Антон Павлович Чехов - uCozchitaj.ucoz.net › _ld › 0 › 38_.--_.pdf · Антон Павлович Чехов – один из величайших писателей

Антон Павлович ЧеховЧеловек в футляре (сборник)

Текст предоставлен издательством «АСТ»http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=170783

Человек в футляре: АСТ, АСТ Москва; Москва; 2007ISBN 978-5-17-031957-2, 5-17-031957-6, 5-9713-0045-8

АннотацияАнтон Павлович Чехов – один из величайших писателей

и драматургов не только отечественной, но и мировойлитературы, тончайший психолог, ироничный юморист,непревзойденный певец загадочной русской души во всемее эмоциональном диапазоне, в котором от смешного додраматического – всего один шаг.

В сборник вошли наиболее известные повести ирассказы Чехова – произведения забавные и трагические,порой прозрачно-поэтичные, порой саркастично-едкие.Щемящие и тонкие истории «несбывшейся любви» –«Дама с собачкой», «Дом с мезонином», «Ионыч».Безжалостные в своей психологической обнаженности«женские и мужские портреты» – «Душечка», «Анна нашее», «Попрыгунья», «Крыжовник»… С детства знакомыепечально-добрые «Ванька» и «Каштанка», откровенно,взахлеб смешные «Мальчики», «Лошадиная фамилия»,«Хирургия» – и многое, многое другое!

СодержаниеПисьмо к ученому соседу 8Радость 16Загадочная натура 20Смерть чиновника 24Толстый и тонкий 29Экзамен на чин 33Хирургия 39Хамелеон 45Надлежащие меры 51Маска 57Дачники 66Лошадиная фамилия 69Унтер Пришибеев 75Тапер 82Тоска 90Переполох 99Анюта 111Ведьма 118Шуточка 138Мечты 145Ванька 159Письмо 166Мальчики 184

Каштанка 195Глава первая 195Глава вторая 199Глава третья 203Глава четвертая 207Глава пятая 211Глава шестая 215Глава седьмая 221

Спать хочется 230Неприятность 239Скучная история 270

I 270II 291III 319IV 337V 352VI 359

Попрыгунья 369I 369II 373III 380IV 384V 388VI 395VII 401VIII 406

Палата № 6 413I 413II 419III 422IV 428V 431VI 438VII 447VIII 452IX 454X 463XI 472XII 475XIII 481XIV 484XV 489XVI 494XVII 500XVIII 503XIX 509

Скрипка Ротшильда 511Учитель словесности 527

I 527II 551

Анна на шее 566I 566

II 577Дом с мезонином 587

I 587II 594III 603IV 611

Ионыч 618I 618II 626III 633IV 638V 647

Человек в футляре 650Крыжовник 671О любви 688Душечка 703Дама с собачкой 723

I 723II 728III 737IV 747

Невеста 752I 752II 759III 765IV 770

V 775VI 777

Антон ЧеховЧеловек в

футляре (сборник)

Письмо к ученому соседу

Село Блины-Съедены

Дорогой Соседушка.Максим… (забыл как по батюшке, извените велико-

душно!) Извените и простите меня старого старикаш-ку и нелепую душу человеческую за то, что осмели-ваюсь Вас беспокоить своим жалким письменным ле-петом. Вот уж целый год прошел как Вы изволили по-селиться в нашей части света по соседству со мноймелким человечиком, а я все еще не знаю Вас, а Выменя стрекозу жалкую не знаете. Позвольте ж драго-ценный соседушка хотя посредством сих старческихгиероглифоф познакомиться с Вами, пожать мыслен-но Вашу ученую руку и поздравить Вас с приездом изСанкт-Петербурга в наш недостойный материк, насе-ленный мужиками и крестьянским народом т. е. пле-бейским элементом. Давно искал я случая познако-

миться с Вами, жаждал, потому что наука в некото-ром роде мать наша родная, все одно как и цивили-зация и потому что сердечно уважаю тех людей, зна-менитое имя и звание которых, увенчанное ореоломпопулярной славы, лаврами, кимвалами, орденами,лентами и аттестатами гремит как гром и молния повсем частям вселенного мира сего видимого и неви-димого т. е. подлунного. Я пламенно люблю астроно-мов, поэтов, метафизиков, приват-доцентов, химикови других жрецов науки, к которым Вы себя причисляе-те чрез свои умные факты и отрасли наук, т. е. продук-ты и плоды. Говорят, что вы много книг напечатали вовремя умственного сидения с трубами, градусникамии кучей заграничных книг с заманчивыми рисунками.Недавно заезжал в мои жалкие владения, в мои руи-ны и развалины местный максимус понтифекс1 отецГерасим и со свойственным ему фанатизмом бранили порицал Ваши мысли и идеи касательно человече-ского происхождения и других явлений мира видимо-го и восставал и горячился против Вашей умственнойсферы и мыслительного горизонта покрытого свети-лами и аэроглитами. Я не согласен с о. Герасимомкасательно Ваших умственных идей, потому что жи-ву и питаюсь одной только наукой, которую Провиде-ние дало роду человеческому для вырытия из недр

1 Верховный жрец (от лат. pontifex maximus).

мира видимого и невидимого драгоценных металов,металоидов и бриллиантов, но все-таки простите ме-ня, батюшка, насекомого еле видимого, если я осме-люсь опровергнуть по-стариковски некоторые Вашиидеи касательно естества природы. О. Герасим сооб-щил мне, что будто Вы сочинили сочинение в которомизволили изложить не весьма существенные идеи нащот людей и их первородного состояния и допотопно-го бытия. Вы изволили сочинить что человек произо-шел от обезьянских племен мартышек орангуташек ит. п. Простите меня старичка, но я с Вами касатель-но этого важного пункта не согласен и могу Вам запя-тую поставить. Ибо, если бы человек, властитель ми-ра, умнейшее из дыхательных существ, происходилот глупой и невежественной обезьяны то у него былбы хвост и дикий голос. Если бы мы происходили отобезьян, то нас теперь водили бы по городам Цыганына показ и мы платили бы деньги за показ друг друга,танцуя по приказу Цыгана или сидя за решеткой в зве-ринце. Разве мы покрыты кругом шерстью? Разве мыне носим одеяний, коих лишены обезьяны? Разве мылюбили бы и не презирали бы женщину, если бы отнее хоть немножко пахло бы обезьяной, которую мыкаждый вторник видим у Предводителя Дворянства?Если бы наши прародители происходили от обезьян,то их не похоронили бы на христианском кладбище;

мой прапрадед например Амвросий, живший во вре-мя оно в царстве Польском был погребен не как обе-зьяна, а рядом с абатом католическим Иоакимом Шо-стаком, записки коего об умеренном климате и неуме-ренном употреблении горячих напитков хранятся ещедоселе у брата моего Ивана (Маиора). Абат значит ка-толический поп. Извените меня неука за то, что ме-шаюсь в Ваши ученые дела и толкую по-своему постарчески и навязываю вам свои дикообразные и ка-кие-то аляповатые идеи, которые у ученых и цивили-зованных людей скорей помещаются в животе чем вголове. Не могу умолчать и не терплю когда ученыенеправильно мыслят в уме своем и не могу не возра-зить Вам. О. Герасим сообщил мне, что вы неправиль-но мыслите об луне, т. е. об месяце, который заменя-ет нам солнце в часы мрака и темноты, когда людиспят, а Вы проводите электричество с места на местои фантазируете. Не смейтесь над стариком за то чтотак глупо пишу. Вы пишете, что на луне, т. е. на ме-сяце, живут и обитают люди и племена. Этого не мо-жет быть никогда, потому что если бы люди жили налуне то заслоняли бы для нас магический и волшеб-ный свет ее своими домами и тучными пастбищами.Без дождика люди не могут жить, а дождь идет внизна землю, а не вверх на луну. Люди живя на луне па-дали бы вниз на землю, а этого не бывает. Нечистоты

и помои сыпались бы на наш материк с населеннойлуны. Могут ли люди жить на луне, если она суще-ствует только ночью, а днем исчезает? И правитель-ства не могут дозволить жить на луне, потому что наней по причине далекого расстояния и недосягаемо-сти ее можно укрываться от повинностей очень легко.Вы немножко ошиблись. Вы сочинили и напечатали всвоем умном соченении, как сказал мне о. Герасим,что будто бы на самом величайшем светиле, на солн-це, есть черные пятнушки. Этого не может быть, по-тому что этого не может быть никогда. Как Вы могливидеть на солнце пятны, если на солнце нельзя гля-деть простыми человеческими глазами, и для чего нанем пятны, если и без них можно обойтиться? Из ка-кого мокрого тела сделаны эти самые пятны, если онине сгорают? Может быть, по-вашему и рыбы живут насолнце? Извените меня дурмана ядовитого, что такглупо съострил! Ужасно я предан науке! Рубль сей па-рус девятнадцатого столетия для меня не имеет ни-какой цены, наука его затемнила у моих глаз своимидальнейшими крылами. Всякое открытие терзает ме-ня как гвоздик в спине. Хотя я невежда и старосвет-ский помещик, а все же таки негодник старый занима-юсь наукой и открытиями, которые собственными ру-ками произвожу и наполняю свою нелепую головеш-ку, свой дикий череп мыслями и комплектом величай-

ших знаний. Матушка природа есть книга, которую на-до читать и видеть. Я много произвел открытий сво-им собственным умом, таких открытий, каких еще ниодин реформатор не изобретал. Скажу без хвастов-ства, что я не из последних касательно образованно-сти, добытой мозолями, а не богатством родителейт. е. отца и матери или опекунов, которые часто губятдетей своих посредством богатства, роскоши и ше-стиэтажных жилищ с невольниками и электрическимипозвонками. Вот что мой грошовый ум открыл. Я от-крыл, что наша великая огненная лучистая хламидасолнце в день Св. Пасхи рано утром занимательно иживописно играет разноцветными цветами и произво-дит своим чудным мерцанием игривое впечатление.Другое открытие. Отчего зимою день короткий, а ночьдлинная, а летом наоборот? День зимою оттого корот-кий, что подобно всем прочим предметам видимым иневидимым от холода сжимается и оттого, что солнцерано заходит, а ночь от возжения светильников и фо-нарей расширяется, ибо согревается. Потом я открылеще, что собаки весной траву кушают подобно овцами что кофей для полнокровных людей вреден, потомучто производит в голове головокружение, а в глазахмутный вид и тому подобное прочее. Много я сделалоткрытий и кроме этого хотя и не имею аттестатов исвидетельств. Приежжайте ко мне дорогой соседуш-

ко, ей-богу. Откроем что-нибудь вместе, литературойзаймемся и Вы меня поганенького вычислениям раз-личным поучите.

Я недавно читал у одного Французского ученого,что львиная морда совсем не похожа на человече-ский лик, как думают ученыи. И насщот этого мы по-говорим. Приежжайте, сделайте милость. Приежжай-те хоть завтра например. Мы теперь постное едим,но для Вас будим готовить скоромное. Дочь моя На-ташенька просила Вас, чтоб Вы с собой какие нибудьумные книги привезли. Она у меня эманципе все у нейдураки только она одна умная. Молодеж теперь я Вамскажу дает себя знать. Дай им бог! Через неделю комне прибудет брат мой Иван (Маиор), человек хоро-ший но между нами сказать, Бурбон и наук не любит.Это письмо должен Вам доставить мой ключник Тро-фим ровно в 8 часов вечера. Если же привезет его по-жже, то побейте его по щекам, по профессорски, нече-го с этим племенем церемониться. Если доставит по-жже то значит в кабак анафема заходил. Обычай ез-дить к соседям не нами выдуман не нами и окончит-ся, а потому непременно приежжайте с машинками икнигами. Я бы сам к Вам поехал, да конфузлив оченьи смелости не хватает. Извените меня негодника забеспокойство.

Остаюсь уважающий Вас Войска Донского отстав-

ной урядник из дворян, ваш соседВасилий Семи-Булатов.

1880

Радость

Было двенадцать часов ночи.Митя Кулдаров, возбужденный, взъерошенный,

влетел в квартиру своих родителей и быстро захо-дил по всем комнатам. Родители уже ложились спать.Сестра лежала в постели и дочитывала последнююстраничку романа. Братья-гимназисты спали.

– Откуда ты? – удивились родители. – Что с тобой?– Ох, не спрашивайте! Я никак не ожидал! Нет, я

никак не ожидал! Это… это даже невероятно!Митя захохотал и сел в кресло, будучи не в силах

держаться на ногах от счастья.– Это невероятно! Вы не можете себе представить!

Вы поглядите!Сестра спрыгнула с постели и, накинув на себя оде-

яло, подошла к брату. Гимназисты проснулись.– Что с тобой? На тебе лица нет!– Это я от радости, мамаша! Ведь теперь меня зна-

ет вся Россия! Вся! Раньше только вы одни знали,что на этом свете существует коллежский регистра-тор Дмитрий Кулдаров, а теперь вся Россия знает обэтом! Мамаша! О, господи!

Митя вскочил, побегал по всем комнатам и опятьсел.

– Да что такое случилось? Говори толком!– Вы живете, как дикие звери, газет не читаете, не

обращаете никакого внимания на гласность, а в га-зетах так много замечательного! Ежели что случится,сейчас все известно, ничего не укроется! Как я счаст-лив! О, господи! Ведь только про знаменитых людей вгазетах печатают, а тут взяли да про меня напечатали!

– Что ты? Где?Папаша побледнел. Мамаша взглянула на образ и

перекрестилась. Гимназисты вскочили и, как были, водних коротких ночных сорочках, подошли к своемустаршему брату.

– Да-с! Про меня напечатали! Теперь обо мне всяРоссия знает! Вы, мамаша, спрячьте этот нумер на па-мять! Будем читать иногда. Поглядите!

Митя вытащил из кармана номер газеты, подал от-цу и ткнул пальцем в место, обведенное синим каран-дашом.

– Читайте!Отец надел очки.– Читайте же!Мамаша взглянула на образ и перекрестилась. Па-

паша кашлянул и начал читать:– «29 декабря, в 11 часов вечера, коллежский реги-

стратор Дмитрий Кулдаров…– Видите, видите? Дальше!

– …коллежский регистратор Дмитрий Кулдаров,выходя из портерной, что на Малой Бронной, в домеКозихина, и находясь в нетрезвом состоянии…

– Это я с Семеном Петровичем… Все до тонкостейописано! Продолжайте! Дальше! Слушайте!

– …и находясь в нетрезвом состоянии, поскольз-нулся и упал под лошадь стоявшего здесь извозчика,крестьянина деревни Дурыкиной, Юхновского уезда,Ивана Дротова. Испуганная лошадь, перешагнув че-рез Кулдарова и протащив через него сани с находив-шимся в них второй гильдии московским купцом Сте-паном Луковым, помчалась по улице и была задер-жана дворниками. Кулдаров, вначале находясь в бес-чувственном состоянии, был отведен в полицейскийучасток и освидетельствован врачом. Удар, которыйон получил по затылку…

– Это я об оглоблю, папаша. Дальше! Вы дальшечитайте!

– …который он получил по затылку, отнесен к лег-ким. О случившемся составлен протокол. Потерпев-шему подана медицинская помощь…»

– Велели затылок холодной водой примачивать.Читали теперь? А? То-то вот! Теперь по всей Россиипошло! Дайте сюда!

Митя схватил газету, сложил ее и сунул в карман.– Побегу к Макаровым, им покажу… Надо еще Ива-

ницким показать, Наталии Ивановне, Анисиму Васи-льичу… Побегу! Прощайте!

Митя надел фуражку с кокардой и, торжествующий,радостный, выбежал на улицу.

1883

Загадочная натура

Купе первого класса.На диване, обитом малиновым бархатом, полуле-

жит хорошенькая дамочка. Дорогой бахромчатый ве-ер трещит в ее судорожно сжатой руке, pince-nez тои дело спадает с ее хорошенького носика, брошкана груди то поднимается, то опускается, точно ладьясреди волн. Она взволнована… Против нее на диван-чике сидит губернаторский чиновник особых поруче-ний, молодой начинающий писатель, помещающий вгубернских ведомостях небольшие рассказы или, каксам он называет, «новэллы» – из великосветской жиз-ни… Он глядит ей в лицо, глядит в упор, с видом зна-тока. Он наблюдает, изучает, улавливает эту эксцен-трическую, загадочную натуру, понимает ее, постига-ет… Душа ее, вся ее психология у него как на ладони.

– О, я постигаю вас! – говорит чиновник особых по-ручений, целуя ее руку около браслета. – Ваша чут-кая, отзывчивая душа ищет выхода из лабиринта…Да! Борьба страшная, чудовищная, но… не унывайте!Вы будете победительницей! Да!

– Опишите меня, Вольдемар! – говорит дамочка,грустно улыбаясь. – Жизнь моя так полна, так разно-образна, так пестра… Но главное – я несчастна! Я

страдалица во вкусе Достоевского… Покажите мирумою душу, Вольдемар, покажите эту бедную душу! Вы– психолог. Не прошло и часа, как мы сидим в купе иговорим, а вы уже постигли меня всю, всю!

– Говорите! Умоляю вас, говорите!– Слушайте! Родилась я в бедной чиновничьей се-

мье. Отец добрый малый, умный, но… дух времении среды… vous comprenez,2 я не виню моего бедно-го отца. Он пил, играл в карты… брал взятки… Матьже… Да что говорить! Нужда, борьба за кусок хле-ба, сознание ничтожества… Ах, не заставляйте ме-ня вспоминать! Мне нужно было самой пробивать се-бе путь… Уродливое институтское воспитание, чте-ние глупых романов, ошибки молодости, первая роб-кая любовь… А борьба со средой? Ужасно! А сомне-ния? А муки зарождающегося неверия в жизнь, в се-бя?.. Ах! Вы писатель и знаете нас, женщин. Вы пой-мете… К несчастью, я наделена широкой натурой… Яждала счастья, и какого! Я жаждала быть человеком!Да! Быть человеком – в этом я видела свое счастье!

– Чудная! – лепечет писатель, целуя руку околобраслета. – Не вас целую, дивная, а страдание чело-веческое! Помните Раскольникова? Он так целовал.

– О, Вольдемар! Мне нужна была слава… шум,блеск, как для всякой – к чему скромничать? – недю-

2 Вы понимаете (фр.)

жинной натуры. Я жаждала чего-то необыкновенно-го… не женского! И вот… И вот… подвернулся намоем пути богатый старик-генерал… Поймите меня,Вольдемар! Ведь это было самопожертвование, са-моотречение, поймите вы! Я не могла поступить ина-че. Я обогатила семью, стала путешествовать, делатьдобро… А как я страдала, как невыносимы, низмен-но-пошлы были для меня объятия этого генерала, хо-тя, надо отдать ему справедливость, в свое время онхрабро сражался. Бывали минуты… ужасные мину-ты! Но меня подкрепляла мысль, что старик не се-годня-завтра умрет, что я стану жить, как хотела, от-дамся любимому человеку, буду счастлива… А у меняесть такой человек, Вольдемар! Видит бог, есть!

Дамочка усиленно машет веером. Лицо ее прини-мает плачущее выражение.

– Но вот старик умер… Мне он оставил кое-что, ясвободна, как птица. Теперь-то и жить мне счастли-во… Не правда ли, Вольдемар? Счастье стучится комне в окно. Стоит только впустить его, но… нет! Воль-демар, слушайте, заклинаю вас! Теперь-то и отдать-ся любимому человеку, сделаться его подругой, по-мощницей, носительницей его идеалов, быть счаст-ливой… отдохнуть… Но как все пошло, гадко и глупона этом свете! Как все подло, Вольдемар! Я несчаст-на, несчастна, несчастна! На моем пути опять стоит

препятствие! Опять я чувствую, что счастье мое дале-ко, далеко! Ах, сколько мук, если б вы знали! Сколькомук!

