолетные военные годы.

Невольно подумаешь: «судьба!». Один и тот же немец

встречает его дважды, знает фамилию Геннадия, и девушка

с аналогичной судьбой, похожей на жизнь его: оба прошли

наши советские этапы лагерей со своими отцами как дети

врагов народа, хлебнувшие горя, слез, голода...

Воистину, рожденный для милости Господа!

Откуда это у Благородного Геннадия? Но очевидцы

мне рассказывали, что «Генка играл на аккордеоне

залихватски, не было такого инструмента, на котором бы

он не играл, весельчак, балагур, «а глянет на девицу – огнем

прожигает, мастер был петь и весьма красиво». Любил он

Нюсю глубоко, переживательно, чего она сама не

испытывала к нему. Бывало, что закроет ему часть лица

ниже глаз своей ладонью и глядит в его глаза,

4

8

рассматривая брови, ресницы, лоб, губы, подбородок. А

тайна здесь была в том, что тот, кого она любила на самом

деле, был далеко и неизвестно где, а вот Гена – рядом, и

рассматриваемые черты его лица ей напоминали о ее

любви. Геннадий млел от своей любимой, смотрел в ее

глаза, целовал и не знал он того, что, находясь в его

объятиях, она думала о другом человеке, но прошло время

– и родился нежеланный, ребенок – это я.

Парилась Нюся в бане, обливалась горяченной водой

(так ей советовали «сведущие» люди), тягала тяжеленные

мешки с мукой и другими грузами, - только бы произошел

выкидыш. Это уже потом познала она практику абортов и

могла кого хочешь сама научить злому умению, а тогда, в

военные годы, грех ее изматывал вовсю. Стала «гулять»

Нюся с кем попало, она предавалась сладострастному и

растленному прелюбодеянию с тем, кого уловила в своей

ненасытимой похоти. «Законный» страдал, пытаясь наладить

с ней добрые семейные отношения.

Вот, воистину, во грехах родила меня мать моя,

семимесячным. Поначалу, как дано естеству, кормила

грудью, а по достижении Жеником (так назвали сына

своего) пяти месяцев от роду, стала подсовывать вместо

груди одежную щетку, смазанную горчицей. Не хотела

исполнять материнский долг, искала «своего» в этой

жизни. Но я ведь был рожден для милости Господа,

продолжал жить, смерти наперекор, и билось во мне

маленькое сердечко силою Божьей, иначе этого не

объяснить.

Отец трудился на железной дороге, шил сапоги в

сапожной мастерской, подрабатывал и тем, что учил

маленькую соседскую девочку музыке, игре на пианино.

Однажды, когда он пришел проводить очередные

занятия по музыке, вошел дедушка ученицы, послушал,

посидел, а затем спросил: «Понимаешь ли ты, что написано

в тексте?», - указав рукою на красивую картину раскрытой

Библии, где было написано: «Бог есть любовь». Дедушка

4

9

той девочки был христианин-евангелист. Он стал объяснять

смысл, духовное значение слов Святого Писания. Во время

этой беседы Дух Святой открыл Геннадию глубину и

радость написанного, наполнил его сердце, все его естество

и разум силой благодати Христа! Он искренне каялся в

грехах прожитой жизни, вместе молились они о прощении у

Господа его грехов. Разум его, в одно мгновение,

наполнился полнотой понимания, Кому должно поклоняться

и Кому служить.

Вышел Геннадий из дома того рожденным свыше и

исполненным Святого Духа. И здесь уместно сказать:

«рожденным для милости Господа». Вся жизнь его

перевернулась с головы да на ноги. Ревность о Господе

снедала его. Своею верою он покрыл, в любви, и Нюсю,

жену свою. Но восстали против их уверования в Господа

бабушка Поля, знакомые, родня, и вскоре, приняв полноту

спасения, Нюся отошла, безвозвратно, от Христа и старые

греховные похоти поглотили ее с великою, неудержимою,

силою.

Бог в жизни отца и до того не был для него в

стороне. Родители растили его в богобоязненности.

Проживая в Жмеринке, Геннадий имел дружественные

отношения с православными священнослужителями. Факт:

крестный мой отец был православным священником церкви

на улице Долинской – Садовников Фока, проживал на улице

Победы в районе Угольника, недалеко от полкового тира. А

моя крестная мать была известной в Жмеринке старицей,

православной служительницей, проживавшей недалеко от

дома моей бабушки по улице Кавказской.

Хорошо помню, как моя бабушка приходила со мною

к ней в гости и, наклонившись, тихо говорила мне на

ушко, чтобы я подошел к крестной маме и поцеловал ей

руку. Я покорно подходил к сидевшей на стуле и целовал

протянутую мне руку с длинными пальцами – утомленную,

старческую, теплую и нежную. Она гладила меня по

головке, благословляла и давала гостинчик вроде сыпучего

5

0

пряника, а я, в почтении, отходил и становился, в

послушании, рядом с бабушкой Полей. Старица всегда была

одета в длинную и темную одежду служительницы

православной церкви, на голове был плат темный, а на

груди – большой крест, висевший на цепи.

Крестная тяжело болела, да и в преклонных годах была

она. Умерла она, а я этого не знал. Пришел в ее дом –

двери все были открыты, в доме – женщины, которые меня

не заметили и не обратили на меня никакого внимания. Я

же прошел в комнату и увидел, что крестная моя лежала

на кровати мертвая. Стали ее донага раздевать, омыли, затем

стали надевать на нее другую одежду… Испугался ли я?

Не помню, но убежал в дом бабушки, а когда примчался,

то ее не нашел, в доме находился Коля со своими

друзьями. Из-за волнения от увиденного, я рассказал им о

том, что видел, но в ответ услышал пошлую непристойность

и смех моего дяди, который на восемь лет был старше

меня.

Хоронили мою крестную на старом городском

кладбище, народу было очень много, весь православный

люд пришел провести ее в последний путь, а я, как один

из близких, стоял у самой ямы и смотрел, как докапывают

могилу у векового дерева со стволом в два обхвата.

Хоронили, очевидно, в фамильную могилу, так как дорыли

до трухлявых досок, затем опустили туда гроб с усопшей,

засыпали грунтом,… далее из этого дня я уже ничего не

помню. По прошествии времени, я рассказал моему отцу,

что похоронили крестную. Папа очень сокрушался, что я

ничего не сказал ему о смерти и похоронах крестной

мамы. Уже тогда я стал бояться моего отца, поэтому и не

сказал ему ни слова о смерти крестной.

С ОТЦОМ В ЗЕМЛЯНКЕ

5

1

Наперед скажу, что остался я сиротствовать и жил с

отцом, но об этом будет речь далее, а сейчас хочу

продолжить свое повествование.

Мальчишкой, лет в восемь, я приходил к крестному

отцу.

Однажды пришел, когда вся семья Садовниковых была в

сборе. К крестному я был более предрасположен, а жену и

детей стеснялся, поэтому особой дружбы у нас и не было.

Фока священник был в летах, седовласый, добрый и весьма

общительный. Помню, как он давал мне читать большую

книгу Евангелие на старословянском языке, как научил меня

азбуке и пониманию старославянского шрифта, поэтому я

свободно мог читать Божье Слово. Лежал на животе, на

кровати, читал Евангелие и рассматривал гравюры на

библейские темы. Помню, что от страниц книги исходил

особый запах старины. Но такие встречи, к сожалению,

были редкими.

У крестного был хороший сад, поросший невысокой и

сочной травой, а вся усадьба была огорожена добротным

дощатым забором. Побеленный дом, как у всех, находился

в глубине сада, ближе к дальнему углу усадьбы. Я часто

прибегал на эту улицу, потому что там жил мой сверстник

Витька Козак, с которым мы пасли коз. Родители его

были вульгарными и безбожными людьми, а сын их был

их отражением. Дом приятеля был напротив дома

Садовниковых. Витька был шустрый, мордатый и

круглолицый, с пухлыми губами, рыжеватый. Людьми они

были вредными, и соседи сторонились их, потому что

недалеко было и до скандала. Мать Витьки, худющая как

вобла, с хриплым и осипшим голосом – от курения, выпивки

и простуды. Я никогда не видел ее доброй, но редко –

молчаливой.

Пришел я однажды к Витьке, а напротив – участок

крестного. И надо же, в метре от забора, в саду, у старой

вишни, рос снопик пшеницы из двадцати пяти колосьев

(!?), который рос одним пучком с обильным корневищем.

5

2

Часто, пробегая по улице, я обращал внимание, как эти

колоски прекрасно росли, и удивлялся такому чуду. Зрели

колосья, наливались полнотой зерен. Видели это и

соседские пацаны, приходил любоваться и Фока. Не знаю,

чем я руководствовался, то ли хотел есть, то ли хотел

показать пацанскую отвагу перед сверстниками, или свое

некое превосходство над ними, так как они меня часто

дразнили «штунда» и «штундяра», когда бывало, что

ссорились? Но я в одно мгновение перепрыгнул через забор,

выдернул с корневищем снопик колосьев, перелез обратно

на улицу, перетер все колосья ладонями, продул от мусора

и съел все зерна молочно-восковой спелости, а пустой

снопик раскрутил и забросил обратно в сад крестному отцу.

Сделал я такой грех человеку, который меня любил,

молился за меня, благоволил ко мне и отцу моему, а я, в

ответ, соделал зло своим нерадением, причинил ему боль в

самое сердце. Само собой, кушать-то я хотел, но

пшеничное колхозное поле находилось рядом, в конце

перекрестной улицы, пробежаться – всего две-три минуты. Я

часто туда прибегал, протирал руками колосья, продувая

мякину, ел молодой зерновой хлеб, забрасывая зерна в

голодающий рот. Жевал до тех пор, пока не насыщался.

Через несколько дней, забывши свое мальчишеское

злодеяние, прибежал домой, а там встретил скорбного и

мирно беседующего Фоку с отцом, понял, что мне будет

взбучка. Крестный глянул на меня – замурзанного и

худющего, загорелого и босоногого – подошел, в любви и

святости, сказал мне слово наставления, не ругая, ничего не

выговаривая, ушел, но отцу сказал: «Гена, не наказывай и

не бей его», отец исполнил его просьбу. После всего этого

папа мне сказал, что колосья выросли из одного зерна

пшеницы, которое посадил Фока, с молитвою, своею рукою,

наблюдал прорастание и чудо многоколосья, ожидал

созревания, чтобы собрать зерна, а я их уничтожил.

А как же мое младенчество? Как далее сложилась

жизнь отца, матери и меня? Нюся тайно, до поры до

5

3

времени, ходила на танцы, блудила и имела одно желание –

избавиться от меня и своего мужа.

В Жмеринку, на постоянную дислокацию, прибыл

мотострелковый полк, который участвовал в победоносной

войне. Полк находился рядом. Вечерами играл полковой

оркестр, показывали кинофильмы, устраивали танцы. Вот

там и встретила Нюся капитана-фронтовика, разведчика, по

фамилии Алтухов. Сильно он полюбил красавицу Нюсю,

всею серьезностью, ответственностью и добрыми планами

на жизнь.

Но приостановим часть этого повествования и вернемся

к Геннадию, моему отцу. На имеющиеся деньги он купил

часть участка земли у Поповички, знакомой и соседки моей

бабушки Поли. Огородил участок дощатым забором, вырыл

достаточно вместительную землянку, а в углу участка

построил сарай из серого гранита, где, впоследствии,

выращивал кроликов. Землянка располагалась рядом с

забором, отгораживающим участок от Долинской улицы,

проходящей к угольному складу и железной дороге.

Небольшое оконце выглядывало в сторону этой улицы.

Вход в землянку, за неимением досок, закрывался двойной

мешковиной, а по истечении времени был пристроен

тамбурок и поставлена деревяная дверь. Землянка имела две

«комнаты». При входе, слева, была перегородка из фанеры

от пола до потолка, а за нею – широкая кровать-настил, где

могло лечь до трех-четырех человек, а против входа, у

окошка, затянутого высушенным мочевым пузырем кабана,

стояла армейская складная односпальная кровать, рядом –

тумбовый стол с ящиком и двумя распахивающимися

дверками. Ножек у стола не было, он просто лежал на полу

из досок. Слева от стола стояла маленькая цилиндрическая

чугунная печь-«буржуйка» с трубой, выходящей из

землянки, а пол у «буржуйки» был обит толстой темной

жестью, отшлифованной до блеска, ведро с углем, кочерга,

узенький совок для угля и шлака, маленькая метелочка –

атрибуты топки. Рядом с «буржуйкой», слева, находился

5

4

проход в чулан – «комнату», где спал отец. Место без

освещения, где находился лежак на одного человека, я туда

никогда не заходил. Площадь землянки составляла около

девяти квадратных метров. Долгое время землянка

освещалась от керосиновой лампы, а потом появилось

освещение от электролампочки, так как столб для

электропроводки вкопали рядом с землянкой. А провода со

столба опускались к землянке через «гусак» из железной

трубы, загнутой книзу и укрепленной к крыше землянки. Я

это хорошо запомнил, так как расспрашивал у отца, зачем

труба загнута книзу, а он мне пояснил: «Чтобы вода по

проводам не протекала в землянку».

Рядом, у землянки, рос огромный грецкий орех,

который, в свое время, прежние хозяева подрезали так, что

ствол его был прямой и высокий. Залезть на дерево было

невозможно из-за его гладкости и прямоты. Таких деревьев

ореха я больше нигде не видел, можно сказать, что у

землянки рос «феномен», поэтому отец, однажды, собрался

и, с помощью соседей, решил его спилить. Событие это

было интересным, поэтому я выбрал себе место для обзора,

чтобы все видеть. Залез на забор и уселся на верхней

перекладине забора, как кот. Все дружно усердствовали,

чтобы поскорее повалить гиганта, но так увлеклись, что не

смотрели, что происходит по сторонам. Привязав к толстой

веревке кирпич, забросили его с привязанной веревкой,

высоко за ветку, опустили кирпич, подавая веревку вверх,

отвязали кирпич, взяли концы веревки в противоположные

стороны и стали дерево тянуть, чтобы оно упало от

землянки. Дерево, сопротивляясь, медленно стало

наклоняться в нужную сторону падения. Вместе со всеми я

зачарованно глядел на верхушку ореха, как он падает,

наклоняясь книзу. Когда же наступил момент быстрого

падения подпиленного ствола, то все увидели, что дерево

падает прямо на меня, сидевшего на заборе. Множество

криков людей, ужасающихся предстоящей трагедией, но

стоявший слева от меня мужчина, держащий толстую

5

5

веревку, резким рывком потянул ее на себя, что и спасло

меня от неминуемой гибели, толстый ствол ореха грохнулся

рядом со мною, забор смягчил падение на землю. Я же, как

ни странно, продолжал сидеть на обломке забора (который

продолжал стоять прямо) ни мало не успев испугаться. Все

хором облегченно воскликнули слова благодарности Богу,

что так все удачно произошло. Да, в тот день я, в

очередной раз, был рожден снова, как говорят люди.

Воистину, я был рожден для милости Господа, чтобы жить!

Подошел день, когда капитан Алтухов пришел к отцу,

жившему в землянке, и попросил, чтобы он дал развод

Нюсе, так как они полюбили друг друга, что со временем

заберут и сына, и будут растить его совместно. А затем

подытожил: «Я люблю Нюсю, буду любить и ее ребенка».

Отец запомнил этот разговор на долгие годы, ему

понравился Алтухов, он ни в чем его не винил, поэтому и

дал развод Нюсе, уже бывшей своей жене, которую любил

и страдал по ней.

Исполнилось мне шесть месяцев от роду, и мама Аня

оставила меня у бабушки и уехала с Алтуховым на самую

южную точку Советского Союза – на Кушку, так как он

получил туда направление по службе. Бедный, не знал он

еще, какого человека вручила ему судьба, в его свободе

выбора. У Нюси была любимая частушка:

«Я любила лейтенанта, а потом политрука, и все выше,

выше, выше

я дошла до пастуха…»

Нюся стала Алтуховой Анной Никитовной, горячо любимой

ее новым мужем, прошедшим горнило и тяжести войны,

будучи раненым. Алтухов был среднего роста, крепыш и

стройный по выправке. Нужно отметить, что мой отец

также понравился Алтухову по своей рассудительности и

характеру.

Бедный, бедный Алтухов-капитан! Поезд до Кушки

тянулся, по тем временам, долго, успели познакомиться с

рядом едущими. С наступлением темноты проснулся

5

6

Алтухов, а его Нюся – в объятиях другого... Вот тебе и

молодая красавица-жена… но любовь к ней побудила

Алтухова не устраивать сцен по отношению к своей жене,

а принять «меры», предостерегающие от повторения

подобного, серьезно побеседовать и с ней…

Кушка, пустыня, служба, жара невыносимая. Чтобы

заснуть, нужно намочить простыню, натянуть на голову и

ноги и, пока вода испаряется, в прохладе, можно и заснуть

в забытье… и так каждый день. Фаланги, ядовитые

каракурты, змеи, гадюки, скорпионы размером с воробья. От

укуса скорпиона одна защита – пить и натираться настойкой

из хлопкового масла на тех же скорпионах, иначе – конец в

мучениях.

Капитан Алтухов, опираясь на факт фронтового

ранения, написал рапорт об увольнении из рядов Красной

Армии, рапорт рассмотрели, затем пришел приказ об

увольнении. Поехал Алтухов со своею женою в Россию, в

столицу Родины, потому что он был москвичом. Приехал

домой с молодой красавицей-женой. Уходил Алтухов на

войну вместе с двумя братьями, которые были женатыми и

благополучно пришли с войны, на радость семьям и своим

родителям. Все проживали в первом Мещанском переулке,

по адресу дом №1, на втором этаже. Этот переулок

примыкал к Мещанскому проспекту, недалеко от Садового

кольца. Домик стоял одиноко, среди выросших деревьев,

как в небольшой роще. Нынешнее название этого проспекта

– проспект Мира. В маленькой квартире было тесно, да и

места для молодых не было, подросли дети. Алтухов

хорошо помнил о своем обещании забрать на воспитание

ребенка Нюси, но обстоятельства не позволяли этого

сделать. Пришлось поселиться на веранде, а спать

приходилось на сундуке. Веранда была и холодной, и спать

на сундуке было весьма и весьма неудобно. Алтухов, по

натуре, оптимист, порядочный мужчина, подбадривал свою

жену не унывать, что скоро все наладится, что в

послевоенное время всем плохо, но будет лучше, так как –

5

7

за что же воевали? Главное, что нет войны и мир, что

вскоре все наладится к лучшему. Нужно жить, работать и

все будет хорошо. Вот, примерно такими словами и

увещевал Нюсю. Невзлюбили молодую невестку ни

родители, ни братья со своими женами, потому что они

были и нахлебники, и теснота, и неустройство.

Устроился Алтухов на службу по профилю, каким

занимался в армии, а Нюся не захотела работать, а стала

ездить в родные края и привозить продукты. Продукты в

Москве не так легко доставались, а тут – и сало, и мяско,

сметанка, яйца, хлеб и многое другое, что удавалось

приобрести у сельской родни и сородичей. Стала Нюся

спекулировать, отираться в базарных рядах, а цель –

оправдывала средства, так она это разумела. Нужно было

скорее налаживать московскую жизнь. Так все проходило до

поры до времени, потому что по натуре своей тянуло ее

на «романтику». Войдя в темные знакомства на рынке с

кавказцами, чудом осталась живой, вырвавшись, бежала от

них, но и эту ситуацию претерпел Алтухов, потому что

любил. Но постоянные поездки от Москвы до Жмеринки и

обратно привели к тому, что завела она знакомство с

капитаном-начальником поезда. Новый знакомый был высок

и строен, всегда ходил в темных форменных брюках и

белом кителе, с золотистыми погонами, вальяжный, любил

выпить и закусить, вел себя так, чтобы за ним ухаживали.

Оставила Нюся доброго и верного ей долготерпеливого

Алтухова, больше к нему не вернулась, думая, что «счастье

пришло в руки само собой», зачем еще чего-то искать

другого. Не разводясь, так и осталась Алтуховой Анной

Никитовной и носила эту фамилию около 35-и лет.

Приезжал капитан-железнодорожник в дом бабушки

Поли, где жила Нюся, а забота у знакомца (мужа - не мужа)

была одна: выпить, закурить, закусить и развлечься. Был он

с характером надменным и грубым. Как-то утром, в

солнечный день, пришел капитан с Нюсей, после очередной

поездки, сел в комнате за круглый стол, а Нюся вокруг

5

8

него бегает: то туда, то сюда, то к печи, снять горячее и

бегом к столу подать, то убрать… развалился вальяжно,

курит и, надо же, мгновенно взбеленился (очередной супруг)

и давай кричать: «Ты как смела мне вместо хлеба подать

мамалыгу (густая каша из кукурузной муки)?», - взял, в

негодовании, и швырнул серебрянную тарелку с этой

мамалыгой в ее сторону и попал в левую руку ниже плеча.

Тарелка, как диск, при ударе вырвыла большой кусок тела

размером с кулак большого ребенка. Крик, слезы,

вырванное тело бросила Нюся в огонь разгоревшейся печи,

обмотала тряпкой руку и побежала в подвал, где водились

большие жуки с клешнями, поймала их несколько штук,

отрезала головы жуков с клешнями их, туловища выкинула,

а клешнями голов черных жуков скрепила разорванные

части тела, предварительно омыв водкой. Зажило «как на

собаке», клешни голов разжала только тогда, когда

убедилась, что все срослось. Остался только рубец и точки

от клешней с одной и другой стороны образовавшегося

шва.

Все это я видел своими глазами и помогал моей маме

своими ручонками: сжимал клешни, вытирал кровь… что

удивительно, я совсем произошедшего не испугался, а

смотрел на этого капитана, его злодейское поведение, тихо

стоя, опершись о косяк двери. Таким мне запомнился тот

приезд мамы со своим очередным «мужем», когда я

прибежал к бабушке, чтобы увидеть мою маму, которую

всегда любил.

Кончилось это блудливое «семейное» счастье

достаточно скоро, так как у капитана была законная жена и

дети. Доложили ей, с кем он катается в поездах и куда

ходит… пришла законная и по-бойцовски разрешила все:

избила мужа-блудника, потом его подругу – «жену-не жену» -

и восстановила баланс в своей семье: увела своего мужа в

свой дом и к своим детям, а все остальное –«на память!».

И снова запела Нюся:

5

9

«Я любила лейтенанта, а потом политрука, и все выше,

выше, выше

я дошла до пастуха…».

Подошел шестой месяц моей жизни, после рождения, и

решил отец забрать меня из дома бабушки. Ему нужна была

поддержка со стороны, и такой человек нашелся, по

великой милости Господа пришла своевременная помощь.

Удивительно, но помню себя еще младенцем в разных

ситуациях. Но самое раннее воспоминание, первое из всех –

когда вынесли детскую деревянную кроватку из

подвального помещения на свет дня, во двор бабушкиного

дома, в которой лежал я. Я лежал, потому что стоять еще

не мог и не мог подниматься, глянул я на себя, на свое

тело, а оно было вспухшим и на теле – несметные скопища

клопов, которые сосали мою кровь и кусали, я был тяжело

болен. Кто стоял надо мною – не помню, но хорошо помню

тонкие выразительные пальцы женских рук, протянутые ко

мне, которые и вынесли меня с кроваткой, а далее ничего

не помню. По прошествии многих лет, я узнал о той,

которая меня выносила с кроваткой и спасла. Звали ее

Нина Турчинская, молодая жена фронтовика, который к

тому времени еще не вернулся после победы из Берлина,

так как он был оставлен нести службу в комендантском

подразделении повергнутой столицы Германии, по причине

отсуствия у него детей. Проживали Турчинские на улице

Юго-западной, дом стоял у самого водоема (ставка).

Свекровь Нины была христианкой, тесть - «сочувствующий»

христианам, тяжело болел, невестка была большеглазой,

доброй и верной их сыну Леониду, ушедшему на фронт.

Дослужился Леонид до старшего лейтенанта, со временем

благополучно вернулся домой.

Пришли Нина и отец, чтобы забрать меня из дома

бабушки, а нашли меня под припечком русской печи,

брошенным умирать, на сухих поленьях и высохших

очистках картофеля. Нашли меня всего вспухшего и

худющего до скелета, истекающего влагой, издававшего

6

0

слабый стонущий голос и всего усыпанного клопами. Бог

привел вовремя свою помощь, так как я был рожден для

Его милости.

Также запомнил, когда нас, босоногих пацаняток,

«лечили» от вшей. Наши головы посыпали дустом – ДДТ

(!?), а в настоящее время ещѐ думаешь, отчего и почему

разные приступы!

Растила меня Нина Турчинская, переносила все горе со

мною, выходила, питала и поила, одевала и обувала,

ласкала и любила всем своим существом. Господь, ради

меня, оберегал мужа ее Леонида там, в Германии. Его

задержали с увольнением из армии, потому что была велика

Его милость ко мне, ведь я был рожден для милости

Господа. Да и отец, Геннадий, еще не был готов растить

меня в том болезненном младенчестве. Осталась на память

фотография, где Нина держит маленького Женю на руках, а

на обороте размашисто написано: «На долгую память Папе!

Помни и не забывай, кто спас от несчастья твоего

ребенка». И дата: 21.02. 47 г. и подпись, и, снова,

повторюсь, потому что я рожден был для милости Господа.

Справедливости ради необходимо сказать, что и мама

Нюся тогда, еще живя в Москве, приезжала и

сфотографировалась с рожденным ею Женей. Это

произошло 14. 09. 1946г., а на обратной стороне фотографии

написано: «На память Коле от Нюси и сына Жени. Лучше

вспомнить и взглянуть, чем взглянуть и вспомнить.

Жмеринка», и подпись. Эту фотографию отдал мне мой дядя

Коля, в доме бабушки, тогда я уже задумывался о своем

родословии, будучи семейным, когда служил в

Вооруженных Силах СССР.

А что же отец Геннадий? В тревогах жизни, он

отдался всецело служению Господу, ездил на велосипеде,

ходил пешком по селам вокруг Жмеринки, а таких сел

было около сорока пяти. Одних только богослужений

необходимо было совершить: пять-шесть хлебопреломлений,

6

1

богослужения похорон, бракосочетания, богослужения по

селам и в городе.

Он стал первым пастором церкви Христиан Веры

Евангельской (Пятидесятников) г. Жмеринка. Одной из

первых в этой церкви оказалась и Зоя, будущая жена

Романюка Василь Васильевича, членом церкви стал и он,

когда пришел из Воркуты, где находился в узах. Также в

церкви были потом и брат Семен Горбунов и его жена

Сима, и тетя Тамара Горбунова, родная сестра тети Тони и

брата Семена Васильевича.

Сегодня легко сказать: «пастор», «ходил по селам». Это

были времена суровых преследований и гонений со

стороны сталинского режима и КГБ. Слежка, доносы,

провокаторы, наемные убийцы по уничтожению христиан,

домогательства со стороны парткомов, профкомов, рабочих

пролетарских собраний… Одним словом, время погромов

церквей, арестов, террора и всеобщего геноцида по

отношению к своему народу и «врагам народа». Днем отец

находился на работе. После работы, демонстративно,

приходил в свою землянку, а ночью, тайно, уходил через

огороды, соседские заборы – шел проводить богослужения в

церкви. Церковь собиралась тайно, в разных частях города,

по тайному графику. После собраний Геннадий возвращался

тем же путем на ночлег, в землянку, чтобы соседи-

доносчики могли донести в соответствующие органы, что

Благородный Геннадий никуда не ходил, ночевал в землянке,

а утром ушел на работу.

Ядром церкви были молодые сверстники и друзья

молодого пастыря, соседи по улице, переулкам. КГБ часто

вызывали Геннадия на допросы, пугали, уговаривали… Был

случай, когда в подвале, под вокзалом ст. Жмеринка,

опустили его в бункер глубиною до двух ярусов, а там

расстреливали его с верхнего яруса бункера, требуя

отречься от Господа и прекратить труд на ниве Божьей, но

он стоял стойко, укрепляемый Христом.

6

2

Настал день, когда Геннадий стал жить со своим

сыном вместе, в землянке. Как прошел он этот путь, знает

Господь и он. Необходимо было трудиться, а на руках

ребенок, нужна была пища для того, чтобы выжить. Как

быть? Нашел выход: подвязывал ремешками малыша под

мышки и по груди, раскладывал рядом пищу, воду, молился

и уходил на целый трудовой день. Но Бог хранил жизнь

сына, потому что он был рожден для милости Всевышнего.

Приходил Гена с работы в свою землянку, полный

тревог, переживаний и ожиданий, - а сыночек его спал на

ремешках, весь запачканый, потому что ходил под себя и

по-малому и большому, а в тарелках – полное царствование

мышей… «Дружили, значит, с Женей, мышата-ребята».

Времена послевоенные, не было дома, где бы кто не

погиб на фронте или не получил тяжѐлого ранения.

Безотцовщина… А Женику Бог даровал милость – он имел

живого отца! Но та, которая родила сына, была жива, жила

своей ненасытимостью похоти и погани, ушла и оставила

своего ребенка. Многие люди узнавали о судьбе отца и его

ребенка и дикого поступка со стороны матери. А Геннадий

со слезами молил Бога, чтобы Он вернул Нюсю, так как он

очень ее продолжал любить и надеялся, что Всесильный и

Всемогущий Господь сможет ответить и на эту его нужду.

Об этом он просил Господа и ночью, и днем. Было очень

тяжко всем, а ему – не меньше. Тем более, что была

проблема с продуктами.

Однажды пришла к отцу директор молокозавода и

сказала, что будет давать ему периодически ведро молока

(!). Как сказала, так верно и поступала. Так Господь

отвечал на молитвы Геннадия и церкви. Чем рисковала эта

женщина (не знаю ее имени) – можно легко догадаться, если

за собранный пучок колосков на скошенном и убранном

поле давали срок в десять лет тюрьмы, как врагу народа.

Страна морилась и умирала в голоде, а тут – ведро молока!

Да воздаст Господь и еще более воздаст ее потомкам, а

более – во спасение.

6

3

Но однажды, во время молитвы, когда Геннадий

пребывал в посту, пал от горя на пол и молил Господа о

милости и помощи, то произошло событие, которое

воодушевило его и привело в великий страх и радость.

Вдруг землянка осветилась великим сиянием, так, что исчез

потолок землянки, а помещение наполнилось неземным

благоуханием. Когда Геннадий поднял свою голову, чтобы

посмотреть вверх, то увидел Небо, а на Нем – Рука,

благословляющая Геннадия. Сердце его наполнилось

радостью и внутренним торжеством. Запах в землянке не

исчезал несколько дней, оттуда не хотелось уходить к

заботам бытия, а руку Господа он видел над собою в

любое время, куда бы он ни пошел, и где бы ни

находился. И так продолжалось в течение месяца. Велика

милость нашего Господа к человеку, уповающему на Него!

Геннадий только шел и славословил Творца: поднимет

голову, а Там – благословляющая Рука Христова. Так Иисус

укреплял Свое дитя, Геннадия Благородного. А ведь это

касалось и меня непосредственно. Велика милость Господа!

Вскоре пришла посылка с продуктами на адрес Геннадия

Благородного, но на почте потребовали какую-то справку с

печатью, да еще и гербовою. Они понимали, что там

продукты и не хотели ее отдавать ему. Пребывая в

переживаниях и размышлениях, Геннадий такую справку

написал сам, а печать на справку «поставил» из старого

советского серебряного рубля, на котором были все

атрибуты власти: герб и надпись «Союз Советских

Социалистических Республик» и кайма по периметру.

Подложив монету под справку, в нужном месте, он протер

обратной стороной химического карандаша по справке,

получился оттиск, подышав на него, проявилась фиолетовая

печать. Поставив подпись мнимого начальника, занес

справку на почту, где, к их неудовольствию, получил свою

посылку. Воистину: с лукавыми по лукавству их. На

продукты из этой посылки Гена и его сын прожили в

трудное время.

6

4

К слову сказать, что химическим карандашом люди

пользовались повсеместно. Например, на рынках узнавали о

качестве меда. А делалось это так: брали каплю меда на

руку, сжатую в кулак, и протирали в этой капле

карандашом. Если мед качественный, то ничего не было

видно, но если мед оказывался «липовым», то рука

пачкалась чернилами. Так распознавали не только качество

меда, но продавцов-аферистов. Нетрудно себе представить,

что происходило после такого анализа и с медом, и с

продавцом.

Чтобы трудиться для Господа, многие сестры-вдовы, как

в городе, так и в селах, брали сына Геннадия на

содержание и воспитание. По сей день я помню их дома,

изгороди, улицы, засыпанные снегом, зимы и весны.

Одна вдова офицера, погибшего на фронте, взяла Женю

к себе. Муж ее до войны был майором, а она осталась

проживать одна в глинобитном домике с маленькими

оконцами, свет плохо проникал с улицы из-за деревьев,

росших вдоль забора. Была еще одна половина дома с

отдельным входом, но хозяйка либо сдавала эту часть дома,

либо продала такой же вдовице фронтовика, которая

проживала со своими сестрами и двумя детьми. Звали ее

Мотя, она была вся седая, лет сорока. У нее были густые

волосы, обрезанные на уровне ушей. Я ее очень боялся, она

мне казалась очень строгой, но, быстрее всего, она

злострадала от своей вдовьей участи, как многие в нашей

послевоенной стране. Многое не помню, но знаю, что

проживал я у нее долго. Жила она очень бедно, есть

нечего было. Помню, как по весне, когда сошел снег, она

нашла на грядке луковицу, которую сварила в воде и

заставила меня этот луковый суп есть вместе с вареным

луком. Я плакал, жидкость черпал ложкой и с трудом

проглатывал, а от запаха и вареного лука меня рвало…

по сей день я не могу есть вареный лук, если он варился

целой головкой в супе или борще, либо при приготовлении

холодца. Потом, лет через пятнадцать я смотрел, как моя

6

5

мама спокойно поедала вареный лук и вспоминал

голодающую тетю Мотю и себя. Я молча смотрел на маму

Нюсю Алтухову, которая к тому времени уже была женой

Семенова Александра Кирилловича (25.03.14 г.р.), а мама с

удовольствием съедала со смаком целые разваристые

луковицы. Я молчал и вспоминал свою грустную историю,

которая происходила тогда в доме тети Моти.

Долгое время я проживал в доме Браиловского Ивана,

пастора поместной церкви, семья которого проживала

неподалеку от районного центра г. Жмеринки. Игрался с его

детишками, а однажды пошел по огороду и провалился в

земляной бурт, где хранилась зарытая на зиму картошка, а

оттуда я выбраться не мог. Сколько я пробыл под землей,

не знаю, но много времени, так что хозяева потеряли

надежду найти меня. Молились, плакали пред Господом, а

потом случайно (с помощью Божьей) нашли и вытащили

оттуда и радовались со слезами. Ведь я был рожден для

милости Господа.

Вот судьба! Прошло после того времени более тридцати

лет и в семье брата Ивана родилась дочь, которую назвали

Верой, а мой младший брат Витя стал ее мужем. Вера

родила ему двух дочерей: Таню и Нину. Но этот брак был

трагически несчастен из-за нечистоты в хождении пред

Богом. Витя оставил семью, и дети росли сиротами, при

живых родителях, которые с грудного возраста назидались

Словом Господа (!?), а ведь у Екклесиаста в последних двух

стихах книги сказано: «Выслушаем сущность всего: бойся

Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом всё для

человека; Ибо всякое дело Бог приведет на суд, и всѐ

тайное, хорошо ли оно, или худо».

Таких людей, которые меня брали на побывку, было

более десяти, только тех, кого я могу помнить.

Но, по справедливости, хочу вспомнить тех, с кем мы

жили вместе в землянке. Это были три сестры.