– Но что же? Что стало на вашем пути? Умоляю вас,говорите! Что же?

– Другой богатый старик…Изломанный веер закрывает хорошенькое личико.

Писатель подпирает кулаком свою многодумную голо-ву, вздыхает и с видом знатока-психолога задумыва-ется. Локомотив свищет и шикает, краснеют от захо-дящего солнца оконные занавесочки…

1883

Смерть чиновника

В один прекрасный вечер не менее прекрасный эк-

зекутор, Иван Дмитрич Червяков, сидел во втором ря-ду кресел и глядел в бинокль на «Корневильские коло-кола». Он глядел и чувствовал себя наверху блажен-ства. Но вдруг… В рассказах часто встречается это«но вдруг». Авторы правы: жизнь так полна внезап-ностей! Но вдруг лицо его поморщилось, глаза подка-тились, дыхание остановилось… он отвел от глаз би-нокль, нагнулся и… апчхи!!! Чихнул, как видите. Чи-хать никому и нигде не возбраняется. Чихают и мужи-ки, и полицеймейстеры, и иногда даже и тайные со-ветники. Все чихают. Червяков нисколько не сконфу-зился, утерся платочком и, как вежливый человек, по-глядел вокруг себя: не обеспокоил ли он кого-нибудьсвоим чиханьем? Но тут уж пришлось сконфузиться.Он увидел, что старичок, сидевший впереди него, впервом ряду кресел, старательно вытирал свою лы-сину и шею перчаткой и бормотал что-то. В старичкеЧервяков узнал статского генерала Бризжалова, слу-жащего по ведомству путей сообщения.

«Я его обрызгал! – подумал Червяков. – Не мой на-чальник, чужой, но все-таки неловко. Извиниться на-до».

Червяков кашлянул, подался туловищем вперед изашептал генералу на ухо:

– Извините, ваше-ство, я вас обрызгал… я нечаян-но…

– Ничего, ничего…– Ради бога, извините. Я ведь… я не желал!– Ах, сидите, пожалуйста! Дайте слушать!Червяков сконфузился, глупо улыбнулся и начал

глядеть на сцену. Глядел он, но уж блаженства боль-ше не чувствовал. Его начало помучивать беспокой-ство. В антракте он подошел к Бризжалову, походилвозле него и, поборовши робость, пробормотал.

– Я вас обрызгал, ваше-ство… Простите… Я ведь…не то чтобы…

– Ах, полноте… Я уж забыл, а вы всё о том же! –сказал генерал и нетерпеливо шевельнул нижней гу-бой.

«Забыл, а у самого ехидство в глазах, – подумалЧервяков, подозрительно поглядывая на генерала. –И говорить не хочет. Надо бы ему объяснить, что я во-все не желал… что это закон природы, а то подумает,что я плюнуть хотел. Теперь не подумает, так послеподумает!..»

Придя домой, Червяков рассказал жене о своемневежестве. Жена, как показалось ему, слишком лег-комысленно отнеслась к происшедшему; она только

испугалась, а потом, когда узнала, что Бризжалов «чу-жой», успокоилась.

– А все-таки ты сходи, извинись, – сказала она. –Подумает, что ты себя в публике держать не умеешь!

– То-то вот и есть! Я извинялся, да он как-то стран-но… Ни одного слова путного не сказал. Да и некогдабыло разговаривать.

На другой день Червяков надел новый мундир, под-стригся и пошел к Бризжалову объяснить… Войдя вприемную генерала, он увидел там много просителей,а между просителями и самого генерала, который уженачал прием прошений. Опросив несколько просите-лей, генерал поднял глаза и на Червякова.

– Вчера в «Аркадии», ежели припомните, ва-ше-ство, – начал докладывать экзекутор, – я чихнул-си… нечаянно обрызгал… Изв…

– Какие пустяки… Бог знает что! Вам что угодно? –обратился генерал к следующему просителю.

«Говорить не хочет! – подумал Червяков, блед-нея. – Сердится, значит… Нет, этого нельзя так оста-вить… Я ему объясню…»

Когда генерал кончил беседу с последним просите-лем и направился во внутренние апартаменты, Чер-вяков шагнул за ним и забормотал:

– Ваше-ство! Ежели я осмеливаюсь беспокоить ва-ше-ство, то именно из чувства, могу сказать, раская-

ния!.. Не нарочно, сами изволите знать-с!Генерал состроил плаксивое лицо и махнул рукой.– Да вы просто смеетесь, милостисдарь! – сказал

он, скрываясь за дверью.«Какие же тут насмешки? – подумал Червяков. –

Вовсе тут нет никаких насмешек! Генерал, а не мо-жет понять! Когда так, не стану же я больше извинять-ся перед этим фанфароном! Черт с ним! Напишу емуписьмо, а ходить не стану! Ей-богу, не стану!»

Так думал Червяков, идя домой. Письма генера-лу он не написал. Думал, думал и никак не выдумалэтого письма. Пришлось на другой день идти самомуобъяснять.

– Я вчера приходил беспокоить ваше-ство, – забор-мотал он, когда генерал поднял на него вопрошающиеглаза, – не для того, чтобы смеяться, как вы изволилисказать. Я извинялся за то, что, чихая, брызнул-с… асмеяться я и не думал. Смею ли я смеяться? Ежелимы будем смеяться, так никакого тогда, значит, и ува-жения к персонам… не будет…

– Пошел вон!!! – гаркнул вдруг посипевший и за-трясшийся генерал.

– Что-с? – спросил шепотом Червяков, млея от ужа-са.

– Пошел вон!!! – повторил генерал, затопав ногами.В животе у Червякова что-то оторвалось. Ничего не

видя, ничего не слыша, он попятился к двери, вышелна улицу и поплелся… Придя машинально домой, неснимая вицмундира, он лег на диван и… помер.

1883

Толстый и тонкий

На вокзале Николаевской железной дороги встре-

тились два приятеля: один толстый, другой тонкий.Толстый только что пообедал на вокзале, и губы его,подернутые маслом, лоснились, как спелые вишни.Пахло от него хересом и флердоранжем. Тонкий жетолько что вышел из вагона и был навьючен чемода-нами, узлами и картонками. Пахло от него ветчинойи кофейной гущей. Из-за его спины выглядывала ху-денькая женщина с длинным подбородком – его же-на, и высокий гимназист с прищуренным глазом – егосын.

– Порфирий! – воскликнул толстый, увидев тонко-го. – Ты ли это? Голубчик мой! Сколько зим, скольколет!

– Батюшки! – изумился тонкий. – Миша! Друг дет-ства! Откуда ты взялся?

Приятели троекратно облобызались и устремилидруг на друга глаза, полные слез. Оба были приятноошеломлены.

– Милый мой! – начал тонкий после лобызания. –Вот не ожидал! Вот сюрприз! Ну да погляди же на ме-ня хорошенько! Такой же красавец, как и был! Такойже душонок и щеголь! Ах ты, господи! Ну, что же ты?

Богат? Женат? Я уже женат, как видишь… Это вот мояжена, Луиза, урожденная Ванценбах… лютеранка… Аэто сын мой, Нафанаил, ученик третьего класса. Это,Нафаня, друг моего детства! В гимназии вместе учи-лись!

Нафанаил немного подумал и снял шапку.– В гимназии вместе учились! – продолжал тон-

кий. – Помнишь, как тебя дразнили? Тебя дразнилиГеростратом за то, что ты казенную книжку папирос-кой прожег, а меня Эфиальтом за то, что я ябедничатьлюбил. Хо-хо… Детьми были! Не бойся, Нафаня! По-дойди к нему поближе… А это моя жена, урожденнаяВанценбах… лютеранка.

Нафанаил немного подумал и спрятался за спинуотца.

– Ну, как живешь, друг? – спросил толстый, востор-женно глядя на друга. – Служишь где? Дослужился?

– Служу, милый мой! Коллежским асессором ужевторой год и Станислава имею. Жалованье плохое…ну, да бог с ним! Жена уроки музыки дает, я портси-гары приватно из дерева делаю. Отличные портсига-ры! По рублю за штуку продаю. Если кто берет десятьштук и более, тому, понимаешь, уступка. Пробавля-емся кое-как. Служил, знаешь, в департаменте, а те-перь сюда переведен столоначальником по тому жеведомству… Здесь буду служить. Ну, а ты как? Небось

уже статский? А?– Нет, милый мой, поднимай повыше, – сказал тол-

стый. – Я уже до тайного дослужился… Две звездыимею.

Тонкий вдруг побледнел, окаменел, но скоро лицоего искривилось во все стороны широчайшей улыб-кой; казалось, что от лица и глаз его посыпались ис-кры. Сам он съежился, сгорбился, сузился… Его че-моданы, узлы и картонки съежились, поморщились…Длинный подбородок жены стал еще длиннее; Нафа-наил вытянулся во фрунт и застегнул все пуговки сво-его мундира…

– Я, ваше превосходительство… Очень приятно-с!Друг, можно сказать, детства и вдруг вышли в такиевельможи-с! Хи-хи-с.

– Ну, полно! – поморщился толстый. – Для чего этоттон? Мы с тобой друзья детства – и к чему тут это чи-нопочитание!

– Помилуйте… Что вы-с… – захихикал тонкий, ещеболее съеживаясь. – Милостивое внимание ваше-го превосходительства… вроде как бы живительнойвлаги… Это вот, ваше превосходительство, сын мойНафанаил… жена Луиза, лютеранка, некоторым об-разом…

Толстый хотел было возразить что-то, но на лицеу тонкого было написано столько благоговения, сла-

дости и почтительной кислоты, что тайного советникастошнило. Он отвернулся от тонкого и подал ему напрощанье руку.

Тонкий пожал три пальца, поклонился всем тулови-щем и захихикал, как китаец: «Хи-хи-хи». Жена улыб-нулась. Нафанаил шаркнул ногой и уронил фуражку.Все трое были приятно ошеломлены.

1883

Экзамен на чин

– Учитель географии Галкин на меня злобу имеет,

и, верьте-с, я у него не выдержу сегодня экзамента, –говорил, нервно потирая руки и потея, приемщик X-гопочтового отделения Ефим Захарыч Фендриков, се-дой, бородатый человек с почтенной лысиной и со-лидным животом. – Не выдержу… Это как бог свят…А злится он на меня совсем из-за пустяков-с. Прихо-дит ко мне однажды с заказным письмом и сквозь всюпублику лезет, чтоб я, видите ли, принял сперва егописьмо, а потом уж прочие. Это не годится… Хоть они образованного класса, а все-таки соблюдай поря-док и жди. Я ему сделал приличное замечание. «До-жидайтесь, говорю, очереди, милостивый государь».Он вспыхнул и с той поры восстает на меня, аки Са-ул. Сынишке моему Егорушке единицы выводит, а променя разные названия по городу распускает. Иду я од-нажды-с мимо трактира Кухтина, а он высунулся с би-льярдным кием из окна и кричит в пьяном виде на всюплощадь: «Господа, поглядите: марка, бывшая в упо-треблении, идет!»

Учитель русского языка Пивомедов, стоявший в пе-редней Х-го уездного училища вместе с Фендриковыми снисходительно куривший его папиросу, пожал пле-

чами и успокоил:– Не волнуйтесь. У нас и примера не было, чтоб

вашего брата на экзаменах резали. Проформа!Фендриков успокоился, но ненадолго. Через перед-

нюю прошел Галкин, молодой человек с жидкой, слов-но оборванной, бородкой, в парусинковых брюках иновом синем фраке. Он строго посмотрел на Фендри-кова и прошел дальше.

Затем разнесся слух, что инспектор едет. Фендри-ков похолодел и стал ждать с тем страхом, которыйтак хорошо известен всем подсудимым и экзаменую-щимся впервые. Через переднюю пробежал на улицуштатный смотритель уездного училища Хамов. За нимспешил навстречу к инспектору законоучитель Змие-жалов в камилавке и с наперсным крестом. Туда жестремились и прочие учителя. Инспектор народныхучилищ Ахахов громко поздоровался, выразил своенеудовольствие на пыль и вошел в училище. Черезпять минут приступили к экзаменам.

Проэкзаменовали двух поповичей на сельскогоучителя. Один выдержал, другой же не выдержал.Провалившийся высморкался в красный платок, по-стоял немного, подумал и ушел. Проэкзаменовалидвух вольноопределяющихся третьего разряда. По-сле этого пробил час Фендрикова…

– Вы где служите? – обратился к нему инспектор.

– Приемщиком в здешнем почтовом отделении, ва-ше высокородие, – проговорил он, выпрямляясь истараясь скрыть от публики дрожание своих рук. –Прослужил двадцать один год, ваше высокородие, аныне потребованы сведения для представления меняк чину коллежского регистратора, для чего и осмели-ваюсь подвергнуться испытанию на первый классныйчин.

– Так-с… Напишите диктант.Пивомедов поднялся, кашлянул и начал диктовать

густым, пронзительным басом, стараясь уловить эк-заменующегося на словах, которые пишутся не так,как выговариваются: «Хараша халодная вада, кагдахочица пить» и проч.

Но как ни изощрялся хитроумный Пивомедов, дик-тант удался. Будущий коллежский регистратор сде-лал немного ошибок, хотя и напирал больше на кра-соту букв, чем на грамматику. В слове «чрезвычайно»он написал два «н», слово «лучше» написал «лутше»,а словами «новое поприще» вызвал на лице инспек-тора улыбку, так как написал «новое подприще», новедь все это не грубые ошибки.

– Диктант удовлетворителен, – сказал инспектор.– Осмелюсь довести до сведения вашего высоко-

родия, – сказал подбодренный Фендриков, искоса по-глядывая на врага своего Галкина, – осмелюсь до-

ложить, что геометрию я учил из книги Давыдова,отчасти же обучался ей у племянника Варсонофия,приезжавшего на каникулах из Троице-Сергиевской,Вифанской тож, семинарии. И планиметрию учил, истереометрию… всё как есть…

– Стереометрии по программе не полагается.– Не полагается? А я месяц над ней сидел… Этакая

жалость! – вздохнул Фендриков.– Но оставим пока геометрию. Обратимся к науке,

которую вы, как чиновник почтового ведомства, веро-ятно, любите. География – наука почтальонов.

Все учителя почтительно улыбнулись. Фендриковбыл не согласен с тем, что география есть наука поч-тальонов (об этом нигде не было написано ни в поч-товых правилах, ни в приказах по округу), но из почти-тельности сказал: «Точно так». Он нервно кашлянули с ужасом стал ждать вопросов. Его враг Галкин от-кинулся на спинку стула и, не глядя на него, спросилпротяжно:

– Э… скажите мне, какое правление в Турции?– Известно какое… Турецкое…– Гм!.. турецкое… Это понятие растяжимое. Там

правление конституционное. А какие вы знаете при-токи Ганга?

– Я географию Смирнова учил и, извините, не от-четливо выучил… Ганг, это которая река в Индии те-

кет… река эта текет в океан.– Я вас не про это спрашиваю. Какие притоки имеет

Ганг? Не знаете? А где течет Аракс? И этого не знае-те? Странно… Какой губернии Житомир?

– Тракт восемнадцать, место сто двадцать один.На лбу у Фендрикова выступил холодный пот. Он

замигал глазами и сделал такое глотательное движе-ние, что показалось, будто он проглотил свой язык.

– Как перед истинным Богом, ваше высокородие, –забормотал он. – Даже отец протоиерей могут под-твердить… Двадцать один год прослужил, и теперьэто самое, которое… Век буду Бога молить…

– Хорошо, оставим географию. Что вы из арифме-тики приготовили?

– И арифметику не отчетливо… Даже отец протои-ерей могут подтвердить… Век буду Бога молить… Ссамого Покрова учусь, учусь и… ничего толку… По-старел для умственности… Будьте столь милостивы,ваше высокородие, заставьте вечно бога молить.

На ресницах у Фендрикова повисли слезы.– Прослужил честно и беспорочно… Говею еже-

годно… Даже отец протоиерей могут подтвердить…Будьте великодушны, ваше высокородие.

– Ничего не приготовили?– Все приготовил-с, но ничего не помню-с… Скоро

шестьдесят стукнет, ваше высокородие, где уж тут за

науками угоняться? Сделайте милость!– Уж и шапку с кокардой себе заказал… – сказал

протоиерей Змиежалов и усмехнулся.– Хорошо, ступайте!.. – сказал инспектор.Через полчаса Фендриков шел с учителями в трак-

тир Кухтина пить чай и торжествовал. Лицо у него си-яло, в глазах светилось счастье, но ежеминутное по-чесывание затылка показывало, что его терзала ка-кая-то мысль.

– Экая жалость! – бормотал он. – Ведь этакая, ска-жи на милость, глупость с моей стороны!

– Да что такое? – спросил Пивомедов.– Зачем я стереометрию учил, ежели ее в програм-

ме нет? Ведь целый месяц над ней, подлой, сидел.Этакая жалость!

1884

Хирургия

Земская больница. За отсутствием доктора, уехав-

шего жениться, больных принимает фельдшер Куря-тин, толстый человек лет сорока, в поношенной че-чунчовой жакетке и в истрепанных триковых брюках.На лице выражение чувства долга и приятности. Меж-ду указательным и средним пальцами левой руки –сигара, распространяющая зловоние.

В приемную входит дьячок Вонмигласов, высокий,коренастый старик в коричневой рясе и с широким ко-жаным поясом. Правый глаз с бельмом и полузакрыт,на носу бородавка, похожая издали на большую му-ху. Секунду дьячок ищет глазами икону и, не найдя та-ковой, крестится на бутыль с карболовым раствором,потом вынимает из красного платочка просфору и споклоном кладет ее перед фельдшером.

– Ааа… мое вам! – зевает фельдшер. – С чем по-жаловали?

– С воскресным днем вас, Сергей Кузьмич… К ва-шей милости… Истинно и правдиво в псалтыри ска-зано, извините: «Питие мое с плачем растворях». Селнамедни со старухой чай пить и – ни боже мой, никапельки, ни синь-порох, хоть ложись да помирай…Хлебнешь чуточку – и силы моей нету! А кроме то-

го, что в самом зубе, но и всю эту сторону… Так иломит, так и ломит! В ухо отдает, извините, словнов нем гвоздик или другой какой предмет: так и стре-ляет, так и стреляет! Согрешихом и беззаконновах-ом… Студными бо окалях душу грехми и в леностижитие мое иждих… За грехи, Сергей Кузьмич, за гре-хи! Отец иерей после литургии упрекает: «Косноязы-чен ты, Ефим, и гугнив стал. Поёшь, и ничего у тебяне разберешь». А какое, судите, тут пение, ежели ртараскрыть нельзя, все распухши, извините, и ночь неспавши…

– Мда… Садитесь… Раскройте рот!Вонмигласов садится и раскрывает рот.Курятин хмурится, глядит в рот и среди пожелтев-

ших от времени и табаку зубов усматривает один зуб,украшенный зияющим дуплом.

– Отец диакон велели водку с хреном прикладывать– не помогло. Гликерия Анисимовна, дай бог им здо-ровья, дали на руку ниточку носить с Афонской горыда велели теплым молоком зуб полоскать, а я, при-знаться, ниточку-то надел, а в отношении молока несоблюл: Бога боюсь, пост…

– Предрассудок… (Пауза.) Вырвать его нужно,Ефим Михеич!

– Вам лучше знать, Сергей Кузьмич, на то вы и обу-чены, чтоб это дело понимать как оно есть, что вы-

рвать, а что каплями или прочим чем… На то вы, бла-годетели, и поставлены, дай бог вам здоровья, чтобмы за вас денно и нощно, отцы родные… по гроб жиз-ни…

– Пустяки… – скромничает фельдшер, подходя кшкапу и роясь в инструментах. – Хирургия – пустя-ки… Тут во всем привычка, твердость руки… Раз плю-нуть… Намедни тоже, вот как и вы, приезжает в боль-ницу помещик Александр Иваныч Египетский… Тожес зубом… Человек образованный, обо всем расспра-шивает, во все входит, как и что. Руку пожимает, поимени и отчеству… В Петербурге семь лет жил, всехпрофессоров перенюхал… Долго мы с ним тут… Хри-стом-богом молит: вырвите вы мне его, Сергей Кузь-мич! Отчего же не вырвать? Вырвать можно. Толькотут понимать надо, без понятия нельзя… Зубы разныебывают. Один рвешь щипцами, другой козьей ножкой,третий ключом… Кому как.