У Полины было два сына: Толя и Алик. Толя был тихий,

высокий и стройный крепыш, а Алик маленький, рыжий-

6

6

рыжий, но очень добрый и хороший мальчик. Полина была

женой начальника погранзаставы на западной границе

СССР.

У второй сестры, Кати, уже позже (в 1946г.) родился

мальчик, которого она назвала Вовой. Родился он от одной

из особей мужского пола. Когда он узнал, что у них с

Катей должен появиться ребенок, он, просто-напросто,

исчез, и Катя растила сына одна, в сиротстве и большой

бедности.

Когда мы подросли, то я и Алик убегали от меньшего

нас Вовки Милка (такая у него была фамилия)… Мы всегда

убегали с Аликом от Вовки и уходили в «путешествия» по

улицам города. Вова еле-еле бежал за нами и очень сильно

плакал, просил, чтобы мы его не бросали. Мне к тому

времени было около пяти, Алику – около девяти, а Вовке –

только три года. Когда он кричал, как резаный поросенок,

тогда мы возвращались, жалели его и утешали. Порой –

злились на него, что он тормозит наши похождения, ведь

из-за плача и усталости мы вынуждены были возвращаться

к землянке.

У землянки все трое играли в «кухню» - «пекли пирожки»,

хлеб из грязи, смешивая ее со своей мочой, а «пироги» и

«хлеб» укладывали в листочки бурьяна. Бывало, что кто-то

вырезал нам из деревяных катушек от ниток «трактор»:

делались зубчики по периметрам кружков, закреплялась

палочка с резинкой, палочка накручивается – и получается

самодвижущийся двухколесный «трактор». Его пускали по

полу землянки, что доставляло нам большое удовольствие и

радость.

Третья сестра была самой младшей и самой маленькой

росточком: большеокая, худая, как после тяжелой болезни

чахотки. Она часто скашливала, была добродетельная и

тихая. Детей у нее не было. Звали ее Оля. Она спала на

кроватке у окошка. Окошко находилось у ног, а головой

она ложилась к углу землянки. Помню, как я тяжело

заболел и на спине у поясницы справа выскочил большой

6

7

нарыв, от которого у меня была очень высокая температура,

я мерз. Тетя Оля положила меня к себе, согревала своим

телом и врачевала: поджаривала лук, клала лепестком на

нарыв и обматывала бинтом или тряпкой. Я плакал и в

слабости говорил: «Я, наверное, умру», а она ласково

улыбалась и успокаивала меня. Шрам от этого нарыва

остался на теле моем отметиной, чтобы я не забывал

милости Господней ко мне.

Эти три сестры – Полина, Катя и Оля – бежали в

первый день войны от самой границы, когда немецкие

самолеты бомбили заставу, а пограничники стояли

насмерть. Видя, что началась война, муж Полины посадил

всех жен офицеров с детьми и служащих на заставе, всех

близких их, в армейский грузовик и попрощался со всеми.

Он отдал своей жене овчарку на поводке, которая жила в

их семье и несла погранслужбу, приказал водителю: «Гони!», -

а сам, что есть силы, побежал в ад войны, к своим

подчиненным и к выполнению своих прямых армейских

обязанностей – стоять насмерть, но не пропустить врага!

Собака, видя, что ее друг побежал в сторону заставы,

рванулась из руки Полины, спрыгнув с кузова мчащегося

грузовика к несущейся навстречу ей смерти, исполняя свой

долг до последнего вздоха, проявляя верность другу и

воину. Она была тоже солдатом и стояла на солдатском

довольствии, ее к этому готовили и учили, как и еѐ друга-

командира. Больше Полина, Катя, Оля, дети не увидели

мужа Полины, так как он и все погибли при бомбежке

заставы и границы СССР. Фамилия капитана,

командовавшего заставой, была Коновалов.

Помню рассказ младшей сестры, тети Оли, о том, как до

начала войны через границу везли много-много вагонов с

зерном, и в день нападения фашисткой Германии на СССР,

продолжали идти эшелон за эшелоном с зерном для

«дружественного нам немецкого народа», хотя все в народе

говорили и знали, что война начнѐтся вот-вот... вспоминала

она так же и о том, что булка из белой муки, большая и

6

8

круглая, толи в 1937 году, толи в 1939 - ом, стоила очень

дешево, что после войны таких еще и не было ни по вкусу,

ни по размерам, ни по цене.

Война, с ее маховиком трагедий, массой смерти и

ужасов, привела этих сестер в Жмеринку, где Геннадий,

будучи уже пастором Пятидесятнической церкви, приютил

их – голодных, нищих, контуженных горем, больных и

изнемогших – в своем доме-землянке, где мы все и жили.

Все три сестры и их дети стали членами церкви. Я не

помню, чтобы мы что-то имели есть. Точнее, я не помню

этого, но запомнился факт, когда отцу, вместо зарплаты,

дали две длинные рыбины с мясом красного цвета с

подгнившим и тухлым запахом. Рыбины он нес одну на

одном плече, а другую на другом. Хвостами рыбины

немного не задевали землю. А также, как одна из сестер

принесла сильно засоленную селедку и ее жарили на

сковороде, поставленной на железную буржуйку,

переворачивали ее в тот момент, когда бока поджаривались.

И давали нам ее есть, это были твердые куски, хрустящие

на зубах солью, а чтобы это «жарево» глоталось, нас

заставляли пить много воды. Хлеба в землянке не помню.

Хорошо вспоминается, как в землянке, в темноте,

проводили молитвенные богослужения, боясь доносчиков и

КГБ. Землянка освещалась всполохами огня буржуйки и

красным свечением ее, а также светом от огоньков из

горловины поддувала, размером не многим более десять на

пятнадцать сантиметров. Я сидел у буржуйки, смотрел на

огоньки, падающие искры, а также на одинокую картошку,

принесенную мне в подарок и брошенную в поддувало для

того, чтобы она испеклась. Картошку я переворачивал, по

совету, кочергой, и, чтобы она не сгорела, периодически ее

выкатывал и проверял на готовнось к употреблению.

В землянке пели запомнившуюся мне песню: «Птички

Божьи, домой собирайтесь…», а когда друзья приходили на

воскресное богослужение, то я выбегал в центр землянки и

громко восклицал: «Братья и сестры! Бодрствуйте,

6

9

бодрствуйте!», а затем в смущении прятался за перегородку,

потому что все радовались этому призыву и одобряли

меня, говоря: «Молодец, Женя!».

Пришло время, когда мы с отцом опять остались одни,

так как он помог тете Полине и ее сестрам купить

полдомика на улице Межировской у той самой тети Моти,

у которой я пребывал на содержании и сохранении. В этом

домике они прожили достаточно долго. Дом проваливался

как бы в глубокую яму, заросшую вокруг вишнями,

яблонями и кустарником, а узкая улочка-тупик уходила от

Межировской в сторону, так что дом стоял на углу этой

улочки и достаточно шумной улицы. Вдоль улочки росли

фруктовые деревья, а огород соток в двадцать примыкал к

большому сараю, рядом с которым росла большая яблоня.

Она создавала своеобразный уют двора, на котором мы и

игрались. Проход к дому был через калитку, примыкавшую

к небольшим воротам, по дощатым ступенькам вниз.

Небольшой и темный коридор, вход в комнату, которая

была опущена вниз от косяка двери еще сантиметров на

двадцать. Стены, беленные известью, по периметру

помещения стояли большие кровати. Два небольших оконца

пропускали дневной свет. После землянки это была просто

дворцовая комната.

В этой хатенке часто проходили богослужения со

служением хора. Пастор мастерски умел руководить, со

знанием дела, хоровым и общим пением. Любопытную

практику управления пением использовал он в то время:

проговаривал очередные слова для пения в паузах.

Очевидно, что такая практика была свойственна не только

ему, потому что не было песенников. Братья и сестры

делали самодельные песенники, аккуратно заполняя

страницы псалмов для пения в гуслях. Страницы

разрисовывали различными цветами, чаще розами, вклеивали

картинки с птичками, запомнились постоянные репетиции

хора, куда и меня усаживали между сестрами петь с

сопрано. Тетя Оля пела альтом, а я, хотя и был мал

7

0

росточком, но любил петь громко и старательно, беря

высокие ноты. Возможно тогда, а может быть по наследству,

заложилось у меня желание всегда петь, когда находился в

поле, в лесу, иду ли по дороге, в электричке или автобусе.

Когда я один, всегда любил петь, и сохранилось это во мне

и по сей день, петь экспромптом на свою мелодию и свои

слова, смешивая с общеизвестными песнями. Думаю, что во

мне погиб известный певец и композитор.

Уже будучи офицером, когда я служил молодым

лейтенантом, на моем первом месте службы за Загорском, в

Жуклино, в смешанном лесу, где преобладали высокие и

красивые сосны, когда шел по лесной тропе с боевой

позиции или наоборот, всегда любил громко петь песни,

благо, что никого рядом и эхо уносило слова мелодий до

отдаленных и невидимых деревьев и возвращалось ко мне

не ауканьем, а обрывками песнопения. Свежий и чистый

воздух, напоенный ароматами леса, а зимой - красотой

усыпанных пушистым снегом низкорослых кустарников и

дерев, могучих и высоких ветеранов сосен и елей. Снежинки,

отражающие преломляющийся солнечный свет играющими

разноцветными бликами, вызывали во мне восторг и

радость, отчего всегда хотелось и хочется петь, дыша

глубоко и свободно мирностью окружающей обстановки.

Пение – моя черта характера, но я этого не замечал. В один

из дней я вышел из леса, подошел к дверям общежития и

услышал разговор директора общежития с дежурными: «Вот

и лейтенант Благородный Женя идет, я всегда узнаю его по

пению. Он всегда поет». Честно говоря, я смутился, что

кто-то увидел во мне эту привычку. Я ведь даже не думал,

что это моя особенность. Для меня привычка петь – что

дышать: привычно и просто, как потребность жизни: о чем

мы даже и не задумываемся, конечно, когда здоровы.

Второй раз я смутился от аналогичного высказывания,

когда Николай Васильевич Романюк, пастор церкви, ехал по

своим делам на машине, с одним из своих старших

сыновей, а по дороге подвезли мужчину в сторону нашего

7

1

военного городка. Когда разговорились и познакомились, то

его спросили: «А Женю Благородного знаешь?», - а тот

сказал: «Подполковника? певуна?! Так кто же его не знает!».

Николай Васильевич не ожидал моего смущения и успокоил

меня, что это был добрый разговор и просто знакомство. Но

я более смутился от слова «певуна», а ведь это было точное

слово к характеристике моей натуры. Ведь меня нельзя

было бы брать в разведку, так как мог внезапно запеть и

этим провалить то дело, ради которого шли на риск.

Если уж о разведке, то в моей жизни складывались

обстоятельства так, что я мог оказаться таковым, потому

что очень хотел быть разведчиком СВР – службы внешней

разведки, но мой жизненный путь прошел мимо моего

желания. Так вот, в разведку однозначно было нельзя, так

как, не замечая за собой этой привычки, запел бы, ну,

конечно, и выдал бы себя. Хотя, может быть, и пел бы:

«Зэр гуд, зер гуд». Или на тусси: «Джамбо, джамбо ве-ве

сифа» (привет, привет, тебе слава…). Или на романском

наречии: «Ларе ведере, драга мья, ларе ведере…» (до новой

встречи, милый мой, до новой встречи…). Одним словом,

усугубил бы свою ситуацию присущей мне привычкой петь

«про себя», зная об идущих по следу за мною сотрудниках

спецслужб «Сигуранцы» или «Абвера», или «Моссад».

Вот же, СССР засыпался! Там все пели: «нам песня

строить и жить помогает». Это горькая, а может и,

наоборот, сладкая шутка.

Вспомнил еще один случай из моей жизни, чтобы

более к этой теме не возвращаться. Начало «перестройки»,

конец восьмидесятых уже прошлого столетия. Было очень

скудно, тяжело и безденежно. Страна вошла в скачок

переживаний, ведь строилось в стране «светлое завтра» (а

«стройка» шла непрестанно) и било это молотком прежде

всего обитателей «стройки» этого счастья. Как-то зашел в

вечернее время в магазин, никто меня не заметил, а там у

прилавка стоял наш сотрудник милиции майор Савчуков

Павел Васильевич, продолжая разговор о проблемах жизни,

7

2

он и сказал присутсвующим: «У нас хорошо и все в

порядке только у Благородного Жени. Потому что он всегда

поет», - а тут и я вошел… все по-доброму и рассмеялись.

Но все эти события происходили потом, а на данный

момент мы с отцом остались жить в землянке, которая была

обшита трехслойной фанерой от больших ящиков чая и

других видов товара. Отец любил разрисовывать все

боковые стенки и потолок различными картинами. Простым

карандашом он рисовал: горы, водоемы, реки, восходящее

солнце и пасущегося оленя. Очевидно, после четырех лет

отец подарил мне пачку цветных карандашей «Спартак»,

всего шесть цветов, но я помню запах дерева и краски,

цвет упаковки. Я любил подносить к носу открытую

коробку и наслаждался запахом, исходящим из пачки

карандашей. Это был мой первый подарок в жизни. Мой

первый рисунок был прост – одномачтовый парусник,

несущийся по волнам бушующего моря. Удивительно, откуда

это? Но море я люблю и по сей день. Так же мне

нравилось рисовать цветы, колокольчики, грибы. Конечно,

первым моим учителем рисования был мой отец, но

парусник и цветы я выдумал сам.

От землянки к дому бабушки было всего несколько

сот метров, поэтому я был там частым гостем и

завсегдатаем.

Пришло время, и отец отдал меня в недельный садик,

откуда необходимо было забирать меня по субботам

вечером, а в понедельник снова приводить. Но так

случалось, что до глубокой ночи за мной отец не приходил,

а то и вовсе не забирал. Помню, как однажды меня забрала

к себе домой воспитательница, она проживала в ценрте

города в одном из многоэтажных домов. Муж ее был

офицером, очевидно полковником. Воспитательница в

темной комнате сидела со мною у кроватки и беседовала

со мною, а мимо дома проезжали машины и светили

своими фарами. Мне было любопытно наблюдать за

перемещением теней, движущихся в обратную сторону хода

7

3

машины, что вызывало во мне множество вопросов.

Аналогично, в моем понимании стоял вопрос: «Как же

поезда едут в одну сторону, паровозы тянут составы… А,

что же будет с составом и паровозом, когда доедет до

конца земли? Ведь рельсы уже будут над бездной, а там

темно-темно и страшно. Ведь назад паровоз должен толкать

вагоны, а он снова едет впереди состава?». Долгое время

мучил меня этот вопрос, пока однажды я, путешествуя, от

землянки не пришел в паровозное депо и не увидел

большой механизм, куда заезжал паровоз и все это

устройство разворачивалось по кругу и он выкатывал в

другую сторону передом. «Так вот оно что?!», - воскликнул

я, это было одно из моих первых открытий, когда я получил

ответ на задаваемый мною и мне вопрос. Тогда я понял,

что на конце земли стоял такой же круг, куда заезжал

паровоз, который разворачивался и тянул состав вперед. Это

дало мне успокоение, потому что я переживал, чтобы не

было катастрофы, чтобы состав не упал в бездну на конце

земли. Я представлял себе, что земля плоская и окружена

тьмой.

В садике нас кормили кашами, запечеными макаронами

с творогом, политым киселем, супом. Каждый день нас

рассаживали на длинной лавке и по очереди заставляли

открывать рот и давали по столовой ложке рыбьего жира,

внимательно контролировали, чтобы мы его глотали. А это

было противно до слез. После вареного лука рыбий жир

был у меня на втором месте по неприятию. Но я, как и

все, пил его, потому что воспитатели умели сказать

«волшебное» слово. Когда я подрос, то меня перевели в

садик для старшей группы, который, как и первый,

находился на той же Кировской улице, выложенной

булыжником, по которой в годы войны убегал молодой

Геннадий от немцев, стрелявших в него из автоматов.

Уходить из садика строго запрещалось, но однажды,

воспользовавшись занятостью воспитателей, соблазняя

другого мальчика, я все-таки, от тоски по ближним,

7

4

сбежал, а мальчик остался. Он потом, очевидно, и

рассказал, что я совершил побег. Открыв калитку на улицу,

я резво побежал вниз. Потом свернул направо в переулок и

– бегом вниз на Кавказскую, мимо старой гимназии, где,

впоследствии, я учился в первом классе. А там – мимо

крытого колодца, вверх по Кавказской и шмыгнул в

переулок Карла Либкнехта. Наконец, прибежал к дому

бабушки. Встреча была радостной, мы что-то друг другу

рассказывали, бабушка Поля стала угощать меня… Но через

некоторое время прибежала молодая взволнованная

воспитательница, забрала меня и увела за руку назад в

садик.

На государственные праздники нам давали усиленное

питание и говорили: «Это от товарища Сталина». Давали

большую чашку какао, длинную сайку, разрезанную вдоль,

а между разрезанными частями – толстый слой сливочного

масла. Какао было насыщенное, на чистом молоке и

сладкое-сладкое – такое, что склеивались губы от сладости.

Это событие запомнилось на всю жизнь. Ведь страна

поднималась из пепла после страшной и тяжелейшей войны,

а здесь – царский подарок к столу маленьким детям,

которые недоедали и многие болели рахитом. В стране была

проблема с продуктами, бедность и сирость, по улицам –

множество ползающих и шкандыбающих инвалидов, в домах

не было продуктов, а хлеб стоил большущие деньги, его

можно было купить только на базарах. И вот – такое

угощение! Если бы Вас пригласили на банкет в самый

дорогой ресторан, где угощали бы небывалым, а потом вам

никогда не пришлось бы видеть и вкушать такое, - думаю,

что вы запомнили бы такое событие на всю жизнь. Но

эффект нынешнего дня, когда, по милости Божьей, мы

имеем то, что имеем, не даст такого восприятия

благодарственного вкушения, как от того какао и свежей

булки с маслом. Само появление сайки из лучшей белой

муки и сливочного масла – это была своеобразная победа.

Ведь буханка хлеба на рынке стоила семнадцать-

7

5

девятнадцать рублей, а маленький ломоть – один рубль. А в

садике детвора хором кричала. Мальчики – девочкам, а

девочки –мальчикам: «Завтра день рождения (имеется

ввиду, Сталина) от Сталина – печение, а девчатам-дуракам –

толстой палкой по бокам!». ……А девочки – наперекор: «А

ребятам-дуракам – толстой палкой по бокам!». Так кричали

до тех пор, пока не вбегала перепуганная воспитательница

и не успокаивала всех кричащих.

Запомнился Новогодний праздник. В садике поставили

большую елку, всю украшенную игрушками. Садик

готовился праздновать этот день, поэтому нас готовили к

общей постановке. Я был зайчиком, на репетициях я

прятался под елку, а по крику «Зайчик! зайчик!» я

выскакивал и декламировал свои слова. И вот наступил

долгожданный ответственный и праздничный день! Все

одеты в костюмы зверят, на торжество пришли Дед Мороз

и Снегурочка, а я, по плану, залез под елку в костюме

зайчика. На моих штанишках был пришит настоящий

хвостик. Под елкой так оказалось сказочно, волшебно и

уютно, что я лег под елкой, рассматривал все изнутри,

слушал представление и ожидал своего времени, когда

закричат нужные слова и… уснул крепко, а проснулся от

многоголосья, все кричали: «зай-чик! зай-чик! зай-чик!...», а

потом залезли и вытащили меня, сонного, из-под елки. Все

радостно смеялись от души.

Были моменты, когда меня отец забирал из детского

садика, и мы были вместе в землянке. Чтобы было на что

жить, папа научился сапожному делу. Сапожник он был

мастеровитый и делал обувь красивую и удобную.

Запомнились мне женские украинские сапожки с узорными

строчками по коже и рюшечками, цветочками. Инструмент

папа делал своими руками и самый разный: ножи, молотки,

колодки из дерева разных размеров, разнообразные шила, а

кожу для верха, подошвы, воск и дратву (нитки) приобретал

на базарах. Гвозди делал из дерева липы, длиною до двух

сантиметров, квадратные, толщиною в спичку. Замачивал во

7

6

рту, потом прокалывал подошву шилом, вставлял туда

гвоздик, беря его изо рта, и молотком вбивал с одного

удара. В землянке появилась швейная машинка «Zinger», вот

на ней он и шил сапоги, а так же – что нужно из ткани, от

наволочки до ремонта шинели. Папа умел хорошо и

красиво кроить и шить.

Однажы, все до того заготовив, в одну ночь смастерил

около двадцати пар хромовых сапог. На рынке сапоги были

в цене, так как государство еще не в состоянии было дать

народу потребное. Запомнил, что в пятидесятых годах

продавалась обувь из картона и парусины, которую чистили

белым зубным порошком с мятным привкусом.

А в землянке собирались на богослужения. В один из

дней собралось много братьев и сестер, мне тогда было

года четыре. Вечерело, я гулял на улице у землянки, ко

мне подошел высокий человек, в сером плаще-манто, черной

шляпе, угостил конфеткой и стал расспрашивать: «кто в

землянке, что делают?». Потом, с группой людей и

соседями, окружив прежде землянку охраной в штатском,

вошли в землянку, а я вслед за ними. Высокий в сером

плаще снял свою шляпу, манто и представился

полковником, так как он был в кителе с золотыми

погонами, потом составили протокол и арестовали всех и

отца. Помню, что там были два брата-близнеца лет по

двадцати пяти, одного из них звали Кирюша, а другого –

Павлик. В те времена, такие события делались оперативно и

быстро: срок – двадцать пять лет, статья 58 ( враг народа), а

то и – расстрел.

Когда стали выводить из землянки арестованных, тут-то

соседи и зашумели: «Товарищ полковник! Оставьте

Благородного Геннадия, у него малец – только четыре года,

нет матери, он растит его один». Так кричали надрывно и

усердно, в том числе, и соседи дядя Миша и его жена. И

сотрудник КГБ сдался и оставил отца, а братьев увели.

Всем дали срок, отсиживали его на Воркуте. Зимой 1950

года отец Геннадий сфотографировался со мною, прямо в

7

7

зимнем одеянии, он – в черной немецкой железнодорожной

шинели, а я – в пальто и шапке. Это фото у меня и

поныне, он отправил его друзьям, в ссылку. Только 28

марта 1954 года эту фотографию вернули из лагерей назад, с

надписью «Насмотрелся, отправляю», а ниже - дата. Это

произошло уже после смерти узурпатора – Иосифа

Виссарионовича Сталина, величайшего из антихристов,

диктаторов и убийц. Умер он 5 марта 1953 года.

По всей стране был объявлен траур, везде висели

траурные знамена с черными лентами и кистями. На одном

из многоэтажных цехов паровозного депо висело два таких

траурных стяга, сшитых в духе сталинской эпохи: из

двойного бархата, длиною метров по двенадцати, обшитые

золотистого цвета эполетной бахромой длиною в ладонь

взрослого человека. Траурные ленты – под стать стягу, из

черной ткани, сотканной, до сантиметра толщиной, а на

конце – кисти, оттягивающие эту ленту, приплюснутый шар,

как грузинское яблоко, длинная черная бахрома до тридцати

сантиметров. Я так хорошо все запомнил, потому что

подошел под эти стяги и ленты, потрогал это тяжелое,

мокрое и страшное.

Вся страна была в зримом молчании. А в день похорон

«отца народов», я стоял в центре города в толпе скорбных

и молчаливых людей, у выстроганного свежего длинного

соснового столба, на котором висели рупоры-динамики. Из

репродукторов во все стороны голосом Левитана

возвещалось сообщение из Москвы о траурной процессии.

Вся страна застыла в скорбном молчании, и говорили то

там, то тут: «Как же мы будем жить дальше без вождя?».

Моросил мелкий дождь со снегом, все стояли безмолвно

серой массой с опущенными головами, так как мокрый снег

и дождь падал на лица, и, когда траурная процессия на

Красной площади завершалась, то все поезда с эшелонами

остановились и все вокруг гудело, гудело, гудело. Ревели

гудки заводов, фабрик, машин и паровозов, тревожные

сирены, а потом так же внезапно все умолкло, только от

7

8

репродукторов доносились звуки маршевой музыки. И все

разошлись по своим будничным делам и к своим заботам.

Когда я был курсантом военного училища,

электоротехнику мне преподавал майор, бывший курсант

московского кремлевского военного училища имени

Верховного Совета. Он рассказывал, что их училище

привлекали для несения службы по поддержанию порядка.

Остался живым в день похорон Сталина лишь потому, что

он успел залезть по водосточной трубе какого-то здания в

центре Москвы и стоял на крючке, держащем трубу,

обхватив трубу и себя ремнем, держась за трубу руками.

Народ теснился, многим становилось плохо, спотыкались

и падали, но больше подняться не могли, так как тысячи и

тысячи людей их затаптывали так, что черепа людей

становились плоскими, не говоря уже о телах. Когда все

утихло и толпы соучаствующих в похоронах были

разведены, то его, курсанта, сняли с этой трубы, он уже

сам не мог разжать руки. Потом их, курсантов, привлекли к

наведению порядка в Москве. Улицы были залиты кровью

затоптанных людей, собирали трупы, все мостовые, улицы,

площади были усыпаны слоем пуговиц с одежды людей-

участников похоронной процессии.

Эта процессия была страшной по своему духу. Вождь,

верный себе, потянул за собою в могилы тысячи его

поклонников, испустивших свой дух в неуслышанном

крике, под ногами таких же верных сталинцев, но

ожидавших еще своего часа. Они пошли давить народ

далее, но другими методами. Тогда я слушал это

свидетельство преподавателя как историческое событие

времени и мало задумывался над сутью происходящего, все

пришло значительно позже.

Как-то отец оставил меня у тети Моти, той седой

вдовицы, которая кормила меня супом из вареного лука, а

сам долго не приходил, будучи занят какими-то делами. Я

запомнил, что это было летом. Когда мы находились в

доме, то я внезапно взволнованно закричал: ―Папа идет,

7

9

папа идет!‖, - и выбежал, в радостном ожидании, на улицу

и смотрел в ту сторону, откуда он должен был появиться.

Так как улица была холмистая и поросшая вдоль заборов

густыми кустами и деревьями, то пришлось ожидать

довольно долго… Я запомнил жужжание мух и пчел,

пролетавших мимо бабочек, ползающих муравьев и жучков,

а мое сердечко билось в моем худеньком тельце

взволнованными воробьиными ударами, а я все говорил:

―Папа идет, папа идет‖, - но его еще не было видно. Тогда

тетя Мотя строго взяла меня за руку и настойчиво тянула

во двор, но тут, на расстоянии до ста метров, появилась

сперва голова отца, а потом и грудь, затем колени и,

наконец, он – весь, во весь свой рост, я бросился к нему

навстречу, а тетя Мотя, что-то вторя, всплеснула руками.

Что это?! Какое чутье, какие чувства, какая связь?!

Многое мы не разумеем, но такие события с нами

совершаются.

Я часто прибегал к бабушке Поле, оставался у нее с

Колей и Володей, а маму Нюсю я не видел и, когда шел

по улице, горько плакал о себе, что у меня нет мамы.

Бабушка любила в летнее время собирать соседей по

вечерам, отдыхали за беседой, ставили меня на стульчик, и

я рассказывал им стишки и пел песенки, которые они

просили меня повторять и дружно хлопали в ладошки,

поощряя меня, чтобы я еще и еще это делал.

Жмеринка холмистая, улочки узкие, в один воз, вместо

заборов – свисающий кустарник. Дороги и улочки –

прорытые, усадьбы и дома – на возвышении, а улочки

провалены вниз. Проходя по ним, среди свисающих веток

зеленых кустов и проросшей травы, замечаешь старый

посеревший и пошатнувшийся штакетник, то затертую

перекосившуюся калитку, то лаз, то двор. Поднимаясь к

дому бабушки, со стороны Кавказской, всегда чувствуешь

сырость и прохладу от родниковых ручейков, которые

журчат повсеместно. Сад, сарай, в котором была корова с

телкой, поросята, куры, а рядом с сараем – прилепившаяся

8

0

большая будка для собаки из известнякового камня,

хозяином этого жилища была кавказская овчарка,

неухоженная, как дворняга, но привязанная на цепи. На

чердаке сарая был штаб пацанов, как у героя известной

советской книги ―Тимур и его команда‖, туда была

проведена проводка от радио, электричества. Хозяином

штаба был Коля со своими друзьями, но он не возражал,

когда туда залезал и я. Чтобы быть на крыше сарая, в

штабе, необходимо было приставить лестницу, которую

опускали сверху. Мне там нравилось, так как крыша

возвышалась над зеленью сада и было видно далеко до

окраины Жмеринки. Собаку звали Жульбарс, бывало, что по

нескольку дней в доме бабушки никого не было, то ли

уходили в село Сидаво к родственникам, то ли еще куда, и

я залезал в будку к Жульбарсу и спал вместе с ним, а

утром просыпался, открывал глаза и любил спокойно

рассматривать жилище четвероногого друга. Тот, кто строил

эту будку, встроил в стенки ее толстую палку, толщиной в

черенок лопаты. На этой перекладине любили сидеть

несколько кур, которые мирились с постояльцем- хозяином,

и меня не пугались. В будке было тепло и удобно, пол

был устлан утрамбовавшейся соломой, в углу находилось

гнездо для кур, куда они приносили яйца, возвещая своим

кудахтаньем. Запомнил, как я однажды проснулся, а в гнезде

лежало большое, белое, теплое куриное яйцо. Я понял, что

Жульбарс постоянно съедал эти яйца, поэтому взял его и

протянул ему, но он, сидя на задних лапах, отвернул свою

морду и стал скулить. Я стал его упрашивать, чтобы он не

стыдился меня и съел яйцо, но пес оказался настоящим

другом, скуля, лизнул меня в щеку и всем своим видом дал

мне понять, чтобы я его съел сам, поэтому я аккуратно

надбил яйцо, сделал дырочку, выпил половину, а

оставшееся предложил Жульбарсу, он не стал церемониться,

в один мах хапанул своей пастью и проглотил яйцо прямо

со скорлупой, аппетитно облизывая рот.

8

1

Как часто я там спал, я не помню, но как- то, будучи в

гостях у отца со своими детьми, отец рассказывал, что

долго не мог меня найти в доме бабушки, а нашел меня в

будке Жульбарса – там был друг, там было тепло.

Помнится такой случай, что я вылез из будки, потому

что захотел по-большому. Заходить в уборную не решался,

так как там была одна шатающаяся широкая доска над

выгребной ямой, куда все стекало и из коровника. Только

присел по нужде на краю овражка – а рядом оказался

Жульбарс, который хватками поглотил все, что из меня

могло выйти, облизав и место выхода. По такому случаю,

очевидно, говорят: ―И смех, и грех‖, а ведь ―голод – не

тетка‖, голодали и люди, и твари, живущие рядом с

людьми.

Если идти сверху по переулку, то дом бабушки

смотрится как одноэтажный, а когда идти в гору – то дом

оказывается двухэтажным, с пристройкой по первому этажу.

В пристройке были широкие дубовые двери с коваными

петлями, запорами, еще царской ковки, двери,

раскрывающиеся нараспах. В передней части пристройки

стоял большой стол для выделки и выпечки хлебов,

табуретки, на которых стояли невысокие дубовые кадушки

для замеса теста, охваченные мощными коваными обручами

и скрепленными заклепками. Дрожжевое тесто бабушка

замешивала из муки, которую брала в аренду у жмеринских

торговцев евреев. Далее располагалась большая русская

печь, у которой стояли все приспособления для обеспечения

растопки печи и выпечки хлебов: лопата деревянная,

выструганная из одной доски, рогатины, кочережки, совки и

еще многое, потребное для дела. Под припечком – дрова для

топки печи (припечек – выступ у русской печи. На него

ставили казанки, хлеба, чтобы потом подать в печь. Или –

когда вынимается горячий хлеб или казанок с пищей из

печи, а потом уж брался рушник и горячее отставлялось на

стол). Под припечком – ниша высотою до полутора локтя и

8

2

глубиною до локтя, где всегда лежали дрова для растопки

печи.

Рядом с русской печью, в пристройке, находилась

достаточно обширная комната, которая имела большое окно

с кованой решеткой снаружи, а за окном рос куст-ветеран

чайной розы, рядом кустились пионы, а весь дом, снизу

доверху, был покрыт диким виноградом, лозы которого

своевольно вползли и лежали на покатой крыше дома.

Поэтому в комнате первого этажа было темно. Освещалась

комната электролампочкой, свисающей на скрученной

проводке, а при отсуствии электричества – керосиновой

лампой. Напротив окна, в стене, мастерски была встроена

еще одна русская печь, так же стоял большой стол и

разные приспособления для работы по выпечке.

Эта комната хранила секрет хозяев дома от сторонних и

враждебных людей. Стена, против входной двери,

продолжалась в другую комнату – горницу, светлую и

большую, которая имела два больших окна со ставнями,

одно выходило в сторону сада, а другое – в сторону

Батумского переулка. Вдоль стен стояли две кровати -

двуспальная с периной и односпальная, у окон располагался

стол, покрытый белой скатертью, с вышитыми узорами и

стульями у стола. На Новый год стол сдвигался в сторону

и на его место ставилась большая елка, украшенная

разными игрушками. Для украшения елки использовались

красные яблоки, грецкие орехи, обмотанные серебристой

фольгой, картонные петухи и слоны, а также из листов

школьной тетрадки вывешивались самодельные гармошки и

сумочки. Под елкой стояли Дед Мороз и его неизменная

сказочная Снегурочка, усыпанные снегом из ваты. Мне все

это нравилось, и было радостно в ожидании праздника.

В комнате пристройки был потайной погребок, когда

необходимо было, то одна из толстых и широких досок

поднималась и туда опускались, прятали и складировали

потребное, а также то, что мешало по хозяйству. Такие

8

3

потайные погреба были у многих, если не у всех, кто имел

свой дом.

А во второй комнате, где хранился секрет, в стене

была мастерски изготовлена потайная дверь, оштукатуренная

под стену. За дверью был простенок длиною в две

комнатные стены, в конце узкого прохода был лаз под дом

и достаточно широкий проход метров до семидесяти, выход

находился в саду среди засеянного вишнячка, на холмике.

Люк открывался вместе с деревцем вишни, а далее -

удобная и незаметная ложбинка, опускавшаяся под забором

к Батумскому переулку. Все это выглядело как лаз,

прорытый собаками. В потайном простенке находилась

дубовая лестница с перилами. Она вела наверх, в комнату,

где я и родился в три часа ночи с четверга на пятницу.

Любопытства ради, это можно проверить по ―вечному‖

календарю прошлого столетия и карте звездного неба, и

узнать истинный день и год моего рождения, но меня на это

недоставало. Хотя я, когда изучал астрономию в школе, то

пользовался картой звездного неба, чтобы посмотреть, а

какое созвездие появилось на востоке, в час и день моего

рождения? Для подтверждения, это было созвездие

«Змееносец», а в след за ним - созвездие «Щит». Но это не

может являться достоверностью, так как я не сверял дни и

часы моего рождения.

Комната была устлана красивым паркетом, с узорами

квадрата, размером в три локтя. В том месте, где

поднимался квадрат, стояла большая двуспальная

никелированная кровать, поэтому выход был замаскирован

искусностью изготовления паркета и кроватью.

О потайной двери в комнате на первом этаже, о

паркетном люке на втором этаже и о прорытом подземном

потайном проходе я узнал, когда мне было лет семнадцать.

Когда немцы уходили с боями, они зверствовали в

городе, хотя всю войну в городе стояли румынские части.

Они никого не расстреливали, но за проступки наказывали

розгами. Румыны ушли, пришли фашисты, оставшихся

8

4

евреев они угоняли в концлагеря и расстреливали. Бабушка

Поля с моим отцом спасли от фашистов в этом подземном

проходе около семидесяти евреев. А когда вошли советские

войска, то спасенные евреи были выпущены на свободу.

Пока все находились там, то и питала, и поила, чем могла.

Потом, через много лет, когда Володя показал мне весь

секрет дома, то с грустью сказал: ―Никто из спасенных

евреев не оказал бабушке блага‖. Думаю, оттого, что всем

было трудно, голодовка и послевоенная разруха, скудость и

сиротство.

Ничего не хочу комментировать по этому поводу, и не

сужу, но могу только сказать, что мой отец очень любил

этот народ, потому что Христос пришел к нам через

иудеев, и всегда дружил с ними, умел с ними разговаривать

на их наречии, часто шутил еврейскими прибаутками и

словами. Отец Геннадий любил евреев, хотя видел их

поступки, но не соблазнялся. Он работал в

санэпидемстанции, где начальником был хороший еврей-

фронтовик, звали его Иван Маркович. Он в своѐ отсуствие –

в отпусках, командировках, болезнях, - оставлял за себя отца,

хотя были и другие начальники, и врачи, и коммунисты. Он

знал, что Геннадий не подведет и все будет сделано. Когда

же насаждалось КГБ и партийное руководство, профсоюз и

общие собрания рабочего коллектива, где клеймили позором

за его веру в Бога и активное служение Ему, то Господь

всегда выдвигал Благородному Геннадию защитником

именно Ивана Марковича. Я запомнил этого человека с

добрыми карими глазами, с волнистыми темными волосами

с проседью, рослого, всегда одетого в костюм, а на лице –

очки с большими и толстыми линзами, наподобие как у

Андропова Юрия Владимировича – руководителя Управления

КГБ и разведки СССР, а позже – и Генерального секретаря

ЦК КПСС.

Иван Маркович всегда предупреждал отца о грозящем

ему зле, помогал. Отца знали во всех магазинах города как

работника санэпидемстанции, а продавцами, в основном,

8

5

были евреи. Он имел к ним ключ с подходом, всегда

говорил ―Майне ховер» (мой товарищ) и далее на

еврейском: ―Мы с тобой – одной крови‖, - поэтому, усышав

эти слова, продавцы сразу все оставляли в делах торговли (а

очереди были злые и кричащие, возмущающиеся), тут же

заворачивали в бумагу то хорошую селедку, то колбасу или

то, что ему было нужно, и давали сверток, вежливо махали

рукой (мол иди, не надо слов…) и продолжали работу. Я

был свидетелем таких событий, но многие слова, которые

знал на еврейском, уже забыл.

Кстати, отец хорошо говорил по-немецки. А опережая

события по времени, скажу, что мама Нюся работала

многие годы в магазинах продавцом в Молдавии на

станции Бессарабской. Хорошо знала и говорила на всех

наречиях тех народов, какие там проживали: евреи, цыгане,

молдаване, гагаузы, болгары, украинцы и русские, это уже

само собой. Умела делать это просто и непринужденно,

свободно, всегда делая добро сиротам и бедным. Тому я

был свидетелем не раз.

Комнаты первого этажа являлись основным жильем

бабушки Поли и ее детей, а квартиры второго этажа

сдавала разным постояльцам, что являлось поддержкой для

ее нелегкой жизни.

Второй этаж начинался с небольшой почти квадратной

веранды, застекленной цветными стеклами. Веранда была вся

из дерева, покрашенная в коричневый цвет, а на веранду

вели дощатые ступени из пяти-шести широких и толстых

досок, с перилами. Как уже отмечал, вся веранда была

увита диким виноградом с листьями, подобными

канадскому клену, темно-зеленого цвета. Проход в комнату

с веранды совершался через двойную двустворчатую дверь,

одна половинка дверей всегда была закрыта. Поэтому в

этой нише было и темно, и достаточно просторно, мог

спрятаться и взрослый человек. Я любил прятаться на этом

месте. За дверью была кухня, где стояла русская печь, две

кровати и стол, на стенах, уже по традиции, висели

8

6

фотографии в рамке под стеклом. А направо от входа

располагалась дверь, постоянно раскрытая, в горницу,

которая была проходной, в комнату с потайным проходом,

где я и родился. В горнице находился прочный раздвижной

овальный стол, накрытый белой скатертью, а вокруг него –

кожаный диван, буфеты, зеркало-трюмо, стулья, комнатные

цветы. Эта комната была светлой от тех двух окон, через

которые проходил дневной свет. С окон этих комнат

хорошо была видна Жмеринка, вся в зелени кудлатых садов

и разнопокатых крыш.

Для справедливости ради, необходимо отметить, что к

дому, слева от веранды, примыкала еще одна квартира, с

двумя небольшими комнатками, застеклянной верандой и

кухонькой, где жили незлобные женщины. Очевидно бабушка,

ее дочь и внучка. Мужчины там я никогда не видел, возможно

погиб во время войны. Как так получилось, что к дому

пристоили жилье, да еще и участок с садом более десяти соток,

который явно было видно, что этот сад и дом принадлежали

одному владельцу. Я этого не знаю, но со временем

«справедливость» восторжествовала. Нина, будучи женою

моего дяди, выкупила эту пристройку и сад у этих женщин,

снесла забор, который несправедливо разделял весь сад. Весь

дом оказался окруженный садом, который подсаживали и

деревьями и виноградом и цветами, часть огорода – картофелем

и другими злаками. А дом впоследствии перестроила, сделала

хороший подвал, комнаты, сараи, гараж. Все это совершалось

при жизни моего дяди Володи, но значительный удельный вес

всей перестройки выпал на ее вдовьи и мужественные руки.

Сад у бабушки был хороший, между деревьями росла

невысокая густая трава, возможно, что ее периодически

выкашивали, но я этого никогда не видел. В саду росла

ранняя, с пахучим запахом, яблоня, приносящая свои

вкусные и нежные плоды с однобокой розовой окраской в

полосочку, а другой бок был с белым отливом. Чем яблочко

розовее и белее, тем оно и зрелее и вкуснее. Урожаи на

этом дереве всегда были хорошие. Внизу росла большая

8

7

яблоня, приносящая свои плоды к весьма поздней осени.

Яблоки – зеленого цвета, и были окрашены в коричневый

цвет с рябоватыми крапинками. Сорт яблони – ― Саблук‖.

Яблоки хранились до поздней весны, и лишь тогда их

можно было употреблять. Недалеко от сарая росла колючая

груша, ―лимонка‖, плоды – почти круглые, пузатые, с

небольшим удлинением к хвостику, ярко-желтые, сочные,

пахучие и вкуснейшие. У забора, со стороны Батумского

переулка, росла старая и редкого, для Украины, сорта

черешня ―чемер‖. Мало кто на Украине знал, я бы сказал,

о такой реликтовой черешне. Особенность ее состояла в

том, что она приносила свои большие и твердые плоды,

которые постепенно покрывались краснотой, а потом

полнели и изменяли свой цвет, подобный бычьей крови, к

декабрю. Первый снег покрывал черешню, а она еще не

была зрелой. Раскусывая ее, косточка отскакивала, как у

сливы ―венгерки‖, была твердой и терпкой. А вот после

первых снегов ее и необходимо было срывать. Сорвав,

узнаешь всю полноту вкуса и сочности, как дар за

долготерпение, что не оборвали ее раньше. Очевидно, не

одна череда пацанов заглядывалась на нее, любопытствовали

и обдирали ее плоды, ломали ее ветки, она, казалось,

погибала, но получала силу природы, вновь поднималась и

омолаживалась, цвела со всеми вместе, а плоды свои

хранила к глубокой осени и началу зимы. Дерево старело,

боролось за свое существование, плоды давало на самой

верхушке, как бы убегало ввысь от дородных любителей

попитаться чужим. Сколько помню себя, она всегда была

обломана, даже расколота от обломов ствола. Была

поражаема молнией до пенька, но она оживала, без помощи

человека вновь прорастали побеги, поднималась, цвела и

приносила свои плоды. Рос человек, и она делила с ним

свою судьбу.

Когда мне было под пятьдесят, я пришел на то место,

где когда-то росла черешня моего детства, а на том месте

находился только трухлявый пень. Жаль!… Ни у кого не

8

8

хватало времени и помыслов сохранить потомство от этого

чудо-дерева для своего родства. А зачем?! Когда есть более

ранние и удобнорастущие черешни других сортов… Так

выкорчевывается память и о нас, нашем родословии, мы –

―Иваны, не помнящие родства‖, в этом наша трагедия и

погибель.

Узнал я название сорта этой редкостной черешни от

моего дяди. Кто насадил это дерево, откуда принесли или

привезли ее - не знаю. А может – из клюва досужей вороны

упала ягода, и дерево выросло самосевом?… В саду росли и

другие деревья, груши ―бэра‖, ранние, большие плоды. К

удивлению прохожих, когда я нес за пазухой и ел одну за

другой, люди спрашивали: ―неужели уже есть груши?‖, а я

самодовольно отвечал на их вопросы. Запомнилось мне из

моего детства, как мы с бабушкой садили в землю орех. А

бабушка сказала, чтобы я взял старую сковородку,

протертую и дырявую, у собачьей будки, и положил на дно

ямки, ―чтобы корень уперся, и дерево росло ввысь, а не в

глубину‖. Прошли годы, а орехи с этого дерева я привозил

в Подмосковье, как гостинец своей семье.

У Кольки, дяди моего, был сосед-армянин, сверстник и

приятель, а так же Витька по прозвищу ―Доход‖, худющий

и длинный. Проживал этот Витька с матерью и отцом на

Кавказской, недалеко от старой гимназии и моей первой

школы. Вместе с приятелями я не один раз прибегал к ним

в дом, мы игрались там, а Витька был частым гостем,

завсегдатаем, в доме бабушки. Надо же, на тот год ранняя

яблоня зародила на редкость рясно, уже стали падать первые

пахучие и соблазнительные плоды, а залезать на яблоню

было сложно, так как ствол был высокий и гладкий. Нужна

была только лестница, которой под рукой-то и не было.

Поэтому Колька и его приятели сбивали яблоки, кто чем

мог. Одни сбивали камнями, другие – палками, но это было

мало эффективно. На сбитое яблоко бросались всей ватагой,

доставалось тому, кто первый ухватывал, а я, среди них, на

равных. Витька Доход, видя, что в таком труде добывания

8

9

урожая мало пользы, принес полкирпича и что есть силы

зашвырнул вверх, попал в толстую ветку, густо посыпались

яблоки, а кирпичина отскочила, с силой, от ветки и ударил

меня по голове, да так, что я упал, полилась кровь, а

потом я потерял сознание… Очнулся на кровати в комнате,

где родился. Никого рядом не было, я протянул, медленно,

руку к месту удара и нащупал запекшуюся кровь, и было

такое чувство, что там копошится множество муравьев,

среди боли и волос – было щекотно и чесалось… Жизнь

моя продолжалась, ибо воистину, я рожден был для

милости… Сколько я находился в таком состоянии? Не

помню! Но когда я поднялся и подошел к окну, то увидел

за окном шквалистый ливень, ветер гулял по верхушкам

деревьев в разные стороны, да так, что шатались кроны и

разламывались стволы. Громы и молнии, буйные потоки

воды неслись с неба, а яблоня с большими плодами,

которая росла напротив окна, раскололась надвое.

Доход был, можно было бы сказать, что и неплохой

пацан, но день ото дня становился все более своенравнее и

задиристее. Ростом был высоким, а на тот год вытянулся и

стал длинным и худющим, как глиста. Пил самогонку

вместе с моим дядькой Колей и его приятелями. Прошло

немного времени, и я узнал, что Дохода Витьки нет. Я

зашел к его родителям, а они были в тяжкой скорби и

трагичности. Когда же разговорились, то они мне, бедолаги,

рассказали, что их сын убил кого-то в драке и его

расстреляли.

Жизненные ситуации складывались по-разному. Я снова

с отцом в землянке. Как-то собрался отец шить обувь, стал

искать толстые кожаные стельки на подошву. Где только

не искал, а найти не мог. Потом обратился ко мне и

спросил: ―Женя, ты куда дел стельки?‖. Наперед скажу, что

я их не брал и не знал о их существовании ничего. Кожа

стоила дорого, а стельки – и подавно, но из страха перед

наказанием я сказал, что отдал дяде и повел отца к тому

дому, где должен был жить тот человек. А вел далеко на

9

0

окраину города, чтобы отодвинуть наказание. Когда же

подошли к тому дому, то я сказал, что вспомнил, что это в

другой стороне города. Так водил отца по городу целый

день, боясь его гнева и несправедливого наказания от него.

Уже и луна поднялась высоко в небе, засверкали яркие

звезды на черном небосклоне, тогда я сказал: ―Точно, я

вспомнил, что отдал их дяде Саше‖. Дядя Саша был

дальним родственником по линии мамы Ани и бабушки

Поли, который жил со своею семьей на окраине города в

районе военкомата, в сторону села Сидаво. Пришли мы к

нашим дальним родственникам поздним вечером, отец,

поздоровавшись, начал рассказывать, ради чего пришли. Он

говорил, а я искал, в мыслях, защиты у моих

родственников, у которых я бывал достаточно часто, когда

проходил в село или шел обратно. Они в удивлении

смотрели на меня, ожидая моего пояснения, но, в это

время, отца озарило, и он вспомнил, что стельки он спрятал

под тумбовый стол, у которого не было ножек. Здесь и

вздох облегчения, и радость со слезами от пережитого горя

и грозящего избиения… Ходили мы по городу целый день

до ночи, голодные, я в – страхе, а он – в искушении. У меня

гудела голова от переживания и несправедливости, отец

держал меня за руку так, как если бы боялся, что я сбегу

от него. Пришли на ночлег в землянку далеко заполночь,

благо, что было лето, а мне-то было всего меньше пяти

лет.

На Украине была такая традиция: на Новый год, Пасху,

Рождество ходили дети, подростки, молодежь с

поздравлениями по улицам, от хаты к хате, заглядывая, нет

ли злого пса и каков хозяин дома, не подобен ли он

своему четвероногому другу, открывая калитку пошире,

чтобы, в случае зла, бежать. Поэтому, с одним или с двумя

сверстниками договаривались и вставали рано утром, когда

еще было темно. Вместе с исполнением по радио гимна

Советского Союза (а его играли в шесть утра и в двадцать

четыре ночи), шли по хатам и так – улица за улицей, пока

9

1

не наступало утро, когда все люди уже не спали. Первых

посетителей награждали щедро: давали по три и пять

рублей, а то и по червонцу (десятке) и по четвертаку

(двадцати пяти рублевки), конфеты, яблоки, орехи, пряники,

пироги. Когда, на стук, открывалась дверь, мы хором, от

всей своей прыти, декламировали: ―Се-ю, ве-ю, по-се-ва-ю, с

Но-вым го-дом по-здра-вля-ю!‖ и сыпали щедро заранее

заготовленной пшеницей, доставая пригоршнями из

карманов, во все стороны хаты, осыпая хозяйку или хозяина,

открывших ходокам типа нас. Где доставали пшеницу, не

помню, может быть, я брал у бабушки, или давали такие же

сверстники, как мы, пяти и шести лет. При наступлении

рассвета, ходить прекращали и делились, между собой

поровну тем, что нам давали люди.

Вспоминаю, это было на Пасху. Я остался один (а

один я оставался постоянно). Встал и пошел из землянки по

дворам. Стучал в дверь, отворяли, а я: ―Христос Воскрес!

Христос Воскрес! Христос Воскрес!‖, отвечали: ―Воистину

Воскрес!‖, - и давали гостинцы, какие у кого были, то

двадцать-сорок копеек, крашанку (яйцо монотонно

окрашенное), реже – пысанку (разрисованное яйцо), яблоки,

пироги, орехи,… Все клал за пазуху, которая полнела от

дома к дому. Радостный от угощений, пошел в землянку и

все уплел, а яйца оставлял, потому что все ребята играли в

―цоки‖ – соревновались, чье яйцо крепче. Тот, кто разбивал

яйцо соперника, забирал, как трофей победы… Пацаны

постарше жульничали, брали выточенные и искусно

выкрашенные из дерева подобия яиц, поэтому они всегда

побеждали, и приходилось отдавать яйцо. Но по мере таких

соревнований приходил опыт, уже проверял яйцо, требовал

показать и дать подержать в руках. Бывало, что

обнаруживал и отшлифованный красивый камень вместо

яйца. Перед такими соревнованиями яйца натирали, ―для

крепости‖, в кустиках старой травы, которая к тому

времени появлялась в садах и под заборами после зимовья.

9

2

Вот так, насытившись и находившись, в Пасхальный

день, я, к полудню, вернулся домой, а к этому времени

пришел и отец. Папа спросил меня мирно: ―Сынок, где ты

был?‖, - ну я и ответил, что ходил туда и туда, делал то-то

и то-то… Папа и спросил:: ―А ты яичко крашеное папе

принес? Папа тоже хочет кушать‖. Я весь от стыда и

обомлел, мне до слез было жалко папу и обидно за себя.

Ведь у меня была полная пазуха гостинцев и карманы

оттопыривало, а я все съел.

Прошло немного времени и я, незаметно, вышел из

землянки и пошел по хатам. Поздравлял, но мне уже никто

и ничего не давал, так как за целый день таких ходоков

был уже не один десяток. Когда ты – первый, то и

гостинцы – по заслугам, а последнему – ничего, так-как люди

жили весьма скромно. Поэтому я, как тихо вышел, так тихо

и вернулся, лег спать. Вот такой был для нас Пасхальный

праздник.

В один из Пасхальных праздников я ночевал у

бабушки. Она наделала и колбасу, и холодец, и пирогов, а

сама и говорит: ―Ничего не трогайте, не ешьте, пока не

пойду в церковь и не посвячу, а то ослепнете‖ (приударяя

на слово ―ослепнете‖). Я был в послушании, ждал утра и

крестного хода у церкви на Долинской улице, куда и ходил

с бабушкой. А там народу – тьма и столпотворение… все

ждут батюшку, ―пока побрызгает святой водицей, да

перекрестит, да скажет молитву‖, а потом уже и шли домой

и садились за стол, то есть праздновали, а там, глядишь, и

родственники или соседи с гостинцем и куличом,

начиналось общение и застолье. Но Колька на слово

―ослепнете‖ только смеялся и говорил, что это обман

бабушки Поли, чтобы никто ничего не трогал, особенно –

добрую украинскую колбасу и пироги. Когда же бабушка

ушла, то он из-под накидки взял, что ему надо, и тут же

азартно все и съел. Я долго на него смотрел и ожидал,

когда же он ослепнет? Но этого не произошло. А я боялся –

9

3

то ли слов бабушки, то ли Бога, Который, все равно,

накажет, поэтому не прикасался и не ел.

Праздники проходили, наступали будни. Бабушка ночами

выпекала буханки ржаного и пшеничного хлеба, а поутру

шла на рынок, где целый день торговала хлебом, чтобы

возвратить деньги за муку, а что-то оставить на свои

нужды. Как-то уходя, она сказала: ―Коля, к десяти часам

принеси на базар мешок хлеба‖. А до рынка порядка двух –

двух с половиной километров. Но Коля маму не послушал,

а эту задачу возложил на меня, манехонького и худющего.

Сказал: ―Женя, я тебе дам рубль, бери и неси мешок на

базар‖. Я согласился, ведь это был мой первый ожидаемый

рубль и мой первый заработок. Коля схватил мешок с

хлебом и положил на мои плечики, мне было очень тяжело,

я еле-еле вышел со двора, а далее пошел вниз по

переулку. Но метров через двести я уже не имел сил.

Присел отдохнуть, свалив мешок с хлебом на землю. Когда

же, побуждаемый ответственностью, решил идти дальше, то

выяснилось, что я не мог поднять мешок, поэтому тащил

его до базара со многими остановками и переживаниями.

Сколь же было обиды и переживания у меня за эту

ситуацию с хлебом! А у бабушки этой горечи от обиды

было еще больше, ведь она пекла этот хлеб всю ночь,

спала очень мало, а мой дядя Коля, которого я очень

любил, не имел совести (тогда о совести я ничего не знал и

не понимал). Мешок с хлебом по переулкам и улицам я

тянул очень долго.

Во время отдыха (в переулке, на обочине и в бурьяне),

я нашел часы-ходики. Главное, что они были целыми и

исправными. Этой находке я был чрезвычайно рад: цепочки,

гири, механизм с шестеренками, циферблат со стрелками.

Все это являлось моей собственностью. Ура! Спрятав

находку, я потащил мешок с хлебом дальше, а когда все

передал бабушке, то бежал с базара с умноженной

радостью от того, что дотянул мешок с хлебом, а главное –

найденные и спрятанные часы, которые ждали меня в

9

4

―тайнике‖. Часы я крутил, изучал их устройство, разбирал и

собирал. Куда я дел эту находку, не помню, возможно, что

отец повесил ―ходики‖ на стенку землянки. В часах он

разбирался, умел настроить часы и регулировать механизм

часов по слуху, учил меня этому, но у меня это получалось

значительно хуже, чем у отца. Он был хорошим мастером-

часовщиком, где он этому успел научиться, не знаю.

Безотцовщина. Колька начал рано безобразничать, пить

спиртное и курить, а Володя – нет. В городе трудно было

приобрести табак, а в селах проблемы не было, так как

садили ―самосад‖. Что делал мой дядя? Он обещал дать

мне один рубль, давал торбочку со шнурком и посылал

меня собирать окурки по городу и по железной дороге. Я

целый день ходил по шпалам, где проходили поезда

дальнего следования, вдоль рельсов, туда и обратно.

Обрывал найденные окурки, ссыпал табак в мешочек, а

чтобы табак не высыпался, я затягивал торбочку веревочкой.

Большие окурки-бычки складывал особо. Чем больше

больших ―бычков‖ – тем большее рублевое поощрение от

Кольки. Нужно отдать должное, что при всей гадкости его

желаний и безсовестности, язвительности… он был верен в

том, что заработанный рубль мне всегда отдавал, хотя с

поощрением – хитрил, говорил, что мало ―бычков‖, что они

короткие, что много обгорелого табака. Он и меня учил

курить, но с такой целью, чтобы я никогда не курил, а все

отдавал ему. Делал Колька так: раскуривал ―бычок‖ или

козью ножку с самосадом и давал мне, чтобы я сильно

затянулся на словах ―и- и –их, мама идет‖ или ―и-и-их,

тюльку ел‖. Я старался все делать так, как он учил, и дым

заходил глубоко в легкие, в результате чего я долго

откашливался со слезами, да так, что, возможно, дым

выходил из ушей. Или даст самокрутку, чтобы я сильно

затянулся и пускал дымовые кольца, ложась на спину. У

него это получалось мастерски и впечатляюще, а у меня не

получалось, я задыхался и плакал, откашливался и долго

не мог прийти в себя. Это доставляло Кольке удовольствие,

9

5

он видел, что я теперь не курец и пробовать долго-долго

не буду. А ему это и нужно было, чтобы табачок был весь

его. Такие поучительные ―уроки‖ он любил проводить в

присутствии своих корешей-приятелей, будучи награждаем.

Но я на него не обижался, потому что он мне был очень

люб, так как постоянно таскал меня вместе со своей

братвой.

Любил Колька гулять с пацанами в роще Белинского,

куда по выходным дням и праздникам приходили горожане

со своими семьями. В роще Белинского были: отличный

парк, стадион, разные места развлечений, открытая

эстрадная танцплощадка, где танцевали под игру полкового

духового оркестра и грампластинки, музыка разносилась по

всему большому парку через репродукторы. Часто любили

прокручивать пластинку с песней: ―Мишка, Мишка, где твоя

улыбка, полная задора и огня. Самая нелепая ошибка, то,

что ты уходишь от меня‖… Где Колька, там и я, со всею

босоногою ватагой. Что делали они, и я делал, подражая им

на равных.

Послевоенное время. Люди одевались скромно и бедно.

Но время отдыха проводили дружно и весело, шумно и

мирно. Танцплощадка была забита молодежью и людьми

разного возраста. Это то место, где сотни людей

развлекались и знакомились друг с другом. Колька и

сверстники искали приключений, безобразничали, а я,

малолетка, впитывал всю погань их поступков и поведения.

Залазили под дощатый настил танцплощадки и

рассматривали в щели то, чего не следовало видеть. Давал

мне пакеты с порошком красного перца, чтобы я

незаметно рассыпал по танцплощадке. До поры до времени

все танцевали, кружились, а потом первыми убегали с

площадки девушки, за ними – и все остальные.

Колька, довольный выдумкой и проделками, вместе с

пацанами шѐл домой, держа меня за руку, так как

наступала кромешная тьма. Все смеялись, подытоживая свои

9

6

пакости. Это была моя ―школа‖. Мало помню себя на

богослужениях, часто я оставался один.

В очередной раз, гуляя по парку имени Максима

Горького, в роще Белинского, после очередных табачных

проделок, Колька посадил приятеля себе на плечи, а сверх

того залез еще один, а четвертым водрузили меня на шею

последнего. Медленно прошелся туда-сюда и, ободрившись,

Колька решил взойти на горизонтальное бревно, по

которому водили овчарок, взошел медленно, балансируя

руками, прошелся по бревну, развернулся по ходу бревна,

на девяносто градусов и не устоял. Все смаху, как единое

целое, упали лицами своими вниз, ударившись о землю,

поросшую густою травою, потому что каждый держал ноги,

сидящего на нем. Мне досталось, по законам физики,

больше всего. Ускоряющаяся сила падения была прямо

пропорциональна рычагу, равному длине нас, сидящих друг

на друге, плюс ускорение… удар, крики, стоны, кровь…

Трава смягчила удар, иначе все было бы для меня

убийственным, а значит, не было бы автора этих строк.

Воистину, я был рожден для милости Господа!

Вспоминаю раннюю весну, когда работали в садах,

сжигали ветки, отрезанные с деревьев, сухую ботву от

прошлого урожая, бурьян и начинали копать огороды,

потому что снег сошел основательно, радостно пели

синички, иволги и другие пташки, летали бабочки. Было

ласково и тепло, воздух был напоен счастьем от прожитой

зимы и радостью первого лета (на романском наречии весна

переводится «примавэра», то есть «первое лето») и

легкостью. Наступило воскресение, поэтому мы пошли с

папой на богослужение, которое должно было состояться в

доме одной сестры на Заречье, за «Большим базаром».

Задержусь немного на шумном и преуспевающем

жмеринском «Большом базаре». В те времена там торговали

всем, чем могли: продуктами, фруктами и сухофруктами.

Мясом, салом, колбасой, пирожками, олией (подсолнечным

маслом). Изделиями ремесленников: деревянными ложками и

9

7

кувшинами, глечиками и мисками из глины, керамикой,

свистульками. Котами, собаками, попугаями – копилками и

прочим и прочим и прочим. Кто-то тайно разносил и

продавал самогон. А рядом крикливо предлагали новую и

старую, поношеную, одежду и обувь, утварь, разные овощи,

гашэннэ вапно (известь), щетки для побелки, нитки, крючки,

шила, скобяные изделия, краску и разные красители, книги,

тетрадки, ручки, таблетки синего и фиолетового чернила,

товары хозяйственной принадлежности. При входе на рынок,

справа, седовласый худющий пожилой еврей продавал, на

розлив, литрами гас (керосин) из цинковой бочки, которая

находилась на одноосной телеге с большими колесами, в

упряжке рябой, с большими белыми и коричневыми пятнами,

молчаливой и покорно-смиренной кобылы, фыркающей и

жующей сено из мешка, подвешенного к оглоблям телеги.

Она размахивала в разные стороны своим хвостом, отгоняя

назойливых и злых мух. А хозяин громко зазывал

желающих купить у него гарный гас, разливая по бутылям

и канистрам разной формы. У кобылы была своя забота, а

у керосинщика - хозяина ее, своя: разливай, бери гроши,

клади в большой карман брезентового фартука, только следи

за своевременным закрыванием большого медного крана,

отшлифованного до золотизны, чтобы не пролился керосин,

а он то и дело понемногу проливался. Торговец ухищрялся

восстановить свои потери недоливами, на что более

бдительные жинкы та бабуси и чоловикы ругались и

попрекали керосинщика, а он ловко отбивал атакующих

покупателей разными присловьями и поговорками с

шутками. Ведь основными покупателями гаса, в базарный

день, были селяне. Я любил останавливаться около этого

места, где продавался керосин и подолгу рассматривал

лошадь, матово отшлифованную бочку в местах заливания и

выливания его, толстые обручи с профилем рельса, надетые

на цинковую бочку, на продавца и все остальное, что

происходило вокруг.

9

8

Возвращаюсь к прерванному повествованию, когда в

воскресный день мы пошли с отцом на богослужение.

Прошли базар, свернули к Заречью по хорошо утоптанной

широкой дорожке, справа от которой, немного внизу, журчал

бурнобегущий ледяной родниковый поток воды. Ручей

устремился в сторону окраины города, а далее – вниз на

село Сидаво. Мы шли с папой мимо зеленеющих слева и

справа бугров и дерев, дошли до нужного поворота,

необходимо было свернуть налево и пройти всего-то метров

пятьдесят-шестьдесят, открыть калитку, пройти к дому, в

глубине сада, где собралась церковь, ожидающая своего

пастыря Геннадия, чтобы прославить своего любимого

Господа Иисуса Христа. Но отец сказал: «Женя, сделай вид,

что расстегнулся сандалик, поставь ногу на гранитный

валун, застегивай и расстегивай, и незаметно глянь, не идет

ли за нами высокий человек в белой рубахе с волнистыми

волосами, разбросанными в стороны».

Валун древний, в диаметре – до метра, времен

ледникового периода, лежал на углу нужной нам улочки.

Это был большой красно-серый гранитный камень, хорошо

отшлифованный валом и временем, а так же руками и

ногами людей, прикасавшихся к нему.

Отец тихо проговорил ко мне, я так и сделал.

Незаметно глянул, а метрах в семидесяти стоял тот, кто

следил за нами. Папа выслушал меня, задал еще несколько

вопросов, я подтвердил. Тогда папа сказал: «Женя, это

кэгэбист, следит за нами, не оборачивайся, пойдем дальше

в Сидаво». Сказано - сделано. Прошли еще несколько

километров, вышли за окраину города, поднялись по

покатистой грунтовой дороге, среди поля, зеленеющего

обильной порослью темно-зеленой ржи.

Поле справа охранял дубравный смешанный лес, слева –

большой колхозный фруктовый сад. А, дальше, вместе с

дорогой, поле упиралось в село. Папа тихо снова

проговорил: «Подотстань и иди за мною и кричи, что

хочешь по-большому, сядь, сделай свое дело, не

9

9

оглядывайся, нагнись и между ног посмотри, идет ли еще

тот человек за нами?». Сделал так, как попросил папа:

нагнувшись, посмотрел между ног и увидел, что высокий

человек в белой рубахе остановился и размышляет, идти ли

вперед или возвращаться назад. Пересказал отцу свои

наблюдения, и мы уверенно пошли дальше в Сидаво. Так

шпик (сыщик) был обведен нами «вокруг пальца», арест не

состоялся, церковь продолжала действовать.

Пришли мы в Сидаво, в дом, где жил дид Ливонко и

прабабушка Ганя, тетя Настя и дядя Иван и их пятеро

деток. Солнце светило ярко и ласково, они копали огород.

Все обрадовались нашему приходу. Я видел, что

родственники уважали Гэнку – за его верность, разумение и

ум, так как он знал, что сказать и как ответить, все чинно

и уважительно, без суеты и в простоте. Отец стал помогать

копать огород, хозяйка побежала приготовлять к столу.

Затем вытащили большой и длинный стол – прямо на

огород, где недокопали, принесли лавки, набежала родня, на

столе появились щедрые сельские закуски, хлеб своей

выпечки, грушевый квас… Папа сказал, что если будет

самогонка, то не сможет сесть с ними. Но родня его дружно

обманула, наливали самогон в стаканы под столом, а

квасом из груш запивали. Я это примечал, думаю, что и

отец. Потом, в ходе застольного общения, подали ему

кружку кваса, он попробовал и тихо сказал мне: «Отпей и

скажи, не подлили ли самогона?». Отпив, я сказал: «Ничего

из спиртного нет». Тогда папа охотно выпил весь квас.

Родственники налили другую кружку кваса, ухитрясь, тайно,

подлить туда самогонки. Пообедав и поговорив, к

взаимному удовольствию, мы, распрощавшись, ушли обратно

в Жмеринку. В пути папа сказал: «Видно, подлили в квас

спиртного, так как чувствую действие самогонки». Я видел,

как в кружку отцу подлили мутной жидкости, но мне, по-

доброму, моргнули, и я ничего не сказал папе.

ШКОЛА

1

0

0

Так как я подрастал, бегал беспризорно, поэтому отец и

решил меня отдать в школу, а это был уже 1951 год. Мне

было полных шесть лет. Папа повел меня по школам, но

нигде меня брать не хотели, тогда пришли в украинскую

школу №1 – старую гимназию. Зашел отец к директору,

долго беседовал, вышли и позвали меня в другой кабинет,

где была женщина, возможно – завуч. Директор спросил

меня: «Розумиешь украиньську мову?». Я ответил: «Да».

Тогда он спросил: «Що означае слово «батько?», - я, не

долго думая, ответил, что это «хлеб». Все дружно

рассмеялись, директор сказал: «Молодец! В конечном итоге,

это связано с хлебом». Посоветовались и взяли меня в

первый класс.

Первого сентября вся школа была построена для

праздничного приема в первый класс и начала очередного

нового учебного года. Старшеклассники дарили нам цветы

и подарки. Затем завели нас в нашу классную комнату.

Запомнил, что в классе было темно, потому что за окнами

росли большие каштаны, которые своими ветками закрывали

дневной свет. Так как я был меньше всех ростом, то

посадили меня спереди и в среднем ряду. Учительницу

нашу звали Валентина Сафроновна – строгая, крикунья,

одним словом «сталинистка», ходила с метровой линейкой

от рейсшины (от чертежного стола) и била по пальцам, по

рукам, по другим частям тела, как саблей – ребром, чтобы

было больнее, при этом приговаривала очередные

наставления. Моя первая оценка в жизни – по правописанию,

размашистая и закругленная жирная единица на весь лист,

сделанная красным и толстым карандашом марки «Кремль».

Жила учительница в Долинском переулке, в хорошем

кирпичном доме, рядом был большой сад и палисадник. На

участке ее всегда росли красивые цветы. Я, пожалуй, не

любил эту учительницу: маленькую ростом, седовласую с

короткой стрижкой, толстую и пухлоногую, с пухленькими

маленькими пальчиками на руках, с большой оттопыренной

1

0

1

задницей, надутыми толстыми губами – возможно, она

болела от давления, и, может быть, курила, но я никогдла

этого не видел.

А вот дочь ее, Галина Илларионовна, преподавала

английский язык. У нее были голубые глаза, была она в меру

полненькая, лет сорока, светловолосая, выше среднего роста.

Когда пришла в класс, сказала: «Дети, мы сегодня выучим

английское стихотворение, повторяйте за мной:

гуд монин, гуд монин, гуд монин ту ю,

гуд монин, гуд монин, ви ар глэд ту си ю».

Сказала и значение перевода по каждому слову. На этом и

весь урок закончился. Любил я эту учительницу крепко-

крепко, мне нравилось в ней все. Я полюбил ее как

женщину, как может любить взрослый мужчина (!?).

При всей «бедности жизни», английский я знал лучше

всех предметов, и оценки у меня, по английскому языку,

тогда были отличные. Но не долго мне пришлось учиться у

Галины Илларионовны, вскоре пришлось перейти в другую

школу, и видел я ее редко.

Любопытно, когда в первый раз я пришел из школы

домой (в землянку) и меня спросили, как дела, тогда я

ответил, незамедлительно, по-украински: «Усэ гарно!» (все

хорошо!) и, с того момента непринужденно разговаривал в

школе на украинском языке, а дома – по-русски.