Фельдшер берет козью ножку, минуту смотрит нанее вопросительно, потом кладет и берет щипцы.

– Ну-с, раскройте рот пошире… – говорит он, подхо-дя с щипцами к дьячку. – Сейчас мы его… тово… Разплюнуть… Десну подрезать только… тракцию сде-лать по вертикальной оси… и все… (подрезываетдесну) и все…

– Благодетели вы наши… Нам, дуракам, и невдо-

мек, а вас Господь просветил…– Не рассуждайте, ежели у вас рот раскрыт… Этот

легко рвать, а бывает так, что одни только корешки…Этот – раз плюнуть… (Накладывает щипцы.) Постой-те, не дергайтесь… Сидите неподвижно… В мгнове-ние ока… (Делает тракцию.) Главное, чтоб поглубжевзять (тянет)… чтоб коронка не сломалась…

– Отцы наши… Мать пресвятая… Ввв…– Не тово… не тово… как его? Не хватайте рука-

ми! Пустите руки! (Тянет.) Сейчас… Вот, вот… Дело-товедь нелегкое…

– Отцы… радетели… (Кричит.) Ангелы! Ого-го… Дадергай же, дергай! Чего пять лет тянешь!

– Дело-то ведь… хирургия… Сразу нельзя… Вот,вот…

Вонмигласов поднимает колени до локтей, шевелитпальцами, выпучивает глаза, прерывисто дышит… Набагровом лице его выступает пот, на глазах слезы. Ку-рятин сопит, топчется перед дьячком и тянет. Прохо-дят мучительнейшие полминуты – и щипцы срывают-ся с зуба. Дьячок вскакивает и лезет пальцами в рот.Во рту нащупывает он зуб на старом месте.

– Тянул! – говорит он плачущим и в то же время на-смешливым голосом. – Чтоб тебя так на том свете по-тянуло! Благодарим покорно! Коли не умеешь рвать,так не берись! Света божьего не вижу…

– А ты зачем руками хватаешь? – сердится фельд-шер. – Я тяну, а ты мне под руку толкаешь и разныеглупые слова… Дура!

– Сам ты дура!– Ты думаешь, мужик, легко зуб-то рвать? Возь-

мись-ка! Это не то, что на колокольню полез да в ко-локола отбарабанил! (Дразнит.) «Не умеешь, не уме-ешь!» Скажи, какой указчик нашелся! Ишь ты… Гос-подину Египетскому, Александру Иванычу, рвал, да итот ничего, никаких слов… Человек почище тебя, а нехватал руками… Садись! Садись, тебе говорю!

– Света не вижу… Дай дух перевести… Ох! (Садит-ся.) Не тяни только долго, а дергай. Ты не тяни, а дер-гай… Сразу!

– Учи ученого! Экий, господи, народ необразован-ный! Живи вот с этакими… очумеешь! Раскрой рот…(Накладывает щипцы.) Хирургия, брат, не шутка…Это не на клиросе читать… (Делает тракцию.) Не дер-гайся… Зуб, выходит, застарелый, глубоко корни пу-стил… (Тянет.) Не шевелись… Так… так… Не шеве-лись… Ну, ну… (Слышен хрустящий звук.) Так и знал!

Вонмигласов сидит минуту неподвижно, словно безчувств. Он ошеломлен… Глаза его тупо глядят в про-странство, на бледном лице пот.

– Было б мне козьей ножкой… – бормочет фельд-шер. – Этакая оказия!

Придя в себя, дьячок сует в рот пальцы и на местебольного зуба находит два торчащих выступа.

– Парршивый черт… – выговаривает он. – Насажа-ли вас здесь, иродов, на нашу погибель!

– Поругайся мне еще тут… – бормочет фельдшер,кладя в шкаф щипцы. – Невежа… Мало тебя в бур-се березой потчевали… Господин Египетский, Алек-сандр Иваныч, в Петербурге лет семь жил… образо-ванность… один костюм рублей сто стоит… да и тоне ругался… А ты что за пава такая? Ништо тебе, неоколеешь!

Дьячок берет со стола свою просфору и, придержи-вая щеку рукой, уходит восвояси…

1884

Хамелеон

Через базарную площадь идет полицейский надзи-

ратель Очумелов в новой шинели и с узелком в руке.За ним шагает рыжий городовой с решетом, доверхунаполненным конфискованным крыжовником. Кругомтишина… На площади ни души… Открытые двери ла-вок и кабаков глядят на свет божий уныло, как голод-ные пасти; около них нет даже нищих.

– Так ты кусаться, окаянная? – слышит вдруг Очу-мелов. – Ребята, не пущай ее! Нынче не велено ку-саться! Держи! А… а!

Слышен собачий визг. Очумелов глядит в сторонуи видит: из дровяного склада купца Пичугина, прыгаяна трех ногах и оглядываясь, бежит собака. За ней го-нится человек в ситцевой крахмальной рубахе и рас-стегнутой жилетке. Он бежит за ней и, подавшись ту-ловищем вперед, падает на землю и хватает соба-ку за задние лапы. Слышен вторично собачий визги крик: «Не пущай!» Из лавок высовываются сонныефизиономии, и скоро около дровяного склада, словноиз земли выросши, собирается толпа.

– Никак беспорядок, ваше благородие!.. – говоритгородовой.

Очумелов делает полуоборот налево и шагает к

сборищу. Около самых ворот склада, видит он, сто-ит вышеписанный человек в расстегнутой жилетке и,подняв вверх правую руку, показывает толпе окровав-ленный палец. На полупьяном лице его как бы на-писано: «Ужо я сорву с тебя, шельма!», да и самыйпалец имеет вид знамения победы. В этом челове-ке Очумелов узнает золотых дел мастера Хрюкина.В центре толпы, растопырив передние ноги и дрожавсем телом, сидит на земле сам виновник скандала –белый борзой щенок с острой мордой и желтым пят-ном на спине. В слезящихся глазах его выражениетоски и ужаса.

– По какому это случаю тут? – спрашивает Очуме-лов, врезываясь в толпу. – Почему тут? Это ты зачемпалец?.. Кто кричал?

– Иду я, ваше благородие, никого не трогаю… – на-чинает Хрюкин, кашляя в кулак. – Насчет дров с Мит-рий Митричем, – и вдруг эта подлая ни с того ни с се-го за палец… Вы меня извините, я человек, которыйработающий… Работа у меня мелкая. Пущай мне за-платят, потому – я этим пальцем, может, неделю непошевельну… Этого, ваше благородие, и в законе нет,чтоб от твари терпеть… Ежели каждый будет кусать-ся, то лучше и не жить на свете…

– Гм!.. Хорошо… – говорит Очумелов строго, каш-ляя и шевеля бровями. – Хорошо… Чья собака? Я

этого так не оставлю. Я покажу вам, как собак распус-кать! Пора обратить внимание на подобных господ, нежелающих подчиняться постановлениям! Как оштра-фуют его, мерзавца, так он узнает у меня, что значитсобака и прочий бродячий скот! Я ему покажу кузькинумать!.. Елдырин, – обращается надзиратель к городо-вому, – узнай, чья это собака, и составляй протокол! Асобаку истребить надо. Немедля! Она, наверное, бе-шеная… Чья это собака, спрашиваю?

– Это, кажись, генерала Жигалова! – говорит кто-тоиз толпы.

– Генерала Жигалова? Гм!.. Сними-ка, Елдырин, сменя пальто… Ужас как жарко! Должно полагать, пе-ред дождем… Одного только я не понимаю: как онамогла тебя укусить? – обращается Очумелов к Хрюки-ну. – Нешто она достанет до пальца? Она маленькая,а ты ведь вон какой здоровила! Ты, должно быть, рас-ковырял палец гвоздиком, а потом и пришла в твоюголову идея, чтоб соврать. Ты ведь… известный на-род! Знаю вас, чертей!

– Он, ваше благородие, цигаркой ей в харю для сме-ха, а она – не будь дура и тяпни… Вздорный человек,ваше благородие!

– Врешь, кривой! Не видал, так, стало быть, зачемврать? Их благородие умный господин и понимают,ежели кто врет, а кто по совести, как перед Богом…

А ежели я вру, так пущай мировой рассудит. У него взаконе сказано… Нынче все равны… У меня у самогобрат в жандармах… ежели хотите знать…

– Не рассуждать!– Нет, это не генеральская… – глубокомысленно за-

мечает городовой. – У генерала таких нет. У него всёбольше легавые…

– Ты это верно знаешь?– Верно, ваше благородие…– Я и сам знаю. У генерала собаки дорогие, поро-

дистые, а эта – черт знает что! Ни шерсти, ни вида…подлость одна только… И этакую собаку держать?!..Где же у вас ум? Попадись этакая собака в Петербургеили Москве, то знаете, что было бы? Там не посмот-рели бы в закон, а моментально – не дыши! Ты, Хрю-кин, пострадал и дела этого так не оставляй… Нужнопроучить! Пора…

– А может быть, и генеральская… – думает вслухгородовой. – На морде у ней не написано… Намедниво дворе у него такую видел.

– Вестимо, генеральская! – говорит голос из толпы.– Гм!.. Надень-ка, брат Елдырин, на меня пальто…

Что-то ветром подуло… Знобит… Ты отведешь ее кгенералу и спросишь там. Скажешь, что я нашел иприслал… И скажи, чтобы ее не выпускали на улицу…Она, может быть, дорогая, а ежели каждый свинья бу-

дет ей в нос сигаркой тыкать, то долго ли испортить.Собака – нежная тварь… А ты, болван, опусти руку!Нечего свой дурацкий палец выставлять! Сам вино-ват!..

– Повар генеральский идет, его спросим… Эй, Про-хор! Поди-ка, милый, сюда! Погляди на собаку… Ва-ша?

– Выдумал! Этаких у нас отродясь не бывало!– И спрашивать тут долго нечего, – говорит Очу-

мелов. – Оно бродячая! Нечего тут долго разговари-вать… Ежели сказал, что бродячая, стало быть, и бро-дячая… Истребить, вот и все.

– Это не наша, – продолжает Прохор. – Это генера-лова брата, что намеднись приехал. Наш не охотникдо борзых. Брат ихний охоч…

– Да разве братец ихний приехали? Владимир Ива-ныч? – спрашивает Очумелов, и все лицо его залива-ется улыбкой умиления. – Ишь ты, господи! А я и незнал! Погостить приехали?

– В гости…– Ишь ты, господи… Соскучились по братце… А я

ведь и не знал! Так это ихняя собачка? Очень рад…Возьми ее… Собачонка ничего себе… Шустрая та-кая… Цап этого за палец! Ха-ха-ха… Ну, чего дро-жишь? Ррр… Рр… Сердится, шельма, цуцик этакий…

Прохор зовет собаку и идет с ней от дровяного скла-

да… Толпа хохочет над Хрюкиным.– Я еще доберусь до тебя! – грозит ему Очумелов

и, запахиваясь в шинель, продолжает свой путь по ба-зарной площади.

1884

Надлежащие меры

Маленький заштатный городок, которого, по выра-

жению местного тюремного смотрителя, на географи-ческой карте даже под телескопом не увидишь, осве-щен полуденным солнцем. Тишина и спокойствие. Понаправлению от думы к торговым рядам медленно по-двигается санитарная комиссия, состоящая из горо-дового врача, полицейского надзирателя, двух упол-номоченных от думы и одного торгового депутата.Сзади почтительно шагают городовые… Путь комис-сии, как путь в ад, усыпан благими намерениями. Са-нитары идут и, размахивая руками, толкуют о нечисто-те, вони, надлежащих мерах и прочих холерных мате-риях. Разговоры до того умные, что идущий впередивсех полицейский надзиратель вдруг приходит в вос-торг и, обернувшись, заявляет:

– Вот так бы нам, господа, почаще собираться дарассуждать! И приятно, и в обществе себя чувству-ешь, а то только и знаем, что ссоримся. Да ей-богу!

– С кого бы нам начать? – обращается торговый де-путат к врачу тоном палача, выбирающего жертву. –Не начать ли нам, Аникита Николаич, с лавки Ошей-никова? Мошенник, во-первых, и… во-вторых, порауж до него добраться. Намедни приносят мне от него

гречневую крупу, а в ней, извините, крысиный помет…Жена так и не ела!

– Ну что ж? С Ошейникова начинать, так с Ошейни-кова, – говорит безучастно врач.

Санитары входят в «Магазин чаю, сахару и кофиюи прочих колоннеальных товаров А. М. Ошейникова»и тотчас же, без длинных предисловий, приступают кревизии.

– М-да-с… – говорит врач, рассматривая красивосложенные пирамиды из казанского мыла. – Каких тыу себя здесь из мыла вавилонов настроил! Изобрета-тельность, подумаешь! Э… э… э! Это что же такое?Поглядите, господа! Демьян Гаврилыч изволит мылои хлеб одним и тем же ножом резать!

– От этого холеры не выйдет-с, Аникита Николаич! –резонно замечает хозяин.

– Оно-то так, но ведь противно! Ведь и я у тебя хлебпокупаю.

– Для кого поблагородней мы особый нож держим.Будьте покойны-с… Что вы-с…

Полицейский надзиратель щурит свои близорукиеглаза на окорок, долго царапает его ногтем, громконюхает, затем, пощелкав по окороку пальцем, спра-шивает:

– А он у тебя, бывает, не с стрихнинами?– Что вы-с… Помилуйте-с… Нешто можно-с!

Надзиратель конфузится, отходит от окорока и щу-рит глаза на прейскурант Асмолова и K°. Торговый де-путат запускает руку в бочонок с гречневой крупой иощущает там что-то мягкое, бархатистое… Он глядиттуда, и по лицу его разливается нежность.

– Кисаньки… кисаньки! Манюнечки мои! – лепечетон. – Лежат в крупе и мордочки подняли… нежатся…Ты бы, Демьян Гаврилыч, прислал мне одного коте-ночка!

– Это можно-с… А вот, господа, закуски, ежели же-лаете осмотреть… Селедки вот, сыр… балык, изво-лите видеть… Балык в четверг получил, самый луч-ший… Мишка, дай-ка сюда ножик!

Санитары отрезывают по куску балыка и, понюхав,пробуют.

– Закушу уж и я кстати… – говорит как бы про себяхозяин лавки Демьян Гаврилыч. – Там где-то у менябутылочка валялась. Пойти перед балыком выпить…Другой вкус тогда… Мишка, дай-ка сюда бутылочку.

Мишка, надув щеки и выпучив глаза, раскупориваетбутылку и со звоном ставит ее на прилавок.

– Пить натощак… – говорит полицейский надзира-тель, в нерешимости почесывая затылок. – Впрочем,ежели по одной… Только ты поскорей, Демьян Гаври-лыч, нам некогда с твоей водкой!

Через четверть часа санитары, вытирая губы и ко-

выряя спичками в зубах, идут к лавке Голорыбенко.Тут, как назло, пройти негде… Человек пять молод-цов, с красными, вспотевшими физиономиями, катятиз лавки бочонок с маслом.

– Держи вправо!.. Тяни за край… тяни, тяни! Брусокподложи… а, черт! Отойдите, ваше благородие, ногиотдавим!

Бочонок застревает в дверях и – ни с места… Мо-лодцы налегают на него и прут изо всех сил, испускаягромкое сопенье и бранясь на всю площадь. После та-ких усилий, когда от долгих сопений воздух значитель-но изменяет свою чистоту, бочонок, наконец, выкаты-вается и почему-то, вопреки законам природы, катит-ся назад и опять застревает в дверях. Сопенье начи-нается снова.

– Тьфу! – плюет надзиратель. – Пойдемте к Шибу-кину. Эти черти до вечера будут пыхтеть.

Шибукинскую лавку санитары находят запертой.– Да ведь она же была отперта! – удивляются сани-

тары переглядываясь. – Когда мы к Ошейникову вхо-дили, Шибукин стоял на пороге и медный чайник по-лоскал. Где он? – обращаются они к нищему, стояв-шему около запертой лавки.

– Подайте милостыньку, Христа ради, – сипит ни-щий, – убогому калеке, что милость ваша, господаблагодетели… родителям вашим…

Санитары машут руками и идут дальше, за ис-ключением одного только уполномоченного от думы,Плюнина. Этот подает нищему копейку и, словно че-го-то испугавшись, быстро крестится и бежит вдогон-ку за компанией.

Часа через два комиссия идет обратно. Вид у са-нитаров утомленный, замученный. Ходили они неда-ром: один из городовых, торжественно шагая, несетлоток, наполненный гнилыми яблоками.

– Теперь, после трудов праведных, недурно быдрызнуть, – говорит надзиратель, косясь на вывеску«Ренсковый погреб вин и водок». – Подкрепиться бы.

– М-да, не мешает. Зайдемте, если хотите!Санитары спускаются в погреб и садятся вокруг

круглого стола с погнувшимися ножками. Надзира-тель кивает сидельцу, и на столе появляется бутылка.

– Жаль, что закусить нечем, – говорит торговый де-путат, выпивая и морщась. – Огурчика дал бы, чтоли… Впрочем…

Депутат поворачивается к городовому с лотком, вы-бирает наиболее сохранившееся яблоко и закусыва-ет.

– Ах… тут есть и не очень гнилые! – как бы удивля-ется надзиратель. – Дай-ка и я себе выберу! Да ты по-ставь здесь лоток… Какие лучше – мы выберем, почи-стим, а остальные можешь уничтожить. Аникита Нико-

лаич, наливайте! Вот так почаще бы нам собиратьсяда рассуждать. А то живешь-живешь в этой глуши, ни-какого образования, ни клуба, ни общества – Австра-лия, да и только! Наливайте, господа! Доктор, ябло-чек! Самолично для вас очистил!

. .– Ваше благородие, куда лоток девать прикаже-

те? – спрашивает городовой надзирателя, выходяще-го с компанией из погреба.

– Ло… лоток? Который лоток? П-понимаю! Уни-чтожь вместе с яблоками… потому – зараза!

– Яблоки вы изволили скушать!– А-а… очень приятно! Послушш… поди ко мне до-

мой и скажи Марье Власьевне, чтоб не сердилась…Я только на часок… к Плюнину спать… Понимаешь?Спать… объятия Морфея… Шпрехен зи деич, ИванАндреич.

И, подняв к небу глаза, надзиратель горько качаетголовой, растопыривает руки и говорит:

– Так и вся жизнь наша!1884

Маска

В Х-ом общественном клубе с благотворительной

целью давали бал-маскарад, или, как его называлиместные барышни, бал-парей.3

Было двенадцать часов ночи. Не танцующие интел-лигенты без масок – их было пять душ – сидели в чи-тальне за большим столом и, уткнув носы и бородыв газеты, читали, дремали и, по выражению местногокорреспондента столичных газет, очень либеральногогосподина, – «мыслили».

Из общей залы доносились звуки кадрили «Вьюш-ки». Мимо двери, сильно стуча ногами и звеня посу-дой, то и дело пробегали лакеи. В самой же читальнецарила глубокая тишина.

– Здесь, кажется, удобнее будет! – вдруг послышал-ся низкий, придушенный голос, который, как казалось,выходил из печки. – Валяйте сюда! Сюда, ребята!

Дверь отворилась, и в читальню вошел широкий,приземистый мужчина, одетый в кучерской костюм ишляпу с павлиньими перьями, в маске. За ним сле-дом вошли две дамы в масках и лакей с подносом. Наподносе была пузатая бутыль с ликером, бутылки три

3 Парадный бал (от фр. bal parе).