Заканчивался первый класс моей учебы в школе. Весна,

тепло. В школе – последний звонок. Мы, первоклашки,

дарили выпускникам подарки. Такой подарок и цветы были

и у меня, но я не помню, кто мне их дал в руки. Все

гуляли по спортивной площадке, где обычно резвились

школьники. Зазвенел звонок один раз, потом второй, но все

продолжали гулять, а когда зазвенел третий раз, то все

бросились к узкой двери, в школьное здание. Все

торопились, спешили, создалась давка на входе, кто-то меня

толкнул, я споткнулся и упал, а дальше – вся школа топтала

меня. Я кричал, плакал, но помощи не было. Наконец,

появился учитель физкультуры, который и остановил этот

1

0

2

стихийный вал учащихся. Меня подняли, отвели в сторону.

Что я представлял собой? Учитель видел. Мне было жалко

себя и обидно, что со мною такое произошло. Я всегда

претерпевал обиды моей мальчишеской жизни, а тут

добавилась еще одна ситуация. Постояв, я вытер рукавом

нос и слезы, побежал в класс. Богу было угодно, чтобы я

остался жив, ведь я был рожден для Его милости. Только

было обидно, что никто не сказал ласкового слова в

утешение. Через несколько дней моя учеба в этой школе

закончилась, меня перевели во второй класс, но волею

судеб, я больше в этой школе не учился, потому что мы с

папой перешли жить в другое место.

Очевидно, это событие происходило зимой 1951 года. У

бабушки в сарае были большие и хорошие санки с

загнутыми железными вертикальными полозьями, как у

коньков-«снегирей». Полозья были сантиметровой толщины,

а сверху – дощатый настил, кольца для веревки. Неслись

такие санки с горки со свистом. Они были длинные, узкие

и прочные. Я разгонялся и ложился на санки животом,

управляя положением тела и носками ног, затем весело

брал веревку в руки и тянул их, с большим усилием, вверх.

Всегда катался один или с ребятами, но претендентов на

мои санки никогда не было. Кататься сидя я навыка не

имел.

За школой у спортивной площадки была крутая горка,

слева и справа которой росли вековые каштаны. Решил я

покататься и там, потянул санки по улочкам к школе, а

далее – к горке, где катались ребята разного возраста, где

было шумно и весело, все в снегу, розовощекие и румяные.

Прокатившись лихо на санках, обратил внимание больших

подростков на себя. Как только дотянул санки на верх,

очевидно, по сговору, все подскочили ко мне и стали

садиться один за одним, проталкивая меня вперед санок. На

санках сидело несколько человек, тем более что последний

разбежался и впрыгнул на санки сзади. Понеслись мы

пулей, но никто не думал о том, что я не умел управлять

1

0

3

санками, тем более – такой армадой. В результате врезались

в ствол каштана в два обхвата, вся сила удара пришлась на

мою голову и тело, с ускорением суммарной массы седоков

и тяжелых санок… Я потерял сознание, кто-то из ребят

постарше потянул санки и меня, лежащего на спине,

домой. Порою я приходил в сознание, поэтому запомнил

мальчика, который меня утешал и подбадривал. Так он

меня дотянул, по гололедистой шоссейке, к землянке. Не

помню, что со мною делали, как санки вернули в дом

бабушки, но, по милости Господа, я остался жить.

Шло время, наступило лето 1952 года. Отец нашел

человека, который продавал половину своего дома, а это

была небольшая комната. Дом был кирпичный, к нему

прилагался участок соток в двенадцать, перед домом -

палисадник, находился на улице Жатвенной, под номером

восемьдесят четыре, на окраине Жмеринки, в районе

Угольника, недалеко от теплоэлектростанции, вагонного

завода и воинской части. До окраины – всего четыре дома,

улица упиралась в большое ржаное поле, принадлежащее

соседнему колхозу из села Михайловки. За полем

находилась большая долина, по которой протекал

полноводный родниковый ручей со стороны города,

пробегавший по меже и нашего огорода. Ручей впадал в

большое озеро – ставок, перегороженный плотиной (греблей),

где колхозники разводили рыбу. Со стороны Михайловки,

по высокой насыпи, была проложена узкоколейка, по

которой периодически ездил маленький паровозик,

прозываемый в народе, «кукушка», тянувший несколько

маленьких вагончиков и цистерн со спиртом или патокой.

Патока представляет собой горько-сладкую смесь

коричневого цвета, наподобие меда, является производным

продуктом от сахарной свеклы, которая применяется в

пищевой промышленности и при выпечке тортов.

«Кукушка» перевозила составы от спиртзавода села

Мартыновки до рампы, примыкавшей к железной дороге, по

соседству с полком. Воинская часть находилась в городе с

1

0

4

царских времен. Вагонный завод являлся кормильцем многих

семей района Угольника. Неподалеку находилась начальная

и средняя школа, где я и учился.

Хозяин дома был истинный кацап, ходил в галифе и

хромовых сапогах, картуз – набекрень, а волосы – чубом,

вихрастые, они выглядывали вбок, с форсом. Рубаху он

носил наподобие цыганской, она была подпоясана ремешком.

Любил выпить, до дурости. По профессии наш сосед был

каменщиком высокого класса. Жил он с тихой, больной и

затравленной женой, седоволосой, заплетавшей свои волосы в

две косички с цветной ленточкой, как школьница.

Женщиной она была безвредной, а дядя Ваня – горе, если

выпил, а трезвым он бывал чрезвычайно редко.

Комната, в которую мы вселились, имела два окна, а

проход из его половины перед нашим заселением дядя Ваня

заложил кирпичной кладкой. Пол был мазаным, из глины.

Землянку с участком папа продал, после неѐ светлая

комната представлялась дворцом. Мы долго с отцом лазили

через окно, а к зиме папа выложил печь с трубкой,

прямоугольной формы, из кирпича, в качестве раствора

использовалась простая глина. Печь включала две конфорки,

духовку, поддувало, всякие задвижки для чистки от сажи.

Поначалу печь не хотела растапливаться и, тем более,

гореть. Поэтому после работы, ночью, папа мастерил новую

печь. Так повторялось многократно: то разберет, то соберет,

пока не получилась та печь, которая горела и грела хорошо

и – соседям на зависть. Когда бросали в печь древесную

тырсу, то печь чуть не взрывалась, тяга была отменной. От

напора энергии и огня в печь нельзя было много засыпать

топлива, а только – в меру. А через это обстоятельство папа

стал знаменитым мастером-печником, к нему приходили

соседи, знакомые и незнакомые, и слава о его умении пошла

по округе, городу, селам и в другие города Украины. Бог

дал ему мудрость познать тайну и хитрости кладки печей

разных форм и конструкций, он умел выполнять желания

заказчиков в совершенстве. Как прокладывать дымоходы,

1

0

5

вытяжки, повороты, как класть колосняки, духовки. Я часто

с ним выезжал, на велосипеде, был ему помощником и

советчиком: если он спрашивал, ровно ли ставилась стена

печи, подавал ему кирпичи, замешивал глину и следил,

вместо отвеса, за ровностью кладки. Он приостанавливался,

чтобы проверить верность моего совета и моего глаза.

Сколько десятков печей пришлось отцу разобрать и собрать

вновь, сказать не могу, но точно могу сказать, что

полигоном для кладки печей была наша комната. Подошло

время, и отец прорубил – на запад – вход и поставил

двустворчатые двери. Окно уже перестало быть для нас

местом перелаза, а входили мы в двери, как все люди.

Папа отлично разбирался в электротехнике и монтировании

проводки, этому я научился от него сызмальства. По

прошествии времени я жалел, что не научился у отца

сапожному делу, кладке печей, да и времени у нас уже и

не было для дальнейшей совместной жизни. Приближалось

такое время.

Будучи пацаном, я прокладывал проводку в доме и в

других местах, куда папа меня привлекал, самостоятельно.

Скручивал провода, устанавливал выключатели, розетки. На

такие дела он посылал меня отдельно, что я и делал. Когда

приходил и проверял, включал и выключал, то все было

нормально. Скажет: «Молодец, сын». А «сынку-то» было

всего семь-восемь лет.

А Гэна все молил Господа, чтобы Он вернул Нюсю,

которую продолжал любить. Но в церкви, во время

молитвы, когда он тихо и тайно умолял Господа об этой

нужде, то вставая с колен, братья и сестры, говорили ему:

«Гэна, выдно, ты, знов, молывся за Нюсю?». А он

спрашивал: «Откуда вы узнали?». Церковь отвечала: «Мы все

лишились благословения». Но он не внимал этому знаку от

Господа, а продолжал умолять Бога, днем и ночью, чтобы

Он вернул его любимую. Тогда Господь прислал пророка

Своего, чтобы удостоверить его о Своей воле. Во время

молитвы пророк поднялся и сказал весть от Иисуса Христа:

1

0

6

«Не верну! Она погубит тебя». Это Слово от Господа

вразумило Геннадия и он перестал молиться о Нюсе. А

Нюся тем временем прожигала свою молодую жизнь. Я видел

маму редко, любил еѐ всегда и слѐзно переживал, что еѐ у

меня нет.

СЕМЕНОВ А.К.

Приехал в Жмеринку машинист паровоза Семѐнов

Александр Кириллович, у него в городе был свояк, точнее,

родной брат его жены. Семѐнов овдовел, так как жена его

умерла после аборта. У вдовца было три дочери: Валя,

Люся и Муся. Валя уже «ушла в люди», работала, а Люся

и Муся нуждались в присмотре и уходе материнском. Люся

после болезни, залеченная врачами, была умственно

отсталой, но тихой девочкой. А Муся была худенькой и

резвой девочкой 1943 года рождения, с веснушками,

русоволосой, с косичками. Пришел Семѐнов А.К. в

паровозное депо, где руководство проявило о нем заботу.

Дали ему квартиру в семейном общежитии, рядом с

железной дорогой у угольного склада.

Свояк, Ковалев Василий, был семейным, жену звали

Галиной, у них было две дочери. Галя была школьной

подругой Нюси. Галина была разумной и симпатичной

женщиной, доброй и верной женой и хорошей матерью.

Стройной, аккуратной и чистюлей. Родители Гали

проживали около ТЭЦ в своем доме. Васька же Ковалев

был ниже ее ростом, но напористым и шустрым человеком,

весельчаком и балагуром. По профессии он был тоже

машинистом паровоза. Родился Василий в том же городе

Льгов-3, откуда родом был и Семѐнов.

Сашка Семѐнов любил выпить, но был рассудителен и

тих, а если уж выпивал Васька, то держись! Драки,

поножовщина, мат, самодурство, до преступления, а

отрезвев, ничего не помнил и каялся. Жена Галя терпела

выходки своего мужа до конца дней его, а ушел он из

1

0

7

жизни рано. Галя потом растила детей одна, а родители, чем

могли, помогали ей.

Семѐнов, проработав в паровозном депо, присмотрелся

к одной женщине, которая работала секретарем у

начальника депо. Это была высокая и крепкая красавица

украиночка. Прошло немного времени – сошлись,

поженились. У Люси и Муси появилась новая мама. Но

стал примечать Семѐнов, что у жены появляются подарки

не по карману. Мужчина он был сообразительный, поэтому

в один из дней, сделав все так, что, якобы, в поездке на

паровозе, сам пришел, в обеденный перерыв, домой. Открыл

двери своим ключом, зашел в квартиру и обнаружил свою

жену в постели со своим начальником депо. Так Семенов

снова остался один со своими девочками. От роду ему

было под сорок. Ему нужна была жена, а детям – мать. Так

и познакомился он с моей бабушкой, тоже вдовой.

Похожесть семейных ситуаций подвигла к такому

знакомству и выбору, здесь - не до любви. У Семенова -

двое на руках, а Валя, старшая дочь, пошла искать свой

труд и путь своей судьбы. У бабушки, Полины

Андрюхиной (Войтко, Галковской), аналогично: Колька и

Володя. Мальчикам нужен был отец, а ей – муж. Нюся –

где-то в поисках своего счастья. Семенов уже было решил,

основательно, связать свою жизнь с Полиной, но не тут-то

было! Внезапно появилась из очередного «рейда» Нюська.

Сватался к матери, а женою стала дочь, Нюся. Не долго

думая, сговорились! Так она стала матерью троих детей

Семѐнова.

«Я любила лейтенанта, а потом политрука

И все выше, выше, выше

Я дошла до пастуха»,- тихо пела, про себя, слова

частушки Нюся.

На соседней улице сняли дом и перешли туда жить.

Дочь Валя была почти сверстницей мамы Нюси Алтуховой

и жены Семенова. Ведь Александр был старше своей новой

жены, по паспорту, на двенадцать лет. Муся всегда жила в

1

0

8

новой семье, а вот Люсю забрала к себе родная тетка Ира

Ковалева, которая проживала в г.Одессе. Какое-то время и я

забегал в дом, где жила мама, но только тогда, когда не

было там ее мужа. Я же сдружился с Мусей, лазил по

деревьям, срывал для нее яблоки в хозяйском саду,

сбрасывая их с дерева. Через несколько месяцев был

объявлен набор для организации нового Отделения железной

дороги в Молдавии, на станции Бессарабская. Семенов был

направален к новому месту службы вместе со своею

семьей. Бессарабская находится на юго-востоке Молдавии,

граничит с Одесской областью, стратегический

железнодорожный узел на карте СССР. Организация

Отделения железной дороги в Бессарабской имела для этого

населенного пункта большое значение. Начали строиться

дома для приезжих, разрасталась инфраструктура узла,

строились дороги, большая ТЭЦ, пункты связи, сбербанк,

почта, пекарня, магазины, школы, больница, аптеки, частные

дома.

Я запомнил, как мы с бабушкой Полей в теплую

летнюю ночь провожали Семенова, маму и Мусю на

пассажирском вокзале Жмеринки. Подошел эшелон,

загрузили все чемоданы, котомки, затем, распрощавшись,

все вошли в вагон. Поезд тронулся, медленно набирая

скорость, а я бежал вдоль платформы и рельсов железной

дороги за уходящим поездом, плакал, глядя на плачущую

маму Нюсю, машущую мне рукой. Я, как мог, махал ей.

Тьма окутала рельсы, по которым уехал состав, и я

вернулся к плачущей одиноко стоящей бабушке. Она взяла

меня за руку, успокаивала, как могла, и мы, несчастные,

пошли вниз по улице Кавказской, к дому бабушки Поли,

где ожидали нас Володя и злосчастный Колька – сыновья ее,

а мои дядьки.

Так получилось, что нашими соседями по Жатвенной

улице были: Голод Семен Васильевич, Даша, его жена, и

их сын, на два года моложе меня, Володя, у которого с

детства были курчавые русые волосы, светлые глаза, он чем-

1

0

9

то был похож на поэта Есенина. Семен и Даша были

«снопами» моего отца по вере в Иисуса Христа. Они были

соседями по Батумскому переулку. Семен был моложе моего

отца на два-четыре года, работал по столярному делу на

вагоноремонтном заводе, имел темные густые волосы, был

выше среднего роста. Володя пошел ликом в свою мать –

красивую, среднего росточка, в меру худощавую, с мягким

«бархатным» голосом и, казалось бы, даже добрую

женщину. Но пришло время, и мне открылось, какова она

на самом деле. Этот экзамен пришел через меня. Дом, в

котором жили наши соседи, был общим для сестры Семена

Васильевича Люси, проживавшей со своей дочерью Таней,

моей сверстницей, на другой половине с отдельным входом

и двориком. Люся была простой женщиной, мужа у нее не

было. Она не блистала интеллектом, была тиха, а Таня была

шустрой и подвижной, дружелюбной девочкой, мы с ней

дружили и почти всегда были вместе. Володя Голод был

скупердяистым, у его родителей был достаток, а мы с

Таней бегали и игрались голодными. Мама ее постоянно

была на работе, мой отец – тоже. Это нас и сроднило. На

ночь мы оставались в доме одни и спали в одной кровати.

Это привело к тому, что мы познавали друг друга и всегда

говорили, что, когда вырастем, будем мужем и женой.

Взрослые замечали наши отношения, догадывались, но

никто из них не наставлял нас на путь истинный и нас не

предостерегал. Мы с Таней стали более осторожными в

наших отношениях, стали закрывать окна темной тканью,

чтобы никто не подглядел нас, а когда выключали свет, то

тьма все покрывала в наших интимных делах. А тетя Даша

только хихикала, с намеком. С Володей мы не могли и не

стали друзьями, хотя и знали хорошо друг друга.

Помню, что это событие произошло летом. Мы бегали

в трусах и в майках, босиком. Мне захотелось кушать,

отца не было, поэтому я взял картошку за пазуху майки и

в простоте пришел к соседям Голодам. Пришел к тете

Даше во двор, постучал в дверь и попросил, чтобы она мне

1

1

0

сварила картошку. Она, не долго думая, и сказала: «Пошел

вон, байстрюк! Ничего тебе готовить не буду». Я отпустил

майку, которой придерживал за пазухой картошку, и она

вся высыпалась на землю, а я упал на свою худющую

попку и горько рыдал. Потом встал, перестал плакать,

собрал обратно за пазуху картошку, где она была до

прошения, вытер грязной рукой слезы и вышел со двора.

Пришел к себе домой, нашел большую алюминиевую

кружку, старую сальную шкварку, макароны, почистил

картошку, налил воды в кружку, бросил все это в кружку и

поставил на печь, которую предварительно растопил. Варил

долго, чтобы не было сырым. А когда вся вода выварилась,

то попробовал свою трапезу. Готово! Снял, съел все

месиво, которое пришлось резать ножом. Было вкусно

вдвойне. Слава Богу!

Экзамен, который устроил Господь тете Даше через

меня, имел свой результат, я стал самостоятельно готовить

себе пищу, а она будучи христианкой, провалила свою

проверку. Муж ее был проповедником Евангелия, у них на

дому постоянно проводились богослужения, а через год

Семен Васильевич стал пастором Жмеринской церкви

вместо отца, потому что отец женился на Семидоброй Нине

Васильевне из села Лыткинци Жмеринского района.

Старшие руководящие братья отстранили Геннадия от

пастырского труда, «так как он женился на второй при еще

живой первой жене». Хотя все знали, что «живая первая

жена» была добровольною блудницей, оставившей и мужа,

и ею рожденного сына. Но так братья понимали свою роль

в служении церкви.

Благодаря милости Господа ко мне, я сварил себе пищу

первый раз, а потом готовил себе пищу постоянно, причем

никогда не жалел, что умею это делать. А тетя Даша

никогда передо мною не покаялась, даже тогда, когда я уже

стал христианином и приходил к ним в гости. Обиды у

меня не было и тогда, я ведь все простил. Наши

отношения с ней были дружескими, каковыми и должны

1

1

1

быть между людьми, тем более христианами. Но уроки

жизни помню и за все благодарю Господа нашего.

Но до женитьбы отца был срок в один год. Возможно,

это было весной 1953 года. Цвели яблони. Поехали мы с

отцом в одно село поездом, прошли с полустанка через лес,

потом – по дороге. Слева дороги были дома, а справа –

красивый и стройный смешанный лес, который скачкообразно

возвышался над дорогой. Такое впечатление, что когда-то

дорога была прорыта по опушке леса большим и мощным

бульдозером. Но где его-то, в те старые времена, могли

иметь на селе? Дорога была песчаная и широкая. Светло,

чисто, шум леса, запах от него и пение птиц.

Мы пришли в дом, где готовились к бракосочетанию.

Невеста была очень красивой ликом и фигурой.

Богослужение бракосочетания проводили в огороде, среди

подросшего и цветущего сада, между деревьями, во

вскопанном огороде даже было уже что-то посажено, но

всходов не было видно. Но праздничный день – создавалась

молодая христианская семья. По именам никого не помню,

запомнил, что у хозяев были только дочери.

Бракосочетание проводил отец, говорил слово Божье, пели,

молились.

Запомнил, что в этом доме мы оставались еще на

несколько дней, игрались с девочками в лесу и в сарае на

чердаке. Тут-то и возобладало любопытство моих подружек,

они заинтересовались особенностью строения моего

полового органа. А я, взамен, просил показывать мне свои.

«Вы - мне, я – вам!». Так как я один, а их было пятеро или

шестеро, то знакомство и обучение прошло по всем

правилам вопросов и ответов, сперва стыдясь и быстро, а

потом «попредметнее»… Пишу об этом открыто для

предостережения родителей о своих детях, когда остаются

одни и на долгое время.

Вышли играть в лес, а там гулял местный мальчик

старше меня. Очевидно, это место было любимым для игр

местной детворы. Когда мы пришли, то там уже было

1

1

2

много детей: бегали, догоняли, прятались. Тогда я созвал

всех и сказал, что «вот такой длинной травкой свяжу руки

мальчику, и он не сможет их развязать». Это всех

заинтересовало, а мальчишку – в особенности. Все спорили и

говорили, что такого быть не может, а я спокойно отвечал,

что могу. Я подыгрывал в разговоре так, чтобы мальчик

согласился. Тогда я отвел его в сторону от девочек и

попросил, чтобы он заложил руки назад, положив ладонь на

ладонь вверх пригоршней. Он охотно и доверительно все

исполнял. Я на его глазах сорвал длинную травку, показал

всем, а потом начал медленно связывать руки травкой, а

сам помочился ему в пригоршни, сдерживая смех, сколько

мог… Он этого не ожидал от городского пацана… Все

смеялись, с покатом, а мальчишка, постыженный, убежал.

Как бывает у детей, все вскоре забылось, и все продолжали

играть в другую игру, достаточно долго. Но вдруг меня

что-то взволновало, благо, что дорога прямая и широкая,

видно далеко. Я вышел на опушку и глянул вдаль. Увидел,

что идет мужчина и какой-то мальчик. Немного постояв, я

понял, что это идет отец обиженного мною мальчика. Я,

недолго думая, дал такого стрекача, что и борзые не

догнали бы. Отец сельчанина, видя это, угрожающе

помахал мне рукой, а меня и след простыл.

Хочу отметить еще раз, что пишу это не для услады и

смеха от своего озорства, а для того, чтобы видеть, что во

всем есть причины и следствие (!?).

Снова Жатвенная улица и босоногое детство. У многих

уже были дома, кто-то строился, немногие продолжали жить

в землянках. Мне очень нравилось, что через три дома

город заканчивался, и начиналось поле. Стебли ржи – выше

твоего роста, а меж них – цветущие васильки. Зайдешь в

поле, раздвинешь колосистый хлеб то вправо, то влево,

согнув к земле, сделаешь себе постель, ляжешь – и

смотришь на небо. Шум колышущегося жита (ржи), запах от

васильков и колосьев, а вверху – красота облаков и

голубизна чистого и ясного неба. А поднявшись и подняв

1

1

3

примятое, посмотришь вокруг – волны, волны, волны от

движущегося над полем ветра, совершающего свою

полезную работу для созревания нивы. Волны жнивья, как

по пушистому дикому ковылю нетронутой степи.

Слышится не только этот шум, но шум хлопков крыльев

вспархивающих куропаток, испуганных тобою и гнездящихся

во множестве среди вольного поля. Запахи поля меняются:

то тонкий аромат цветущих колосьев, то незабываемый

запах зрелого колосистого хлеба. Мое описание поля – это

ничтожное подобие чувственных переживаний от него.

Нужно пережить и созерцать все это: покой, мир, радость,

надежда, трепетное волнение и уют среди всего мироздания

и еще многое, многое и многое… это мысли, это и разные

желания, и разные поступки…

Мне пришлось видеть послевоенную пахоту деревянными

сохами, запряженными волами, а потом – довоенными

колесными тракторами с большущими зубчатыми задними

колесами и небольшими передними ведущими колесами с

поперечинами спиц толщиною в детскую руку. Как на

смену сохе и волам пришел многоплужный тракторный

прицеп, а затем – длинные прицепные колесные сеялки с

деревянными ящиками для посевного зерна, на подножках

которых стояли женщины или юноши, расправляющие

своими руками равномерность подачи зерна на сеялке. Я

видел, как уцелевшие от войны мужики-инвалиды на

деревянных костылях, с культяпками, на одной ноге, косили

долгожданный мирный хлеб косами, на которых закрепляли

сухие обработанные ветки, наподобие оленьих рогов, для

отброса скошенного хлеба. Как после просушки этот хлеб

селянки с песнями вязали в снопы жгутами соломы и

складывали копны хлеба по всему полю, накрывая снопами

так, чтобы хлеб не пропал, на случай дождя. Хатки копен

умиляли сердце сельского труженика и городского

созерцателя. Видеть плод урожая на поле – это великая

радость и красота. На сжатое поле выводилась скотина,

чтобы среди стерни обильно поесть проросшую витиеватую

1

1

4

и еще цветущую березку с упавшими колосками зрелых

зерен хлеба. Козы ли то или коровы – имели свободу и

простор для своего удовольствия, а пастухам – можно было

полежать под копнами. Но и здесь приходилось

бодрствовать, чтобы не застал за таким занятием колхозный

грозный объездчик, Кирилла. Он имел полномочия на арест

скотины городских жителей, а там, глядишь, и горе, вплоть

до заключения в тюрьму хозяев. После покоса и сбора

копен пускали по полю конные грабельки, которые сгребали

солому с колосьями, а потом производилась вспашка.

Поэтому люди тайком собирали колосья, пасли скотину у

городской околицы. На поле прилетали гуси – и домашние,

и дикие. Гуси разбегались по улице в сторону поля и

летели с криками «га-га-га-га», что также представляло

радостное зрелище. Под вечер, когда солнце собиралось к

закату, вся скотина и птицы направлялись к своим домам.

Гусаки стройно уводили, «в колонну по одному», свои

стада, а пастухи гнали коров и коз. И все это творение

Божье находилось в радостном волнении: мычание коров,

бэканье коз и крик птицы, по роду своему… Радость

обусловлена была тем, что, наконец, все следуют по своим

домам к вечернему угощению и ночлегу. Перекликание

петухов, лай соседских собак, голоса матерей, реже – отцов,

зовущих детей идти домой и голоса их чад, просящих

погулять еще немного, но потом раздавались строгие

предупреждения родителей, и наступал покой от

перекликаний, голосов и возгласов людей. Трудовой день

подходил к концу, солнце садилось за горизонт, только

радужные лучи еще сверкали по периметрам облаков,

обрамляя их в золотое убранство – награда от великого

светила после забот безбрежного неба.

Потом я тоже пас коз со своими сверстниками,

устраивал из копен домики с окнами, дверью и крышами из

колосистых снопов… Конечно, это было баловство. Мы

прятались туда вместе с козами от быстро проходящих

ливневых дождей.

1

1

5

Приятелями моими были также сверстники. Таким был,

например, Борька Ошкодер. Мама его была похожа на

артистку Нону Мордюкову, также были у него бабушка и

сестра. Отца у него не было, и мы не знали, кто он был,

думаю, что и Борька – тоже. Впоследствии Борька спился,

хулиганил и в возрасте до двадцати лет был расстрелян за

убийство, подобное Витьке Доходу. А тогда, пацанами, мы

бегали наперегонки, на короткие дистанции, с крутой горки

к речушке, журчащей и выбегающей от наших огородов, где

мы жили. Возможно, наши перегонки послужили к тому,

что во мне более развились спринтерские, нежели другие

легкоатлетические способности. Борька в скоростном беге

мне не уступал, а буквально наступал на пятки. Эти занятия

скоростным бегом были для нас любимыми. Улица была

нашим стадионом. Мы бегали с Борькой далеко от дома, за

ТЭЦ, в карьер, где был большой водоем с песчаным дном

и обрывистыми, высотою от шести до десяти метров,

берегами. Водоем находился глубоко в вырытом карьере,

где проявились родники, которые и образовали такой

прекрасный большущий бассейн. Мы разбегались по земле,

подпрыгивали в воздух и падали «бомбочкой» в воду,

поджав ноги, коленями к подбородку, обхватив их руками.

Падали с криком и большущими брызгами в теплую и

чистую воду, имеющую светло-зеленый оттенок. Прыгали и

«солдатиками», то есть вертикально вниз ногами. На водоем

приходили купаться все, кто знал это место. Приходили и

два погодка, братья пятнадцати-шестнадцати лет, которые

были нашими соседями по улицам. Ребята были рослые,

наглые, самоуверенные. Они постоянно приставали ко мне,

то по одному, то вдвоем. Для них наслаждением яалялось

издеваться надо мною в воде: топили, не давали вдохнуть

воздух, снова окунали в воду, с силой нажимали на мою

голову, худые и щуплые плечи. Я вырывался, нырял в

стороны, чтобы всплыть на поверхность, но они ловили и

снова топили. Делали это с изуверством, с ненавистью и

ненасытимостью, зная, что мой отец, а значит и я, штунда,

1

1

6

то есть верующие в Бога. Поносили вульгарной бранью.

Чудом я не был ими замучен. Они были «кацапами», хотя

и уроженцами Украины, но откуда пришли их предки, в

давние времена, никто не знает. Разговаривали с гонором, с

громкими возгласами. Вот пример: «Пашница – та сазрела, та

ент – хрент». Люди местные их нелюбили за их

своенравность. К слову сказать, километрах в двух-трех от

Сидаво, где жила моя тетя Маня, находилось большое село

Жуковцы, где и жили одни «кацапы». Какие их корни,

какие истоки в народонаселении – мне не пришлось о них

читать, да и жизнь прошла своим чередом, было не до этих

исследований. Потом эта семья продала свой дом, а

злокозненное семейство кацапов уехало. Куда? Я этого не

знаю.

Любопытно, но на следующий день на ставке около

дома, где жили Турчинские, я зашел в воду и твердо

решил, что поплыву. Вот как это произошло:

оттолкнувшись от дна, вытянулся на воде, руки вытянул

вперед, голову опустил в воду, предварительно набрав

воздуха, а вытянутыми ногами, как ножницами, бил быстро

по воде. Так и поплыл, что было милостью от Господа – в

очередной для меня раз.

На другой день, я привел отца на водоем и показал, как

плыву и держусь на воде. Папа предостерег меня, чтобы я

резко не прыгал в воду, постоял около водоема, не спешил

ни входить в воду, ни плыть, а медленно, нагнувшись,

набрать воды ладонью и смочить сперва руки, потом –

грудь и живот, затем – голову и ноги. После таких процедур

можно медленно входить в воду, присесть и окунуться, а

потом – плавать и купаться. Также он меня наставлял, чтобы

я никогда не прыгал в воду и не нырял в незнакомом

месте. Так учил его мой дедушка, папа его, а дедушку

наставлял в этом его отец. Поэтому я одной из задач отца

считал и считаю, особенно после издевательств кацапов на

водоеме надо мною, что отцу нужно как можно раньше

научить плавать своих детей. Научить плавать детей – это

1

1

7

строго родительский долг и обязанность, чтобы не потерять

своих детей при купании на водоемах, да и самому умение

плавать никогда не повредит. Народная мудрость гласит:

«На Бога надейся, да сам не плошай!».

Были и другие соседи, с кем дружил и игрался. Вверху,

через дом справа, жил Ленька Шибанык, у него была мама,

брат, старше его лет на десять-двенадцать, и старая

бабушка. Отца у них тоже не было. Вот старший брат и

забил Леньку – по лбу щелчками. Он имел такую вредную

привычку, что постоянно бил младшего братишку по лбу.

Оттягивал одной рукой два пальца другой руки, положенной

на голову, отпускал и больно бил. Поэтому Ленька и был

подавленный, забитый, простой по поступкам, немного, как

сегодня сказали бы, шизнутый.

Напротив их дома жили бедные-бедные узбеки, у них

было много детей: старшая дочь – моя сверстница, братик, а

остальные – мал мала меньше. Они были исключительно

простые люди. Отец работал на железной дороге. Весь дом

представлял собой большую комнату с двумя окнами, двери

которой открывались в коридор-пристройку, а там – на

улицу. Когда я заходил к ним, то от мочи малышей

схватывало дыхание. Узбеки – так их называли. Редко

помню, когда их называли по имени. В их хозяйстве были

козы, от молока их имели пропитание. В огороде у них рос

горох, семена которого они привезли из Узбекистана,

акклиматизировавшись, они давали хороший урожай.

Особенность этого горошка в том, что он обильно

плодоносил по две горошинки в стручке. Дети нас угощали

этим сытным и сладким горохом во все периоды его

созревания. Неподалеку от места, где находилась грядка с

горохом, рос красный крыжовник, тоже привезенный и

посаженный около дома.

Маму узбеков называли Мария, она была абсолютно

глухой. По прошествии многих лет, когда я приехал к отцу

в гости, Мария принесла родителям банку красного

крыжовника. Мне он очень понравился, поэтому я взял

1

1

8

несколько ягодок и привез домой в Подмосковье, раздавил

ягоды на газету, высушил семена, которые посадил осенью

на огороде, по весне они проросли и выросли большие

кусты, которые приносили мелкие плоды пушистого

красного крыжовника. Эти плоды, из-за мелкотни их, не

любила собирать моя жена Галина, но для меня эти плоды

крыжовника являлись напоминанием моей прожитой жизни

в Жмеринке, в голодном и босоногом сиротстве.

Но все это было потом – и ребята, и крыжовник… А

возвращаясь ко времени 1952 года, могу сказать, что больше

всего я любил проводить время с моим другом, у которой

не было отца, Таней, и ее подружками, которые жили по

соседству.

К осени отец определил меня в начальную школу, где я

и учился во втором и третьем классе. Школа была недалеко

от дома, в районе ТЭЦ. Это было одноэтажное здание с

большим двором, уборной (туалетом) на улице,

разделенным на две части: для девочек и для мальчиков.

В моем классе учились Танина подружка Лида –

конопатенькая, с заплетенными косичками. Она мне

нравилась как девочка по своему характеру. В моем же

классе учился сын директора вагонного завода Майданюк.

Как звать по имени одноклассника, не помню, но

прозывали его Майдан (в переводе с украинского на

русский язык – «площадь»). Этот Майдан был переросток,

выкормленный как поросенок и крепыш, выше всех ростом,

носил школьную форму серого цвета с кожаным поясом и

пряжкой с эмблемой (два перекрещивающихся дубовых

листа) поверх гимнастерки (как у солдат), фуражку с

околышем и той же эмблемой. Такую форму имели едва ли

не единицы на весь город. Видя, что мы с Лидой и

другими ребятами ходим из школы вместе (а он

«претендовал на руку и сердце Лиды»), подговорил

сверстников своего района и из других классов, чтобы меня

избили. Когда мы все вышли из школы, то вся эта ватага

бросилась на меня и стала избивать портфелями по голове,

1

1

9

били ногами и кулаками, в озверелости своей они стали

меня забивать. Не знаю, чем бы все это преступление

закончилось, но милость, на мое счастье, пришла от

женщины, которая шла, в обеденный перерыв, домой.

Увидев все это зверство, разогнала всех, подняла меня,

отряхнула мою одежду от грязи и успокоила меня.

«Соперник» более не приставал ко мне. Кто-то, очевидно,

провел с ним воспитательную работу, возможно, что эта

женщина пришла в школу и рассказала обо всем, либо

узнала, что это сын директора завода организовал избиение,

и рассказала родителям. А для меня Майдан больше не

существовал. Я на него не обижался, но и не заискивал и

не искал с ним дружбы. Его в классе, для меня, не было.

А мы как ходили из школы все вместе, так и продолжали

ходить, потому что мы жили на одной улице.

Будучи взрослым, когда я проходил мимо дома, где

жила Лида, видел, как у нее появился малыш, как всегда

молчаливая мама Лиды игралась во дворе со своим

внуком, вспоминал наше детство и то избиение от

ревнивого «соперника» по классу и его друзей.