красного и несколько стаканов.– Сюда! Здесь и прохладнее будет, – сказал мужчи-

на. – Становь поднос на стол… Садитесь, мамзели!Же ву при а-ля три-монтран! А вы, господа, подвинь-тесь… нечего тут!

Мужчина покачнулся и смахнул рукой со столанесколько журналов.

– Становь сюда! А вы, господа читатели, подвинь-тесь; некогда тут с газетами да с политикой… Бросай-те!

– Я просил бы вас потише, – сказал один из интел-лигентов, поглядев на маску через очки. – Здесь чи-тальня, а не буфет… Здесь не место пить.

– Почему не место? Нешто стол качается или пото-лок обвалиться может? Чудно! Но… некогда разгова-ривать! Бросайте газеты… Почитали малость и будетс вас; и так уж умны очень, да и глаза попортишь, аглавнее всего – я не желаю и все тут.

Лакей поставил поднос на стол и, перекинув сал-фетку через локоть, стал у двери. Дамы тотчас же при-нялись за красное.

– И как это есть такие умные люди, что для них га-зеты лучше этих напитков, – начал мужчина с павли-ньими перьями, наливая себе ликеру. – А по моемумнению, вы, господа почтенные, любите газеты отто-го, что вам выпить не на что. Так ли я говорю? Ха-ха!..

Читают! Ну а о чем там написано? Господин в очках!Про какие факты вы читаете? Ха-ха! Ну да брось! Бу-дет тебе кочевряжиться! Выпей лучше!

Мужчина с павлиньими перьями приподнялся и вы-рвал газету из рук у господина в очках. Тот побледнел,потом покраснел и с удивлением поглядел на прочихинтеллигентов, те – на него.

– Вы забываетесь, милостивый государь! – вспых-нул он. – Вы обращаете читальню в кабак, вы позво-ляете себе бесчинствовать, вырывать из рук газеты!Я не позволю! Вы не знаете, с кем имеете дело, ми-лостивый государь! Я директор банка Жестяков!..

– А плевать мне, что ты – Жестяков! А газете твоейвот какая честь…

Мужчина поднял газету и изорвал ее в клочки.– Господа, что же это такое? – пробормотал Жестя-

ков, обомлев. – Это странно, это… это даже сверхъ-естественно…

– Они рассердившись, – засмеялся мужчина. – Фу-ты, ну-ты, испугался! Даже поджилки трясутся. Вотчто, господа почтенные! Шутки в сторону, разговари-вать с вами мне не охотно… Потому как я желаюостаться тут с мамзелями один и желаю себе тут удо-вольствие доставить, то прошу не претикословить ивыйти… Пожалуйте-с! Господин Белебухин, выходи ксвиньям собачьим! Что рыло наморщил? Говорю, вы-

ходи, стало быть, и выходи! Живо у меня, а то, гляди,не ровен час, как бы в шею не влетело!

– То есть как же это? – спросил казначей сиротско-го суда Белебухин, краснея и пожимая плечами. – Ядаже не понимаю… Какой-то нахал врывается сюдаи… вдруг этакие вещи!

– Какое это такое слово нахал? – крикнул мужчинас павлиньими перьями, рассердившись, и стукнул ку-лаком по столу, так что на подносе запрыгали стака-ны. – Кому ты говоришь? Ты думаешь, как я в маске,так ты можешь мне разные слова говорить? Перец тыэтакий! Выходи, коли говорю! Директор банка, прова-ливай подобру-поздорову! Все уходите, чтоб ни однойшельмы тут не оставалось! Айда, к свиньям собачьим!

– А вот мы сейчас увидим! – сказал Жестяков, у ко-торого даже очки вспотели от волнения. – Я покажувам! Эй, позови-ка сюда дежурного старшину!

Через минуту вошел маленький рыженький стар-шина с голубой ленточкой на лацкане, запыхавшийсяот танцев.

– Прошу вас выйти! – начал он. – Здесь не местопить! Пожалуйте в буфет!

– Ты откуда это выскочил? – спросил мужчина вмаске. – Нешто я тебя звал?

– Прошу не тыкать, а извольте выйти!– Вот что, милый человек: даю тебе минуту сроку…

Потому, как ты старшина и главное лицо, то вот выве-ди этих артистов под ручки. Мамзелям моим не ндра-вится, ежели здесь есть кто посторонний… Они стес-няются, а я за свои деньги желаю, чтобы они были внатуральном виде.

– Очевидно, этот самодур не понимает, что он не вхлеву! – крикнул Жестяков. – Позвать сюда ЕвстратаСпиридоныча!

– Евстрат Спиридоныч! – понеслось по клубу. – ГдеЕвстрат Спиридоныч?

Евстрат Спиридоныч, старик в полицейском мунди-ре, не замедлил явиться.

– Прошу вас выйти отсюда! – прохрипел он, выпу-чивая свои страшные глаза и шевеля нафабреннымиусами.

– А ведь испугал! – проговорил мужчина и захохо-тал от удовольствия. – Ей-ей, испугал! Бывают же та-кие страсти, побей меня бог! Усы, как у кота, глаза вы-таращил… Хе-хе-хе!

– Прошу не рассуждать! – крикнул изо всей силыЕвстрат Спиридоныч и задрожал. – Выйди вон! Я при-кажу тебя вывести!

В читальне поднялся невообразимый шум. ЕвстратСпиридоныч, красный как рак, кричал, стуча ногами.Жестяков кричал. Белебухин кричал. Кричали все ин-теллигенты, но голоса всех их покрывал низкий, гу-

стой, придушенный бас мужчины в маске. Танцы бла-годаря всеобщей сумятице прекратились, и публикаповалила из залы к читальне.

Евстрат Спиридоныч для внушительности позвалвсех полицейских, бывших в клубе, и сел писать про-токол.

– Пиши, пиши, – говорила маска, тыча пальцем емупод перо. – Теперь что же со мной, с бедным, бу-дет? Бедная моя головушка! За что же губите вы ме-ня, сиротинушку? Ха-ха! Ну что же? Готов протокол?Все расписавшись? Ну, теперь глядите!.. Раз… два…три!!.

Мужчина поднялся, вытянулся во весь рост и со-рвал с себя маску. Открыв свое пьяное лицо и по-глядев на всех, любуясь произведенным эффектом,он упал в кресло и радостно захохотал. А впечатле-ние действительно произвел он необыкновенное. Всеинтеллигенты растерянно переглянулись и побледне-ли, некоторые почесали затылки. Евстрат Спиридо-ныч крякнул, как человек, сделавший нечаянно боль-шую глупость.

В буяне все узнали местного миллионера, фабри-канта, потомственного почетного гражданина Пяти-горова, известного своими скандалами, благотвори-тельностью и, как не раз говорилось в местном вест-нике, любовью к просвещению.

– Что ж, уйдете или нет? – спросил Пятигоров послеминутного молчания.

Интеллигенты молча, не говоря ни слова, вышли нацыпочках из читальни, и Пятигоров запер за ними две-ри.

– Ты же ведь знал, что это Пятигоров! – хрипел че-рез минуту Евстрат Спиридоныч вполголоса, тряся заплечо лакея, вносившего в читальню вино. – Отчеготы молчал?

– Не велели сказывать-с!– Не велели сказывать… Как засажу я тебя, анафе-

му, на месяц, так тогда будешь знать «не велели ска-зывать». Вон!!! А вы-то хороши, господа, – обратилсяон к интеллигентам. – Бунт подняли! Не могли выйтииз читальни на десять минуток! Вот теперь и расхле-бывайте кашу. Эх, господа, господа… Не люблю, ей-богу!

Интеллигенты заходили по клубу унылые, потерян-ные, виноватые, шепчась и точно предчувствуя что-тонедоброе… Жены и дочери их, узнав, что Пятигоров«обижен» и сердится, притихли и стали расходитьсяпо домам. Танцы прекратились.

В два часа из читальни вышел Пятигоров; он былпьян и пошатывался. Войдя в залу, он сел около ор-кестра и задремал под музыку, потом печально скло-нил голову и захрапел.

– Не играйте! – замахали старшины музыкантам. –Тсс!.. Егор Нилыч спит…

– Не прикажете ли вас домой проводить, Егор Ни-лыч? – спросил Белебухин, нагнувшись к уху милли-онера.

Пятигоров сделал губами так, точно хотел сдунутьсо щеки муху.

– Не прикажете ли вас домой проводить, – повторилБелебухин, – или сказать, чтоб экипажик подали?

– А? Ково? Ты… чево тебе?– Проводить домой-с… Баиньки пора…– До-домой желаю… Прроводи!Белебухин просиял от удовольствия и начал подни-

мать Пятигорова. К нему подскочили другие интелли-генты и, приятно улыбаясь, подняли потомственногопочетного гражданина и осторожно повели к экипажу.

– Ведь этак одурачить целую компанию может толь-ко артист, талант, – весело говорил Жестяков, подса-живая его. – Я буквально поражен, Егор Нилыч! До сихпор хохочу… Ха-ха… А мы-то кипятимся, хлопочем!Ха-ха! Верите? и в театрах никогда так не смеялся…Бездна комизма! Всю жизнь буду помнить этот неза-памятный вечер!

Проводив Пятигорова, интеллигенты повеселели иуспокоились.

– Мне руку подал на прощанье, – проговорил Же-

стяков, очень довольный. – Значит, ничего, не сердит-ся…

– Дай-то бог! – вздохнул Евстрат Спиридоныч. –Негодяй, подлый человек, но ведь – благодетель!..Нельзя!..

1884

Дачники

По дачной платформе взад и вперед прогулива-

лась парочка недавно поженившихся супругов. Ондержал ее за талию, а она жалась к нему, и оба бы-ли счастливы. Из-за облачных обрывков глядела наних луна и хмурилась: вероятно, ей было завидно идосадно на свое скучное, никому не нужное девство.Неподвижный воздух был густо насыщен запахом си-рени и черемухи. Где-то, по ту сторону рельсов, кри-чал коростель…

– Как хорошо, Саша, как хорошо! – говорила же-на. – Право, можно подумать, что все это снится. Тыпосмотри, как уютно и ласково глядит этот лесок! Какмилы эти солидные, молчаливые телеграфные стол-бы! Они, Саша, оживляют ландшафт и говорят, чтотам, где-то, есть люди… цивилизация… А разве тебене нравится, когда до твоего слуха ветер слабо доно-сит шум идущего поезда?

– Да… Какие, однако, у тебя руки горячие! Это от-того, что ты волнуешься, Варя… Что у нас сегодня кужину готовили?

– Окрошку и цыпленка… Цыпленка нам на двоихдовольно. Тебе из города привезли сардины и балык.

Луна, точно табаку понюхала, спряталась за обла-

ко. Людское счастье напомнило ей об ее одиночестве,одинокой постели за лесами и долами…

– Поезд идет! – сказала Варя. – Как хорошо!Вдали показались три огненных глаза. На платфор-

му вышел начальник полустанка. На рельсах там исям замелькали сигнальные огни.

– Проводим поезд и пойдем домой, – сказал Сашаи зевнул. – Хорошо нам с тобой живется, Варя, такхорошо, что даже невероятно!

Темное страшилище бесшумно подползло к плат-форме и остановилось. В полуосвещенных вагонныхокнах замелькали сонные лица, шляпки, плечи…

– Ах! Ах! – послышалось из одного вагона. – Варяс мужем вышла нас встретить! Вот они! Варенька!..Варечка! Ах!

Из вагона выскочили две девочки и повисли на шееу Вари. За ними показались полная, пожилая дама ивысокий тощий господин с седыми бачками, потом двагимназиста, навьюченные багажом, за гимназистамигувернантка, за гувернанткой бабушка.

– А вот и мы, а вот и мы, дружок! – начал госпо-дин с бачками, пожимая Сашину руку. – Чай, заждал-ся! Небось бранил дядю за то, что не едет! Коля, Ко-стя, Нина, Фифа… дети! Целуйте кузена Сашу! Все ктебе, всем выводком, и денька на три, на четыре. На-деюсь, не стесним? Ты, пожалуйста, без церемонии.

Увидев дядю с семейством, супруги пришли в ужас.Пока дядя говорил и целовался, в воображении Са-ши промелькнула картина: он и жена отдают гостямсвои три комнаты, подушки, одеяла; балык, сардины иокрошка съедаются в одну секунду, кузены рвут цве-ты, проливают чернила, галдят, тетушка целые днитолкует о своей болезни (солитер и боль под ложеч-кой) и о том, что она урожденная баронесса фон Фин-тих…

И Саша уже с ненавистью смотрел на свою моло-дую жену и шептал ей:

– Это они к тебе приехали… черт бы их побрал!– Нет, к тебе! – отвечала она, бледная, тоже с нена-

вистью и со злобой. – Это не мои, а твои родственни-ки!

И, обернувшись к гостям, она сказала с приветли-вой улыбкой:

– Милости просим!Из-за облака опять выплыла луна. Казалось, она

улыбалась; казалось, ей было приятно, что у нее нетродственников. А Саша отвернулся, чтобы скрыть отгостей свое сердитое, отчаянное лицо, и сказал, при-давая голосу радостное, благодушное выражение:

– Милости просим! Милости просим, дорогие гости!1885

Лошадиная фамилия

У отставного генерал-майора Булдеева разболе-

лись зубы. Он полоскал рот водкой, коньяком, прикла-дывал к больному зубу табачную копоть, опий, скипи-дар, керосин, мазал щеку йодом, в ушах у него бы-ла вата, смоченная в спирту, но все это или не по-могало, или вызывало тошноту. Приезжал доктор. Онпоковырял в зубе, прописал хину, но и это не помог-ло. На предложение вырвать больной зуб генерал от-ветил отказом. Все домашние – жена, дети, прислу-га, даже поваренок Петька предлагали каждый своесредство. Между прочим, и приказчик Булдеева ИванЕвсеич пришел к нему и посоветовал полечиться за-говором.

– Тут, в нашем уезде, ваше превосходительство, –сказал он, – лет десять назад служил акцизный ЯковВасильич. Заговаривал зубы – первый сорт. Бывало,отвернется к окошку, пошепчет, поплюет – и как рукой!Сила ему такая дадена…

– Где же он теперь?– А после того, как его из акцизных увольнили, в

Саратове у тещи живет. Теперь только зубами и кор-мится. Ежели у которого человека заболит зуб, то иидут к нему, помогает… Тамошних саратовских на до-

му у себя пользует, а ежели которые из других горо-дов, то по телеграфу. Пошлите ему, ваше превосхо-дительство, депешу, что так, мол, вот и так… у рабабожьего Алексия зубы болят, прошу выпользовать. Аденьги за лечение почтой пошлете.

– Ерунда! Шарлатанство!– А вы попытайте, ваше превосходительство. До

водки очень охотник, живет не с женой, а с немкой,ругатель, но, можно сказать, чудодейственный госпо-дин!

– Пошли, Алеша! – взмолилась генеральша. – Тывот не веришь в заговоры, а я на себе испытала. Хотяты и не веришь, но отчего не послать? Руки ведь неотвалятся от этого.

– Ну, ладно, – согласился Булдеев. – Тут не толькочто к акцизному, но и к черту депешу пошлешь… Ох!Мочи нет! Ну, где твой акцизный живет? Как к немуписать?

Генерал сел за стол и взял перо в руки.– Его в Саратове каждая собака знает, – сказал при-

казчик. – Извольте писать, ваше превосходительство,в город Саратов, стало быть… Его благородию госпо-дину Якову Васильичу… Васильичу…

– Ну?– Васильичу… Якову Васильичу… а по фамилии…

А фамилию вот и забыл!.. Васильичу… Черт… Как же

его фамилия? Давеча, как сюда шел, помнил… Поз-вольте-с…

Иван Евсеич поднял глаза к потолку и зашевелилгубами. Булдеев и генеральша ожидали нетерпеливо.

– Ну, что же? Скорей думай!– Сейчас… Васильичу… Якову Васильичу… За-

был! Такая еще простая фамилия… словно как былошадиная… Кобылий? Нет, не Кобылий. Постойте…Жеребцов нешто? Нет, и не Жеребцов. Помню, фами-лия лошадиная, а какая – из головы вышибло…

– Жеребятников?– Никак нет. Постойте… Кобылицын… Кобылятни-

ков… Кобелев…– Это уж собачья, а не лошадиная. Жеребчиков?– Нет, и не Жеребчиков… Лошадинин… Лошаков…

Жеребкин… Всё не то!– Ну, так как же я буду ему писать? Ты подумай!– Сейчас. Лошадкин… Кобылкин… Коренной…– Коренников? – спросила генеральша.– Никак нет. Пристяжкин… Нет, не то! Забыл!– Так зачем же, черт тебя возьми, с советами ле-

зешь, ежели забыл? – рассердился генерал. – Ступайотсюда вон!

Иван Евсеич медленно вышел, а генерал схватилсебя за щеку и заходил по комнатам.

– Ой, батюшки! – вопил он. – Ой, матушки! Ох, света

белого не вижу!Приказчик вышел в сад и, подняв к небу глаза, стал

припоминать фамилию акцизного:– Жеребчиков… Жеребковский… Жеребенко…

Нет, не то! Лошадинский… Лошадевич… Жеребко-вич… Кобылянский…

Немного погодя его позвали к господам.– Вспомнил? – спросил генерал.– Никак нет, ваше превосходительство.– Может быть, Конявский? Лошадников? Нет?И в доме все наперерыв стали изобретать фами-

лии. Перебрали все возрасты, полы и породы лоша-дей, вспомнили гриву, копыта, сбрую… В доме, в са-ду, в людской и кухне люди ходили из угла в угол и,почесывая лбы, искали фамилию.

Приказчика то и дело требовали в дом.– Табунов? – спрашивали у него. – Копытин? Жере-

бовский?– Никак нет, – отвечал Иван Евсеич и, подняв вверх

глаза, продолжал думать вслух: – Коненко… Кончен-ко… Жеребеев… Кобылеев…

– Папа! – кричали из детской. – Тройкин! Уздечкин!Взбудоражилась вся усадьба. Нетерпеливый, заму-

ченный генерал пообещал дать пять рублей тому, ктовспомнит настоящую фамилию, и за Иваном Евсеи-чем стали ходить целыми толпами…

– Гнедов! – говорили ему. – Рысистый! Лошадицкий!Но наступил вечер, а фамилия все еще не была

найдена. Так и спать легли, не послав телеграммы.Генерал не спал всю ночь, ходил из угла в угол и

стонал… В третьем часу утра он вышел из дому и по-стучался в окно к приказчику.

– Не Меринов ли? – спросил он плачущим голосом.– Нет, не Меринов, ваше превосходительство, – от-

ветил Иван Евсеич и виновато вздохнул.– Да может быть, фамилия не лошадиная, а ка-

кая-нибудь другая!– Истинно слово, ваше превосходительство, лоша-

диная… Это очень даже отлично помню.– Экий ты какой, братец, беспамятный… Для меня

теперь эта фамилия дороже, кажется, всего на свете.Замучился!

Утром генерал опять послал за доктором.– Пускай рвет! – решил он. – Нет больше сил тер-

петь…Приехал доктор и вырвал больной зуб. Боль утих-

ла тотчас же, и генерал успокоился. Сделав свое де-ло и получив, что следует, за труд, доктор сел в своюбричку и поехал домой. За воротами в поле он встре-тил Ивана Евсеича… Приказчик стоял на краю дорогии, глядя сосредоточенно себе под ноги, о чем-то ду-мал. Судя по морщинам, бороздившим его лоб, и по

выражению глаз, думы его были напряженны, мучи-тельны…

– Буланов… Чересседельников… – бормотал он. –Засупонин… Лошадский…

– Иван Евсеич! – обратился к нему доктор. – Не мо-гу ли я, голубчик, купить у вас четвертей пять овса?Мне продают наши мужички овес, да уж больно пло-хой…

Иван Евсеич тупо поглядел на доктора, как-то ди-ко улыбнулся и, не сказав в ответ ни одного слова,всплеснув руками, побежал к усадьбе с такой быстро-той, точно за ним гналась бешеная собака.