«БРАТ КСЯНЯ»

Очевидно, в послевоенные годы в Жмеринку приехала

семья Бровских: старая мать, ее муж и их дети. Дочь Ксеня

была замужем за Михаилом. Кто по родословию были

родными, а кто вошел в семью, не могу знать, но они

любили Господа, у них часто собирались на богослужения

и на молитвенные общения. Жили они по улице

Межировской, ближе к окраине города. У дяди Миши и

тети Ксени были две дочери. Мария была старшей,

темноволосой, а ее младшая сестра – русоволосенькая, но

имя ее я уже не помню.

Бывало, что я ночевал у них, игрался с девочками.

Играли в добрые и хорошие игры. Помню, что я сделал в

огороде из подручного материала домик-шалаш, где

1

2

0

постелили какую-то подстилку и дружно игрались втроем.

Помню, как ушли в вечность родители, приезд родного

брата Василия, а также арест и ссылку в лагеря дяди

Миши, а потом и его возвращение из заключения. По

характеру он был тихим, также тихо говорил и

проповедовал. За активную позицию в семье и в церкви

сестру Ксеню в церкви называли «брат Ксяня». Она и их

семья, с приходом в церковь Жмеринки, внесла

противостояние, раздоры и разделения. Они стояли в своем

понимании Евангелия Христа, поэтому в борьбе за

лидерство постоянно вносили в ряды церкви смуту. От их

«семейного взгляда» постоянно лихорадило церковь.

Характер у «брата Ксяни» был напористый, мягко стелящий,

с повадками лисы. У нее была неисправимая привычка:

«все и о всех знать». Она умела расставлять силки-

ловушки с елейностью голоска. «Стелила мягко, да спать

было жѐстко». Все эти «способности» употреблялись для

достижения поставленной цели и в утверждение своего

лидирующего начала, как сказали бы политики – своего

«status quo».

Однажды тетя Ксеня позвала меня, увидев на улице,

чтобы я обязательно пришел вечером к ним домой, чтобы

помыть меня. Прибежал я к ним домой, с Жатвенной

улицы на Межировскую, а это по времени всего семь –

девять минут. Уже было темно, так как забегался, но

вспомнил, что нужно прийти. Пришел и увидел на полу

тазы и кастрюли с водой. Девочек своих она помыла и

сразу же приступила ко мне, попросила раздеться и с

материнской заботой и жалостью, любовью ко мне, стала

наливать воду в таз, где я уже стоял. Батюшки! Тело мое

от сухости и грязи стало шипеть – с таким шумом вода

впитывалась в мои ноги. Помыла меня, вытерла и была

поражена израненностью моего тела, особенно ног. Все тело

было в «цыпках», то есть микротрещинах продольной

формы. Я ведь бегал босиком, где только мог и где только

не мог, там ступали мои ноги.

1

2

1

Я любил доброту тети Ксени и видел, что это она

делала не только как христианка, а как женщина-мать. Я

относился к ней со всей открытою душою и когда был и

юношей, и когда было мне за сорок пять лет, когда Бог

явил ко мне милость Свою – спас меня из ада, где до этого

я «жил» и прозябал.

Но эти события были потом, а тогда, вспоминаю,

проснулся, никого не было дома, а только я и ее девочки.

Входные двери были закрыты на внутренний дверной

замок. Походил, поразмыслил и осмотрел весь дом, чтобы

найти способ, как выйти из него. Окна были закрыты

наглухо, но выход пришел неожиданно быстро. Посмотрел

на потолок, в котором был квадратный люк для выхода на

чердак, лестницы не было, но одна из дверей открывалась

так, что по ней можно было пролезть через люк, а там и

на чердак. Так и сделал. Девочки держали дверь, а я

ухватился руками за двери, стал на ручку ее, затем,

босиком, упираясь о дверь, цепляясь руками, все выше и

выше, мне удалось сесть на них. Затем уперся плечами в

люк, открыл его и пролез на чердак. В этом я проявил

смелость и решительность, потому что имел тренировку

лазить по деревьям як мавпа (обезьянка). С чердака – на

крышу, а оттуда спрыгнул на землю.

Вот так я и сбежал из «заключения» - «за закрытую

дверь», на свободу. Через много лет Мария, будучи

многодетной матерью, после Богослужения в церкви

Жмеринка, куда я пришел, подошла ко мне,

поприветствовалась и напомнила мне, как я совершил побег

из их дома, с детской радостью и смехом вспоминая, как

мама Ксеня пришла, а меня и след простыл – сбежал!

КОЛЯДКИ

На Украине во времена моего детства была в ходу

традиция, пришедшая с давних времен: ходить по хатам

поздно вечером на Рождество Христово и колядовать.

1

2

2

Собиралась молодежь и подростки группами – порою, до

пятнадцати - двадцати человек. Предварительно готовились,

по-своему, к празднику: брали гарбуз (кабачок = тыкву),

срезали часть шляпки, вычищали семечки и делали его

пустотелым. Затем вырезали прорези «глаз», «носа», «рта с

зубами», насаживали гарбуз на толстый шест, внутрь его

ставилась большая парафиновая зажженная свеча. Такое

тыквенное пугало закрывали предварительно срезанной

крышкой и поднимали вверх, над головами. Помимо этого

делалась большая звезда, которая делалась как ящичек:

тыльная сторона – из фанеры, а передняя часть – из

раздвижных стекол. Звезду также крепили на шест, внутри

звезды делались рисунки на тему Рождества Иисуса Христа,

либо вставляли иконку и несколько зажженных коротких

свечек. На звезду, обшитую красной тканью, закрепляли

яркие шелковые разноцветные ленточки. Вся ватага

поднимала эти атрибуты над головой и с шумом и весельем

шла по хатам. Хором декламировали:

«Ко-ля! Ко-ля! Ко-ля-дын!

Я у ба-а-ть-кы о-ды-ы-н!

Дай-тэ, ти-и-т-ку, пы-ро-жок!

А, вы, дять-ку, гро-о-ши!

Бу-де-тэ хо-ро-о-ши!»

Затем делалась короткая пауза – для того, чтобы хозяева

поднялись и вышли с подарками, и кричали: «добрый вэ-э-

чир, вам!». Выходили, как правило, хозяева и давали деньги

и угощение. Деньги клали за стекло звезды. И так – от хаты

к хате.

Небо темное и ярко-звездное, свет луны, хруст под

ногами морозного снега, радостное и всеобще-возбужденное

состояние веселия и смеха от прибауток и присказок.

Но если по каким-либо причинам хозяева не выходили,

тогда всем хором, повторяющееся:

«Добрый вэчир, вам!

Добрый вэчир, вам!»… - после чего хозяева выходили

и давали гостинцы. А если в хате жили люди, которые не

1

2

3

выходили, то вся толпа кричала еще громче, да так, чтобы

слышно было как можно дальше: «Грудку каши, - а далее

народное выражение, приблизительно такого содержания, -:

Наложив кучу мами вашей! И подносили гарбузовое пугало

к окну, затем быстро убегали, чтобы не приключилось зла

со стороны хозяев. А чтобы все проходящие или

проезжающие на телегах на следующий день знали, какой

человек проживает в этом доме, то, убегая, снимали с

петель ворота и уносили далеко от дома. А некоторые более

дерзновенные соучастники колядования через некоторое

время возвращались, снимали штаны и накладывали кучи…

(«грудки каши») под двери дома. Это всѐ схватывалось

морозом, и утром хозяева не могли выйти из дома, на

виду соседей и проезжающих, под всеобщий смех. Конечно,

не всегда делались такие проказы, в физическом смысле, по

большей части все ограничивалось криком колядки «Грудку

каши», а уж ворота-то снимались обязательно!

На праздник Рождества Христова в той местности, где

я родился и проживал, делали кутью из пшеницы.

Вкуснейшая вещь, скажу я вам! А делали кутью так: в

специальной толкушке (довбне) толкли длинной колотушкой,

похожей на биту, пшеницу, очищая от шелухи. Довбню

делали из крепких пород дерева, а чаще она переходила из

поколения в поколение, высотою порядка семидесяти

сантиметров, из двух желобообразных половинок, которые

прикладывали вырезами друг к дружке и скрепляли

обручами из металла. Это была работа плотника и кузнеца.

Но я видел, что в качестве довбни люди использовали

танковые или артиллерийские отстрелянные гильзы от

снарядов, ведь прошла война и этого «добра» хватало везде

– бери и используй для доброго. Довбню ставили

вертикально, отверствием вверх, низ был закрыт, а вверху

отверстие, куда вставлялась колотушка. Колотушку делали

меньшего диаметра и так, чтобы, вставив в довбню, был

кольцевой зазор между колотушкой и корпусом довбни, что

позволяло засыпанной пшенице перемещаться при обработке

1

2

4

зерна колотушкой. Отбитую от шелухи пшеницу провеивали

на ветру и засыпали в кастрюлю, заливали водой на ночь.

После этого набухшую пшеницу засыпали в казанок,

накрывали крышкой и ставили в русскую печь, чтобы

хорошо проварилась. Пока зерно варилось в русской печи,

брали заранее замоченный мак, аналогично пшенице, и

высыпали в макитру – глиняный полусферообразный горшок.

Садились на пол, зажимали ее между ногами и макогоном

перетирали мак до состояния макового молока, при этом

добавляли сахар, который помогал лучше перетираться маку,

и маковое молоко становилось сладким, да так, чтобы губы

«склеивались». Макогоном (от слова «мак» и «гнать»)

делали вращательные движения сверху вниз, подобно как

мотоциклист в цирке ездит по круговой арене: то вверх по

вертикальной стенке, то – вниз, а затем вверх и снова вниз,

до тех пор, пока не перетрется мак до состояния жидкости.

Маковое молоко имело бело-серый цвет и было очень

вкусным. Макогон также использовался вместо толкушки для

сваренного картофеля и для протирки чеснока в макитре.

Отваренное зерно пшеницы хорошо промывали и

ставили для остывания. Холодное, хорошо сыпучее,

разваристое зерно засыпали в холодное маковое молоко,

куда добавлялись и очищенные грецкие орехи, а затем

выставляли на морозную веранду. От мороза эта смесь не

замерзает.

Подают эту пищу к столу холодной, кушаешь ее и

наесться не можешь. Вкус-но-ти-ща! Так вот, еще одна

особенность этой пищи. Пшеница, попадая в желудок, не

разваривается, а, очистившись в человеческом естестве,

выходит с потугой, обильным урожаем. Такое впечатление,

что в желудке она еще разбухла больше.

Так шутники-то и накладывали эту «грудку каши»

хозяевам, отказавшимся открывать дверь и одаривать их

подарками. Можно только представить себе замерзшую, под

дверью, кучу типа современного, усердно рекламируемого

торта «Панчо».

1

2

5

В такой Рождественский вечер ходили по улице

Межировской и зашли к соседям Бровских, в дом из глины,

побеленный и покрытый толем, в лучшем случае –

рубероидом. Хозяева, как и все, были бедными, у них еще

и не было денег сделать забор вокруг своего дома, не то,

что ворот и калитки. Проколядовали и заглянули в окно

звездой и тыквенным пугалом. Вышла на зов хозяйка и

сказала: «Заходите в хату». Толпа этого не ожидала, а

втолкнули меня, а сами остались на улице. Когда я зашел,

то увидел сидящих за праздничным столом нестарых и

молодых людей. Все с добротой смотрели на меня, а я – на

них. Хата освещалась двумя керосиновыми лампами. Один

из сидящих за столом, его поддержали все, сказал:

«Проколядуй!» На это я громко и напевно спел колядку:

«Коля, Коля, Колядын!

Я у батькы одын,

Дайте, титку, пырожок,

А, вы, дятьку, гроши,

Будэтэ хо-ро-ши!»

Они все развеселились, довольные, давали мне в карманы и

руки, что могли, ведь на улице ждала толпа пацанов, с

которыми надо было поделиться угощением. Знаете, мои

дорогие, как сейчас я в той хате, декламирую громко

колядку, все радуются, а затем задают мне вопрос: чей ты и

кто? И понял я и они, что колядка-то про меня: «Я у

батькы одын»… Тогда я чуть было, вместо веселья

праздничного, не зарыдал. А вот пишу и плачу, потому что

это прошло болью через мое сердечко.

Почему я, манюхонький мальчик, шустрый пацаненок,

одетый в фуфайку навырост, шапку не по размеру, в

больших сапогах, аж носки загибались, оказался с толпой

таких же бедных сверстников и старших подростков в

Рождественскую ночь на улице, а не с отцом в служении?

Не знаю, это грустно… Не сужу, просто констатирую факт.

Не оставляйте детей, когда идете в служение Богу,

берите, по возможности, с собой, не жалейте, не идите у

1

2

6

Адама на поводу, а поступайте по духу. И да благословит

вас Господь! И детей ваших и детей детей ваших, до

пришествия Господа нашего Иисуса Христа!

Кстати, вспоминая дальнейшие дни, до ухода от отца, я

мало помню себя соучастником богослужений.

А на старый Новый год, с тринадцатого января на

четырнадцатое, который в народе празднуется и по сей

день, то есть по старому стилю летоисчисления от

Рождества Иисуса Христа, ходили щедровать. Осмелюсь и

здесь пояснить это слово, по моему разумению. Так как я

слаб в языкознании, «щедровать» - глагол, действие, от слов

«щедрый, благий», то есть ходить и пропевать «щедривкы»

(укр.), значит: «желать щедрого, благого» и получать в

ответ щедрые вознаграждения. Начало одной щедривкы:

«Ще-дрык, вэ-дрык, ще-дры-вонь-ко!

Пры-лэ-ти-ла лас-ти-вонь-ко!…»

Вот такими слогами и выкрикивалась-пропевалась эта

щедривка. Но щедровать мне не приходилось, однако я

любил слушать групповое мирное щедрование, разносящееся

то в одном, то в другом месте окраины моего города, в

ночи. Однажды я был свидетелем такого щедрования.

Находясь на чердаке у Бровских, лежал на сене и

выглядывал в открытый люк сверху, глядя на молодежь

окраины, пришедшую поздравить соседей. Почему я

находился на чердаке в январскую ночь, не помню.

ЖЕНИТЬБА ОТЦА

Пришел, наконец, и 1953 год. Я писал, что это – год

смерти диктатора и антихриста Сталина И.В. (пятого марта).

А также, что я запомнил из моего детства, в августе этого

года состоялась свадьба моего отца, Благородного Геннадия

Никифоровича, 9.07.22 года рождения, который женился на

молодой, рослой, полногрудой, с большим выразительным

лицом и длинными волосами, заплетенными в косу,

христианке из села Лыткинци, Жмеринского района,

1

2

7

Винницкой области, 25.02.31 года рождения, ушедшей,

впоследствии, в вечность 25 марта 2005 года. Откуда видно,

что прожили они совместно 52 года. Еѐ имя – Семидобрая

Нина Васильевна; что любопытно, в том селе половина

жителей носило эту фамилию. Но это произошло для меня

не внезапно, так как однажды отец находился дома с одним

единоверцем-другом, и всю ночь разговаривали по душам.

Разговор был весьма исповедального характера, но я всю

ночь абсолютно не спал, а слушал, о чем они

откровенничали друг перед другом. Я только прикрыл

рукою свое лицо и делал вид, что сплю. В ту ночь я

много услышал тайного, многое забылось. Пришло время, и

папа стал мне говорить, так потихоньку, а не хочу ли я,

чтобы у нас была мама и как это будет хорошо для нас

всех. Ревности у меня никакой не было, так как я знал, что

у меня есть родная мама, что она живет в Молдавии, что я

ее очень люблю. Но родную маму я не имел и не знал, как

мать. Вот я и дал отцу свое согласие. Затем произошла

встреча на улице Межировской, в доме одной женщины, я

там бывал, но редко, где тетя Нина снимала комнату. Мы

зашли с отцом в гости, затем куда-то сходили, она мне

купила мороженое. Затем пошли в село Лыткинци – через

поля, лес, где и жила тетя Нина с мамой и своими

сестрами Верой и Аней раньше. А пути туда – более

двенадцати километров. Запомнился мне этот дом, крытый

соломой. Под стрехой, на улице, висела длинная деревянная

лестница, сухая кукуруза. В домике было темно, маленькие

оконца. В огороде, справа, метрах в сорока пяти, росли

большие груши глэки, а под ними стояли три немецких

танка-«тигра». Всю войну в селе стояли немецкие воинские

части, эсесовцы, ведь под Винницей, рукой подать,

находилась совершенно секретная ставка Гитлера,

«Верфольф». Немцы делали «зачистки» вокруг Винницы, а

также и в Лыткинцях. События развивались по

установленному порядку, на оккупированной территории.

Вывели, от мала до велика, жителей села, а это женщины,

1

2

8

дети, старики. Вывели в поле на расстрел. С одной

стороны – односельчане, с другой, по фронту, пулеметчики

и автоматчики. Командовал карательной группой офицер.

Вышел он вперед и зачитал приказ, через переводчика, что

они подлежат уничтожению. Только он не успел дать

команду на уничтожение, так как вперед от толпы сельчан

вышла сестра во Христе, подняла руку к небу и громко

начала говорить, исполнившись Духа Святого, на немецком

языке. Офицер отменил расстрел. Приказал подвести эту

женщину и стал говорить к ней по-немецки, но, видя, что

она не понимает, позвал переводчика и тот перевел

сказанное ею для капитана. Она назвала его по имени,

фамилии, все его данные, как зовут жену, кто она, имена

трех детей и данные их рождения. Назвала город, номер

дома, улицу и сообщила, что его семья в этот момент

делает. А потом, от имени Бога, Христа Иисуса,

предупредила, что, если он расстреляет сельчан и стоящих

здесь христиан, то с войны он не вернется. Офицеру было

сказано, как будет уничтожена его семья. Но если оставит

всех живыми, то и он, и его семья будут живы безвредно и

Господь защитит его и его семью, и что после войны они

будут жить долго и хорошо.

Переводчик все перевел, познакомился с ней и этот

офицер. Он вынул фотографию и показал ей жену и своих

детей, затем все рассказал ей, что оно так и есть, как ей

открыл Господь. Узнав, что она – христианка веры

евангельской, сказал, что оставляет в живых еѐ и ее

единоверцев. Она вернулась к односельчанам и все

рассказала, что Господь дарует всем христианам жизнь.

После ее рассказа все пали на колени и стали просить

прощения у Бога, во имя Иисуса Христа, и благодарить,

что Он даровал всем спасение от расстрела.

Видя эту ситуацию, офицер дал команду всем солдатам

построиться и увести подразделение, отменил расстрел. Так

село и все, кто в нем жили во время войны, остались

живыми. А немецкие солдаты расположились в хатах

1

2

9

сельчан. Также на постое находились танкисты и в хате

Семидобрых. Когда наступали наши войска, то немцы

бежали, оставив и те «тигры» в огороде, под глэками,

снаряды, солярку и все прочее.

Потом, в 1956 году, когда мне пришлось жить у родной

тетки моей мачехи тети Гани и ее мужа Ивана всю

золотую осень, то я внимательно разглядел, что немецких

касок в селе было множество и разных форм. Их

развешивали на столбы заборов, чтобы не гнили столбы, из

них кормили собак по своим оскуделым дворам, а также

использовали и для других нужд. Я находил и наши каски,

пробитые пулями, в огородах, ржавые уже, а немецкие

каски были новехонькие, как со склада, из-за качества стали

и качественной обработки. Окопы в огородах, гильзы и все

остальное, времен войны, я не трогал, так как был

послушен тете Гане и ее мужу Ивану. Трофеи не трогал и

ничего фронтового не искал, чтобы не взорваться и не

погибнуть, а кто проявлял любопытство, тех давным-давно

уже нет, а иные стали калеками. А в танках я любил

лазить, вращать башню, водить стволом и, вообще, для

мальчишки там много любопытного, и не только

мальчишки. Был у Семидобрых сосед, инвалид и пьяница,

который часто требовал самогона. Выколачивал и добивался

своего этот нечестивец таким способом: демонстративно

брал снаряд, заряжал в ствол пушки танка и наводил ствол

на хатку. Затем высовывался и кричал, что считает до трех,

а «на счет три» разнесет хату в пух и прах. До счета ―три‖

должны согласиться нести бутылку самогона. Мать и три ее

дочки бежали к ―танкисту-пушкарю‖ и ―любимому‖ соседу,

обещали, что достанут эту злоклятую муть, затем бежали

по селу, находили и несли. Так как не было спасу от этого

супостата и никакой власти на него, поэтому молились

Господу, уповая на Его власть и защиту, просили у Бога

прощения, что несут самогон. Пришло время и не стало

этого соседа – Господь прибрал его. А танки потом куда-то

угнали, оставив стволы пушек под теми грушами, я их не

1

3

0

видел, но мой младший брат по отцу, Витя, мне рассказал,

где они лежат. Витя родился в 1956 году.

Что могу сказать наперед, как написано в Библии

(Откр.9,12): ―Одно горе прошло, вот, идут за ним еще два

горя‖.

Дано мне было в этой жизни иметь отца и мачеху, а

также отчима и мать. Опишу повествовательно и эти

события, если Господь позволит и даст мне время. Не

хотел бы в кратком виде делать свои выводы, пусть

читающий видит и разумеет, что такое хорошо и что такое

плохо. Оглядываясь назад, задумываясь о смысле жизни, я,

будучи молодым человеком, как-то для себя сделал

определение: что у меня не было детства и юности, я сразу

был погружен во взрослую жизнь, а только были какие-то

просветы прошедшего времени…

Свадьба отца Геннадия и тети Нины, я так называл ее,

состоялась в конце лета - начале осени, в доме тети Ани,

сестры Нины, и дяди Коли, ее мужа.

Дядя Коля был фронтовик, вернулся с войны живым и

здоровым, женился на тете Ане. Он был добрый сельский

трудяга, хороший мастер-плотник и специалист по

изготовлению художественных работ, по украшению изделий

из дерева. Дядя Коля вырезал и чеканил очень красивые

узоры с удивительной аккуратностью и легкостью. После

женитьбы они купили дом по соседству с нами, где мы

жили с отцом. Дом был просторный и светлый, с большими

окнами, в несколько комнат. Сарай, двор, хороший участок

земли, забор, добротное хозяйство, по сравнению с тем, в

чем жил я раньше и где мы жили с отцом.

Бракосочетание проходило на улице, во дворе у дома,

при ярком солнце. Пришли верующие и мирские соседи. На

память того дня кто-то сделал фотографию, где я сидел в

кустах цветов с девочками, дочками хозяев дома. Помню,

что служитель задал вопрос – громко, перед всеми

присутствующими: ―Нина, будешь любить это дитя, которое

у Геннадия?‖. Она ответила громко: ―Буду любить‖.

1

3

1

У тети Ани было две девочки: Катя и Лариса, немного

моложе меня. Третья сестра, Вера, тоже проживала в доме,

с семьей тети Ани, потому что мама их умерла, и они

продали дом в селе, с усадьбою, где стояли танки, и стали

жить в городе. Как им это удалось, не знаю, потому, что

из сел никого не отпускали. У сельчан даже не было

паспортов, так советская власть заботилась о развитии села

и их жителях, где за дармовую, на трудодни, трудились, как

рабы, до упаду. Только с Божьей помощью и, очевидно,

через соответствующее вознаграждение. ―За все отвечает

серебро‖, - так мы читаем в Библии.

Стали мы жить вместе. Папа и тетя Нина спали на

широкой железной кровати, которая у нас была, а мне

стелили кожушок на мазанном глиной, жѐлтого цвета, полу.

Шло время, появилась кровать и у меня. Затем стали

строить пристройку к комнате, которая впоследствии стала

кухней, но это было потом, не в 1953 году, а летом 1954

года. Завели одну козу, прошло время - приобрели вторую,

затем их стало три. Появившиеся от них козлята заполнили

комнату, в которой мы жили. Удивительные создания эти

козлята: через час от роду уже стоят на ногах, а через два-

три часа бегают, к вечеру - резвятся, прыгают на кровать, с

кровати – на стол, со стола – на шкаф. Я любил смотреть на

них, как они шалят, гладил нежную и ласковую шерсть.

Когда козлята подрастали, в доме появлялось мясо,

подстилки у кроватей, телогрейки. А козье молоко пили с

еще редким на столе дома хлебом. Мне поручили пасти коз

в долине, рвать траву, которую я таскал большими

мешками, утрамбованную моими кулачками так плотно,

что трудно было вытряхивать ее из мешка. Это занятие

было для меня привычным делом. Однажды, нарвав

очередной мешок травы, присел отдохнуть, а по дороге

проходили тетя Катя и тетя Оля, с которыми мы жили в

землянке, они подошли, поприветствовались, поговорили.

После этого я решил идти дальше, они и решили помочь

мне поднять мешок на плечи, потому что я попросил мне

1

3

2

подсобить. Каково же было их удивление, что мешок

такой тяжелый, потому что одна из них с большим усилием

помогла мне положить его на спину, а я пошел к дому,

где жила семья Благородных. Я легко срезал траву и

серпом, и подсекал ладонью руки. Рывком с резким

разворотом, трава была зажата в ладони. Делал это быстро и

привычно ловко, спешил с мешком домой, чтобы еще и

погулять.

А козы завели и соседи – узбеки, у Леньки ―Шибыныка‖

была коза с длинными рогами, он катался на ней так, что

это было настоящим издевательством. Старший брат издевался

над ним, забив его щелбанами. Коза претерпевала

соответствующие страдания от своего пастуха и давала

молоко с кровью. Борька Ошкодер тоже пас коз со мною.

Корова была не по карману, а коза была кормилицей:

молоко, сметана, кожа, мясо. Молоко даже продавали

соседям.

Кто не имел дела с козами, тому трудно понять многое.

Скажу, что это весьма брыкливые, непокорные и хитрющие

твари. Я часто вижу пожилых людей, которые пасут от

двадцати и более коз. Сидит старушка и вяжет, а они

пасутся рядом с ней. Я пас коз в долине, примыкающей к

городу одним краем, а другим – к селу Михайловке, а

также на полях после покоса хлеба, на стерне. Сядешь с

такими же пастухами играть в ножички или другие игры, а

твоя коза в это время несется галопом в огороды с

проросшим картофелем или на поле с озимым или яровым

хлебом. Приходилось бежать к ней, ругать ее, а она, как ни

в чем не бывало, опускает свою мордочку и мирно щиплет

траву, которая под ее ногами. Трава густая, обильная и

сочная, с рядом бегущим прохладным журчащим ручьем.

―Чего же тебе, коза, еще надо?!‖, - а она только увидела,

что ты за ней не смотришь – галопом в ―запретную зону‖.

Это надо было претерпеть. И бить-то ее, кроме мордочки,

жующей жвачку, некуда – позвоночник, провисший дугою

живот, под ним большое вымя, между корячистыми ногами

1

3

3

с копытами, сзади – задранный куцый хвостик, которым

трясет, высыпая мелкими окатышами, наподобие округлой

фасоли, где ей хочется. Спереди – тонкие ноги, голова на

тонкой и упругой шее. Вот так стоишь, смотришь и

думаешь: ―Куда же ее отлупить?‖, - а в руках-то хворостины

нет. Приходилось лупцевать ладонями – только по морде.

Ведь по остальным местам – жалко! Бьешь ее по морде и

выговариваешь, а она, в ответ, только бэкает и

уворачивается, а то и – на дыбы, и на тебя же рогами, в

прыжке, поднимаясь на задние ноги, становясь выше тебя

ростом и с маху: ―Бац!‖. Но это меня не так пугало, как

раззадоривало и озлобляло ее бунтующее поведение. Я

смело бросался на козу, хватал ее за рога и с силой

прижимал их к земле, да еще с выворотом шеи. Так и

смирял, но мне это стоило физических и эмоциональных

переживаний, злости и нервозности.

Когда подходило время вести коз на пастбище, то они

уже стояли у загороди и дружно ожидали своего

освобождения, чтобы идти в долину. Однажды я открыл

загородь, предварительно распахнул и калитку на улицу,

козы одна за другой выскакивали и бежали на улицу. Пока

я шел, чтобы закрыть загородь, предполагая, что все козы,

как всегда, должны быть на улице, то, не успев закрыть

загородь, оглянулся и увидел… что одна из них уже

съедала саженец молодой яблоньки. А со временем, точно

так же, эта же вредина сгрызла хорошо привившийся побег

колированной, редкого сорта черешни, они тонкие прутья

благородных дерев очень любят. Начиная грызть от места

среза, до последнего листочка на верхушке. Ветка, как на

поточном станке, поступательно поглощается этой тварью. В

те времена почту разносила почтальон, оставляя ее между

штакетинами забора, если не успел ее забрать, то – ―знай,

парень!‖, коза ее съест, поднявшись на задние ноги,

ухватывая своей зубастой мордочкой и быстро пережѐвывая.

А все эти события, в поступках коз, отражались в моих

эмоциях и дальнейших переживаниях. Ведь за все их

1

3

4

проказы приходилось отвечать моей заднице и спине, если

и не голове. Времена были голодные, на работе отцу

зарплату давали весьма маленькую, поэтому молоко пили с

ограничением, его нужно было продавать. Запомнил совет

моего отца, на основании Библии (читай в Притчах 27 главы,

26-27 стихи), что, если будут трудные времена, голодно, то

он советовал завести коз, через них будет приходить

благословение и прокорм. Слава Богу! Что Господь милует и

благословляет нас, без коз.

Размышляя о своем прошлом, как пас коз, невольно

вспомнил что-то радостное: а ведь и Давида Господь

провел через пастбище, и Моисея, и других героев веры,

хотя я недостоин и ногтя на их мизинце, но, по Его

великой милости, я - Божий и слава Ему за это!

Помню, как тетя Нина, а я ее мамой упорно называть

не хотел, да и не мог, в ответ на мою просьбу, говорила:

―Я тебе не тетя, а мама, тетя не дает‖. Мне было трудно

ее назвать мамой, но под прессингом ее настойчивости и

измора, я через силу своего сознания и совести, с болью,

выдавил из себя это слово ―мама‖. От мамы Нины у меня

осталась привычка правильно одевать носки. Вместо слова

―вот‖, она говорила: ―гондзе‖. Так, шутя, во мне, до сего

дня, осталась привычка говорить, в своем кругу ближних,

―гондзе‖, конечно, без насмешки, без всякого зла, но с

юмором.

Как-то пришел отец на обед, и я оказался в это время

дома. Сели за стол. Папа на торце стола слева, я – справа, а

мама Нина между нами и ко мне ближе. Налила в миски

супу, я быстро съел. Папа сказал: ―Нина, налей ему еще‖.

Она покорно налила, а сама, под столом, протянув руку,

прикрываясь клеенкой, которая покрывала стол, чтобы не

видел отец, с силой и злостью ухватила своими большими

пальцами мою кожу на животе, стиснула и стала сильно

крутить, а сама, сквозь зубы не шевеля губами, шѐпотом,

чтобы не слышал отец: ―Прорва, прорва‖…, - продолжая

усиливать боль моему телу.

1

3

5

Удивляюсь, что отец, сидящий рядом, ничего этого не

видел и не слышал. Но я, мужественно, делал вид, что

ничего не происходит, претерпевал сильную боль,

продолжал уплетать из тарелки. Папа еще не съел своей

первой тарелки супа, посмотрел на меня и говорит: ―Женя,

ты еще хочешь?‖, - а я, то ли от молчаливого упорства и

обиды на ―маму‖ Нину, то ли от того, что действительно

хотел есть, ответил: ―Хочу еще‖. Он и говорит: ―Нина,

налей ему еще‖. Она послушно еще налила, я продолжаю

есть, а она с ненавистью, еще больнее и сильнее, ухватила

мою тонкую кожу на ребрах, стала еще ревностнее крутить

щипками и змеино, сквозь зубы шипела: ―Прорва, прорва,

прорва‖…

Я первым из людей раскусил, точнее, вкусил, ее

―любовь‖ ко мне, которую она обещала при

бракосочетании. Стал уходить из дома, куда глаза глядят, а

отец разыскивал и приводил назад.

Шло время. Как у всех людей: работа, дом, заботы,

дети, школа. Потихоньку приступили к стройке части дома,

за лето и осень 1954 года была пристроена комната с

печью, в простенок, а печь в первой комнате, где начинали

жить, разобрали и настелили полы. Затем пристроили

коридор и подпол – погреб, с люком в полу.

Наступило 5 декабря 1954 года, в этот день родился

мой братик, Олежек. Родился он в родильном отделении

железнодорожной больницы, которая находилась в получасе

ходьбы от дома. Когда мы пришли в больницу, то мама

Нина показала нам в окно рожденного ею малютку. Я, как

увидел его, так и полюбил моего братика. Пришли мы с

отцом домой, зашли друзья из церкви – поздравить с

рожденным сыночком, а в доме нетоплено, отец почистил

печь от шлака, подготовил растопку, затопил дровами,

засыпал древесную тырсу, печь дала тепло, а меня послал

в сарай за углем. Пришел я в сарай, сел на уголь и стал

набирать в ведро тот уголь, который поручил мне папа, а

сам под впечатлением посещения больницы и от увиденного

1

3

6

братика, стал размышлять о грядущих заботах в семье.

Вдруг меня осенило, что теперь мне будет еще хуже,

потому что вся забота будет о малыше, и меня в этом

доме больше и любить-то не будут. За этими мыслями я и

заплакал и грязной рукой стал вытирать слезы. Зашел в

сарай отец и в возмущении мне говорит: ―Что ты так

долго, тебя хорошо посылать за смертью!?‖ (это было его

любимое выражение по отношению ко мне). Но увидел, что

я горько плачу и, поняв, после расспросов, мои тревоги,

стал меня успокаивать и утешать. Но плач мой оказался

―в руку‖, как говорят в народе.

Помню, что дело было зимой. Мама Нина сказала: ―Иди

и принеси воды из колодца‖ и дала мне не маленькое, а

пятнадцатилитровое ведро. ―Да неси полным‖. До колодца –

меньше двадцати метров, колодец, сделанный из дубовых

досок жѐлобом находился за сараем. Для меня это было

весьма тяжело, когда нес ведро, то вода плюхалась на мою

одежду, разливалась, а от нее были постоянные нарекания,

что я несу так мало. Такие упреки повторялись постоянно.

Тогда я не выдержал такой несправедливости, оставил ведро

и, в чем был одет, ушел в зиму. В слезах, обидах, как

говорят военные, ушел ―по азимуту‖, куда глаза глядят.

Была ранняя весна, на полях – плотный снег по пояс.

Подходила ночь. «Где спать?»,- тревожила жизненно важная

мысль. Уже стемнело, хмурые тучи надвинулись с запада,

со стороны леса и села Михайловки, покрыли собою небо

над селом, долиною, окраиной и быстро накрыли город.

Решение принято! В двух километрах от околицы, через

долину, на возвышенности – поле, где прошедшим летом

росла пшеница. Хлеб лежал в закромах, а скирды соломы

остались на поле. Вот одна из них и стала моим местом

пристанища на ночь, Только необходимо было перейти по

плотному насту снега, лежащему на поле, впитавшему влагу

и укрепившемуся морозом, но все-таки проламывающемуся

под тяжестью моего тела. Шаг за шагом, вперед – к скирде,

делая передышки, добрался до места моего ночлега. Теперь

1

3

7

осталось потрудиться, прорыть нору, да поглубже, в скирду,

стал вынимать плотно лежащую, под собственным весом

скирды, солому. Идея, созревшая в моей маленькой голове,

была такова: рыть нору прямо метра два. Затем повернуть

направо (буквой «г»), но так, чтобы продольная часть норы,

вдоль скирды, была такова, чтобы я свободно мог спать

вытянувшись, а вход забить, поплотнее, соломой, чтобы

холод не проникал снаружи. Трудиться пришлось упорно и

настойчиво. Много пыли, но помещение для ночлега вырыл

хорошее. Забил вход соломой, лег и быстро, утомленный и

разогревшийся, заснул. Просыпался не от холода, а от того,

что по моему худому, голодному и усталому телу ползали

мыши. Когда выспался, сразу же пришла мысль: «А где

взять пищу?». Вылез я из своего временного убежища,

замаскировал вход и пошел в лесопосадку, где росли дикие

груши и яблоньки. Может быть, мол, под листьями найду

что-нибудь. Та лесопосадка находится недалеко от Дома

Молитвы, который построили после тех событий, лет через

тридцать пять - сорок. Она пролегает от переезда, который

рядом с табачной фабрикой, вдоль железной дороги, до

пятого километра от Жмеринки. А так как была ранняя

весна, то вокруг деревьев и кустов снег подтаял, что

создало впечатление темных островков среди обильного

снежного покрова. На этих-то островках, под листьями, и

лежали белоснежные яблочки, опавшие осенью с дерев. По

вкусу они терпко-кисло-горькие, холоднющие – аж зубы

ломит, поэтому я клал их за пазуху – для оттаивания – и,

согретые, грыз и с усилием заглатывал.