– Надумал, ваше превосходительство! – закричалон радостно, не своим голосом, влетая в кабинет к ге-нералу. – Надумал, дай бог здоровья доктору! Овсов!Овсов фамилия акцизного! Овсов, ваше превосходи-тельство! Посылайте депешу Овсову!

– На-кося! – сказал генерал с презрением и поднеск лицу его два кукиша. – Не нужно мне теперь твоейлошадиной фамилии! На-кося!

1885

Унтер Пришибеев

– Унтер-офицер Пришибеев! Вы обвиняетесь в том,

что третьего сего сентября оскорбили словами и дей-ствием урядника Жигина, волостного старшину Аля-пова, сотского Ефимова, понятых Иванова и Гаври-лова и еще шестерых крестьян, причем первым трембыло нанесено вами оскорбление при исполненииими служебных обязанностей. Признаете вы себя ви-новным?

Пришибеев, сморщенный унтер с колючим лицом,делает руки по швам и отвечает хриплым, придушен-ным голосом, отчеканивая каждое слово, точно ко-мандуя:

– Ваше высокородие, господин мировой судья! Ста-ло быть, по всем статьям закона выходит причина ат-тестовать всякое обстоятельство во взаимности. Ви-новен не я, а все прочие. Все это дело вышло из-за, царствие ему небесное, мертвого трупа. Иду этоя третьего числа с женой Анфисой тихо, благородно,смотрю – стоит на берегу куча разного народа людей.По какому полному праву тут народ собрался? – спра-шиваю. Зачем? Нешто в законе сказано, чтоб народтабуном ходил? Кричу: разойдись! Стал расталкиватьнарод, чтоб расходились по домам, приказал сотско-

му гнать взашей…– Позвольте, вы ведь не урядник, не староста, – раз-

ве это ваше дело народ разгонять?– Не его! Не его! – слышатся голоса из разных углов

камеры. – Житья от него нету, вашескородие! Пятна-дцать лет от него терпим! Как пришел со службы, такс той поры хоть из села беги. Замучил всех!

– Именно так, вашескородие! – говорит свидетельстароста. – Всем миром жалимся. Жить с ним ни-как невозможно! С образами ли ходим, свадьба ли,или, положим, случай какой, везде он кричит, шумит,всё порядки вводит. Ребятам уши дерет, за бабамиподглядывает, чтоб чего не вышло, словно свекор ка-кой… Намеднись по избам ходил, приказывал, чтобпесней не пели и чтоб огней не жгли. Закона, говорит,такого нет, чтоб песни петь.

– Погодите, вы еще успеете дать показание, – гово-рит мировой, – а теперь пусть Пришибеев продолжа-ет. Продолжайте, Пришибеев!

– Слушаю-с! – хрипит унтер. – Вы, ваше высокоро-дие, изволите говорить, не мое это дело народ разго-нять… Хорошо-с… А ежели беспорядки? Нешто мож-но дозволять, чтобы народ безобразил? Где это в за-коне написано, чтоб народу волю давать? Я не могудозволять-с. Ежели я не стану их разгонять да взыс-кивать, то кто же станет? Никто порядков настоящих

не знает, во всем селе только я один, можно сказать,ваше высокородие, знаю, как обходиться с людьмипростого звания, и, ваше высокородие, я могу все по-нимать. Я не мужик, я унтер-офицер, отставной кап-тенармус, в Варшаве служил, в штабе-с, а после то-го, изволите знать, как вчистую вышел, был в пожар-ных-с, а после того по слабости болезни ушел из по-жарных и два года в мужской классической прогим-назии в швейцарах служил… Все порядки знаю-с. Амужик простой человек, он ничего не понимает и дол-жен меня слушать, потому – для его же пользы. Взятьхоть это дело, к примеру… Разгоняю я народ, а наберегу на песочке утоплый труп мертвого человека.По какому такому основанию, спрашиваю, он тут ле-жит? Нешто это порядок? Что урядник глядит? Отче-го ты, говорю, урядник, начальству знать не даешь?Может, этот утоплый покойник сам утоп, а может, тутдело Сибирью пахнет. Может, тут уголовное смерто-убийство… А урядник Жигин никакого внимания, толь-ко папироску курит. «Что это, говорит, у вас за указчиктакой? Откуда, говорит, он у вас такой взялся? Нештомы без него, говорит, не знаем нашего поведения?»Стало быть, говорю, ты не знаешь, дурак этакой, ко-ли тут стоишь и без внимания. «Я, говорит, еще вче-ра дал знать становому приставу». Зачем же, спраши-ваю, становому приставу? По какой статье свода зако-

нов? Нешто в таких делах, когда утопшие или удавив-шие и прочее тому подобное, – нешто в таких делахстановой может? Тут, говорю, дело уголовное, граж-данское… Тут, говорю, скорей посылать эстафет гос-подину следователю и судьям-с. И перво-наперво тыдолжен, говорю, составить акт и послать господинумировому судье. А он, урядник, все слушает и сме-ется. И мужики тоже. Все смеялись, ваше высокоро-дие. Под присягой могу показать. И этот смеялся, ивот этот, и Жигин смеялся. Что, говорю, зубья скали-те? А урядник и говорит: «Мировому, говорит, судьетакие дела не подсудны». От этих самых слов менядаже в жар бросило. Урядник, ведь ты это сказывал? –обращается унтер к уряднику Жигину.

– Сказывал.– Все слыхали, как ты это самое при всем простом

народе: «Мировому судье такие дела не подсудны».Все слыхали, как ты это самое… Меня, ваше высоко-родие, в жар бросило, я даже сробел весь. Повтори,говорю, повтори, такой-сякой, что ты сказал! Он опятьэти самые слова… Я к нему… Как же, говорю, ты мо-жешь так объяснять про господина мирового судью?Ты, полицейский урядник, да против власти? А? Даты, говорю, знаешь, что господин мировой судья, еже-ли пожелают, могут тебя за такие слова в губернскоежандармское управление по причине твоего неблаго-

надежного поведения? Да ты знаешь, говорю, куда затакие политические слова тебя угнать может господинмировой судья? А старшина говорит: «Мировой, гово-рит, дальше своих пределов ничего обозначить не мо-жет. Только малые дела ему подсудны». Так и сказал,все слышали… Как же, говорю, ты смеешь власть уни-чижать? Ну, говорю, со мной не шути шуток, а то де-ло, брат, плохо. Бывало, в Варшаве или когда в швей-царах был в мужской классической прогимназии, токак заслышу какие неподходящие слова, то гляжу наулицу, не видать ли жандарма: «Поди, говорю, сюда,кавалер», – и все ему докладываю. А тут в деревнекому скажешь?.. Взяло меня зло. Обидно стало, чтонынешний народ забылся в своеволии и неповинове-нии, я размахнулся и… конечно, не то чтобы сильно, атак, правильно, полегоньку, чтоб не смел про ваше вы-сокородие такие слова говорить… За старшину уряд-ник вступился. Я, стало быть, и урядника… И пошло…Погорячился, ваше высокородие, ну да ведь без то-го нельзя, чтоб не побить. Ежели глупого человека непобьешь, то на твоей же душе грех. Особливо ежелиза дело… ежели беспорядок…

– Позвольте! За непорядком есть кому глядеть. Наэто есть урядник, староста, сотский…

– Уряднику за всем не углядеть, да урядник и непонимает того, что я понимаю…

– Но поймите, что это не ваше дело!– Чего-с? Как же это не мое? Чудно-с… Люди без-

образят, и не мое дело! Что ж мне хвалить их, что ли?Они вот жалятся вам, что я песни петь запрещаю…Да что хорошего в песнях-то? Вместо того, чтоб де-лом каким заниматься, они песни… А еще тоже модувзяли вечера с огнем сидеть. Нужно спать ложиться,а у них разговоры да смехи. У меня записано-с!

– Что у вас записано?– Кто с огнем сидит.Пришибеев вынимает из кармана засаленную бу-

мажку, надевает очки и читает:– «Которые крестьяне сидят с огнем: Иван Прохо-

ров, Савва Микифоров, Петр Петров. Солдатка Шуст-рова, вдова, живет в развратном беззаконии с Семе-ном Кисловым. Игнат Сверчок занимается волшеб-ством, и жена его Мавра есть ведьма, по ночам ходитдоить чужих коров».

– Довольно! – говорит судья и начинает допраши-вать свидетелей.

Унтер Пришибеев поднимает очки на лоб и с удив-лением глядит на мирового, который, очевидно, не наего стороне. Его выпученные глаза блестят, нос стано-вится ярко-красным. Глядит он на мирового, на свиде-телей и никак не может понять, отчего это мировой таквзволнован и отчего из всех углов камеры слышится

то ропот, то сдержанный смех. Непонятен ему и при-говор: на месяц под арест!

– За что?! – говорит он, разводя в недоумении ру-ками. – По какому закону?

И для него ясно, что мир изменился и что жить насвете уже никак невозможно. Мрачные, унылые мыс-ли овладевают им. Но выйдя из камеры и увидев му-жиков, которые толпятся и говорят о чем-то, он по при-вычке, с которой уже совладать не может, вытягиваетруки по швам и кричит хриплым, сердитым голосом:

– Наррод, расходись! Не толпись! По домам!1885

Тапер

Второй час ночи. Я сижу у себя в номере и пишу

заказанный мне фельетон в стихах. Вдруг отворяет-ся дверь, и в номер совсем неожиданно входит мойсожитель, бывший ученик М-ой консерватории, ПетрРублев. В цилиндре, в шубе нараспашку, он напоми-нает мне на первых порах Репетилова; потом же, ко-гда я всматриваюсь в его бледное лицо и необыкно-венно острые, словно воспаленные глаза, сходство сРепетиловым исчезает.

– Отчего ты так рано? – спрашиваю я. – Ведь ещетолько два часа! Разве свадьба уже кончилась?

Сожитель не отвечает. Он молча уходит за перего-родку, быстро раздевается и с сопением ложится насвою кровать.

– Спи же, с-скотина! – слышу я через десять минутего шепот. – Лег, ну и спи! А не хочешь спать, так… нутебя к черту!

– Не спится, Петя? – спрашиваю я.– Да, черт его знает… не спится что-то… Смех раз-

бирает… Не дает смех уснуть! Ха-ха!– Что же тебе смешно?– История смешная случилась. Нужно же было слу-

читься этой анафемской истории!

Рублев выходит из-за перегородки и со смехом са-дится около меня.

– Смешно и… совестно… – говорит он, ероша своюприческу. – Отродясь, братец ты мой, не испыты-вал еще таких пассажей… Ха-ха… Скандал – первыйсорт! Великосветский скандал!

Рублев бьет себя кулаком по колену, вскакивает иначинает шагать босиком по холодному полу.

– В шею дали! – говорит он. – Оттого и пришел рано.– Полно, что врать-то!– Ей-богу… В шею дали – буквально!Я гляжу на Рублева… Лицо у него испитое и поно-

шенное, но во всей его внешности уцелело еще столь-ко порядочности, барской изнеженности и приличия,что это грубое «дали в шею» совсем не вяжется с егоинтеллигентной фигурой.

– Скандал первостатейный… Шел домой и всю до-рогу хохотал. Ах, да брось ты свою ерунду писать! Вы-скажусь, вылью все из души, может, не так… смеш-но будет!.. Брось! История интересная… Ну, слушайже… На Арбате живет некий Присвистов, отставнойподполковник, женатый на побочной дочери графафон Крах… Аристократ, стало быть… Выдает он доч-ку за купеческого сына Ескимосова… Этот Ескимосовпарвеню4 и мовежанр,5 свинья в ермолке и моветон,

4 Выскочка (фр.).

но папаше с дочкой манже и буар6 хочется, так чтотут некогда рассуждать о мовежанрах. Отправляюсь ясегодня в девятом часу к Присвистову таперствовать.На улицах грязища, дождь, туман… На душе, по обык-новению, гнусно.

– Ты покороче, – говорю я Рублеву. – Без психоло-гии…

– Ладно… Прихожу к Присвистову… Молодые и го-сти после венца фрукты трескают. В ожидании танцевиду к своему посту – роялю – и сажусь.

– А, а… вы пришли! – увидел меня хозяин. – Так выуж, любезный, смотрите: играть как следует, и главное– не напиваться…

– Я, брат, привык к таким приветствиям, не обижа-юсь… Ха-ха… Назвался груздем, полезай в кузов…Не так ли? Что я такое? Тапер, прислуга… офици-ант, умеющий играть!.. У купцов тыкают и на чай да-ют, и – нисколько не обидно! Ну-с, от нечего делать,до танцев начинаю побринкивать этак слегка, чтоб,знаешь, пальцы разошлись. Играю и слышу немно-го погодя, братец ты мой, что сзади меня кто-то под-певает. Оглядываюсь – барышня! Стоит, бестия, сза-ди меня и на клавиши умильно глядит. «Я, говорю,

5 Человек дурного тона, плохо воспитанный (фр.).6 Есть и пить (фр.).

mademoiselle,7 и не знал, что меня слушают!» А онавздыхает и говорит: «Хорошая вещь!» – «Да, говорю,хорошая… А вы нешто любите музыку?» И завязалсяразговор… Барышня оказалась разговорчивая. Я ееза язык не тянул, сама разболталась. «Как, говорит,жаль, что нынешняя молодежь не занимается серьез-ной музыкой». Я, дуррак, болван, рад, что на меня об-ратили внимание… осталось еще это гнусное само-любие!.. принимаю, знаешь, этакую позу и объясняюей индифферентизм молодежи отсутствием в нашемобществе эстетических потребностей… Зафилософ-ствовался!

– В чем же скандал? – спрашиваю я Рублева. –Влюбился, что ли?

– Выдумал! Любовь, это – скандал личного свой-ства, а тут, брат, произошло нечто всеобщее, вели-косветское… да! Беседую я с барышней и вдруг на-чинаю замечать что-то неладное: за моей спиной си-дят какие-то фигуры и шепчутся… Слышу слово «та-пер», хихиканье… Про меня, значит, говорят… Что заоказия? Не галстук ли у меня развязался? Пробуюгалстук – ничего… Не обращаю, конечно, внимания ипродолжаю разговор… А барышня горячится, спорит,раскраснелась вся… Так и чешет! Такую критику пу-стила на композиторов, что держись шапка! В «Демо-

7 Барышня (фр.).

не» оркестровка хороша, а мотивов нет, Римский-Кор-саков барабанщик, Варламов не мог создать ничегоцельного и проч. Нынешние мальчики и девочки ед-ва гаммы играют, платят по четвертаку за урок, а ужне прочь музыкальные рецензии писать… Так и моябарышня… Я слушаю и не оспариваю… Люблю, ко-гда молодое, зеленое дуется, мозгами шевелит… Нуа сзади-то всё бормочут, бормочут… И что же? Вдругк моей барышне подплывает толстая пава, из поро-ды маменек или тетенек, солидная, багровая, в пятьобхватов… не глядит на меня и что-то шепчет ей наухо… Слушай же… Барышня вспыхивает, хватаетсяза щеки и как ужаленная отскакивает от рояля… Чтоза оказия? Мудрый Эдип, разреши! Ну, думаю, навер-ное, или фрак у меня на спине лопнул, или у девочки втуалете какой-нибудь грех приключился, иначе труд-но понять этот казус. На всякий случай иду минут че-рез десять в переднюю оглядеть свою фигуру… огля-дываю галстук, фрак, тралала… все на месте, ниче-го не лопнуло! На мое счастье, братец, в переднейстояла какая-то старушонка с узлом. Все мне объяс-нила… Не будь ее, я так бы и остался в счастливомневедении. «Наша барышня не может без того, чтобхарактера своего не показать, – рассказывает она ка-кому-то лакею. – Увидала около фортепьянов молод-ца и давай с ним балясы точить, словно с настоящим

каким… ахи да смехи, а молодец-то этот, выходит, негость, а тапер… из музыкантов… Вот тебе и поговори-ла! Спасибо Марфе Степановне, шепнула ей, а то быона чего доброго и под ручку с ним бы прошлась… Те-перь и совестно, да уж поздно: слов не воротишь…»А? Каково?

– И девчонка глупа, – говорю я Рублеву, – и старухаглупа. Не стоит и внимания обращать…

– Я и не обратил внимания… Только смешно ибольше ничего. Я давно уж привык к таким пасса-жам… Прежде действительно больно было, а теперь– плевать! Девчонка глупая, молодая… ее же жалко!Сажусь я и начинаю играть танцы… Серьезного тамничего не нужно… Знай себе закатываю вальсы, кад-рили-монстры да гремучие марши… Коли тошно тво-ей музыкальной душе, то поди рюмочку выпей, и самже взыграешься от «Боккачио».

– Но в чем собственно скандал?– Трещу я на клавишах и… не думаю о девочке…

Смеюсь и больше ничего, но… ковыряет у меня что-то под сердцем! Точно сидит у меня под ложечкоймышь и казенные сухари грызет… Отчего мне груст-но и гнусно, сам не пойму… Убеждаю себя, браню,смеюсь… подпеваю своей музыке, но саднит мою ду-шу, да как-то особенно саднит… Повернет этак в гру-ди, ковырнет, погрызет и вдруг к горлу подкатит этак…

точно ком… Стиснешь зубы, переждешь, а оно и от-тянет, потом же опять сначала… Что за комиссия! Икак нарочно, в голове самые что ни на есть подлыемысли… Вспоминается мне, какая из меня дрянь вы-шла… Ехал в Москву за две тысячи верст, метил вкомпозиторы и пианисты и попал в таперы… В сущ-ности ведь это естественно… даже смешно, а менятошнит… Вспомнился мне и ты… Думаю: сидит те-перь мой сожитель и строчит… Описывает, бедняга,спящих гласных, булочных тараканов, осеннюю непо-году… описывает именно то, что давным-давно ужеописано, изжевано и переварено… Думаю я, и поче-му-то жалко мне тебя… до слез жалко!.. Малый тыславный, с душой, а нет в тебе этого, знаешь, огня,желчи, силы… нет азарта, и почему ты не аптекарь,не сапожник, а писатель, Христос тебя знает! Вспом-нились все мои приятели-неудачники, все эти певцы,художники, любители… Все это когда-то кипело, ко-пошилось, парило в поднебесье, а теперь… черт зна-ет что! Почему мне лезли в голову именно такие мыс-ли, не понимаю! Гоню из головы себя, приятели ле-зут; приятелей гоню, девчонка лезет… Над девчонкойя смеюсь, ставлю ее ни в грош, но не дает она мнепокоя… И что это, думаю, за черта у русского чело-века! Пока ты свободен, учишься или без дела шата-ешься, ты можешь с ним и выпить, и по животу его

похлопать, и с дочкой его полюбезничать, но как толь-ко ты стал в мало-мальски подчиненные отношения,ты уже сверчок, который должен знать свой шесток…Кое-как, знаешь, заглушаю мысль, а к горлу все-та-ки подкатывает… Подкатит, сожмет и этак… сдавит…В конце концов чувствую на своих глазах жидкость,«Боккачио» мой обрывается и… все к черту. Благо-родная зала оглашается другими звуками… Истери-ка…

– Врешь!– Ей-богу… – говорит Рублев, краснея и стараясь

засмеяться. – Каков скандал? Засим чувствую, чтоменя влекут в переднюю… надевают шубу… Слышуголос хозяина: «Кто напоил тапера? Кто смел датьему водки?» В заключение… в шею… Каков пассаж?Ха-ха… Тогда не до смеха было, а теперь ужасносмешно… ужасно! Здоровила… верзила, с пожарнуюкаланчу ростом, и вдруг – истерика! Ха-ха-ха!

– Что же тут смешного? – спрашиваю я, глядя, какплечи и голова Рублева трясутся от смеха. – Петя, ра-ди бога… что тут смешного? Петя! Голубчик!

Но Петя хохочет, и в его хохоте я легко узнаю исте-рику. Начинаю возиться с ним и бранюсь, что в мос-ковских номерах не имеют привычки ставить на ночьводу.

1885

Тоска

Кому повем печаль мою?..

Вечерние сумерки. Крупный мокрый снег ленивокружится около только что зажженных фонарей и тон-ким мягким пластом ложится на крыши, лошадиныеспины, плечи, шапки. Извозчик Иона Потапов весьбел, как привидение. Он согнулся, насколько тольковозможно согнуться живому телу, сидит на козлах ине шевельнется. Упади на него целый сугроб, то и то-гда бы, кажется, он не нашел нужным стряхивать ссебя снег… Его лошаденка тоже бела и неподвижна.Своею неподвижностью, угловатостью форм и палко-образной прямизною ног она даже вблизи похожа накопеечную пряничную лошадку. Она, по всей вероят-ности, погружена в мысль. Кого оторвали от плуга, отпривычных серых картин и бросили сюда, в этот омут,полный чудовищных огней, неугомонного треска и бе-гущих лошадей, тому нельзя не думать…

Иона и его лошаденка не двигаются с места ужедавно. Выехали они со двора еще до обеда, а почи-на все нет и нет. Но вот на город спускается вечер-няя мгла. Бледность фонарных огней уступает своеместо живой краске, и уличная суматоха становится

шумнее.– Извозчик, на Выборгскую! – слышит Иона. – Из-

возчик! Иона вздрагивает и сквозь ресницы, облеп-ленные снегом, видит военного в шинели с капюшо-ном.

– На Выборгскую! – повторяет военный. – Да тыспишь, что ли? На Выборгскую!

В знак согласия Иона дергает вожжи, отчего со спи-ны лошади и с его плеч сыплются пласты снега… Во-енный садится в сани. Извозчик чмокает губами, вытя-гивает по-лебединому шею, приподнимается и боль-ше по привычке, чем по нужде, машет кнутом. Лоша-денка тоже вытягивает шею, кривит свои палкообраз-ные ноги и нерешительно двигается с места…

– Куда прешь, леший! – на первых же порах слышитИона возгласы из темной движущейся взад и впередмассы. – Куда черти несут? Пррава держи!

– Ты ездить не умеешь! Права держи! – сердитсявоенный.

Бранится кучер с кареты, злобно глядит и стряхи-вает с рукава снег прохожий, перебегавший дорогу иналетевший плечом на морду лошаденки. Иона ерза-ет на козлах как на иголках, тыкает в стороны локтя-ми и водит глазами как угорелый, словно не понимает,где он и зачем он здесь.

– Какие все подлецы! – острит военный. – Так и но-

ровят столкнуться с тобой или под лошадь попасть.Это они сговорились.

Иона оглядывается на седока и шевелит губами…Хочет он, по-видимому, что-то сказать, но из горла невыходит ничего, кроме сипенья.

– Что? – спрашивает военный.Иона кривит улыбкой рот, напрягает свое горло и

сипит:– А у меня, барин, тово… сын на этой неделе помер.– Гм!.. Отчего же он умер?Иона оборачивается всем туловищем к седоку и го-

ворит:– А кто ж его знает! Должно, от горячки… Три дня

полежал в больнице и помер… Божья воля.– Сворачивай, дьявол! – раздается в потемках. –

Повылазило, что ли, старый пес! Гляди глазами!– Поезжай, поезжай… – говорит седок. – Этак мы и

до завтра не доедем. Подгони-ка!Извозчик опять вытягивает шею, приподнимается и

с тяжелой грацией взмахивает кнутом. Несколько разпотом оглядывается он на седока, но тот закрыл глазаи, по-видимому, не расположен слушать. Высадив егона Выборгской, он останавливается у трактира, сгиба-ется на козлах и опять не шевельнется… Мокрый снегопять красит набело его и лошаденку. Проходит час,другой…

По тротуару, громко стуча калошами и перебрани-ваясь, проходят трое молодых людей: двое из них вы-соки и тонки, третий мал и горбат.

– Извозчик, к Полицейскому мосту! – кричит дребез-жащим голосом горбач. – Троих… двугривенный!

Иона дергает вожжами и чмокает. Двугривенный –цена не сходная, но ему не до цены… Что рубль, чтопятак – для него теперь все равно, были бы только се-доки… Молодые люди, толкаясь и сквернословя, под-ходят к саням и все трое сразу лезут на сиденье. На-чинается решение вопроса: кому двум сидеть, а комутретьему стоять? После долгой перебранки, каприз-ничанья и попреков приходят к решению, что стоятьдолжен горбач, как самый маленький.

– Ну, погоняй! – дребезжит горбач, устанавливаясьи дыша в затылок Ионы. – Лупи! Да и шапка же у тебя,братец! Хуже во всем Петербурге не найти…

– Гы-ы… гы-ы… – хохочет Иона. – Какая есть…– Ну ты, какая есть, погоняй! Этак ты всю дорогу

будешь ехать? Да? А по шее?..– Голова трещит… – говорит один из длинных. –

Вчера у Дукмасовых мы вдвоем с Васькой четыре бу-тылки коньяку выпили.

– Не понимаю, зачем врать! – сердится другойдлинный. – Врет, как скотина.

– Накажи меня бог, правда…

– Это такая же правда, как то, что вошь кашляет.– Гы-ы! – ухмыляется Иона. – Ве-еселые господа!– Тьфу, чтоб тебя черти!.. – возмущается горбач. –

Поедешь ты, старая холера, или нет? Разве так ез-дят? Хлобысни-ка ее кнутом! Но, черт! Но! Хорошень-ко ее!

Иона чувствует за своей спиной вертящееся телои голосовую дрожь горбача. Он слышит обращеннуюк нему ругань, видит людей, и чувство одиночестваначинает мало-помалу отлегать от груди. Горбач бра-нится до тех пор, пока не давится вычурным, ше-стиэтажным ругательством и не разражается кашлем.Длинные начинают говорить о какой-то Надежде Пет-ровне. Иона оглядывается на них. Дождавшись корот-кой паузы, он оглядывается еще раз и бормочет:

– А у меня на этой неделе… тово… сын помер!– Все помрем… – вздыхает горбач, вытирая после

кашля губы. – Ну, погоняй, погоняй! Господа, я реши-тельно не могу дальше так ехать! Когда он нас дове-зет?

– А ты его легонечко подбодри… в шею!– Старая холера, слышишь? Ведь шею накосты-

ляю!.. С вашим братом церемониться, так пешком хо-дить!.. Ты слышишь, Змей Горыныч? Или тебе пле-вать на наши слова?

И Иона больше слышит, чем чувствует, звуки под-

затыльника.– Гы-ы… – смеется он. – Веселые господа… дай бог

здоровья!– Извозчик, ты женат? – спрашивает длинный.– Я-то? Гы-ы… ве-еселые господа! Таперя у ме-

ня одна жена – сырая земля… Хи-хо-хо… Могилато есть!.. Сын-то вот помер, а я жив… Чудное дело,смерть дверью обозналась… Заместо того, чтоб комне идтить, она к сыну…

И Иона оборачивается, чтобы рассказать, как умерего сын, но тут горбач легко вздыхает и заявляет, что,слава богу, они наконец приехали. Получив двугри-венный, Иона долго глядит вслед гулякам, исчезаю-щим в темном подъезде. Опять он одинок, и опять на-ступает для него тишина… Утихшая ненадолго тоскапоявляется вновь и распирает грудь еще с большейсилой. Глаза Ионы тревожно и мученически бегают потолпам, снующим по обе стороны улицы: не найдетсяли из этих тысяч людей хоть один, который выслушалбы его? Но толпы бегут, не замечая ни его, ни тоски…Тоска громадная, не знающая границ. Лопни грудь Ио-ны и вылейся из нее тоска, так она бы, кажется, весьсвет залила, но тем не менее ее не видно. Она суме-ла поместиться в такую ничтожную скорлупу, что еене увидишь днем с огнем…

Иона видит дворника с кульком и решает загово-

рить с ним.– Милый, который теперь час будет? – спрашивает

он.– Десятый… Чего же стал здесь? Проезжай!Иона отъезжает на несколько шагов, изгибается и

отдается тоске… Обращаться к людям он считает ужебесполезным. Но не проходит и пяти минут, как он вы-прямляется, встряхивает головой, словно почувство-вал острую боль, и дергает вожжи… Ему невмоготу.

«Ко двору, – думает он. – Ко двору!»И лошаденка, точно поняв его мысль, начинает бе-

жать рысцой. Спустя часа полтора Иона сидит ужеоколо большой, грязной печи. На печи, на полу, на ска-мьях храпит народ. В воздухе «спираль» и духота…Иона глядит на спящих, почесывается и жалеет, чтотак рано вернулся домой…

«И на овес не выездил, – думает он. – Оттого-товот и тоска. Человек, который знающий свое дело…который и сам сыт и лошадь сыта, завсегда покоен…»

В одном из углов поднимается молодой извозчик,сонно крякает и тянется к ведру с водой.

– Пить захотел? – спрашивает Иона.– Стало быть, пить!– Так… На здоровье… А у меня, брат, сын помер…

Слыхал? На этой неделе в больнице… История!Иона смотрит, какой эффект произвели его слова,

но не видит ничего. Молодой укрылся с головой и ужеспит. Старик вздыхает и чешется… Как молодому хо-телось пить, так ему хочется говорить. Скоро будетнеделя, как умер сын, а он еще путем не говорил нис кем… Нужно поговорить с толком, с расстановкой…Надо рассказать, как заболел сын, как он мучился, чтоговорил перед смертью, как умер… Нужно описать по-хороны и поездку в больницу за одеждой покойника.В деревне осталась дочка Анисья… И про нее нужнопоговорить… Да мало ли о чем он может теперь по-говорить? Слушатель должен охать, вздыхать, причи-тывать… А с бабами говорить еще лучше. Те хоть идуры, но ревут от двух слов.

«Пойти лошадь поглядеть, – думает Иона. – Спатьвсегда успеешь… Небось выспишься…»

Он одевается и идет в конюшню, где стоит его ло-шадь. Думает он об овсе, сене, о погоде… Про сына,когда один, думать он не может… Поговорить с кем-нибудь о нем можно, но самому думать и рисовать се-бе его образ невыносимо жутко…

– Жуешь? – спрашивает Иона свою лошадь, видяее блестящие глаза. – Ну жуй, жуй… Коли на овес невыездили, сено есть будем… Да… Стар уж стал я ез-дить… Сыну бы ездить, а не мне… То настоящий из-возчик был… Жить бы только…

Иона молчит некоторое время и продолжает:

– Так-то, брат кобылочка… Нету Кузьмы Ионыча…Приказал долго жить… Взял и помер зря… Таперя,скажем, у тебя жеребеночек, и ты этому жеребеночкуродная мать… И вдруг, скажем, этот самый жеребе-ночек приказал долго жить… Ведь жалко?

Лошаденка жует, слушает и дышит на руки своегохозяина…

Иона увлекается и рассказывает ей всё…1886

Переполох

Машенька Павлецкая, молоденькая, едва только

кончившая курс институтка, вернувшись с прогулки вдом Пушкиных, где она жила в гувернантках, засталанеобыкновенный переполох. Отворявший ей швей-цар Михайло был взволнован и красен, как рак.

Сверху доносился шум.«Вероятно, с хозяйкой припадок… – подумала Ма-

шенька, – или с мужем поссорилась…»В передней и в коридоре встретила она горничных.

Одна горничная плакала. Затем Машенька видела,как из дверей ее комнаты выбежал сам хозяин Ни-колай Сергеич, маленький, еще не старый человек собрюзгшим лицом и с большой плешью. Он был кра-сен. Его передергивало… Не замечая гувернантки, онпрошел мимо нее и, поднимая вверх руки, воскликнул:

– О, как это ужасно! Как бестактно! Как глупо, дико!Мерзко!

Машенька вошла в свою комнату, и тут ей в первыйраз в жизни пришлось испытать во всей остроте чув-ство, которое так знакомо людям зависимым, безот-ветным, живущим на хлебах у богатых и знатных. В еекомнате делали обыск. Хозяйка Федосья Васильевна,полная плечистая дама с густыми черными бровями,

простоволосая и угловатая, с едва заметными усика-ми и с красными руками, лицом и манерами похожаяна простую бабу-кухарку, стояла у ее стола и вклады-вала обратно в рабочую сумку клубки шерсти, лоскут-ки, бумажки… Очевидно, появление гувернантки бы-ло для нее неожиданно, так как, оглянувшись и уви-дев ее бледное, удивленное лицо, она слегка смути-лась и пробормотала:

– Pardon,8 я… я нечаянно рассыпала… зацепиларукавом…

И, сказав еще что-то, мадам Кушкина зашуршалашлейфом и вышла. Машенька обвела удивленнымиглазами свою комнату и, ничего не понимая, не зная,что думать, пожала плечами, похолодела от страха…Что Федосья Васильевна искала в ее сумке? Еслидействительно, как она говорит, она нечаянно заце-пила рукавом и рассыпала, то зачем же выскочилиз комнаты такой красный и взволнованный НиколайСергеич? Зачем у стола слегка выдвинут один ящик?Копилка, в которую гувернантка прятала гривенники истарые марки, была отперта. Ее отперли, но заперетьне сумели, хотя и исцарапали весь замок. Этажеркас книгами, поверхность стола, постель – все носилона себе свежие следы обыска. И в корзине с бельемтоже. Белье было сложено аккуратно, но не в том по-

8 Извините (фр.).

рядке, в каком оставила его Машенька, уходя из дому.Обыск, значит, был настоящий, самый настоящий, нок чему он, зачем? Что случилось? Машенька вспомни-ла волнение швейцара, переполох, который все ещепродолжался, заплаканную горничную; не имело ливсе это связи с только что бывшим у нее обыском?Не замешана ли она в каком-нибудь страшном деле?Машенька побледнела и вся холодная опустилась накорзину с бельем.

В комнату вошла горничная.– Лиза, вы не знаете, зачем это меня… обыскива-

ли? – спросила у нее гувернантка.– У барыни пропала брошка в две тысячи… – ска-

зала Лиза.– Да, но зачем же меня обыскивать?– Всех, барышня, обыскивали. И меня всю обыс-

кали… Нас раздевали всех догола и обыскивали… Ая, барышня, вот как перед Богом… Не то чтоб ихнююброшку, но даже к туалету близко не подходила. Я ив полиции то же скажу.

– Но… зачем же меня обыскивать? – продолжаланедоумевать гувернантка.

– Брошку, говорю, украли… Барыня сама своимируками все обшарила. Даже швейцара Михайлу са-ми обыскивали. Чистый срам! Николай Сергеич толь-ко глядит да кудахчет, как курица. А вы, барышня, на-

прасно это дрожите. У вас ничего не нашли. Ежели невы брошку взяли, так вам и бояться нечего.

– Но ведь это, Лиза, низко… оскорбительно! – ска-зала Машенька, задыхаясь от негодования. – Ведьэто подлость, низость! Какое она имела право подо-зревать меня и рыться в моих вещах?

– В чужих людях живете, барышня, – вздохнула Ли-за. – Хоть вы и барышня, а всё же… как бы прислуга…Это не то, что у папаши с мамашей жить…

Машенька повалилась в постель и горько зарыда-ла. Никогда еще над нею не совершали такого наси-лия, никогда еще ее так глубоко не оскорбляли, кактеперь… Ее, благовоспитанную, чувствительную де-вицу, дочь учителя, заподозрили в воровстве, обыска-ли, как уличную женщину! Выше такого оскорбления,кажется, и придумать нельзя. И к этому чувству оби-ды присоединился еще тяжелый страх: что теперь бу-дет?! В голову ее полезли всякие несообразности. Ес-ли ее могли заподозрить в воровстве, то, значит, мо-гут теперь арестовать, раздеть догола и обыскать, по-том вести под конвоем по улице, засадить в темную,холодную камеру с мышами и мокрицами, точь-в-точьв такую, в какой сидела княжна Тараканова. Кто всту-пится за нее? Родители ее живут далеко в провинции;чтобы приехать к ней, у них нет денег. В столице онаодна, как в пустынном поле, без родных и знакомых.

Что хотят, то и могут с ней сделать.«Побегу ко всем судьям и защитникам… – думала

Машенька, дрожа. – Я объясню им, присягну… Ониповерят, что я не могу быть воровкой!»

Машенька вспомнила, что у нее в корзине под про-стынями лежат сладости, которые она, по старой ин-ститутской привычке, прятала за обедом в карман иуносила к себе в комнату. От мысли, что эта ее ма-ленькая тайна уже известна хозяевам, ее бросило вжар, стало стыдно, и от всего этого – от страха, стыда,от обиды – началось сильное сердцебиение, котороеотдавало в виски, в руки, глубоко в живот.

– Пожалуйте кушать! – позвали Машеньку.«Идти или нет?»Машенька поправила прическу, утерлась мокрым

полотенцем и пошла в столовую. Там уже начали обе-дать… За одним концом стола сидела Федосья Васи-льевна, важная, с тупым, серьезным лицом, за другим– Николай Сергеич. По сторонам сидели гости и дети.Обедать подавали два лакея во фраках и белых пер-чатках. Все знали, что в доме переполох, что хозяйкав горе, и молчали. Слышны были только жеванье истук ложек о тарелки.

Разговор начала сама хозяйка.– Что у нас к третьему блюду? – спросила она у ла-

кея томным, страдальческим голосом.

– Эстуржон а-ля рюсс!9 – ответил лакей.– Это, Феня, я заказал… – поторопился сказать Ни-

колай Сергеич. – Рыбы захотелось. Если тебе не нра-вится, ma chère,10 то пусть не подают. Я ведь это так…между прочим…

Федосья Васильевна не любила кушаний, которыезаказывала не она сама, и теперь глаза у нее напол-нились слезами.

– Ну, перестанем волноваться, – сказал сладким го-лосом Мамиков, ее домашний доктор, слегка касаясьее руки и улыбаясь так же сладко. – Мы и без того до-статочно нервны. Забудем о броши! Здоровье дорожедвух тысяч!

– Мне не жалко двух тысяч! – ответила хозяйка, икрупная слеза потекла по ее щеке. – Меня возмуща-ет самый факт! Я не потерплю в своем доме воров.Мне не жаль, мне ничего не жаль, но красть у меня– это такая неблагодарность! Так платят мне за моюдоброту…

Все глядели в свои тарелки, но Машеньке показа-лось, что после слов хозяйки на нее все взглянули.Комок вдруг подступил к горлу, она заплакала и при-жала платок к лицу.

– Pardon, – пробормотала она. – Я не могу. Голова9 Стерлядь по-русски! (От фр. de l’esturgeon à la russe.)10 Моя дорогая (фр.).

болит. Уйду.И она встала из-за стола, неловко, гремя стулом и

еще больше смущаясь, и быстро вышла.– Бог знает что! – проговорил Николай Сергеич мор-

щась. – Нужно было делать у нее обыск! Как это, пра-во… некстати.

– Я не говорю, что она взяла брошку, – сказала Фе-досья Васильевна, – но разве ты можешь поручитьсяза нее? Я, признаюсь, плохо верю этим ученым бед-нячкам.

– Право, Феня, некстати… Извини, Феня, но по за-кону ты не имеешь никакого права делать обыски.

– Я не знаю ваших законов. Я только знаю, что уменя пропала брошка, вот и все. И я найду эту брош-ку! – Она ударила по тарелке вилкой, и глаза у неегневно сверкнули. – А вы ешьте и не вмешивайтесь вмои дела!