Но любящий Бог уготовал мне милость Свою и на

этом месте. Проходя от дерева к дереву по влажному снегу,

в промокшей обувке, не спеша, передвигаясь, вдруг, под

очередной яблонькой-дичкой, на оттаявшем островке, я

увидел сложенные в квадратик двадцать пять рублей!!!

Радуясь, но боясь ещѐ поверить окончательно, я поднял и

развернул купюру, если так можно было ее назвать.

Сколько на этом месте пролежали эти деньги, только Бог

1

3

8

знал. Как они сюда попали? Только можно было

предполагать. Но факт есть факт: деньги у меня. Чтобы не

порвать, я осторожно развернул купюру, отвернувшись от

ветра, чтобы не вырвало и не разорвало силою его порыва.

Двадцатипятирублевка (четвертак) напоминала ветхий

носовой платок: мягкая, как ткань с потертостями на

изгибах, но целехонькая. Я положил деньги на ладонь, они

свисали по краям ее, а другой рукой пошире расстегнул

верхнюю одежду и рубаху, осторожно прилепил на свою

худую грудь, чтобы высохли, затем аккуратно застегнулся,

проверил себя, чтобы не потерять находку, стал по своим

же следам выбираться из лесопосадки. Это было целое

состояние для любой семьи! А для пропитания, в моей

бродячей жизни, это было большим сокровищем.

Тут же созрел план: нужно идти в самую дешевую

рабочую столовую. Такая была в паровозном депо, где

полный обед: борщ, второе из двух котлет с гарниром,

компот или чай, хлеб стоили около трех рублей. Я это

знал, потому что туда частенько забегал, по делу и без

дела. (Как говорил про себя петух, гонясь за курицей: ―Не

догоню, так хоть согреюсь‖). Как решил, так и поступил –

обед тогда был у меня царский!

Домой я сам не возвращался. Путешествовал до тех

пор, пока отец меня не встретит, на путях моего

блуждания. А ходил я где только мог, куда глядели глаза и

куда вели ноги: от одного края города до другого, а то и,

цепляясь за поручни вагона товарного эшелона, ехал до

того места, пока он не останавливался, а затем добирался

обратно в город, как пешком, так и товарняками и

пассажирскими поездами.

Приехал на один из полустанков, где кратковременно

останавливались поезда. Неподалеку впереди –

железнодорожный мост через реку Южный Буг, а рядом, в

километре-полуторах от него вправо, я это знал – овраги,

поросшие диким шиповником. Вот и топал я по мокрому

весеннему снегу к ним, чтобы поесть промороженные плоды,

1

3

9

выдавливая из них красно-оранжевую съедобную кашицу,

ягодку за ягодкой, что и было для меня пищей, ведь я и

добирался в это место, чтобы покушать. А когда наелся,

продрог и промок, пошел назад, чтобы найти тепло и

дождаться поезда, едущего в сторону Жмеринки. В те

времена на полустанках находились дежурные. Видя меня в

таком состоянии, добрая душа, под каким-то предлогом

остановил проходящий пассажирский поезд, чтобы я сел на

него, передал меня проводнику вагона, чтобы я

благополучно доехал до Жмеринки. Но, боясь, чтобы

проводник не передал меня в милицию, на подъезде к

вокзалу, где замедлялся ход эшелона, я открыл двери

тамбура и спрыгнул со ступенек и – был таков!.

Таких путешествий и хождений у меня было все

больше и больше, так как происходило взаимное

ожесточение: меня к отцу и мачехе и их - ко мне,

соответственно. До этого отец меня никогда не бил, а тут

стал избивать с изуверством, с выдумкой экзекуций. То

ремнями, то розгами, а потом где-то услышал совет: вязал

толстую веревку узлами, замачивал в бочке с водой,

приготовляя для избиений. Бил до тех пор, пока сам не

приходил в изнурение и отчаяние, бросал орудия наказания

и пытки и оставлял меня. Но ненадолго. Мама Нина

жаловалась на меня, а он действовал, с увещаниями. ―Женя,

учись хорошо, куплю то и то‖. В школу я перестал ходить,

так как обстановка в «стране лагеря социализма» и вокруг

нее была сложной, вокруг нас – империалисты, готовые идти

на нас войной, на нашу Родину социализма и самого

справедливого на земле строя, а возглавляют этот поход -

империалисты США. Все это я вычитывал в газетах, на

которые заставляли подписываться каждую семью, для

―политической грамотности населения‖. В ответ на эту

информацию я тревожился ―за судьбы мира‖ на земле, да и

мира я не видел в семье, в которой рос. Решил

сформировать партизанский отряд (который я и

1

4

0

―сформировал‖ в дальнейшем), чтобы воевать за

справедливость и мир, против всех врагов.

Утром уходил «в школу» с портфелем, делал кругаля в

другую сторону, зарывал портфель в снег, а сам уходил

гулять. Так как рядом была воинская часть, то шел к

солдатам, а там, смотришь, может быть, дадут и покушать –

миску разваристой армейской каши, приправленной

натуральной тушенкой. Но такое бывало не часто, а

изредка. Бывало, что усадят чистить картошку, а потом за

труд и дадут поесть. Вечером, под видом, что иду со

школы, присаживался под деревом, переписывал старое

задание, но под новым номером и новой датой. Аналогично

и с домашним заданием. Описывать все это меркантильно и

весьма, но по сути, как говорила завуч школы: ―Когда нет

Жени Благородного в школе, для нас наступает праздник

школы‖. В пятом классе я за весь учебный год ―находился

в школе‖, может быть, месяц, от силы – полтора. А в самой

большой четверти, максимум – неделю. Это не так смешно,

как грустно. Ведь это был кричащий протест, что что-то не

так! Нужно менять понимание вещей! Нужно меняться

самим и, помимо молитвы, совершать покаяния.

Ситуация особенно усугубилась, когда в ночь с 31

декабря 1955 года на 1 января 1956 года мама Нина родила

второго братика, Витю, крикливого и худенького. Меня

часто оставляли нянчить и Олежека и Витю, порою,

надолго. Маляш грудной, хотел, чтобы его все время

носили. Как положил, то – крик до посинения и задыхания.

Но только брал на руки – переставал «давать концерты».

Поэтому я злился и от усталости, и от всей обстановки. К

сожалению, еще и бил малютку – по заднице. Но потом мне

становилось его жалко, и я снова брал Витеньку на руки,

носил, гладил и ласкал его, пока он не утихал, засыпая на

руках. Умел я и пеленать, и закутывать, и все остальное,

что было делать потребное по уходу за малышами.

Малыши были погодки. Братики подросли, уже не только

ползали, но стали играть и бегать.

1

4

1

Что однажды я натворил, не помню. Пришли старшие

сестры мамы Нины – Вера и Аня. Аня руководила моим

наказанием. Завели меня в комнату, насыпали на пол

гороху, каменной соли и поставили меня на колени. Потом

повелели поднять руки над головой и дали в руки

кастрюлю литров на восемь, чтобы я ее держал над

головой, не касаясь головы, а кастрюлю заполнили водою

и так, чтобы, при ослаблении одной из рук, при наклоне,

вода проливалась на меня. При пролитии доливали и

заставляли руки держать вытянутыми. Мало того, на ручки

кастрюли положили вилки и острые ножи, для того, если

ослабею и наклоню руки, чтобы они падали и кололи мое

тело. Если что-то делал не по их требованиям, стегали

ремнем, особенно усердствовала Аня, а Вера стояла сбоку.

Все это рождало во мне отчуждение от отца и мачехи,

все более и более. Я стал как волчонок: в доме – избиения,

а выйдешь на улицу – дразнят ―штунда‖, и не только

сверстники, но и взрослые. Перемирия в семье были

непродолжительными. Прошло много лет, как-то с отцом

мы говорили о прошлой жизни. Были взаимные упреки, то

―удары‖ словами. Он часто при встречах любил

подчеркивать особую любовь мамы Нины, хвалил их

христианскую жизнь. Я много не говорил, но привел ему

некоторые примеры, в частности, события, произошедшие со

мною, наказания, проведенные тетей Аней и Верой (а за

закрытыми дверями находилась их младшая сестра Нина,

моя, значит, мама)… И папа умолк, не веря, что это могло

быть. Но уже будучи женатым, имея Денисочку, мы

прилетели из Москвы самолетом в Винницу (кстати, билет

стоил 22 рубля, при моем денежном довольствии майора в

220-240 рублей), чтобы потом проехать местным поездом в

Жмеринку к отцу. Отец встретил нас в аэропорту, привез к

дяде Коле и тете Ане и их деткам, с ними проживали,

совместно, тетя Вера и ее муж, дядя Толя. Дом был

достаточно большой и просторный, в одном из частных

районов областного центра. Мы там ночевали, беседовали,

1

4

2

сидели вместе за столом. Об этих событиях у нас остались

фотографии на память, которые я сделал своим

фотоаппаратом. Потом я, тетя Аня и тетя Вера, думаю, что

специально, пошли со мною, да и наша остановка в их

доме, очевидно, была продумана заранее. Когда мы шли по

улице, то тетя Аня пошла рядом со мною, а тетя Вера

пошла вперед. Тетя Аня со слезами просила у меня

прощения. Я и до того ее простил. Я любил ее, она была

очень доброй женщиной, а сейчас – тем более, потому что в

этом совершалось Божье действие со стороны ее, но я

подобного никогда не слышал от ее сестер.

Это было еще в Жмеринке, когда тетя Аня и Вера

жили по соседству на нижней, через речушку, улице.

Вспоминаю, что я пришел, а никого не было, кроме тети

Веры, в доме. У нее сильно болел живот, она ушла в свою

комнату и легла в свою постель, охая и ахая. Затем

позвала меня и сказала, что уже не может терпеть боль,

поэтому попросила меня поставить банку на живот.

Показала мне на банку с большим горлышком, емкостью

250 миллиграмм по объему. По ее указанию я протер

банку, взял щепку размером в карандаш, намотал на нее

вату, смочил в спирте, поджег ватку, горящую голубым

огнем, поднес к банке, перевернутой горловиной вниз,

которую я держал в левой руке, а маленьким факелом

быстро окунулся в банку, но продержал ее там более

положенного. Потом приложил к ее животу. Раскрасневшаяся

кожа стала втягиваться в банку вместе с содержимым

живота. Тѐтя Вера терпела, сколько могла, но потом стала

сильно кричать: ―Ой, Женя, сними ее!‖. А как снимешь ее,

если она присосалась вмертвую?! Я был мальчишкой без

страха. Стоял и смотрел на развивающееся событие,

пытался сорвать банку, просунуть палец под горлышко,

чтобы отделить банку от всосавшегося живота и впустить

воздух в нее, но тщетно. Тогда тетя Вера закричала: ―Женя,

сделай хоть что-нибудь!… Бей банку!‖ Я побежал на

кухню, взял деревянную скалку, которой раскатывают тесто,

1

4

3

и сразу скажу, что удачно. Так как одним ударом бабахнул

по банке и она – разлетелась в разные стороны, ничуть не

повредив телу. Тѐтя Вера лежала в изнеможении и без сил,

я аккуратно собрал все осколки в мусорное ведро. Так

Господь явил Свою милость к тете Вере, через меня.

Я был не злопамятный, быстро прощал и забывал

негативное, сделанное по отношению ко мне, но что-то, как

видите, и вспомнил. Я был ребенком, не знал ни причин,

ни следствий. Но Бог что-то говорил к тете Вере, в моем

присутствии, когда никого в доме не было.

Дядя Коля со своей семьей, очевидно, пошел в свое

родное село, в котором я был с ними раньше. А ходили

мы, когда он и тетя Аня решили пожениться. Идти туда

было долго и утомительно, по шоссейной дороге,

построенной пленными немцами после войны. Запомнился

конфуз, который я допустил при входе в дом родителей,

ляпнув своими устами, как старик, что-то, от чего молодые

сильно покраснели, а мама дяди Коли молчаливо смутилась

от моей открытости. Тетя Аня потом тайком угрожающе

помахала мне указательным пальцем, когда мы шли

обратно. Она мне сказала, что я ―полиз попэрэк батькы в

пэкло‖.

Находясь как-то в многодневных бедствиях -

«путешествиях», я пришел к своей бабушке Поле, а так как

мы давно не виделись, то беседовали с ней о своих

жизненных обстоятельствах и заботах, задавая друг другу

разные вопросы. Жила она на старости лет очень бедно, но

дала мне пять рублей и сказала, чтобы я пошел и купил

себе на рубль мороженое, на один рубль сходил в кино

(кино я любил сызмальства), а три рубля чтобы я принес ей

назад – на хлеб, потому что у нее это были последние

деньги. От радости и благодарности за такую заботу я

побежал в город со всех ног, уже минут через двенадцать

стоял у клуба, зашел в холл, где купил мороженое и билет

в кино. Просмотрел я кинофильм, вышел и соблазнился

теми деньгами, которые я обязан был отнести бабушке. Я

1

4

4

проел те три рубля и к бабушке не пошел. После этого я

к ней очень долго не приходил, так как было стыдно за

свой бесчестный поступок. Прошло достаточно много

времени, пожалуй, около двух лет. Все идет своим чередом,

как говорят философы – «по спирали». Было лето, я снова

находился в очередном «странствовании по мукам». Поздно

ночью пришел к своей бабушке, не зная, как она все это

время жила. Сел напротив ее дома, с краю бугра-обочины.

Сидел в свисавших ветках куста – голодный, усталый, в

стыде за те три рубля, из-за которых не мог войти во двор

дома, где родился. А не ведал я, что бабушка сидела

одиноко, в своих раздумьях, на ступеньках веранды

крыльца. Я же, от всего пережитого, горько плакал. Она

услышала мой плач и спросила: «Кто там плачет, что

случилось?» А я взахлеб, рыдая, ответил: «Бабушка, это я,

Женя». Она подошла ко мне с лаской и тревогой,

успокаивая и спрашивая, что случилось. Я ответил, что мне

стыдно за свой поступок, что проел те три рубля, которые

обещал принести. Она же только прижала меня к себе,

гладила, утешала и ответила: «Я все уже давно позабыла,

пережилось, что старое ворошить?».

Отец, в страданиях, везде меня разыскивал и, конечно,

в доме бабушки. Я, как услышал, что он идет и ищет

меня, юркнул в темень сада, в вишнячок, проросший на

холмике, где был тайный выход и вход в подземелье к

дому, а потом быстро пролез под забором. Бежал в

кромешной тьме Батумского переулка, выскочил на улицу

Кавказскую и залег у дома крестной, в кустиках, растущих

между тропкой у забора и улицей. Отец, бежавший за

мною, не мог видеть меня, я перехитрил его, лежал, а

сердечко билось в груди от всего: от бега, от страха, от

горя, от всего переживаемого, как у воробья, которого

приходилось ловить и держать в руке. По прошествии

времени, встретил меня отец и привел домой.

Летом, весной и осенью я пас коз, помогал по дому,

бегал и гулял с пацанами.

1

4

5

СОСНЫ - ЕЛКИ - ТУЯ

Прошла страшная война, везде были ее следы, но

больше всего – могил, особенно у вокзала, в центре города

и других местах. Могилы, могилы, могилы, братские

захоронения воинов, павших в боях за свою землю. К

десятилетию Победы в Великой Отечественной войне

Правительство СССР решило создать мемориальные

кладбища, куда сносились и привозились останки известных

и безызвестных воинов. Это событие было всенародным,

везде раскапывали могилы, останки перекладывались в

специальные ящики и перевозились на мемориальные

кладбища, где поставили памятники, огородили добротными

заборами, рассадили много деревьев и кустарников. А в

школе был брошен клич: «От каждого класса – по венку!».

А где брать елки и сосны? Их вокруг Жмеринки очень

мало. Я и сказал учительнице: «Отпустите с уроков, дайте

еще двух помощников, я знаю, где растут сосны. Ветки

принесем в мешках».

На следующий день было солнечно, пригревало, скоро –

день Победы. Мы пошли с хлопцами пешком. Ходу было

километров семь. Пришли в Браилов, где когда-то, в своем

поместье, любил отдыхать всемирно известный русский

композитор Петр Ильич Чайковский, а в нескольких

километрах от его имения была сосновая роща, насажанная

когда-то рукою человека, рядом с Южным Бугом. Деревья

были высокие, никто из моих помощников залезть на

деревья не мог. Тогда я разделся, разулся и быстро залез

на одну из сосен. Начал сламывать ветки, сбрасывал их

внизу стоящим ребятам, которые усердно укладывали их в

мешки. Нарвали два мешка. Вот здесь бы и остановиться,

завязать мешки и идти поскорее в школу, где нас ждала

учительница, переживая за нас. Ведь ожидался, от класса,

самый красивый венок во всей школе, а может быть и в

1

4

6

городе. Проблема в том, что хотелось очень есть, а рядом,

метрах в пятидесяти – гусиная ферма. Посоветовались и

решили, что поймаем гуся, убьем, облепим глиной, сделаем

костер, запечем, разобьем запекшуюся глину, а весь гусь

будет очищенный и запеченный, в собственном соку – готов!

Раздирай и ешь! План был мой, очевидно, воображению

ребят представился большой гусь, пышущий и пахучий,

потому они поддержали мою идею. Решили подбить гуся

большой и толстой палкой, валявшейся под сосной.

Обломили сухие ветки, получилась хоть и корявая, но

увесистая дубина. Не произвели должной разведки – сразу

же «в бой!». Да, гусей было много. Бросили, гуси

тревожно раскричались, выскочил сторож, да еще с

берданкой. Когда палкой стали забивать гуся, прозвучал

выстрел в воздух. Мы все бросили и стали тикать что есть

силы. Бросили и мешки с сосновыми ветками,

заготовленные для переноски. Один из мешков я затянул

своим ремешком, чтобы удобно было нести.

Пришли в школу, рассказали какую-то небылицу… Венок

был сделан из бумажных цветов, созданных руками

одноклассников.

Что любопытно, это был первый опыт с венком, а через

много лет, уже в Молдавии, был второй опыт по

доставанию редкой елки для венка, тоже от класса, когда

умер директор школы.

Учились мы в девятом классе. Директор был таким,

что мы не замечали его «плохости» и командно-

руководящей деятельности по отношению к нам,

школьникам. У нас он не преподавал, о нем все отзывались

хорошо, а учителя, поникнув, понимали, что их постигла

утрата. Решили гроб с прахом его поставить на втором

этаже школы, в коридоре, который более напоминал плац. В

этом месте всегда выстраивалась школа по классам. На

праздники проводились пионерские линейки. Также это был,

своего рода, зал, куда выносили из классов стулья и

располагали их рядами, с проходами по бокам и в центре,

1

4

7

направленными в сторону небольшой сцены – достаточной

для того, чтобы там разместился класс. С фасада были

расположены щиты от пола до потолка с высказываниями

коммунистических вождей. Нарисовал эти стенды с текстами

известный бессарабский художник. Они напоминали

учащимся, что в науке нет широкой столбовой дороги, а

надобно карабкаться выше и выше…(К.Маркс), а справа –

слова В. И. Ленина.

Вот, в один из дней, дней траурной скорби по

ушедшем в вечность директоре школы, решили выставить

гроб с умершим. Дело было ближе к весне, хотя в ту зиму

насыпало хорошо снегу, что довольно редко для солнечной

Молдавии.

Классный руководитель собрала наш класс и сказала,

что нужно нам сделать венок не только от класса, но и от

школы, я вызвался быть старшим в доставке еловых веток.

А нужно отметить, что в юго-восточной части Молдавии,

достаточно жаркой летом, фактически елки не растут. Но я

знал, что если поехать первым рабочим поездом на север,

порядка под сто километров от Бессарабской, то там

начинались чудом оставшиеся от вырубания молдавские

Кодры, то есть лес. Хотя по-молдавски «лес» переводится,

как «педуре», а Кодры - они и есть Кодры, как в России,

тайга – она и есть тайга.

Когда-то в Бессарабской, в конце пятидесятых годов

прошлого столетия, был добрый обычай. На 1 Мая и День

железнодорожника (первое воскресение августа) утром от

станции отправлялся бесплатный пассажирский эшелон с

буфетами для всех желающих. А выезжали семьями,

компаниями, организациями на лоно природы, где

проводились маевки – отдых в Кодрах, как ныне сказали бы:

«пикники». В Кодрах под ветвистыми большими деревьями

располагали буфеты, а на полянах люди отдыхали, дыша

свежим лесным воздухом, что благодатно сказывалось на

настроении и бодрости. В буфетах продавалось мороженое,

ситро, пиво, охлажденное в деревянных бочках,

1

4

8

наполненных водою со льдом. Молдавия без вина – не

Молдавия. На розлив и в больших литровых бутылках

продавали красное, белое, розовое столовое и полусладкое

вино. Пирожки, булочки, печенье, фрукты, овощи, арбузы,

дыни. Играл духовой оркестр, расположившийся в тенечке.

Люди лежали на мягкой пахучей траве и отдыхали. Было

хорошо и празднично.

Поэтому в один из праздников я приметил, что в

сторонке стоял домик егеря, возможно - лесника. Рядом

было домашнее хозяйство, сараи, скотина, домашняя птица,

колодец с холодной и вкусной водой.

Молдавия вся располагается на минеральных источниках,

хотя есть и свои, достаточно серьезные, проблемы с

питьевой водой. В той местности залегали известковые

ракушечные камни. Это приводило к тому, что вода

внезапно исчезала, просочившись, уходила в глубины земли,

находя там свои пустоты. Парадоксально и то, что на

высоких холмах, где располагались поля, сады и

виноградники, местами сочилась вода многими пятнами из

грунта, испарялась, и образовывались солончаки. Земля

становилась бесплодной, но сюда пригоняли стада овец,

коров, для того, чтобы они лизали необходимую для их

жизни соль.

Отдыхая в Кодрах, я приходил к дому егеря и пил

холодную воду из большого кованого металлического ведра,

затертого руками постояльцев и гостей до блеска. Ведро

постоянно было привязано к длинной палке большого

«гусака – журавля», расположенного рядом с колодцем. На

противоположном конце «журавля» висели большие

известковые камни, притороченные толстой проволокой к

деревянному длинному коромыслу – для противовеса ведру,

которое периодически опускали в колодец, обложенный

таким же известковым ракушечником.

Так вот, рядом, метрах в двенадцати от колодца, за

колючей изгородью росли те самые высокие развесистые

ели. Вся усадьба была окружена двойным забором из

1

4

9

колючей проволоки, очевидно, от зверей, которые водились

в тех местах, вплоть до медведей. Но как показало время,

не только от зверей, но и от людей.

Вот к этим елям нас пять человек и поехало утром на

рабочем поезде в сторону Кодр, где под присмотром

лесничего росли эти прекрасные ели. Поезд ехал медленно,

двигался, как каруца, запряженная парой старых и усталых

быков, буквально, останавливался у «каждого столба», по

причине того, что Молдавия – густонаселенная страна, иди в

любом направлении три-пять километров – и наткнешься на

большое село, окруженное полями, садами и

виноградниками.

Приехали на пустынное место, все вокруг - в снегу и

безмолвно. К елкам на усадьбе нужно было идти полтора –

два километра. Чтобы нас не заметили, мы зашли в Кодры,

а потом потихоньку, в колонну по одному, след в след и

шаг за шагом, в снегу по колени, приблизились к

проволочному заграждению. Говорили шѐпотом. Прочистили

проход к елкам и стали ломать ветки и складывать в

мешки. То ли кто из нас громко заговорил, что хозяйские

собаки услышали, то ли ветром донесло чужие запахи.

Одним словом, выскочил мужик и с грозной руганью

бросился по снегу в нашу сторону, чтобы отстоять елки, а

мы бросились наутек по тем следам, по которым пришли,

скорость нашего побега была большой, поэтому мы быстро

скрылись далеко в заснеженном лесу.

Уроки браиловского похода, когда я был в четвертом

классе, 1955 года, не прошли даром. Мы мешки с

наломанными ветками не бросили, а унесли с собой. Но, к

нашей грусти и неудовольствию, мы видели, что веток

мало, не то что на два, но и на один хороший венок не

хватало. Поезд возвращался на Бессарабскую в темноте,

благо, что темнело рано. Приехали на свою станцию

голодные, но веселые, смеясь над собой и над своими

приключениями, подтрунивая, дружески, друг над другом.

1

5

0

А как же быть с зеленью для венков? Отступать было

нельзя, так как на второй день мы должны были привезти

елки, а девчонки делали обручи на венки и бумажные

цветы. Наша задача – елки и связать их на обручи. Мы с

ребятами «были полны решимости выполнить для нас

задачу любым образом». А было уже поздно, скоро

выключится и освещение в окнах. Вот я и предложил

ободрать у одной хозяйки тоже зелѐную туйку высотою до

двух метров. Это было в центре, на улице Ленина (тогда

все улицы, в любом городе, в центре, назывались так). Мы

подошли к забору, рядом с которым росла красавица туя,

стали обламывать ветки, что оказалось непростой задачей,

так как туя неохотно отдавала свои гибкие ветки, тем

более, что ни у кого из нас не было ножа. Но мы

работали споро и быстро, приспособились и утрамбовали

свои мешки до полноты. Мешки занесли ко мне домой, на

улицу Маяковского и, утрудившись от забот дня, пошли

спать, но предварительно договорились, что соберемся у

меня утром, чтобы нести тяжелые мешки с зелеными

ветками. Утром собрались все. Я предложил сделать

маскировку веток туи еловыми ветвями. Снизу уложить

тую, а поверх – пышный лапник елки. Оказалось, что наша

предосторожность была не напрасной, потому что хозяйка,

обнаружив ободранную туйку, пошла в школу искать

обидчиков.

Довольные и отдохнувшие, дружно пошли с мешками в

школу. Как только переступили порог школы, навстречу –

разъяренная сквернословящая хозяйка вечнозеленого деревца,

бросилась к нам, а за ней – взволнованные учителя. Она

бросилась ко мне, идущему первым с мешком. Я ее

спокойно остановил, «взял себя в руки» и вежливо открыл

ей мешок, затем – второй. Она вынула одну ветку елки,

затем вторую, третью в одном мешке, затем во втором –

результат тот же: «только елки». Она в ярости хотела

рыться дальше, но я строго остановил женщину и сказал:

«Что это за подозрения?! Все ветки привезены издалека!».

1

5

1

Она же, красная, сконфуженная и злая, «не попросив

прощения», ушла из школы.

А гроб уже стоял в зале, на втором этаже. У этой

женщины было две девочки, милые, хорошенькие и тихие,

заканчивали школу, одна из них шла на золотую медаль. Но

мать их, злая и необузданная, пришла ко гробу, и из-за

любимой туи проклинала покойника, всю школу, всех

учителей, не думая о судьбах выпускниц – своих детей.

Покойник этого не заслуживал, да и все остальные.

Потом мы вошли в класс, а за нами, обруганные,

учителя и классный руководитель, посмотреть, что же там

за елки? Каково же было их удивление, когда я высыпал

из полных мешков ветки туи, а еловых-то – ―кот наплакал‖.

Тогда учителя, в этот скорбный день, тихо засмеялись и

сказали: ―Молодцы, что обобрали! Она заслужила еще

большего‖. Самое волнительное было в том, что дочери

этой женщины учились у покойного директора, он был их

классным руководителем.

Венки получились пышные, вперемешку: елка – туя –

туя и снова елка – туя – туя… Украсили цветами, которые

сделали одноклассницы. Пока ребята помогали вязать венки,

я подписал красные ленты краской из зубного порошка,

разведенного на молоке, с соответствующим текстом. Мы,

искренне, рассказали тогда в классе, почему нам пришлось

покуситься на туйку. Мне больше никто ничего не говорил,

а все, кто знал историю с туей, молчали. Похоронила школа

своего некогда доброго директора ―честь по чести‖.

КОНЬКИ

Вернемся же снова в Жмеринку, к моей жизни и моим

жизненным приключениям и проблемам. Было бы

совершенно несправедливо говорить, что в семейной

педагогике, помимо коз, забот по дому или еще чего - либо,

отец не искал, по-своему, доброго решения. Было это

зимой, горка – напротив дома. Все катались на санках, у

1

5

2

кого они были. Катающаяся детвора, разогнавшись на

санках, часто влетала в наш двор через калитку, хотя ее и

закрывали. Ее выбивали. Дом наш находился на ―Т‖-

образном перекрестке, а наклонная улица упиралась в

Жатвенную улицу, напротив нашего дома. Разогнавшиеся

санки влетали, с ездоками, во двор до сарая, а летом

текущая вода, при грозе и весеннем таянии снега, текла в

наш двор. Я запомнил, как сделал себе ―коньки‖.

Материалом для них я взял деревянные обрезки

полукруглых досок-пятидесяток, которые отец привозил с

вагонно-ремонтного завода вместе с тырсой (опилками), для

топки печи. По центру дуги проделал жѐлоб и вложил

толстый провод, каким скручивали столбы для

электропроводки, загнул на стороне, куда ставилась нога,

забил гвоздями. Ногу ставил на диаметральную часть

полукруга, привязывал к обуви веревками, которые протянул

через дырки, проделанные в деревяшках. Кататься на таких

коньках было невозможно, потому что была не линия

соприкосновения скользящей проволоки по укатанной горке,

а была только точка касания. Когда я вышел на горку и

решил проехаться вниз, то, балансируя, ―катания‖ не

получил, потому что сразу же грохнулся, да так, что

больше экспериментировать не стал – снял и больше

коньками не пользовался.

Отец, очевидно, заметил мои ―коньки‖ из деревяшек и,

при всей материальной трудности, купил «с рук» коньки

―ласточка‖ на ботинках. Радость была пребольшая. Одел я

ботинки с ласточками и пошел кататься по улице. Ноги

были неустойчивы в голеностопах, так как я плохо и

неплотно затянул шнурки. Отдыхал, стоя в снегу, а потом –

вперед! Решил «проехать» к бабушке, показать ей мои

коньки. Пошел по улицам, через железную дорогу, до

Долинской, где находился дом моей первой учительницы и

ее дочери, которая преподавала мне английский язык, мимо

православной церкви, а там еще немного и – по переулку,

где жила бабушка Поля. Пришел к ней очень усталый и

1

5

3

измотанный, от ломоты в суставах. «Накатался вволю», да

так утрудился от такого катания, что еле-еле поднялся по

лесенке веранды, вошел в дом и бухнулся на стул.

Поговорили, повидались, а дальше снова нужно было

«ехать» и «кататься» в сторону Жатвенной. Вошел я в

хату, снял обувь с коньками «ласточка» и больше никогда,

НИ-КО-ГДА! не одевал их и не катался.

Только когда был женатым, после учебы в академии, в

январе 1976 года, дали мне отпуск, как молодому капитану,

не имеющему детей (ребенок умер после родов 19 августа в

г.Харькове). Вот там мы с Галей одели коньки на ботинках

«дудыши», так их называли у нас на Украине. Но при этом

был добрый и разумный совет человека, дававшего нам

коньки напрокат: «Посильнее затяните шнурки и обвяжите

голеностопы». Мы катались на льду, довольно неплохо,

подгибали ноги в коленях, по совету, и даже получили

похвалу от мужчины, допускавшего нас на каток. Правда,

падали, но были довольны, что катались, хотя неловко и

неумело, ободренные словами со стороны. Это нас укрепило,

потом мы приходили на каток не один раз, даже пытались

делать «пируэты».

Желание кататься, как по зимней и скользкой дороге,

возникло у меня: «А почему бы ни сделать тележку на

подшипниках, как санки, и не покататься с горки летом»?

Помыслил и приступил к осуществлению своего замысла.

Долго разыскивал подшипники, нашел подходящие доски от

ящика, сбил щит, к нему прибил оси из брусков, заранее

остругав, и набил на них подшипники. Система управления,

по моему разумению, возлагалась на мое тело. Я буду

изгибать туловище и ноги то в одну сторону, то в другую,

и мои санки-каталки будут ехать туда, куда захочу. Этого я

так ожидал, наподобие как когда катался на санках зимой.

Для испытания и катания я избрал Межировскую улицу,

Она была накатана машинами, хотя и редкими, телегами в

упряжках лошадей. Принес я свои санки-каталки, поставил

на землю, уперся руками посредине, согнувшись, помчался

1

5

4

вперед и вниз, быстро лег, ожидая быстро ускоряющегося

катания, но не тут-то было. На дороге оказался шлак,

который постоянно выбрасывали хозяева на дорогу, чтобы

не было после дождя болота, он попал в подшипники,

которые сразу же заклинили и я, по инерции, полетел

вперед, а санки остались позади меня. Протерся лицом по

земле, усыпанной шлаком, порезав все лицо, как стеклом: по

лбу, носу, щеке, уху. Испытания окончилось неудачей. Я

понял, что больше летних санок делать не буду. Идея

летних санок как родилась, так и, вместе с неудачей,

умерла. Это сегодня можно пойти на мусорку и найти

выброшенные детские коляски с колесами, а во времена

моего детства такого не было. Когда я пришел домой и

посмотрел в зеркало - увидел порезы моего лица, разной

глубины, сочившуюся кровь с сильным ощущением боли.

Отмечу, что в годы моего детского времени жизни школ

по селам, особенно, и не было. Поэтому ребята, девчонки

ходили пешком к городским школам, порою до десяти

километров в одну сторону. Пацаны ускоряли свой приход.

Одевали, точнее, привязывали к валенкам, коньки и ехали

по укатанной автомобилями и санями дороге. Сколько же

погибло ребят на этих дорогах, по той причине, что они

делали крючки, длиною до метра, с одной стороны, где

ручка, одевали петлю на кисть руки, а крючком цеплялись

за борт автомобиля. Цеплялись в том месте, где водитель их

не мог видеть, неслись со скоростью грузовика, скользя

коньками по дороге. Но, ближе к весне, на дороге

появлялись места, где укатанного снега и льда не было,

появлялись проталины, попадая на них, уцепившийся, из-за

резкого торможения, падал, выламывал, в лучшем случае,

руку, а то и погибал. Если успевал отцепиться и

маневрировал, перепрыгивал через темные места, отпрыгивал

в сторону, тогда оставался живым. Но часто такие «гонщики»

становились инвалидами. Редко кто из них «соблюдал

технику безопасности», если так можно сказать, но такие

1

5

5

оставались живыми. Это была трагедия для семей мирного

послевоенного времени, приходившая в дома и школы.

Так как у многих из нас не было коньков, а хотелось

кататься с горки, поэтому из арматурной и гладкой толстой

проволоки делали «козлы». Прутья арматуры перевозили на

железнодорожных платформах. Мы залезали на них,

вытаскивали из связок, сбрасывали с вагонов, спрыгивали

на ходу движущегося эшелона, брали свою добычу и

убегали подальше от свидетелей. Длинную арматурину

сгибали дугой посредине, а затем торчащие концы загибали

вновь, параллельно один другому. Это делалось быстро и

легко, вставляли арматурину между столбом и штакетником

забора. Так получались санки, на полозья становились

ногами, а за согнутую часть, на уровне пояса, держались

руками. Катались ловко, с маневрами и пируэтами, несясь с

горки уверенно, даже прыгали на них с трамплинчиков.