Николай Сергеич кротко опустил глаза и вздохнул.Машенька между тем, придя к себе в комнату, повали-лась в постель. Ей уже не было ни страшно, ни стыд-но, а мучило ее сильное желание пойти и отхлопатьпо щекам эту черствую, эту надменную, тупую, счаст-ливую женщину.

Лежа, она дышала в подушку и мечтала о том, какбы хорошо было пойти теперь купить самую дорогуюброшь и бросить ею в лицо этой самодурке. Если бы

бог дал, Федосья Васильевна разорилась, пошла быпо миру и поняла бы весь ужас нищеты и подневоль-ного состояния и если бы оскорбленная Машенька по-дала ей милостыню. О, если бы получить большое на-следство, купить коляску и прокатить с шумом мимоее окон, чтобы она позавидовала!

Но все это мечты, в действительности же оста-валось только одно – поскорее уйти, не оставатьсяздесь ни одного часа. Правда, страшно потерять ме-сто, опять ехать к родителям, у которых ничего нет,но что же делать? Машенька не могла видеть уже нихозяйки, ни своей маленькой комнаты, ей было здесьдушно, жутко. Федосья Васильевна, помешанная наболезнях и на своем мнимом аристократизме, опро-тивела ей до того, что, кажется, все на свете сталогрубо и неприглядно оттого, что живет эта женщина.Машенька прыгнула с кровати и стала укладываться.

– Можно войти? – спросил за дверью Николай Сер-геич; он подошел к двери неслышно и говорил тихиммягким голосом. – Можно?

– Войдите.Он вошел и остановился у двери. Глаза его глядели

тускло, и красный носик его лоснился. После обедаон пил пиво, и это было заметно по его походке, послабым, вялым рукам.

– Это что же? – спросил он, указывая на корзину.

– Укладываюсь. Простите, Николай Сергеич, но яне могу долее оставаться в вашем доме. Меня глубо-ко оскорбил этот обыск!

– Я понимаю… Только вы это напрасно… Зачем?Обыскали, а вы того… что вам от этого? Вас не убудетот этого.

Машенька молчала и продолжала укладываться.Николай Сергеич пощипал свои усы, как бы придумы-вая, что сказать еще, и продолжал заискивающим го-лосом:

– Я, конечно, понимаю, но надо быть снисходитель-ной. Знаете, моя жена нервная, взбалмошная, нельзясудить строго…

Машенька молчала.– Если уж вы так оскорблены, – продолжал Николай

Сергеич, – то извольте, я готов извиниться перед ва-ми. Извините.

Машенька ничего не ответила, а только ниже нагну-лась к своему чемодану. Этот испитой, нерешитель-ный человек ровно ничего не значил в доме. Он игралжалкую роль приживала и лишнего человека даже уприслуги; и извинение его тоже ничего не значило.

– Гм… Молчите? Вам мало этого? В таком случае яза жену извиняюсь. От имени жены… Она поступиланетактично, я признаю, как дворянин…

Николай Сергеич прошелся, вздохнул и продолжал:

– Вам надо еще, значит, чтоб у меня ковыряло воттут, под сердцем… Вам надо, чтобы меня совесть му-чила…

– Я знаю, Николай Сергеич, вы не виноваты, – ска-зала Машенька, глядя ему прямо в лицо своими боль-шими заплаканными глазами. – Зачем же вам мучить-ся?

– Конечно… Но вы все-таки того… не уезжайте…Прошу вас.

Машенька отрицательно покачала головой. Нико-лай Сергеич остановился у окна и забарабанил постеклу.

– Для меня подобные недоразумения – это чистаяпытка, – проговорил он. – Что же, мне на колени передвами становиться, что ли? Вашу гордость оскорбили,и вот вы плакали, собираетесь уехать, но ведь и у ме-ня тоже есть гордость, а вы ее не щадите. Или хотите,чтоб я сказал вам то, чего и на исповеди не скажу?Хотите? Послушайте, вы хотите, чтобы я признался втом, в чем даже пред смертью на духу не признаюсь?

Машенька молчала.– Я взял у жены брошку! – быстро сказал Нико-

лай Сергеич. – Довольны теперь? Удовлетворены?Да, я… взял… Только, конечно, я надеюсь на вашускромность… Ради бога, никому ни слова, ни полна-мека!

Машенька, удивленная и испуганная, продолжалаукладываться; она хватала свои вещи, мяла их и бес-порядочно совала в чемодан и корзину. Теперь, послеоткровенного признания, сделанного Николаем Сер-геичем, она не могла оставаться ни одной минуты иуже не понимала, как она могла жить раньше в этомдоме.

– И удивляться нечего… – продолжал Николай Сер-геич, помолчав немного. – Обыкновенная история!Мне деньги нужны, а она… не дает. Ведь этот доми все это мой отец наживал, Марья Андреевна! Всеведь это мое, и брошка принадлежала моей матери,и… все мое! А она забрала, завладела всем… Не су-диться же мне с ней, согласитесь… Прошу вас убеди-тельно, извините и… и останьтесь. Tout comprendre,tout pardonner.11 Остаетесь?

– Нет! – сказала Машенька решительно, начинаядрожать. – Оставьте меня, умоляю вас.

– Ну, бог с вами, – вздохнул Николай Сергеич, са-дясь на скамеечку около чемодана. – Я, признаться,люблю тех, кто еще умеет оскорбляться, презиратьи прочее. Век бы сидел и на ваше негодующее лицоглядел… Так, стало быть, не остаетесь? Я понимаю…Иначе и быть не может… Да, конечно… Вам-то хоро-шо, а вот мне так – тпррр!.. Ни на шаг из этого погреба.

11 Все понять, все простить (фр.).

Поехать бы в какое-нибудь наше имение, да там вездесидят эти женины прохвосты… управляющие, агроно-мы, черт бы их взял… Закладывают, перезакладыва-ют… Рыбы не ловить, травы не топтать, деревьев неломать.

– Николай Сергеич! – послышался из залы голосФедосьи Васильевны. – Агния, позови барина!

– Так не остаетесь? – спросил Николай Сергеич,быстро поднимаясь и идя к двери. – А то бы остались,ей-богу. Вечерком я заходил бы к вам… толковали бы.А? Останьтесь! Уйдете вы, и во всем доме не останет-ся ни одного человеческого лица. Ведь это ужасно!

Бледное, испитое лицо Николая Сергеича умоляло,но Машенька отрицательно покачала головой, и он,махнув рукой, вышел.

Через полчаса она была уже в дороге.1886

Анюта

В самом дешевом номерке меблированных комнат

«Лиссабон» из угла в угол ходил студент-медик 3-гокурса, Степан Клочков, и усердно зубрил свою меди-цину. От неустанной, напряженной зубрячки у него пе-ресохло во рту и выступил на лбу пот.

У окна, подернутого у краев ледяными узорами, си-дела на табурете его жилица, Анюта, маленькая, ху-денькая брюнетка лет двадцати пяти, очень бледная,с кроткими серыми глазами. Согнувши спину, она вы-шивала красными нитками по воротнику мужской со-рочки. Работа была спешная… Коридорные часы сип-ло пробили два пополудни, а в номерке еще не бы-ло убрано. Скомканное одеяло, разбросанные подуш-ки, книги, платье, большой грязный таз, наполненныймыльными помоями, в которых плавали окурки, сорна полу – все, казалось, было свалено в одну кучу, на-рочно перемешано, скомкано…

– Правое легкое состоит из трех долей… – зубрилКлочков. – Границы! Верхняя доля на передней стен-ке груди достигает до четвертого-пятого ребер, на бо-ковой поверхности до четвертого ребра… назади до

spina scapulae…12

Клочков, силясь представить себе только что про-читанное, поднял глаза к потолку. Не получив ясно-го представления, он стал прощупывать у себя сквозьжилетку верхние ребра.

– Эти ребра похожи на рояльные клавиши, – сказалон. – Чтобы не спутаться в счете, к ним непременнонужно привыкнуть. Придется поштудировать на ске-лете и на живом человеке… А ну-ка, Анюта, дай-ка яориентируюсь!

Анюта оставила вышиванье, сняла кофточку и вы-прямилась. Клочков сел против нее, нахмурился истал считать ее ребра.

– Гм… Первое ребро не прощупывается… Оно заключицей… Вот это будет второе ребро… Так-с… Этовот третье… Это вот четвертое… Гм… Так-с… Что тыжмешься?

– У вас пальцы холодные!– Ну, ну… не умрешь, не вертись… Стало быть, это

третье ребро, а это четвертое… Тощая ты такая навид, а ребра едва прощупываются. Это второе… этотретье… Нет, этак спутаешься и не представишь себеясно… Придется нарисовать. Где мой уголек?

Клочков взял уголек и начертил им на груди у Аню-ты несколько параллельных линий, соответствующих

12 До ости лопатки (лат.).

ребрам.– Превосходно. Все как на ладони… Ну-с, а теперь

и постучать можно. Встань-ка!Анюта встала и подняла подбородок. Клочков за-

нялся выстукиванием и так погрузился в это занятие,что не заметил, как губы, нос и пальцы у Анюты по-синели от холода. Анюта дрожала и боялась, что ме-дик, заметив ее дрожь, перестанет чертить углем истучать, и потом, пожалуй, дурно сдаст экзамен.

– Теперь все ясно, – сказал Клочков, перестав сту-чать. – Ты сиди так и не стирай угля, а я пока подзуб-рю еще немножко.

И медик опять стал ходить и зубрить. Анюта, точ-но татуированная, с черными полосами на груди, съе-жившись от холода, сидела и думала. Она говорилавообще очень мало, всегда молчала и все думала, ду-мала…

За все шесть-семь лет ее шатания по меблирован-ным комнатам, таких, как Клочков, знала она человекпять. Теперь все они уже покончали курсы, вышли влюди и, конечно, как порядочные люди, давно уже за-были ее. Один из них живет в Париже, два доктора-ми, четвертый художник, а пятый даже, говорят, ужепрофессор. Клочков – шестой… Скоро и этот кончиткурс, выйдет в люди. Несомненно, будущее прекрас-но, и из Клочкова, вероятно, выйдет большой человек,

но настоящее совсем плохо: у Клочкова нет табаку,нет чаю, и сахару осталось четыре кусочка. Нужно какможно скорее оканчивать вышиванье, нести к заказ-чице и потом купить на полученный четвертак и чаюи табаку.

– Можно войти? – послышалось за дверью.Анюта быстро накинула себе на плечи шерстяной

платок. Вошел художник Фетисов.– А я к вам с просьбой, – начал он, обращаясь к

Клочкову и зверски глядя из-под нависших на лоб во-лос. – Сделайте одолжение, одолжите мне вашу пре-красную девицу часика на два! Пишу, видите ли, кар-тину, а без натурщицы никак нельзя!

– Ах, с удовольствием! – согласился Клочков. – Сту-пай, Анюта.

– Чего я там не видела! – тихо проговорила Анюта.– Ну, полно! Человек для искусства просит, а не для

пустяков каких-нибудь. Отчего не помочь, если мо-жешь?

Анюта стала одеваться.– А что вы пишете? – спросил Клочков.– Психею. Хороший сюжет, да все как-то не выхо-

дит; приходится все с разных натурщиц писать. Вче-ра писал одну с синими ногами. Почему, спрашиваю,у тебя синие ноги? Это, говорит, чулки линяют. А вывсе зубрите! Счастливый человек, терпение есть.

– Медицина такая штука, что никак нельзя без зуб-рячки.

– Гм… Извините, Клочков, но вы ужасно по-свинскиживете! Черт знает как живете!

– То есть как? Иначе нельзя жить… От батьки я по-лучаю только двенадцать в месяц, а на эти деньгимудрено жить порядочно.

– Так-то так… – сказал художник и брезгливо по-морщился, – но можно все-таки лучше жить… Разви-той человек обязательно должен быть эстетиком. Неправда ли? А у вас тут черт знает что! Постель неприбрана, помои, сор… вчерашняя каша на тарелке…тьфу!

– Это правда, – сказал медик и сконфузился, – ноАнюте некогда было сегодня убрать. Все время заня-та.

Когда художник и Анюта вышли, Клочков лег на ди-ван и стал зубрить лежа, потом нечаянно уснул и,проснувшись через час, подпер голову кулаками имрачно задумался. Ему вспомнились слова художни-ка о том, что развитой человек обязательно долженбыть эстетиком, и его обстановка в самом деле каза-лась ему теперь противной, отталкивающей. Он точнобы провидел умственным оком то свое будущее, когдаон будет принимать своих больных в кабинете, питьчай в просторной столовой, в обществе жены, поря-

дочной женщины, – и теперь этот таз с помоями, в ко-тором плавали окурки, имел вид до невероятия гад-кий. Анюта тоже представлялась некрасивой, неряш-ливой, жалкой… И он решил расстаться с ней, немед-ля, во что бы то ни стало.

Когда она, вернувшись от художника, снимала шу-бу, он поднялся и сказал ей серьезно:

– Вот что, моя милая… Садись и выслушай. Намнужно расстаться! Одним словом, жить с тобою ябольше не желаю.

Анюта вернулась от художника такая утомленная,изнеможенная. Лицо у нее от долгого стояния на нату-ре осунулось, похудело, и подбородок стал острей. Вответ на слова медика она ничего не сказала, и толь-ко губы у нее задрожали.

– Согласись, что рано или поздно нам все равнопришлось бы расстаться, – сказал медик. – Ты хоро-шая, добрая, и ты не глупая, ты поймешь…

Анюта опять надела шубу, молча завернула своевышиванье в бумагу, собрала нитки, иголки; сверток счетырьмя кусочками сахару нашла на окне и положи-ла на столе возле книг.

– Это ваше… сахар… – тихо сказала она и отвер-нулась, чтобы скрыть слезы.

– Ну, что же ты плачешь? – спросил Клочков.Он прошелся по комнате в смущении и сказал:

– Странная ты, право… Сама ведь знаешь, что намнеобходимо расстаться. Не век же нам быть вместе.

Она уже забрала все свои узелки и уже поверну-лась к нему, чтобы проститься, и ему стало жаль ее.

«Разве пусть еще одну неделю поживет здесь? – по-думал он. – В самом деле, пусть еще поживет, а черезнеделю я велю ей уйти».

И, досадуя на свою бесхарактерность, он крикнулей сурово:

– Ну, что же стоишь? Уходить так уходить, а не хо-чешь, так снимай шубу и оставайся! Оставайся!

Анюта сняла шубу, молча, потихоньку, потом вы-сморкалась, тоже потихоньку, вздохнула и бесшумнонаправилась к своей постоянной позиции – к табуретуу окна.

Студент потянул к себе учебник и опять заходил изугла в угол.

– Правое легкое состоит из трех долей… – зубрилон. – Верхняя доля на передней стенке груди дости-гает до четвертого-пятого ребер…

А в коридоре кто-то кричал во все горло:– Грригорий, самовар!

1886

Ведьма

Время шло к ночи. Дьячок Савелий Гыкин лежал у

себя в церковной сторожке на громадной постели и неспал, хотя всегда имел обыкновение засыпать в одновремя с курами. Из одного края засаленного, сшито-го из разноцветных ситцевых лоскутьев одеяла гля-дели его рыжие жесткие волосы, из-под другого тор-чали большие, давно не мытые ноги. Он слушал… Егосторожка врезывалась в ограду, и единственное ок-но ее выходило в поле. А в поле была сущая война.Трудно было понять, кто кого сживал со света и радичьей погибели заварилась в природе каша, но, судяпо неумолкаемому, зловещему гулу, кому-то приходи-лось очень круто. Какая-то победительная сила гоня-лась за кем-то по полю, бушевала в лесу и на церков-ной крыше, злобно стучала кулаками по окну, металаи рвала, а что-то побежденное выло и плакало… Жа-лобный плач слышался то за окном, то над крышей,то в печке. В нем звучал не призыв на помощь, а тос-ка, сознание, что уже поздно, нет спасения. Снежныесугробы подернулись тонкой льдяной корой; на них ина деревьях дрожали слезы, по дорогам и тропинкамразливалась темная жижица из грязи и таявшего сне-га. Одним словом, на земле была оттепель, но небо

сквозь темную ночь не видело этого и что есть силысыпало на таявшую землю хлопья нового снега. А ве-тер гулял, как пьяный… Он не давал этому снегу ло-житься на землю и кружил его в потемках, как хотел.

Гыкин прислушивался к этой музыке и хмурился.Дело в том, что он знал, или, по крайней мере, дога-дывался, к чему клонилась вся эта возня за окном ичьих рук было это дело.

– Я зна-аю! – бормотал он, грозя кому-то под одея-лом пальцем. – Я все знаю!

У окна, на табурете, сидела дьячиха Раиса Нилов-на. Жестяная лампочка, стоявшая на другом табуре-те, словно робея и не веря в свои силы, лила жидень-кий мелькающий свет на ее широкие плечи, красивые,аппетитные рельефы тела, на толстую косу, котораякасалась земли. Дьячиха шила из грубого рядна меш-ки. Руки ее быстро двигались, все же тело, выражениеглаз, брови, жирные губы, белая шея замерли, погру-женные в однообразную, механическую работу, и, ка-залось, спали. Изредка только она поднимала голову,чтобы дать отдохнуть своей утомившейся шее, взгля-дывала мельком на окно, за которым бушевала ме-тель, и опять сгибалась над рядном. Ни желаний, нигрусти, ни радости – ничего не выражало ее красивоелицо с вздернутым носом и ямками на щеках. Так ни-чего не выражает красивый фонтан, когда он не бьет.

Но вот она кончила один мешок, бросила его в сто-рону и, сладко потянувшись, остановила свой туск-лый, неподвижный взгляд на окне… На стеклах пла-вали слезы и белели недолговечные снежинки. Сне-жинка упадет на стекло, взглянет на дьячиху и раста-ет…

– Поди ложись! – проворчал дьячок.Дьячиха молчала. Но вдруг ресницы ее шевельну-

лись и в глазах блеснуло внимание. Савелий, все вре-мя наблюдавший из-под одеяла выражение ее лица,высунул голову и спросил:

– Что?– Ничего… Кажись, кто-то едет… – тихо ответила

дьячиха.Дьячок сбросил с себя руками и ногами одеяло,

стал в постели на колени и тупо поглядел на жену.Робкий свет лампочки осветил его волосатое рябоелицо и скользнул по всклоченной жесткой голове.

– Слышишь? – спросила жена.Сквозь однообразный вой метели расслышал он

едва уловимый слухом, тонкий, звенящий стон, похо-жий на зуденье комара, когда он хочет сесть на щекуи сердится, что ему мешают.

– Это почта… – проворчал Савелий, садясь на пят-ки.

В трех верстах от церкви лежал почтовый тракт. Во

время ветра, когда дуло с большой дороги на церковь,обитателям сторожки слышались звонки.

– Господи, приходит же охота ездить в такую пого-ду! – вздохнула дьячиха.

– Дело казенное. Хочешь не хочешь, поезжай…Стон подержался в воздухе и замер.– Проехала! – сказал Савелий, ложась.Но не успел он укрыться одеялом, как до его слуха

донесся явственный звук колокольчика. Дьячок тре-вожно взглянул на жену, спрыгнул с постели и, пе-реваливаясь с боку на бок, заходил вдоль печки. Ко-локольчик прозвучал немного и опять замер, словнооборвался.

– Не слыхать… – пробормотал дьячок, останавли-ваясь и щуря на жену глаза.

Но в это самое время ветер стукнул по окну и донестонкий, звенящий стон… Савелий побледнел, крякнули опять зашлепал по полу босыми ногами.

– Почту кружит! – прохрипел он, злобно косясь нажену. – Слышишь ты? Почту кружит!.. Я… я знаю!Нешто я не… не понимаю? – забормотал он. – Я всезнаю, чтоб ты пропала!

– Что ты знаешь? – тихо спросила дьячиха, не от-рывая глаз от окна.