Управляли «козлом» и руками, и ногами, и всем телом.

Весьма любопытно, что, будучи взрослым, когда мне было

уже за сорок лет, я взял у мальчишки такой «козел», но, к

моему удивлению, я не смог управлять им, но и времени

не было для восстановления утраченного опыта по

управлению этим «транспортным средством». При спуске с

горки, все втыкался в забор, то слева, то справа.

ДЫМОВУХА

Жил я рядом с воинской частью, а это давало

возможность общаться, прежде всего, с солдатами, бегать по

учебным полигонам, которых в части было много. Там

стояли учебные башни танков, специальные стрельбища и

полосы препятствий. Привлекался к наведению порядка на

боевых танках – после летних полигонов, а также находили

места складирования противотанковой и противопехотной

дымовой завесы. Однажды, играя с мальчишками «в

ножички», обнаружили рядом с солдатской курилкой

присыпанную дымовую завесу, потому что обратили

1

5

6

внимание, что почва под втыкающимися ножиками не

твердая, а очень мягкая. Там раньше находились

спецсклады. Попробовали немного этой смеси поджечь и

увидели, что она дымит бело-бурым едким дымом.

Сообразили, что это «дымовуха». Никому не рассказывая о

находке, стали использовать, где хотели, и придумывали

способ «боевого» применения, для своих целей. Брали

большую газету, сложенную вдвое, делали кулек, заполняли

из потаенной ямы «дымовухой», а яму присыпали сверху

песком и уходили к своим приключениям. Вот так я и

придумал, где «с пользой» применить «дымовуху». Учился

я тогда в школе, которая, впоследствии, стала интернатом.

Во время большой перемены, а она длилась порядка

двадцати и более минут, как правило, после третьего урока,

все выбегали на школьный двор и

бежали, естественно, в большую школьную уборную.

Помещение разделялось на две половины: для мальчиков -

слева, а для девочек – подальше, справа. Заранее приготовил

спички, кулек «дымовухи» нес за пазухой, накинул на себя

пальто, чтобы не было видно. Стал у стены туалета, в части

«справа», то есть «для девочек», под узкими окнами

туалета, расположенными под самой крышей, они же

служили и отдушинами. Поджег газету, убедился, что

бумага разгорелась и прихватывает «дымовуху», а, значит,

сработает надежно, точным броском попал в окошко, и

медленно отошел на почтительное расстояние. Стал

клубиться дым из окошек, а потом со всех возможных

отверствий и входных дверей. Крутой серо-белый дым с

желтизной поплыл угрожающим потоком над уборной, все

выскакивали оттуда в том виде, в каком кого этот дым

застал. Это было «зрелищно»…! Все выскакивали в ужасе,

одеваясь на ходу. Ни с кем я не делился воспоминаниями о

своем «боевом подвиге и опыте», молчал. Свидетелей моей

проделки не оказалось, вот сознаюсь в своем плохом и

преступном поступке, а ведь последствия могли быть

плачевными.

1

5

7

Практически, никто и никогда не интересовался моей

школьной жизнью, что лежит в портфеле, есть ли то, что

необходимо. Только тогда, когда приходила учительница

пожаловаться отцу о моей низкой успеваемости. Тогда

усиливался этот контроль моих тетрадей, заданий,

спрашивали: «Как дела в школе?». Мне очень хотелось,

чтобы отец был соучастником моей жизни в школе, но он

так не думал. Хотя и говорил, порою: «Женя, учись…».

Помню, когда очень быстро выучил стихотворение и пошел

порадоваться и рассказать его маме Нине, она брезгливо и

безразлично отмахнулась от меня, когда я начал

рассказывать. Меня это отношение ко мне очень обидело,

да и поразило, как она это сделала и с какой гримасой и

жестом. А стихотворение было такое:

«Я в мае план свой годовой

Исполнил в первый раз,

А в сентябре – уже второй,

Да третий – вот сейчас!…

Да что, да как, да как же ты, сумел?!

А на загадки я мастак

И в разговорах смел!». И так далее и тому подобное.

Размышляя, с позиции времени и жизненного опыта, скажу,

что внимание к ребенку должно быть естественным,

чистым, как мы, например, дышим, а не эпизодическим,

когда «прижмет». Попробуйте не дышать, остановитесь, «да

потом как-нибудь подышу, когда будет время». Что

получится?! Почему же ваши дети, данные вам Господом

на время вашего управления, вас обременяют? Ведь дети –

весь смысл нашей жизни, в Иисусе! Хочу кричать и

плакать, когда смотрю и вижу, что детки ваши вам –

помеха, хочется еще помолодиться, «для себя» - для плоти, а

не в ответственности перед Христом, для вечности. «Если

это знаете, блаженны, когда исполняете», – говорит Господь.

«Что посеешь, то и пожнешь» (Галат. 6,7б), здесь я

интерпретировал слова Апостола Павла. Сейте «себя» в

1

5

8

детей, с почками проросшими и прогретыми, с молитвою, с

делами праведными, с переживаниями, с «поливаниями» и

своевременными взрыхлениями, окучиваниями,

прорываниями, разумными, «сорняков», а взращивает Бог,

как говорит Святое Писание, ведь у Бога плохо не бывает,

но помните, что земледелец долго ждет своего плода от

трудов своих, от дождя раннего, да и дождя позднего… и

получает! И славит Бога! Воздавая Ему, единому, хвалу!

Тоже со слезами, но – радости, а не горечи.

Учительница, которая учила меня, ревновала о моем

состоянии учебы, поэтому пришла и все рассказала отцу о

моих проделках и моем отношении к выполнению заданий.

Поэтому однажды, когда я только пришел из школы, папа,

вежливо и с улыбкой, подозвал меня к себе, опершись на

кровать, на которой были положены две большие подушки.

Меня эта вежливость, «ласка» и убранность кровати,

насторожили, но в послушании подошел к нему. Когда я

приблизился, то мий тату, мэнэ схопыв за шыю, нагную

мою голову и зажал ее между своими коленями, в

последний момент я успел заметить, что он достал толстый

ремень из под подушек, и стал меня лупцевать, выговаривая

с угрозами и наставлениями, что ему хотелось и не

хотелось. Короче, стал вколачивать по моей заднице науку,

которая, очевидно скатилась от головы к тому месту.

Выбивая ее в сторону моей головы. Что делал я? Да

охотно и громкоголосо кричал, как мог, вскрикивал после

каждого удара пояса (хотя я был и маленький, худой, но

голос мой был громкий, заводной).

Когда папа прекратил наказание, то повесил портупею

не на привычное место, где зацеплял пряжкой за ручку

двери, как он привык править опасную бритву, оттягивая

левой рукой ее от двери на себя, плавно перемещая, правой

рукой, лезвие опасной бритвы по толстой коже ремня. А

повесил перед столом, где мне предстояло делать уроки,

чтобы я видел ее перед собой. Открыл мне учебник по

арифметике и сказал: «Вот теперь садись и делай уроки

1

5

9

(как в пословице: с корабля да на бал), а я проверю». Дал

срок на уроки и добавил, что, если не уложусь в срок, то

снова будет бить. Примеры я сделал быстро, а вот задача

с бассейном с вытекающей и втекающей водой не

получалась никак. Сижу, а в голове кошмарный ужас, в

голову ничего не лезет, а решать надо. Истек срок. Пришел

отец, как обещал, выяснил, в чем мое претыкание, прочел

задачу один раз, другой, помочь ничем мне не смог, пошел

к соседу, потом – к другому и так по всей улице, но никто

решить не смог. А я, после прочтения задачи несколько

раз, понял условие, что требуется. Успокоился, взял и

решил, но голова гудела от предстоящего возможного

наказания, ведь не вложился же в срок. Сидел, написав

решение, последовательно, в черновике. Пришел отец, когда

уже стало темно, сам возмущался от сложности задачи, что

никто из соседей не смог ее тоже решить. Сам он был

усталый и морально, и физически, а я – в том же

состоянии, но еще с подпухшей задницей и боязнью, что

еще сейчас добавят.

Остановился за моей спиной, посмотрел мой черновик,

посмотрел ответ в конце учебника, убедился, что я решил

задачу самостоятельно. Взял мое решение задачи и побежал

опять по соседям рассказать, как нужно решать задачу, и что

Женик сам ее решил. Пришел, ободренный, глаза блестели,

похвалил. Я же все написал в чистовик, сложил в

портфель, и была на этом вся ревизия. Потом было уже не

до меня.

К бабушке я уже стал ходить реже, но изредка

забегал. Жизнь моя, как я отмечал, проходила около дома, в

поле, в лесу, у воинской части и у железной дороги.

Любил стоять и смотреть, как прибывают и отправляются

поезда местного и дальнего следования, кататься на

платформах вагонов, во время маневров, когда их

сортировали по составам для товарных эшелонов из

пришедших составов и сталкивали вагоны со специальной

горки. Однажды стоял я у железнодорожного полотна и

1

6

0

видел, как на моих глазах столкнулись два паровоза, на

большой скорости – лоб в лоб. Один из паровозов был

серии «Щ» - щука, а другой серии «Ов» – овечка,

построенный еще до революции 1917 года. Паровоз «Ов»

был приземистый, длинный, с высокой трубой, у которого

тендер, вместе с будкой машиниста, возвышался над

котловой частью. Хотя, при приближении паровозов, они

один другому подавали тревожные гудки, но не успели

сбросить скорость ни один из них. Взрыв был сильный. От

страха, что это происходит только на моих глазах, я

спрятался за насыпь тех путей, где стоял. Один паровоз

залез на другой, котлы взорались, а я остался невредимым,

хотя стоял на расстоянии от места трагедии не более

тридцати метров.

Что трагически любопытно, на этом же месте я был

свидетелем еще одного происшествия. Но это произошло

уже на пути, где я стоял тогда. Вот какой это был случай.

Шел я вдоль железнодорожного полотна, по вытоптанной

тропке, по которой ходили и местные жители, и селяне,

приходившие в город за покупками. Мимо меня проезжал

отправившийся от пассажирского вокзала состав, «зайцы»

облепили вагоны снаружи: на тамбурах, под вагонами, а

более шустрые ухитрялись залезать на вагоны и сидели на

крышах. Утром ехали в город, а вечером возвращались. А на

выходные и на праздники ехало народу еще больше – в

гости, на рыбалку с рюкзаками и длинными удочками.

Тот день, о котором я свидетельствую, был последним

для одного из них. «Зайцев» было много, но все сидели на

тамбурах и под вагонами, а на крыше никого не было.

Вдруг я увидел, что из вагона вылез один в фуражке, а за

ним гнался милиционер с револьвером в руках и стрелял в

воздух. Убегающий удалялся по крыше увереннее и

быстрее, видно, что для него это было привычным делом, а

милиционер бежал смело, но с осторожностью, периодически

нагибался, придерживаясь крыши. Убегающий бежал к

концу эшелона, достиг уже последнего вагона, но к горю

1

6

1

его, поперек железной дороги провисал черный скрученный

провод полевого телефона полковой связи. Рядом с путями,

за забором, находились казармы воинской части, которая

располагалась с двух сторон железнодорожных полотен.

Проводом его отшвырнуло с вагона, он упал на рельсы и

погиб. Милиционер оказался более внимательным, потому

что нагибался, понимая, что по пути следования могут быть

провода.

Был человек – и нет его, убегал от наказания, но несся

к своей смерти. Зло оно и есть зло! В конечном итоге –

смерть, на вечное осуждение.

Оглядываюсь назад и вижу милость Божию по

отношению к моей жизни. Слава и благодарность Христу!

Построили новые соседи дом, выше дома Леньки

Шибыныка, но только выше, участок отстоял от нашего

дома всего в три дома. Мы жили внизу, а они построились

вверху. На участке был хороший сад, старый дом

порушили, а новый выстроили, но только стены, потолок и

крышу, крытую толем. Дом строился поэтапно и по

возможностям новых хозяев. Когда еще не было потолка, а

только потолочные бревна, то мы с пацанами любили

играть в разные игры в этом доме. Ребята постарше

залезали на бревна, становились на них врастопырку и,

спрыгивая, делали сальто, становясь на ноги. Наблюдая за

ними, я не понял, как они это делали, но мне нравилось,

что они делали кульбит и – снова на ногах! Мне никто не

сказал, что нужно, опуская тело вниз, оттолкнуться и, как

бы, заворачивать его на разворот. В этом и была хитрость

прыжка. Я же залез наверх, расставил ноги на разные

бревна, опустил голову, и, к моему несчастью, убрал ноги с

бревен и шеей упал на землю, хотя думал, что тоже стану

на ноги. Что было со мною дальше – не знаю, очнулся

только в больнице, где долго не приходил в себя. Помню,

что не мог поднести руку ко рту и не мог шевелиться.

Кормили меня ложечкой, а я лежал.

1

6

2

Снова милость Господа простерлась надо мною, ибо я

был рожден для Его милости.

КОТЛЕТЫ

Прошло время, я пришел домой. Папа сказал, что

приезжает в гости дедушка Никифор – его отец. Оказали

ему гостеприимство, мама Нина омыла ему ноги, вытерла

полотенцем. Пока он беседовал с отцом, мама Нина

приготовила котлеты из баранины, картошку пюре, накрыла

стол для отца, дедушки и меня, а сама села в стороне за

столиком, на кухне, тоже поесть. За столом дедушка и отец

дружно беседовали. Я быстро уплел свою пищу. Таких

котлет я не ел отродясь: ни до того, ни после, такие они

были вкусные, пахучие и аппетитные, политые мясной

подливкой. Хотя и прожил более шестидесяти лет. Отец

мой тоже все съел, а дедушка все оставил на столе, они

встали и пошли беседовать в другую комнату. Я же остался

за столом один, посмотрел, что дедушка не съел свою

порцию и подумал, что он наелся, поэтому решил ему

«помочь» – взял и все съел из его тарелки. И ушел от стола.

Довольный и сытый, пришел к ним и сел рядом, слушая их

беседу. Потом дедушка вернулся на кухню, к столу, где мы

принимали пищу, сел за стол, взял свою ложку, чтобы

продолжить есть котлету с картошкой, и говорит: «Нина, ты

зачем убрала тарелку с котлетой и картошкой. Я оставил,

потому что все было очень горячее, а вот вернулся, чтобы

завершить трапезу». Уже стемнело на улице, не заметили,

как наступили сумерки и в комнате. Включили свет,

дедушка за столом, а я стою, в смущении и конфузе сбоку

от них. Она и сказала, что ничего не убирала… Тогда я

сознался, что все съел, думая, что дедушка закончил

кушать и наелся. Тут уже наступил конфуз у всех: у отца,

дедушки, мамы Нины, у меня. Ни котлет, ни картошки

больше не было, так как она, по своей неопытности,

приготовила только на нас четверых. Вот так, дедушка

1

6

3

«угостился» в доме своего сына. «Не солоно хлебавши», -

как говорит народная пословица.

Дедушка никогда не приезжал надолго. Даже

общипанную им буханку хлеба он оставлял в своей

торбочке, чтобы взять бутылку воды, на следующий же

день, и уезжал. Чем он руководствовался, какими

соображениями, не знаю, можно только предположить. Ведь

ехать от Днепропетровска до Жмеринки и обратно было

достаточно долго и далеко. Чтобы приехать, он покупал

самый дешевый билет в общий вагон и говорил: «Мне

только бы сесть в уголочке, сбоку, у окошка. И я доеду, и

спать буду сидя». А в вагоны набивалось людей, «как

селедки в бочке».

ЛИВЕНЬ

Отец дежурил по сменам или уходил рано и приходил,

когда особождался от работы. Как-то я проснулся, нужно

было собираться и идти в школу, а на улице – сильнющий

ливень, лило как из ведра. Олежек и маленький Витя были

определены в садик-ясли. Мама Нина и говорит: «Женя,

давай побыстрее, так как ты понесешь малышей в садик. А

она еще не работала, только устраивалась. Портфель я носил

на ремешке, но плотном и крепком. Олега посадил за

спину, на свой портфель, он держался за мое тело, а Витю

мама Нина помогла посадить мне на плечи, он держался

за мою голову, а я обхватил его своими руками «в замок»,

чтобы он не упал. Мама Нина накрыла нас мешком,

сложенным в капюшон, на головку Вити. Мешок прикрывал

детей по спинкам. Ливень усиливался и усиливался, дорога

была глинистая и скользкая, а я босиком нес их по

Жатвенной, свернул на Ударника вниз, а потом – по

затяжному тягуну вверх. Вода неслась, перемалывая все на

своем пути, вымывала овраг слева и по всей дороге. Я

старался не упасть, еле-еле вышел в гору, цепляясь

загнутыми пальцами ног за размокшую дорогу. А идти до

1

6

4

садика километра три, негде спрятаться, негде присесть.

Устал, но, превозмогая себя, дошел до садика, нигде не

упал, понимая, что на плечах малыш Витя, а на портфеле –

уставший держаться Олежек. Открыл калитку садика,

прошел на веранду, вода лила с нас ручьем на

свежеокрашенный светло-коричневой краской сухой

деревянный пол. Я ведь все понимал, мне было стыдно

перед работниками садика, они, как увидели нас троих, так

и ахнули! О полах я вспомнил к тому, что в садик, кроме

меня, никто детей своих не принес, там оказались только

одни работники детского учреждения, которые помогли

снять Витю, затем Олега. Ничего не сказали, но нужно

было видеть их лица и глаза… Я же, на мгновение,

отдохнул, опустив руки, отдышался, попросил прощения за

грязь с моих ног и налитую с нас воду, попрощался и

побежал, с мокрым мешком, в школу.

О чем думала эта молодая мать, христианка, чем она

тогда руководствовалась??? Не знаю, но это было.

На похоронах мамы Нины Олег вспомнил, как мама

несла их двоих в садик под ливнем, накрывшись мешком.

Это воспоминание его сильно взволновало – до слез, поэтому

он не жалел ничего, чтобы провести ее в последний путь

достойно. А отец, после его слов, сказал: «И меня похороните

так же, как маму». Но я промолчал, что это не она несла

их тогда, а я, их старший брат, которому от роду-то было

всего около двенадцати лет. Был я худющий, как щепка, а

росточком – самый маленький в классе. Тем более, что нес

их голодным, не вкусившим, по утру, ничего. Сложите вес

малышей, хотя бы приблизительно, и вы поймете, какое

мужество необходимо было проявить мне и каких это

потребовало от меня сил, чтобы их донести и не упасть.

Но и тогда милость Господа пребывала надо мною,

слава Ему!

«Женя, - говорил папа, - Вона тебэ так любэ, так любэ,

всэ за тэбэ молыться и молыться».

1

6

5

Я согласен, что, если за нас молятся - это уже забота и,

скрытое, проявление любви. Сосед-безбожник молиться за

тебя не будет. Но нужна «действующая любовь», точнее,

написано, чтобы у нас проявлялась «вера, действующая

любовью».

Мне очень жаль, но все это вело, более, к разрушению,

нежели к созиданию и миру.

СИГНАЛЬНЫЕ РАКЕТЫ

Как-то я пас коз рядом с воинской частью, а территория

ее была огорожена колючим двойным забором, за которым

ходил часовой с автоматом. Козы послушно паслись, было

мирно и тихо. Воинская часть находилась в летних лагерях,

начальства не было, поэтому часовой допускал вольности,

садился у стога соломы, допускал нас на пост, а мы были

этому рады, садились с ним на солому, в тенечке, и он

давал нам разбирать свое оружие, учились, как автомат

устроен, как разбирать и собирать, потом мы носили ему

яблоки или то, что он просил – купить ли сигарет или

бутылку самогона. Я любил дружить больше всего с

узбеками, я им доверял больше, чем другим. От абреков и

нацменов, как говорили у нас, можно было ожидать всего, я

не доверял и славянам, знал, что обманут, либо не знаешь,

что выкинут, а узбеки были как дети, как правило, верные

слову и зла нам не делали.

Однажды я обратил внимание, что из большого

кирпичного склада, так же находившегося под охраной, две

стены которого не были огорожены, они выходили на

пустырь, где мы и пасли свою скотинку, из-под

фундамента течет ручеек, стекавший в водоем. Даже был

вырыт достаточно глубокий ровик, по которому и вытекала

вода. Ров зарос травой. Из любопытства, я пошел по

ровику, в котором журчала холодная родниковая вода.

1

6

6

Тогда я стал исследовать обстановку вокруг армейского

склада и увидел, что под фундаментом раздолблен был

камень и там была большая дыра, настолько, что я прополз

по овражку в эту дырку под фундаментом и оказался

внутри охраняемого склада. Это был один из складов

артвооружения. Я без шума и восклицаний, с легким

волнением, стал осматривать содержимое складируемых

ящиков, понимал, что если меня увидит часовой, то будет

стрелять, так как я оказался в зоне охраняемого поста,

потому что на маленьких пластинках, прикрепленных к

проволочному забору, было написано: «Стой! Стреляют!».

Когда я осмотрелся, то обнаружил на складе ящики с

сигнальными ракетами. Они представляли собой картонные

трубки длиною до двадцати пяти, а в диаметре около пяти

сантиметров. С одной стороны трубка была залита воском,

а с другой был алюминиевый колпачок, покрашенный в

разные цвета. Я догадался, что это ракеты с разными

светящимися зарядами, а количество рисочек, потом я это

выяснил на практике, означало, сколько светящихся зарядов

будет при выстреле и какого цвета.

Чтобы не получилось неприятности, я разумел, что

нужно бережно пользоваться ракетами при хранении и

обращении с ними. При пуске ракет брал ракетницу в

левую руку, а правой спокойно отворачивал алюминиевый

колпачок, брал за кольцо указательным пальцем, надежно

просунув его в кольцо, затем резко дергал за кольцо,

которое закреплялось к прочной веревочке, зажигался запал и

ракетница срабатывала – происходил выстрел и со свистом

вылетали ракеты вверх, которые зажигались уже в воздухе

на большой высоте. По цветам и количеству светящихся

ракет я понял обозначение на корпусе ракетницы: число

рисок - число ракет, цвет риски – цвет свечения ракеты.

Ракеты были самые разные: осветительные и сигнальные, со

звуком свиста и без. Вылетало от одной до трех ракет, а

реже и больше. Были смешанные: например, один красный,

а два желтых, в другой раз – два зеленых и один красная и

1

6

7

так далее. Осветительные ракеты хорошо освещали

территорию, хотя находились высоко в небе. По ночам, над

Жмеринкой, в разных местах, стали взлетать ракеты, это

была моя «работа». Имел я их «вволю», то есть, когда

хотел, тогда и пользовался. Прятал от домашних, никому

ничего не говорил. Однажды решил пустить ракету,

находясь на уроке, во вторую смену, когда наступила ночь,

окно было открыто, потому что на улице было тепло. Сел

у окна на последней парте, а впереди был весь класс,

вынул ракету и пустил ее в окно, когда ученики и не

ожидали. Все услышали выстрел и шипение и освещение

неба, так никто и не понял, откуда это. Все бросились,

вместе с учительницей, смотреть как красиво светились

ракеты яркими звездами. Номер мой прошел, но чуть не

сорвал урок, пронесло от наказания. Учительнице и детям

даже в голову не могло прийти, что «ракетчик» сидит в

классе. Но, конспирации ради, я больше этого «подвига» не

совершал.

Помимо ракет, появились у меня взрывпакеты размером

в гранату-«лимонку», обмотанные тканью типа

хлопчатобумажной черной изоленты, только сбоку торчал

«бикфордов» шнур длиною до восьми сантиметров.

Взрывал, где мог, забрасывал подальше от себя. Шел в

школу, а в кармане у ме ня лежали спички и пара «штук».

Спичками поджигал «бикфордов» шнур. Когда шел из

школы, так и «зудело» где-нибудь применить «штуку» (то

есть взрывпакет) с «пользой» и эффектом. Стоял один

вопрос: «где?». Уже подходил к дому, повернул на

Жатвенную улицу, а еще «подвига» не совершил! До дома

оставалось порядка пятидесяти метров. У соседей умерла

бабушка, окна в доме были открыты нараспашку, никого в

комнате не было видно, тогда, недолго думая, поджег шнур

взрывпакета, бросил в окно, где стоял гроб покойницы, а

сам – дал деру, «подальше от греха», в полном, а не в

переносном смысле. Через десяток секунд рванул

оглушительный взрыв, нарушив покойную тишину дома

1

6

8

усопшей и осенней ранней ночи, и дым – валом из окон…

Внешне успокоился от бега и своего поступка, вошел во

двор, а на звук взрыва вышел отец и спросил: «Что это за

взрыв?» Я ответил, что не знаю, но отец сказал: «Это не

могло произойти без твоего участия». Я молчал, а он

больше ничего не говорил.

Папы и мамы, бабушки и дедушки! Проверяйте

порядок портфелей, смотрите, что лежит у детей в карманах.

Будьте в этом постоянны, проверяйте разумно, с любовью, с

умением найти повод, чтобы не обидеть подозрениями своего

ребенка. Мой пример – подтверждение. Без комментариев.

Никогда и никто на улице не говорил о взрыве в доме,

где стоял гроб. Не было возмущений, никаких пересудов.

Либо родственники покойной куда-то ушли, оставив тело в

гробу на трое суток, по обычаю, либо что-то другое. Да и

после взрыва никто не выскочил из дома на улицу, не было

никаких криков наподобие «караул! взрывають!»… Чем я

руководствовался, что подвигло меня на такой поступок? Не

знаю. Соседи они были безвредные и тихие, была у них

девочка ненамного моложе меня, а вот «сын штунды, такое

учудил!?». Впервые сознаюсь в этом поступке, в покаянии.

ПУТЧ В ВЕНГРИИ

В 1956 году, в Венгрии, состоялся путч, направленный

против засилия СССР - в стране и во всех странах

«Варшавского Договора». По тревоге был поднят весь полк,

это событие не могло составлять тайну, потому что многие

местные девушки связали свою жизнь с армейскими

офицерами и сверхсрочниками. Выла тревожно сирена, я

прибежал в полк, к складу, откуда тягал ракеты, стал

помогать солдатам перетаскивать ящики со снарядами

«Катюши». Пацанов там, моих сверстников, было уже

много, очевидно, дети военнослужащих. Затем мы побежали

на воинскую рампу, где происходила погрузка боевой

1

6

9

техники на платформы, а личный состав рассаживался в

грузовые и пассажирские вагоны. Там ревели дизилями

танки, урчали прерывисто машины, подавались громко и четко

команды, распоряжения. Машины затягивали пушки,

гаубицы, «Катюши» заезжали на платформы, мы стояли,

наблюдая за всеми армейскими делами, и бегали, желая все

видеть, но нас прогоняли, чтобы с нами ничего не

случилось. Сформированные эшелоны утягивались

паровозами, подъезжали новые. Эшелоны уходили на запад.

Было тревожно и сумрачно, переживательно и волнительно,

слезно… эта атмосфера тревоги передавалась и нам,

живущим рядом с полком. Потом, ропотом людским,

пришло сообщение, что «дружественные» нам государства

мешали продвижению эшелонов. Затем пришло трагическое

известие, одевшее в траур многие семьи: в Закарпатье эшелон

с новобранцами и личным составом полка пустили под

откос. Со временем, в газете «Правда», я увидел

замученного офицера нашего полка, которому вложили в

руки портрет Ленина, а рядом с фото подробности, на

спине вырезали звезду и содрали кожу. Я этого офицера

знал и много раз видел раньше.

Всему есть начало и конец на этой земле. С Венгрией

разделались по всем «правилам», «навели порядок», людей

давили нашими танками. Я знал очевидцев тех кровавых и

преступных событий, один из них был вратарь (отличный

вратарь) футбольной команды из Бессарабской, а другой, в

начале девяностых годов, стал членом нашей церкви, в

городе Москва.

С радостью возвращался на место постоянной

дислокации, из Венгрии в Жмеринку, наш полк. Да, он был

наш. Мы там росли, бегали, дружили, нас там обманывали

и обижали, туда мы бегали в полковой клуб, который

находился в бывшем полковом храме, большом, очевидно,

в свое время красивом и прекрасном. В клубе показывали,

чаще, кино, реже – спектакли полкового театра. На крыше

храма, вместо купола, который снесли при советской власти,

1

7

0

сделали площадку, где собирался полковой оркестр со

своими сыновьями полка – круглыми сиротами, родители

которых погибли в войну. Мы завидовали им, этим

маленьким солдатам в аккуратно подогнанной для них

форме. Ребята были молчаливые, подтянутые, не по летам

строгие и безмолвные, потому что постоянно находились со

старшими наставниками-оркестрантами. Ребята играли на

духовых инструментах и были барабанщиками.

Оркестр играл прекрасно! По всей округе разносилась

военная оркестровая музыка во время разводов суточных

нарядов и гарнизонного караула. Там я полюбил этих

людей, в военной форме, мне было их, часто, жалко и я,

уединившись, плакал о них.

Полк возвращался с потерями, но с песнями и

радостью. Нам солдаты отдавали и каски, и много хлеба,

сколько можешь унести. Хлебом были забиты товарные

вагоны, крупными буханками «вареной» выпечки армейской

полевой кухни. Хлеб был очень вкусным, поры, воздушные,

в этом хлебе были размером в горох. Буханки были

увеличенные: и толще, и длиннее, и выше. Шустрый народ

увозил хлеб тачками, возами, мешками, а я – сколько мог

обхватить руками. Дарили губные гармошки и разное

снаряжение…

Моя улица, на которой мы жили, была улицей, по

которой проходили тяжелые танки Т-54 на учения, на

стрельбы, а потом возвращались обратно. Когда они

проносились, на большом ходу, с ревом дизелей, то стекла в

окнах дрожали и звенели, а то и визжали. Такие события

происходили и днем, и ночью, и рано утром, и поздно

вечером. Послевоенное время – время подъема страны из

пепла, но и угарной милитаризации. Через дом на улицах

района Угольника, соседствовавшего с полком, жили

офицеры со своими семьями. Во дворах днем работали

вестовые – солдаты, прикрепленные к семьям офицеров, они

кололи дрова, носили воду, помогали стирать белье и

1

7

1

ухаживали за маленькими детками. Одним словом – полк был

«наш»!

Помню грозные события, это было ближе к вечеру,

когда в небе, на запад, сколько глаза глядят, от горизонта

до горизонта более часа летели, выстроенные тройками,

тяжелые бомбардировщики, а сверху их прикрывали

истребители. Буквально, авиационная армада – медленно, на

высоте до пяти километров, многотысячными звеньями,

летела туда, откуда надвигались ночные облака. В народе

говорили, что это – в связи с событиями на Ближнем

Востоке, куда сунулись французы, англичане, И еще что-то

об Израиле и Египте… Воинствующая обстановка

милитаризации, постоянные общегородские учения

гражданской обороны, армии, милиции, всех живущих в

городе, куда, естественно, привлекались школьники.

Повсеместно были благоустроены бомбоубежища: под

домами, под школами, организациями, везде были свои

бомбоубежища и разные укрытия на случай военных

действий. «Империализм грозит нам войной!». Везде висели

плакаты с надписями: «Миру – мир!», «Мир победит войну!»

и так далее и тому подобное. Во время таких событий, я

старался видеть все, убегал из школы в центр города,

прятался и наблюдал, как взрываются разные взрывные

устройства. Завывали машины с сиренами, бежали в

противогазах с носилками санитары… Магазины

закрывались, мирная и привычная жизнь города подчинялась

суровым законам военного времени. «Как тут не

организовать партизанский отряд!? И, вообще, зачем эта

учеба!? Все равно – война!», - такие мысли утверждались в

моей головке, особенно когда прочитывал газеты, которые,

принудительно, заставляли выписывать, всех в Союзе

Советских Социалистических Республик… «Я-а-а та-а-ко-ой

дру-у-го-ой стра-а-ны-ы-ы не зна-аю-ю-ю, где та-ак во-о-о-

ль-но-о д-ы-ы-ы-шит че-е-ло-о-о-ве-ек…» (музыка

Дунаевского!).

1

7

2

Конечно, такие сумрачные времена проходили, и народ

занимался своими суетными делами, а мы бегали и играли.

Одна из игр, которую мы любили, называлась «игра в

пекаря». По весне ходили в лес собирать подснежники, а

ближе к лету – в колхозные сады, которые примыкали к

окраине города со всех сторон. Чтобы нарвать первых

ранних яблок «папировка», приходилось ползти на большое

расстояние, чтобы не заметили колхозные сторожа, а мы

знали, где росли эти яблони в большом саду,

раскинувшемся на десятки гектаров. Когда шла посадка

картофеля, то мы все были соучастниками ее посадки в

своих семьях. Посадку картошки производили, от скудости,

чаще – вырезками с почками, реже – половинками картофеля.

Редко кто позволял себе совершать посадку целыми

картошками. Только начинало греть солнце, прорастала

первая трава, выгоняли пасти коз по окраинам города,

недалеко от колхозного сада, рядом с засаженными

огородами. Так как вопрос о пище всегда волновал желудок,

то вырывали с засаженных огородов часть набухших

картошек, пекли в кострах и ели, хотя картошка

пропитывалась первыми движениями влаги на рост, но есть

еще было можно.

ПОДСНЕЖНИКИ

Ходил я в лес ранней весной один, за десять - восемь

километров от окраины города, искал подснежники, но,

когда находил, то рвал их с радостью. Снег местами еще

лежал, а цветущие подснежники между деревьями

торжествовали, отмечая приход первого лета, то есть весны.

Росли они большими полянами, будто залитыми молоком по

темно-бурой земле леса, покрытой листвой, опавшей

прошлой осенью. Я связывал пучки цветов и насаживал на

длинные лозы, срезанные с кустарников. Прутики лоз

играли «цветами побежалости», подобно раскаленному

металлу – с зеркальным отливом, от голубых и изумрудных

1

7

3

до красных, коричневых и других оттенков цвета. Их я

аккуратно складывал в одном месте, а потом этот единый и

большой букет из трехлепестковых белых подснежников нес

в город. Прутья были такой длины и толщины, чтобы не

гнулись под тяжестью букетиков, не более полуметра. Нести

было тяжело, тогда я аккуратно клал прутья на плечо так,

чтобы не повредились букеты цветов, пахнущие свежестью

зелени, пробуждающие надежду на жизнь и грядущее, а

вместе с тем – дающие радость и легкость на сердце.

Когда приходил в город, то рассудилось, что нужно

остановиться у табачной фабрики, где работало много

девушек, а по окончании трудового дня они дружной

гурьбой выходили из проходной фабрики и, вольно

невольно, перед их взором предстоял я с первыми цветами,

что вызывало умиление и восторги. Начиналась бойкая

распродажа букетов. Все восхищались моей

изобретательностью – насаживать букетики на цветные и

очень красивые тонкие лозы. Продавал я не дорого, по

пятьдесят копеек (булка стоила тридцать копеек, сайка -

шестьдесят). Цветы разбирали нарасхват. Довольный таким

нежданным для себя событием успешной распродажи, нет

не торговли, я не торговался, они сами определили такую

цену моему усердию – «и дешево, и сердито!» – я, весь

продрогший, голодный, в мокрой обуви, довольный

результатом похода в лес, шел домой.

Так получилось, что букетов было много, хотя девушки

их разобрали, но пара букетиков остались у меня. Их я

принес домой, поставил в банку с водой и лег спать.

Каково же было мое удивление, когда я проснулся: цветы

раскрылись во всей красоте и аромате! Напитавшись водой и

согревшись теплом комнаты, вызывали восхищение и

умиление…

Подснежники остались моими любимыми цветами на

всю мою жизнь - как позывные любви и доброго

пожелания…!!!

1

7

4

Если нет доброго воспитания в семье, приходит плохое

«с улицы» (а ныне и от компьютера, сотового телефона,

интернета, игровых автоматов…). Когда пас коз, то

появились первые опыты самостоятельного курения. Рвали

газету, собирали сухие осенние листья, сворачивали цигарки

и поджигали, пробовали курить, но задыхались от

обильного дыма и кашляли. Также находили брошенные

бутылки, вымывали и сдавали их, а на вырученные деньги

покупали папиросы «Бокс» (их называли «гвоздиками»,

потому что они были тонкими в диаметре), а также

сигареты «Новые» (половинками) и «Прима». Все это

пробовали, потягивали, но, слава Богу, курильщиком не

стал.

Весной детвора высыпала на улицу, ласковое солнышко

грело, расслабляло, желание учиться – и до того

нестабильное, падало. Все ожидали конца учебного года и

каникул. Играли на деньги в «доцера» и «цоки», у

некоторых эти игры называли «игрой биток». Каждый пацан

носил в кармане круг-диск, или вылитый из свинца, в

крышечке от коробочки из-под обувного крема, или

находили шайбы в паровозном депо в ящике

металлоломного мусора, рядом с токарной мастерской, либо

шли на свалку вагоноремонтного завода и, уже точно, не

оставались без находки. Игра заключалась в том, что все, у

кого были монеты в кармане, договаривались между собой

и складывали так называемую «кассу» равными долями

монет игроков, в стопочку, по договору. Затем разыгрывали

очередность, кто в каком порядке будет бросать «доцер»,

отмерив расстояние от кучки монет - кассы, отчерчивали на

земле черту, из-за которой по очереди и бросали свои

«доцеры». Затем подходили и смотрели, а у кого ближе

всего лежит «доцер» к «кассе», тот первый и начинал бить

своим (и только своим) «доцером» по кучке монет.

Все разлетавшиеся стороной «орла» монеты ложились в

карман игравшего, а «решкой» - доставались следующему

игроку, который бил своим «доцером», стараясь броском

1

7

5

«доцера» их перевернуть с «решки» на «орла». И так по

очереди. Если игрок опытный, то при броске «доцера» он

делал «цоки», то есть его «доцер», при броске, точно

попадал в «кассу», тогда все монеты доставались тому, кто

сумел сделать такой точный бросок. У опытных игроков

деньги не переводились, потому что они «чувствовали»

свой «доцер», подобно игроку в бильярд, владеющему

точностью и соразмерностью удара кием по шарам на

столе. Как во всякой игре, проявлялось нечестие и даже

драки, одни не хотели отдавать свои деньги, рассчитывали,

что выиграют, а другие начинали воровать монеты,

разбросанные на земле, после «цоки» или после удара

«доцером» по одиночным монетам. Пока сосредотачивался

для удара на одной монете, другие пытались своровать

монетки, лежащие в разных сторонах от места нахождения

«кассы». Все зависело от доцера и умения его бросать.

Хороший, соразмерный по массе, «доцер», «ложился сам в

руку», это придавало уверенности в точном броске. Такой

«доцер», также, пытались своровать друг у друга, когда он

залетал с перелетом от «кассы» или в сторону, или с

недолетом до «кассы». «Доцер» нужно было бросать

аккуратно, чтобы он летел параллельно земле, с

определенным усердием в броске и опытом, с разворотом

«доцера» мизинцем, учитывать расстояние, по договору.

Более хитрые, зная свои способности на бросок и точность,

как бы непринужденно навязывали свои условия, прежде

всего, по установке «расстояния», в шагах, до «кассы».

Малоопытные на это соглашались и терпели поражение,

теряли свои монеты. Я часто был победителем, но все

претерпел, как от сверстников, так и от поражения,

наносимого «проходимцами», случайными и опытными

шулерами - игроками, подвизающимися играть с детворой у

школ.

Когда нас собиралось человек шесть или восемь, то

играли в «пекаря». У каждого была палка, длиною до метра,

«облюбованная» каждым в отдельности по мере сил и

1

7

6

роста. Находили полкирпича, который укладывали на

ровном месте на земле, на кирпич клали пустую консервную

банку, отмеряли пять-шесть шагов от кирпича, а затем еще,

в сторону удаления от него, такое же расстояние. Все

уходили за дальнюю линию, бросали вертикально палку и,

по договору, один из игроков ловил ее рукой, а другие, в

азарте, бросались и обхватывали палку одной рукой, ниже

кисти держащего палку. Кто был последний, тот и был

пекарь, то есть ему надлежало дежурить у банки. Затем и

начиналась игра. По очередности, бросали палки, стремясь

сбить банку с кирпича.

Розыгрыш очередности проводили и по-другому: бросали

палки с конца носка, держа палку одной рукой, а на носок

обувки ставили палку другим концом, затем отшвыривали

палку ногой в сторону банки. У кого палка лежала ближе

всего к банке, тот бросал первым, а у кого она лежала

дальше всех, тот становился «пекарем».

Если кто не сбивал банку, то дружно бежали разобрать

свои палки, лежащие вокруг банки на кирпиче. Задача

пекаря: коснуться концом своей палки игрока и как можно

быстрее сбить банку подальше от кирпича, но если он

этого не сделает, то это, изловчившись, сделают игроки,

бросавшие и поднявшие свои палки. «Пекарь», сбивший

банку, дает возможность всем разобрать свои палки, а тот,

кого коснулся «пекарь», сам уже становится новым

«пекарем». Он торопился бежать за сбитой банкой, ставил

на кирпич и старался защищать банку, не дать и взять

свои палки противникам, а старался коснуться своей палкой

любого игрока и сбить банку как можно дальше, потому

что он этим особождается от «пекарства».

Игра принимала свой азарт: игроки желали помочь

своим коллегам забрать свои палки, лежащие вокруг банки

с кирпичом, окружали пекаря, стоящего над банкой, а он,

как фехтовальщик, вращаясь юлой то в одну, то в другую

сторону, сражался за банку, но и старался коснуться

соперника и сбить банку раньше, чем это сделают игроки.

1

7

7

Вся игра – в активном движении. Наконец, банку сбивали, и

все, стремглав, бежали за линию, куда пекарю хода не

было. И так игра продолжалась «до упаду». От банки

оставалось одно воспоминание – вся измятая и приплюснутая

от ударов игроков. Ближняя линия к банке служила для

разрешения спора, когда никто не мог сбить банку от

дальней линии, а также, когда пекарь утомлялся стоять в

обороне и ему не удавалось подловить соперника.

Также играли «в городки». В эту игру играла вся

страна. Городошники проводили чемпионаты города, края,

области, республики и СССР. На ровных площадках,

усыпанных мелкой гарью, как песком, рисовался белой

краской (или мелом) или «выцарапывался» в земле

попавшимся под руку предметом квадрат метр на метр,

внутри которого выставляли разные фигуры из деревянных

цилиндриков, в диаметре близком к черенку лопаты,

длиною до двадцати сантиметров. Фигурки из цилиндриков,

которые располагались в квадрате, назывались: пушка,

колодец, рак, закрытый конверт, открытый конверт,

артиллерия… Игрок получал три или пять палок того же

диаметра, что и городки, длиною до одного метра. Бросали

игроки палки поочередно. От квадрата также проводилась

дальняя и ближняя линия. Игра начиналась от дальней

линии. Игрок старался с одного броска выбить из квадрата

всю фигуру, то есть городки. Если у него это получалось,

то он переходил к ближней линии, в квадрат

устанавливались городки новой конфигурации, он

оставшимися палками старался выбить городки из квадрата.

При неудаче игру начинал следующий игрок. Игроков

могло быть несколько человек. Первый, кто заканчивал

выбивать фигуры городков, оказывался победителем. Все

просто, но в этой простоте была и своя сложность. Не все

могли так бросать свои палки удачно, промахивались,

«мазали» мимо фигур, либо бросали палку в сторону.

Собравшиеся наблюдатели либо поддерживали, либо

осмеивали соперника, чтобы в нем нарушилось внутреннее

1

7

8

равновесие спокойствия, чтобы он «вышел из себя», тогда

игра совершалась с ошибками, но это позволялось только

дворовым командам. На соревнованиях высокого уровня

соблюдалась тишина, потому что назначался всегда судья, в

задачу которого входило наблюдать, как падает палка, не

делает ли игрок-городошник «переступа» линии, от которой

бросает. Судья выбирался и дворовыми командами, задачей

его являлось соблюдение установленных правил игры.

Были мастера спорта, кандидаты в мастера спорта,

спортсмены первого, второго и третьего разрядов по

городошному виду спорта – это те, которые с одного броска

палки выбивали самые сложные фигуры даже с

завязанными глазами.

Я отмечал выше о любимой игре ребят «в ножички».

Игра была эффективной, если в игре участвовало двое или,

максимум, трое игроков. У каждого мальчишки в кармане

лежал любимый им складной ножичек. Игроки, по

договору, чертили на земле большой круг, разыгрывали, кто

будет первым, вторым и третьим. Ножик бросали рукой –

стоя, с колена – сидя. Бросали с рук, пальцев, локтя, плеча,

головы, зубов и так далее (как договаривались). Если ножик

втыкался в круг, то по этой линии «отрезалась» часть

круга победителю. Борьба шла за территорию, кто быстрее

и больше выбьет площади при прохождении

вышеперечисленных бросков. Умело бросавший нож

старался «отвоевать» занятую территорию противника

внутри круга. В эту игру играли, когда пасли коз, когда

было тепло. Так короталось время на пастбище. Но козы, в

это время, «делали свои выводы»: если игроки увлекались

(«Зачем они пришли на пастбище?»,- с позиции козы), то,

наблюдая за своими пастухами, бежали в запретные зоны

для пастбища. Их добычей становились всходы молодой

пшеницы и ржи или побеги молодого картофеля.

«ОХОТНИКИ»

1

7

9

Помню, как впервые пригнал я коз в долину на

пастбище. Бывалые пастухи-пацаны мне и говорят: давай

играть «в охотника». И добросовестно рассказали: вот

«кустик» – один пастух, вот «собаки» – другие пастухи, вот

«зайчик» – один пастух, вот «охотники» - оставшиеся

пастухи. И мирно предложили: «Ты кем хочешь быть? Не

знаешь? Ну ладно, давай ты будешь «зайчиком». Началась

игра. Я - «заяц», убегал, «собаки» догоняли, «охотники»

делали вид, что стреляют. «Собаки» старались меня

догнать, а задача «зайца», в минуту опасности и усталости,

спрятаться в кустик, где сидел пастух – «кустик». «Кустик»

мирно сидел на корточках. Всюду зелень, козы,

разбредшись, паслись, а мы бегали с шумом, играли в

«охотника». Бегал я, убегал от «охотников» и «собак»,

наконец, очень устал, вот-вот догонят, тогда я быстренько

сел в «кустик», который любезно раздвинул свои колени. Я

сел на траву, опершись на колени «кустика», чтобы

отдышаться и отдохнуть, а затем снова, как я думал,

бежать. Чтобы за мною гонялись и свора «собак» и

«охотников», чтобы умело уворачиваться от них. Но не тут-

то было, «собаки» схватили меня за ноги, а «охотники»

ухватились за руки и с рыком и криком - смехом, «рвали

меня на части», тягали туда и сюда по земле, где заранее

было выбрано место, куда обильно навалила корова своего

«свежака» – помета. Этот помет заранее незаметно от меня

присыпали обильно травой, над которым и сел «кустик».

Смеху!!! Все падали, хватаясь от смеха за животы, от

удачно проделанной уловки и моего вида-конфуза: спина и

штаны, на заднице – все мокрые, да еще протертые зеленью

и вонючим пометом коровяка… Скажу заранее, что все

выстирывается, а сок травы – нет. Жаль штаны и рубаху.

Разделся я донага и стал купаться в холоднющем

родниковом ручье, протекающем по долине, выстирал

рубаху, затем – штаны, с примесью глины. Чтобы отстирать,

все прополоскал, выкрутил, одел на себя. Все выветрилось и

высохло на мне, прошел день - повел коз домой.

1

8

0

На другой день та же компания хлопцев разыграла надо

мною продолжение игры «в охотников». Один из них

прикинулся, что пришел впервые пасти козы, как и я

вчера. Его «уговаривают» быть «зайчиком», а мне

предложили быть «кустиком». Я-то уже научен: что-что, а

«зайчиком» уже – ни-ни. Вот сейчас, предвкушаю, посмеемся

над новеньким «зайчиком».

Нашли кучу свежего и жидкого коровьего помета, я

нарвал травы, присыпал, затем присел над ним, так как я

согласился быть «кустиком». Началась игра. «Зайчик»

убегал, «собаки» догоняли и гавкали, «охотники» стреляли.

Бегал, бегал «зайчик», а потом подбежал ко мне, а я

предвкушал, что сейчас-то я раздвину ноги, «зайчик»

спрячется в «кустик» и смеху-то будет, но все неожиданно

меняется. «Зайчик» схватил меня за две ноги и рывком

посадил на заднее место в, мною же выбранную и

подготовленную, кучку коровяка (!?). «Собаки» бросились и

ухватили меня за мои руки и стали тереть по земле всем

моим телом со смехом, еще большей силы и надрывности,

чем вчера. Я понял: меня обвели вокруг пальца дважды, и

стал смеяться вместе со всеми. Снова разделся, залез в

ручей, помылся, постирался, все выкрутил, надел на себя,

закончился очередной день, все разошлись, каждый погнал

свое стадо по своим домам.

Помню, что праздник Пасхи в ту весну был ранним,

погода была холодной, пасмурной и слякотной. Пошли мы

с пацанами по хатам поздравлять: «Христос воскрес!

Христос воскрес! Христос воскрес!», а нам открывали на

стук двери и отвечали: «Воистину воскрес!!!» И, как всегда,

давали разные угощения. В этом районе Угольника

проживала, в основном, беднота, но, чтобы охотнее нас

угощали, я положил в карманы фуфайки гранаты

«лимонка» с новыми запалами-взрывателями, с красными

кольцами-чеками. Карманы нарочито оттопырил, чтобы

гранаты бросались в глаза – как бы между прочим. Гранаты,

на самом деле, были пустопорожними, но запалы – боевые.

1

8

1

Подошли к очередной хатке, постучались, вышел мужчина,

который встал с постели в ночном белье, мы его

поздравили (!?), а у него перехватило дыхание от того, что

он увидел у нас боевые гранаты «лимонки». Он быстро

ответил: «Воистину воскрес!», вбежал в свою хату, ухватил

свою «щедроту», отдал и срывающимся голосом стал

просить, чтобы мы поскорее отошли от его хатынки.

«Эффект устрашения» сработал.

По осени в Винницкой области начинался сбор урожая

сахарной свеклы. Эшелоны со свеклой шли один за другим,

на низких платформах везли белого цвета плотные

корнеплоды. Мы с пацанами шли в лесополосу и срубали

достаточно толстую жердину дерева длиною до четырех

метров. Привязывали к утолщенной части веревку, а тонкий

конец – в вырытую ямку около железнодорожного полотна,

по которому проходили эшелоны со свеклой. И делали это

так, чтобы жердь тяжелой частью падала на вагон со

свеклой. Когда вагоны мелькали мимо нас, то жердь за

веревку подтягивали, чтобы она не упала между вагонами.

Опускали на свеклу, поднимали, когда подходила сцепка

между вагонами… Свекла ссыпалась на землю, эшелон

проходил, мы начинали собирать свеклу в мешки.

Оттаскивали и прятали в бурьян, а ночью переносили в

дом к бабке, которая и покупала ее у нас для того, чтобы

гнать самогонку. Бабуля «щедро» давала нам один рубль за

мешок и всегда приговаривала: «Несите еще». Мы и

старались заработать, прибыль делили поровну между

соучастниками «труда».

Видя нашу прыть, находились такие люди, которые, как

бы между прочим, говорили: «Вот, если бы достать доску

пятидесятку или сороковку, то дал бы и десять рублей».

Смысл запроса-намека нам был понятен. Когда наступал

вечер и темнело, мы шли к железной дороге, цеплялись, на

ходу поезда, за вагоны с досками, залазили, раскручивали

проволоку, вытаскивали доски и сбрасывали вдоль полотна

железной дороги. Это было нелегко, потому что доски

1

8

2

упаковывались достаточно плотно, а проволока была

толстой, что требовало усилий и расторопности, потому что

эшелон приближался к станции, где в вагонах находиться

было и небезопасно, так как могла увидеть ведомственная

охрана на железной дороге. Сбрасывая доски, старались

запомнить места, где и куда сбрасывали. Бывало и такое,

что доска падала и ломалась, то есть «товар» портился,

потом спрыгивали, при подъезде к станции, и шли

разыскивать доски, находили, стаскивали в одно место,

припрятывали, а затем переносили заказчику, который делал

двери, рамы для окон и другие нужные вещи по дому.

Получив «большую зарплату», делились между собою и

шли по домам. Тратили деньги на конфеты, мороженое,

съестное, а было нам – только по одиннадцать-двенадцать

лет.

Где были родители? Чем занимались? При всей

семейственности, был недосмотр, который вел нас к

распутству и преступлениям.

Но и здесь я вижу милость Божью ко мне, сколько раз

мог погибнуть, травмироваться, стать инвалидом.

ШКОЛЬНАЯ СТОЛОВАЯ

Пришел день, когда в школе организовали бесплатное

питание: котлета, гарнир, хлеб, бутерброд или булочка, чай

или кофе, кефир или какао. Отвели для этого между

колоннами уголок, где поставили столики на четырех

учащихся. На большой переменке подводили нас учителя по

классам, строили в колонну по одному и, в тесноте

прохода, запускали по одному. Зашел, сел, поел и, по

команде, все вставали и, также гуськом, выходили. Не

успели выйти – а рядом запускали другую колонну

учеников. Но все, буквально, врывались, поэтому никакого

организованного контроля не могло быть. Заметив такую

ситуацию, я быстро сориентировался, что есть возможность,

в сутолоке, развернувшись, опять сесть за столик в другом

1

8

3

месте, чтобы не видели одноклассники, да и официантки,

которые спешили скорее накормить всех из младших

классов за время переменки и не сорвать расписания

занятий школы. После второй порции – уже насытился,

поэтому спокойно выходил, организованно, со всеми

выходящими из столовой. Но пришло время, и

организаторы увидели, что обедов не хватает, да остаются

те, кому ничего не достается. Вроде бы, все правильно, а

недостача. Очевидно, что таких, как я, оказалось немало.

Время-то было тяжелое, бедное, голодное, босоногое. И

стали кормить строго по спискам и талонам. Нет талона –

нет обеда!

А напряженность в семье, где я рос, нарастала. Все

больший разрыв происходил у меня с моим отцом и мамой

Ниной. Да! Я был в хате, но уже чувствовал, что я – не их.

ФЕСТИВАЛЬ

Настало теплое лето 1956 года – это год Фестиваля

молодежи и студентов всего мира. Фестиваль проводился в

городе Москве – столице Родины, а через Жмеринку

проезжали эшелон за эшелоном с молодежью разных стран.

Вокзал огородили деревянным забором высотою до четырех

метров из фугованных досок, гладких и чистых. Милиция

стояла на всех местах, чтобы и «муха не пролетела», но,

живя с детства у железной дороги, видя эти заборы и

посты охраны, я находил лазейки и пролезал на перрон. Вид

у меня был «не из праздничных»: грязный, замурзаный,

босоногий… Поезда с участниками международного

фестиваля на станции Жмеринка останавливались на долгое

время, потому что на нашей станции менялись паровозы:

доливалась в котлы паровозов и вагонов вода,

дозаправлялись сжатым воздухом тормозные системы

эшелонов, поэтому времени для общения с гостями было

достаточно.

1

8

4

Меня удивляли их холеные лица, сытый и

самодовольный вид, качество одежды. Ехали рослые

югославы, другие, о которых я и знать не мог. Они

выходили из вагонов в шортах в клеточку, шляпах,

женщины – в брюках… Гуляли по перрону, давали

автографы, гостинцы, значки... но мне мало что доставалось,

потому, что к ним «бросались в любви» в объятия другие,

более хитрые и шустрые, которые надеялись получить от

гостей что-нибудь и более ценное. Видя, что так

происходит постоянно, я раздобыл в доме бабушки старую

открытку с видом пейзажа знаменитого художника, вытер

ее, подтер резинкой и принес с собою, рассчитывая, что

дам в подарок открытку, а мне дадут что-нибудь взамен,

хотя бы значок, который напоминал цветок из пяти

лепестков разных цветов, а внутри его – глобус, на котором

– Кремль, по периметру написано было: «Международный

фестиваль, Москва, 1956 года». Но мне на моей же

открытке, сделали, на незнакомом языке, надпись

размашистым почерком и вернули мне же. Я был еще

больше удивлен. Не ожидал, что твой же подарок тебе же и

дарят. Вот это да-а-а!? Я поизумлялся, разглядывая открытку,

поднял голову – но увидел только спину того, кто это

сделал. Поезд ушел, я открытку порвал и выкинул в урну.

Запомнил, как вся Жмеринка, буквально, гудела в

разных местах, только и говорили: «Завтра будет проходить

поезд с участниками фестиваля из Израиля». Кордон на

вокзале был усиленный до чрезвычайности, но я и здесь

преуспел, чтобы видеть израильтян. Первую платформу

вокзала перегородили прочными сетками, за одну ночь,

предшествующую приходу эшелона. Сетка была установлена

на металлических каркасах, ячейка сетки была очень

маленькой, все было сделано «культурно». Милиция, через

одного человека, стояла с двух сторон сетки. Со стороны

вокзала находились местные евреи и встречающие – такие,

как я, чтобы поглазеть. Подошел поезд, высыпали из

вагонов израильтяне, а их не допускали к сетке. Начали

1

8

5

узнавать друг друга, совать свернутые записки через ячейки

сетки. Милиция, проявляя усилие, не допускала никого, но

поднялся крик, рыдание, слезы, с двух сторон бросились на

сетку, пытались сорвать, растащить, завалить ее, но не тут-

то было, все было сделано «на совесть».

Поднялся всеобщий крик: «Фашисты! Фашисты!

Фашисты!»… Так как милиция стала применять еще

большее усердие в применении силы. Тогда я взобрался на

сточную трубу, прикрепленную к стене здания еще с

царских времен, вверх, и видел это сверху, поверх голов

так, что мне виднелась вся ужасающая картина

«гостеприимства» сталинскими наследниками… Эшелон

ушел, все стали, впоспешестве, уходить, разбегаться, как бы

еще и не загребли, слез и я, шмыгнул и – «бувай таков!».

А ведь девиз фестиваля был: «Мир! Равенство!

Братство!…».

Прошел фестиваль «дружбы народов всего мира», отголоски

его доходят к нам и ныне о его «гранях» общения

молодежи, но сейчас – не та тема, отгремела музыка, пение

песен и маршей, поползли слухи, что много в Москве

осталось наших девиц, зараженных от негров и «друзей»

народов. А ближе к осени, уже в октябре, по всей стране

пошел небывалый грипп. Школы закрывали, везде учили,

что нужно есть чеснок, протирать все в доме, общественных

организациях, раствором хлорки и карболки, умирали люди,

пошли слухи: «шо цэ вид хвэстивалю» (что это от

фестиваля), что это они понаносили и нарочно нам

оставили. Нация мобилизовывалась исключительностью

счастливой жизни в СССР, «а вот враги-империалисты –

они нас не сломят». На таком вот фоне внутренней

обстановки в стране не помню причин, побудивших меня

это сделать, я ушел, в очередной раз, из дома. Шел по

шпалам железной дороги довольно далеко, более десяти

километров. «Что делать дальше, куда идти?», - размышлял

я, а потом пришла мысль, что нужно пойти в село

Лыткинци – село, где жила когда-то мама Нина, поэтому

1

8

6

пошел через лес напрямик, по азимуту. Долго блуждал,

чуть было не заблудился, вышел на дорогу, которая вела,

хоть и косвенно, но в нужном для меня направлении.

Благо, что у дороги росли груши, боярышник, поэтому я

их собирал и подкреплялся. Наконец, пришел в село. Попал

на ту дорогу, где когда-то жила мама Нина, прошел мимо

ее дома, дальше, дальше – и пришел к ее тете, уже

пожилой, рослой, не худой и не полной, звали ее тетя Ганя,

муж ее – добрейший молчаливый и незаметный дедок – дядя

Иван. План созрел у меня таков, поясняющий причину

моего прихода к ним. План был прост: все люди говорили

все, что я выше описал, да еще усилил красками рассказа,

что везде – массовый падеж людей, «мруть, як мухы»,

опасности гриппа, жмеринские новости, а в конце

повествования и сказал: «вот, меня, чтоб спасти от смерти,

папа и мама Нина отправили к вам в село, а сами, может

быть, как и все, помрут». Радиоточки и газэт в хати нэ

було, цэ я зрозумив сразу.

Меня обласкали, накормили, спать положили на русской

печке, на кожушке, а тетя Ганя и дядя Иван спали на

кровати. Хатка была чистой, кушать было что, орехов и

больших яблок было вволю, вот я и грыз то орехи, то

яблоки, то орехи то яблоки, только успевал «бегать до

витру», потихоньку отъевшись, стал хорошеть, щечки

порозовели. Я у них не бездельничал, трудиться я любил.

Ходил в лес и тягал мешками опавшие с деревьев сухие

листья, вырубал жерди, ставил их вокруг хаты, сплетал их

более тонкими ветками, а между стеной хаты и такой

изгородью, сделанной своими руками, от земли до стрехи (то

есть до крыши, покрытой соломой) набивал сухими

листьями, только проемы окон и дверей оставались

нетронутыми. Толщина набивки утеплителя на зиму из

листьев была до полуметра. Так делали все. С одной

стороны – утепление хатынки, а с другой стороны –

подстилка скотинке да корм коровке. Вот эту работу делал

я сам. Сколько мешков принес трамбованной листвы (опыт

1

8

7

был – приобретенный на траве)? Не считал, делал, пока не

обложил весь дом. Чтобы никто не видел, вставал очень

рано, до восхода солнца, шел с топором в лес и тихо

подрубал дерево, которое называлось «граб», у самого

корня. Особенность произрастания этого дерева была в том,

что достаточно было подрубить корень – и все дерево

падало, а боковые корни были тонкими, что не доставляло

труда. Нагибал граб к земле, отрубал его ветки, верхушку

и тянул на плечах по две-три жердины, длиною до шести и

более метров, топор засовывал за толстый ремень, который

дал мне дядя Иван, которым опоясывался. Особенность

древесины граба: плотность и прочность, ствол его ровный

без извилин, в диаметре составлял более десяти-

двенадцати сантиметров (я такие выбирал, чтобы легче и

тянуть и употреблять в дело).

Так как я лазил по деревьям ловко, «як мавпа» (как

обезьянка), то добирался до верхушки граба быстро,

цеплялся за макушку дерева, отпрыгивал, своим телом, от

ствола в сторону, держась руками за нее, дерево изгибалось

дугой, а я опускался, как парашютист, на землю, плавно и

мягко. На всякий случай, от неприятностей падения,

нагребал сухих листьев большую кучу, куда мог смело

прыгать, с головой окунувшись в них, выползал из-под

кучи, когда подрубал корень, то оно покорно и медленно

ложилось набок, я спрыгивал, дорубал корень и, в

считанные минуты, разделывался с деревом, подготавливая

его к переноске. Наносил я тогда тете Гане и дяде Ивану

целый ворох – большущую кучу.

Осень была теплой и золотистой, но после ночных

заморозков сперва дружно опадали грецкие орехи, а в один

из дней, выйдя утром на двор, увидел, что весь большущий

орех осыпал листву. Удивительно!? За одну ночь! Крона

осиротела, была пуста, большие желтовато-зеленые листья

ореха покрывали землю большим кругом в проекции ее

ветвей. Толстый слой листвы воздушно-мягкой шубой

покрыл землю, заботливо и нежно, как птица прячет своих

1

8

8

птенцов от непогоды, согревая своим крыльями и теплотой

тела своих птенцов. Так и орех отдал свою листву,

прекратил свою жизнь, чтобы покрыть и сохранить свои

плоды своеобразной шубой… Только оставалось аккуратно

сгрести листья в сторону и увидеть тайну сокрытия: плоды

его лежали многослойными рядами, один над другим – бери,

собирай и неси в дом на русскую печь, чтобы потом

благодарно питаться ими всю зиму.

Я все это убирал, помогал по дому и огороду, а дяде

Ивану помогал шинковать сахарную свеклу для браги на

самогон. Засыпал ее в молочный бидон, где приготовлялась

брага. После нужного времени для брожения браги, ставили

бидон на керогаз, закрывая крышку бидона. На выход из

крышки насаживали резиновую трубку, для паров,

обмазывали все, для герметизации, тестом с отрубями.

Трубку подсоединяли к змеевику, в бочонке с холодной

водой, зажигали керогаз, пары браги поднимались вверх по

трубке, остывали в змеевике, под воздействием холодной

воды, а из выходной трубочки вытекала, сперва, чистейшая

жидкость самогона, называемого «перваком». В мою задачу

входило отслеживать, чтобы собрать в бутыль первак и

спрятать от тети Гани, таково было распоряжение дяди

Ивана, а потом подставлять другую емкость. Чтобы в

бутыль текла чистая самогонка, в леечку, которую вставлял

в бутыль, клал немного ватки, либо марлю, на которой

оседали всякие смеси сивухи, оседающие на фильтр, «шо

було врэдным для здоровля». Тетя Ганя и дядя Иван

отдыхали от дневных забот, а я следил за тем, как горит

фитиль керогаза, отбирал нагретую воду от змеевика, по

которому проходил пар от браги, в бочонке, наливал

холодную. Я был для них доброю находкою, они не могли

нахвалиться мною перед соседями. А время шло своим

чередом. Пробыл я у них уже более месяца.

Вот тетя Ганя и говорит: «Казанок у меня прохудился,

схожу в город и куплю, навещу Гэну и Нину», - а у меня

наступила страшная на сердце тоска. Что делать вечером в

1

8

9

сельской хате зимой? Урожай убран, скотина накормлена,

хата натоплена, дров на всю зиму и более. Поужинали,

после чего пригашали керосиновую лампу, как

единственный источник освещения, а керосин жалко зря

тратить, потому что его продавали только в городе, а в

село приезжали редко. А тут новость, что кто-то ходил в

город и знакомый «вмэр вид чахоткы» (то есть от

туберкулеза). Я ловко и открывал свои «глубокие»

медицинские» «навыки» и «знания». Что после больного на

земле остается вредная болезнь, которая не пропадает ни от

мороза, ни от солнца, а тот знакомый «як раз и ходыв тою

дорогою до миста (до города)». Дядя Иван, хлебнув первака,

молчал, как партизан на допросе, а инициатива идти «до

миста» угасала.

«А хто ж хочэ помэрты ранишэ сроку?» (а кто же хочет

умирать раньше срока?), «колы наступыв на ту заразу», я

и подкреплял эти ужасы массовыми умираниями от гриппа,

и тогда тетя Ганя сдавалась и никуда не шла, а старый

казанок, в котором была дырка, продолжали затыкать

кусочком тряпки, когда варили пищу в русской печи, как

тут не вспомнить стихотворение:

«А на загадки он мастак

И в разговорах смел»…

Однажды встал я рано утром, взял топор, подпоясался и

пошел в лес. Срубил две жердины граба потолще, а значит

и потяжелее, положил на свои плечи и иду назад к дому. А

над селом прорезались первые золотистые полоски и

снопики яркого солнца, петухи кричат: «Ку-ка-ре-ку-у!»,

собаки гавкают, как говорил герой романа Шолохова,-

«брэшуть»…Одним словом, покойно и хорошо – от видимого

и сделанного. Подходил уже к дому тети Гани, а мне

внутренний голос и говорит: «Женя, глянь вперед, там идет

твой папа». Я глянул, а он – метрах в пятидесяти: с

велосипедом, подходит, такой грустный и скорбный, к дому

тети Гани и дяди Ивана…Молчание, он меня не узнал, так

как я был худой, а тут хлопчик идет такой упитанный и

1

9

0

несет на себе жерди…Но вдруг Гэна остановился, а меня

как парализовало, тогда отец и сообразил, что это я,

Женя… Он подошел ко мне без гнева, скорбный,

смиренный, что-то начал говорить, что совершенно

случайно пришел в село, так как, когда я, давно, шел по

железной дороге, встретил меня соработник отца со своею

женою, с велосипедом и урожаем, что мы поздоровались (а

я это хорошо помнил), потому что мы знали друг друга…

Вот, случайно, зашел на работе разговор, что пропал сын, а

тот и вспомнил, что я шел по железной дороге от города,

но куда? Отец рассуждал, рассуждал: «Железная дорога шла

от города в одну сторону, куда же я мог идти? «Туда»,-

как сказал сотрудник и показал рукой? Но село Лыткинци

были в другой стороне…». Но, чтобы проверить

информацию сотрудника шел, без всякой надежды, в

«другую» сторону, но в село Лыткинци.

Во мне все оборвалось, я бросил грабины со своих

плеч и, с помощью отца, затянули во двор, зашли в хату,

тут-то и открылся весь мой «ловкий» обман о том, что я

был направлен в село, чтобы хоть спасти меня, поахали,

посмеялись, погрустили, разошлись. Мы пошли с отцом в

Жмеринку, а тетя Ганя и Дядя Иван остались в селе.

Больше я их не видел. Прошло много времени, как я

узнал, что они давным-давно умерли.

Можно было бы еще вокруг этого события писать, о

том, как ходил в кино в сельский клуб, как гулял на

свадьбе у соседей, как напоили меня там самогоном, как

было рвотно и плохо, как еще, еще и еще, но остановлюсь.

Когда мы шли, с отцом, в Жмеринку, километр за

километром, пришли в одно село, а в сельской лавке

продавались лыжи. Отец и купил их мне в подарок, чтобы

я катался на них, но они были малы на меня…чуть-чуть

выше моей головы, но зиму я на них откатался, потом отец

их продал за удачную сумму денег – кому - то из врачей

своей организации СЭС – «сан-эпидем-станции».

1

9

1

Шли мы в сторону дома, о чем-то отец меня

увещевал, но я слушал и старался понять одно,

беспокоившее меня больше всего: «Будет ли он меня

избивать, когда прийдем домой?». Но всего я уже и не

помню.

Снова в школу, но, говоря народным языком, «жизнь

дала трещину», не клеилось… Отец, по-своему, старался,

перед наступлением зимы принес мне финские армейские

лыжи – белые, широкие, загнуты концы, а на них дырочки

для тесемки, чтобы можно было делать из них санки, для

транспортировки грузов по снегу, зажимы пружинные,

обхватывающие всю ступню ноги, трех желобные, с

металлическими полосками по краям, обеспечивающими

особую прочность и надежность лыж. Лыжи были, конечно,

не для пацана, каковым я был, а для взрослого и рослого

мужчины, с тяжелым весом. Палок не было, поэтому я

ездил с горки, прыгал с трамплинов, ходил по снегу без

палок, а это требовало от меня больших сил, что меня

сильно физически изматывало. Однажды я пошел на

расстояние до нескольких километров от дома, в

Михайловский лес. Там катались на лыжах сельские и,

незнакомые мне, юноши и подростки, по проложенной и

наезженной лыжне, среди деревьев. Лыжня была крутая, с

виражами, между деревьями и трамплинами.

Назад возвращался через поля и долину, передвигал

лыжами еле-еле. Укреплялся мороз, только твердый

снежный наст хрустел подо мною, на темном и ярко

звездном небе светила большая и яркая луна. За спиной,

вдали, оставались лес и село, а на безмолвном снежном

поле, отдающем сверкающей синевой снежно-ледяных

кристаллов, от лучей светящейся луны, а до дома нужно

было еще идти и идти, хотя уже видна была окраина

Жмеринки, что придавало мне сил и ободряло. Добрался

домой в обледенелой одежде, к 22.00, где волновались о

моем отсутствии.