– А то знаю, что все это твои дела, чертиха! Твоидела, чтоб ты пропала! И метель эта, и почту кружит…

все это ты наделала! Ты!– Бесишься, глупый… – покойно заметила дьячиха.– Я за тобой давно уж это замечаю! Как поженился,

в первый же день приметил, что в тебе сучья кровь!– Тьфу! – удивилась Раиса, пожимая плечами и кре-

стясь. – Да ты перекрестись, дурень!– Ведьма и есть ведьма, – продолжал Савелий глу-

хим, плачущим голосом, торопливо сморкаясь в по-дол рубахи. – Хоть ты и жена мне, хоть и духовно-го звания, но я о тебе и на духу так скажу, какая тыесть… Да как же? Заступи, господи, и помилуй! В про-шлом годе под пророка Даниила и трех отроков быламетель, и – что же? мастер греться заехал. Потом наАлексея, божьего человека, реку взломало, и урядни-ка принесло… Всю ночь тут с тобой, проклятый, каля-кал, а как наутро вышел, да как взглянул я на него,так у него под глазами круги и все щеки втянуло! А? ВСпасовку два раза гроза была, и в оба разы охотникночевать приходил. Я все видел, чтоб ему пропасть!Все! О, красней рака стала! Ага!

– Ничего ты не видел…– Ну да! А этой зимой перед Рождеством на десять

мучеников в Крите, когда метель день и ночь стояла…помнишь? – писарь предводителя сбился с дороги исюда, собака, попал… И на что польстилась! Тьфу, написаря! Стоило из-за него божью погоду мутить! Чер-

тяка, сморкун, из земли не видно, вся морда в угрях ишея кривая… Добро бы, красивый был, а то – тьфу! –сатана.

Дьячок перевел дух, утер губы и прислушался. Ко-локольчика не было слышно, но рванул над крышейветер, и в потемках за окном опять зазвякало.

– И теперь тоже! – продолжал Савелий. – Недаромэто почту кружит! Наплюй мне в глаза, ежели почтане тебя ищет! О, бес знает свое дело, хороший по-мощник! Покружит, покружит и сюда доведет. Зна-аю!Ви-ижу! Не скроешь, бесова балаболка, похоть идоль-ская! Как метель началась, я сразу понял твои мысли.

– Вот дурень! – усмехнулась дьячиха. – Что ж, потвоему по дурацкому уму, я ненастье делаю?

– Гм… Усмехайся! Ты или не ты, а только я заме-чаю: как в тебе кровь начинает играть, так и непого-да, а как только непогода, так и несет сюда какого нина есть безумца. Каждый раз так приходится! Сталобыть, ты!

Дьячок для большей убедительности приложил па-лец ко лбу, закрыл левый глаз и проговорил певучимголосом:

– О безумие! О Иудино окаянство! Коли ты в самомделе человек есть, а не ведьма, то подумала бы в го-лове своей: а что если то были не мастер, не охотник,не писарь, а бес в их образе! А? Ты бы подумала!

– Да и глупый же ты, Савелий! – вздохнула дьячиха,с жалостью глядя на мужа. – Когда папенька живы бы-ли и тут жили, то много разного народа ходило к нимот трясучки лечиться: и из деревни, и из выселков, ииз армянских хуторов. Почитай каждый день ходили,и никто их бесами не обзывал. А к нам ежели кто раз вгод в ненастье заедет погреться, так уж тебе, глупому,и диво, сейчас у тебя и мысли разные.

Логика жены тронула Савелия. Он расставил босыеноги, нагнул голову и задумался. Он не был еще креп-ко убежден в своих догадках, а искренний, равнодуш-ный тон дьячихи совсем сбил его с толку, но тем неменее, подумав немного, он мотнул головой и сказал:

– Не то чтобы старики или косолапые какие, а всемолодые ночевать просятся… Почему такое? И пу-щай бы только грелись, а то ведь черта тешат. Нет, ба-ба, хитрей вашего бабьего рода на этом свете и тва-ри нет! Настоящего ума в вас – ни боже мой, меньше,чем у скворца, зато хитрости бесовской – у-у-у! – спа-си, царица небесная! Вон, звонит почта! Метель ещетолько начиналась, а уж я все твои мысли знал! На-ведьмачила, паучиха!

– Да что ты пристал ко мне, окаянный? – вышла изтерпения дьячиха. – Что ты пристал ко мне, смола?

– А то пристал, что ежели нынче ночью, не дай бог,случится что… ты слушай!.. ежели случится что, то

завтра же чуть свет пойду в Дядьково к отцу Никодимуи все объясню. Так и так, скажу, отец Никодим, изви-ните великодушно, но она ведьма. Почему? Гм… же-лаете знать почему? Извольте… Так и так. И горе те-бе, баба! Не токмо на Страшном судилище, но и в зем-ной жизни наказана будешь! Недаром насчет вашегобрата в требнике молитвы написаны!

Вдруг в окне раздался стук, такой громкий и необы-чайный, что Савелий побледнел и присел от испуга.Дьячиха вскочила и тоже побледнела.

– Ради бога, пустите погреться! – послышался дро-жащий густой бас. – Кто тут есть? Сделайте милость!

С дороги сбились!– А кто вы? – спросила дьячиха, боясь взглянуть на

окно.– Почта! – ответил другой голос.– Недаром дьяволила! – махнул рукой Савелий. –

Так и есть! Моя правда… Ну, гляди же ты мне!Дьячок подпрыгнул два раза перед постелью, пова-

лился на перину и, сердито сопя, повернулся лицомк стене. Скоро в его спину пахнуло холодом. Дверьскрипнула, и на пороге показалась высокая человече-ская фигура, с головы до ног облепленная снегом. Занею мелькнула другая, такая же белая…

– И тюки вносить? – спросила вторая хриплым ба-сом.

– Не там же их оставлять!Сказавши это, первый начал развязывать себе

башлык и, не дожидаясь, когда он развяжется, сорвалего с головы вместе с фуражкой и со злобой швырнулк печке. Затем, стащив с себя пальто, он бросил еготуда же и, не здороваясь, зашагал по сторожке.

Это был молодой белокурый почтальон в истаскан-ном форменном сюртучишке и в рыжих грязных сапо-гах. Согревши себя ходьбой, он сел за стол, протянулгрязные ноги к мешкам и подпер кулаком голову. Егобледное с красными пятнами лицо носило еще сле-ды только что пережитых боли и страха. Искривлен-ное злобой, со свежими следами недавних физиче-ских и нравственных страданий, с тающим снегом набровях, усах и круглой бородке, оно было красиво.

– Собачья жизнь! – проворчал почтальон, водя гла-зами по стенам и словно не веря, что он в тепле. –Чуть не пропали! Коли б не ваш огонь, так не знаю, чтобы и было… И чума его знает, когда все это кончится!Конца-краю нет этой собачьей жизни! Куда мы заеха-ли? – спросил он, понизив голос и вскидывая глазамина дьячиху.

– На Гуляевский бугор, в имение генерала Калинов-ского, – ответила дьячиха, встрепенувшись и краснея.

– Слышь, Степан? – повернулся почтальон к ямщи-ку, застрявшему в дверях с большим кожаным тюком

на спине. – Мы на Гуляевский бугор попали!– Да… далече!Произнеся это слово в форме хриплого, прерыви-

стого вздоха, ямщик вышел и немного погодя внесдругой тюк, поменьше, затем еще раз вышел и на этотраз внес почтальонную саблю на широком ремне, по-хожую фасоном на тот длинный плоский меч, с какимрисуется на лубочных картинках Юдифь у ложа Оло-ферна. Сложив тюки вдоль стены, он вышел в сени,сел там и закурил трубку.

– Может, с дороги чаю покушаете? – спросила дья-чиха.

– Куда тут чаи распивать! – нахмурился почта-льон. – Надо вот скорее греться да ехать, а то к поч-товому поезду опоздаем. Минут десять посидим и по-едем. Только вы, сделайте милость, дорогу нам пока-жите…

– Наказал бог погодой! – вздохнула дьячиха.– М-да… Вы же сами кто тут будете?– Мы? Тутошние, при церкви… Мы из духовного

звания… Вон мой муж лежит! Савелий, встань же, идипоздоровайся! Тут прежде приход был, а года полтораназад его упразднили. Оно, конечно, когда господа тутжили, то и люди были, стоило приход держать, а те-перь без господ, сами судите, чем духовенству жить,ежели самая близкая деревня здесь Марковка, да и

та за пять верст! Теперь Савелий заштатный и… за-место сторожа. Ему споручено за церквой глядеть…

И почтальон тут же узнал, что если бы Савелий по-ехал к генеральше и выпросил у нее записку к прео-священному, то ему дали бы хорошее место; не идетже он к генеральше потому, что ленив и боится людей.

– Все-таки мы духовного звания… – добавила дья-чиха.

– Чем же вы живете? – спросил почтальон.– При церкви есть сенокос и огороды. Только нам

от этого мало приходится… – вздохнула дьячиха. –Дядькинский отец Никодим, завидущие глаза, служиттут на Николу летнего, да на Николу зимнего и за этопочти все себе берет. Заступиться некому!

– Врешь! – прохрипел Савелий. – Отец Никодимсвятая душа, светильник церкви, а ежели берет, то поуставу!

– Какой он у тебя сердитый! – усмехнулся почта-льон. – А давно ты замужем?

– С прощеного воскресенья четвертый год пошел.Тут прежде в дьячках мой папенька были, а потом, какпришло им время помирать, они, чтоб место за мнойосталось, поехали в консисторию и попросили, чтобмне какого-нибудь неженатого дьячка в женихи при-слали. Я и вышла.

– Ага, стало быть, ты одной хлопушкой двух мух

убил! – сказал почтальон, глядя на спину Савелия. –И место получил, и жену взял.

Савелий нетерпеливо дрыгнул ногой и ближе при-двинулся к стенке. Почтальон вышел из-за стола, по-тянулся и сел на почтовый тюк. Немного подумав, онпомял руками тюки, переложил саблю на другое ме-сто и растянулся, свесив на пол одну ногу.

– Собачья жизнь… – пробормотал он, кладя рукипод голову и закрывая глаза. – И лихому татарину та-кой жизни не пожелаю.

Скоро наступила тишина. Слышно было только, каксопел Савелий да как уснувший почтальон, мерно имедленно дыша, при всяком выдыхании испускал гу-стое, протяжное «к-х-х-х…». Изредка в его горле по-скрипывало какое-то колесико да шуршала по тюкувздрагивавшая нога.

Савелий заворочался под одеялом и медленнооглянулся. Дьячиха сидела на табурете и, сдавив ще-ки ладонями, глядела в лицо почтальона. Взгляд еебыл неподвижный, как у удивленного, испуганного че-ловека.

– Ну, чего воззрилась? – сердито прошептал Саве-лий.

– А тебе что? Лежи! – ответила дьячиха, не отрываяглаз от белокурой головы.

Савелий сердито выдыхнул из груди весь воздух и

резко повернулся к стене. Минуты через три он опятьбеспокойно заворочался, стал в постели на колени и,упершись руками о подушку, покосился на жену. Тавсе еще не двигалась и глядела на гостя. Щеки ее по-бледнели, и взгляд загорелся каким-то странным ог-нем. Дьячок крякнул, сполз на животе с постели и, по-дойдя к почтальону, прикрыл его лицо платком.

– Зачем ты это? – спросила дьячиха.– Чтоб огонь ему в глаза не бил.– А ты огонь совсем потуши!Савелий недоверчиво поглядел на жену, потянул-

ся губами к лампочке, но тотчас же спохватился ивсплеснул руками.

– Ну не хитрость ли бесовская? – воскликнул он. –А? Ну есть ли какая тварь хитрее бабьего роду?

– А, сатана длиннополая! – прошипела дьячиха, по-морщившись от досады. – Погоди же!

И, поудобнее усевшись, она опять уставилась напочтальона.

Ничего, что лицо было закрыто. Ее не столько за-нимало лицо, как общий вид, новизна этого челове-ка. Грудь у него была широкая, могучая, руки краси-вые, тонкие, а мускулистые стройные ноги были го-раздо красивее и мужественнее, чем две «кулдышки»Савелия. Даже сравнивать было невозможно.

– Хоть я и длиннополый нечистый дух, – прого-

ворил, немного постояв, Савелий, – а тут им нечегоспать… Да… Дело у них казенное, мы же отвечать бу-дем, зачем их тут держали. Коли везешь почту, так ве-зи, а спать нечего… Эй, ты! – крикнул Савелий в се-ни. – Ты, ямщик… как тебя? Проводить вас, что ли?Вставай, нечего с почтой спать!

И расходившийся Савелий подскочил к почтальонуи дернул его за рукав.

– Эй, ваше благородие! Ехать так ехать, а коли неехать, так и не тово… Спать не годится.

Почтальон вскочил, сел, обвел мутным взглядомсторожку и опять лег.

– А ехать же когда? – забарабанил языком Савелий,дергая его за рукав. – На то ведь она и почта, чтоб воблаговремении поспевать, слышишь? Я провожу.

Почтальон открыл глаза. Согретый и изнеможен-ный сладким первым сном, еще не совсем проснув-шийся, он увидел, как в тумане, белую шею и непо-движный масленый взгляд дьячихи, закрыл глаза иулыбнулся, точно ему все это снилось.

– Ну куда в такую погоду ехать! – услышал он мягкийженский голос. – Спали бы себе да спали на доброездоровье!

– А почта? – встревожился Савелий. – Кто же по-чту-то повезет? Нешто ты повезешь? Ты?

Почтальон снова открыл глаза, взглянул на двигаю-

щиеся ямки на лице дьячихи, вспомнил, где он, понялСавелия. Мысль, что ему предстоит ехать в холодныхпотемках, побежала из головы по всему телу холод-ными мурашками, и он поежился.

– Пять минуток еще бы можно поспать… – зевнулон. – Все равно опоздали…

– А может, как раз вовремя приедем! – послышалсяголос из сеней. – Гляди, неровен час и сам поезд нанаше счастье опоздает.

Почтальон поднялся и, сладко потягиваясь, сталнадевать пальто.

Савелий, видя, что гости собираются уезжать, дажезаржал от удовольствия.

– Помоги, что ль! – крикнул ему ямщик, поднимаяс пола тюк.

Дьячок подскочил к нему и вместе с ним потащилна двор почтовую клажу. Почтальон стал распутыватьузел на башлыке. А дьячиха заглядывала ему в глазаи словно собиралась залезть ему в душу.

– Чаю бы попили… – сказала она.– Я бы ничего… да вот они собрались! – соглашал-

ся он. – Все равно опоздали.– А вы останьтесь! – шепнула она, опустив глаза и

трогая его за рукав.Почтальон развязал наконец узел и в нерешимости

перекинул башлык через локоть. Ему было тепло сто-

ять около дьячихи.– Какая у тебя… шея…И он коснулся двумя пальцами ее шеи. Видя, что

ему не сопротивляются, он погладил рукой шею, пле-чо…

– Фу, какая…– Остались бы… чаю попили бы.– Куда кладешь? Ты, кутья с патокой! – послышался

со двора голос ямщика. – Поперек клади.– Остались бы… Ишь как воет погода!И не совсем еще проснувшимся, не успевшим

стряхнуть с себя обаяние молодого томительного сна,почтальоном вдруг овладело желание, ради которо-го забываются тюки, почтовые поезда… все на све-те. Испуганно, словно желая бежать или спрятаться,он взглянул на дверь, схватил за талию дьячиху и ужнагнулся над лампочкой, чтобы потушить огонь, какв сенях застучали сапоги и на пороге показался ям-щик… Из-за его плеча выглядывал Савелий. Почта-льон быстро опустил руки и остановился, словно враздумье.

– Все готово! – сказал ямщик.Почтальон постоял немного, резко мотнул головой,

как окончательно проснувшийся, и пошел за ямщи-ком. Дьячиха осталась одна.

– Что же, садись, показывай дорогу! – услышала

она.Лениво зазвучал один колокольчик, затем другой, и

звенящие звуки мелкой длинной цепочкой понеслисьот сторожки.

Когда они мало-помалу затихли, дьячиха рвану-лась с места и нервно заходила из угла в угол. Сна-чала она была бледна, потом же вся раскраснелась.Лицо ее исказилось ненавистью, дыхание задрожало,глаза заблестели дикой, свирепой злобой, и, шагаякак в клетке, она походила на тигрицу, которую пугаютраскаленным железом. На минуту остановилась онаи взглянула на свое жилье. Чуть ли не полкомнаты за-нимала постель, тянувшаяся вдоль всей стены и со-стоявшая из грязной перины, серых жестких подушек,одеяла и разного безыменного тряпья. Эта постельпредставляла собой бесформенный некрасивый ком,почти такой же, какой торчал на голове Савелия все-гда, когда тому приходила охота маслить свои воло-сы. От постели до двери, выходившей в холодные се-ни, тянулась темная печка с горшками и висящимитряпками. Все, не исключая и только что вышедшегоСавелия, было донельзя грязно, засалено, закопчено,так что было странно видеть среди такой обстановкибелую шею и тонкую, нежную кожу женщины. Дьячи-ха подбежала к постели, протянула руки, как бы же-лая раскидать, растоптать и изорвать в пыль все это,

но потом, словно испугавшись прикосновения к грязи,она отскочила назад и опять зашагала…

Когда часа через два вернулся облепленный сне-гом и замученный Савелий, она уже лежала раздетаяв постели. Глаза у нее были закрыты, но по мелкимсудорогам, которые бегали по ее лицу, он догадался,что она не спит. Возвращаясь домой, он дал себе сло-во до завтра молчать и не трогать ее, но тут не вытер-пел, чтобы не уязвить.

– Даром только ворожила: уехал! – сказал он, зло-радно ухмыльнувшись.

Дьячиха молчала, только подбородок ее дрогнул.Савелий медленно разделся, перелез через жену илег к стенке.

– А вот завтра я объясню отцу Никодиму, какая тыжена! – пробормотал он, съеживаясь калачиком.

Дьячиха быстро повернулась к нему лицом и сверк-нула на него глазами.

– Будет с тебя и места, – сказала она, – а жену по-ищи себе в лесу! Какая я тебе жена? Да чтоб ты трес-нул! Вот еще навязался на мою голову телепень, ле-жебока, прости господи!

– Ну, ну… Спи!– Несчастная я! – зарыдала дьячиха. – Коли б не

ты, я, может, за купца бы вышла или за благородногокакого! Коли б не ты, я бы теперь мужа любила! Не

замело тебя снегом, не замерз ты там на большой до-роге, ирод!

Долго плакала дьячиха. В конце концов она глубоковздохнула и утихла. За окном все еще злилась вью-га. В печке, в трубе, за всеми стенами что-то плакало,а Савелию казалось, что это у него внутри и в ушахплачет. Сегодняшним вечером он окончательно убе-дился в своих предположениях относительно жены.Что жена его при помощи нечистой силы распоряжа-лась ветрами и почтовыми тройками, в этом уж он бо-лее не сомневался. Но, к сугубому горю его, эта таин-ственность, эта сверхъестественная, дикая сила при-давали лежавшей около него женщине особую непо-нятную прелесть, какой он и не замечал ранее. Отто-го, что он по глупости, сам того не замечая, опоэти-зировал ее, она стала как будто белее, глаже, непри-ступнее…

– Ведьма! – негодовал он. – Тьфу, противная!А между тем, дождавшись, когда она утихла и ста-

ла ровно дышать, он коснулся пальцем ее затылка…подержал в руке ее толстую косу. Она не слышала…Тогда он стал смелее и погладил ее по шее.

– Отстань! – крикнула она и так стукнула его локтемв переносицу, что из глаз его посыпались искры.

Боль в переносице скоро прошла, но пытка все ещепродолжалась.

1886

Шуточка

Ясный зимний полдень… Мороз крепок, трещит, и у

Наденьки, которая держит меня под руку, покрывают-ся серебристым инеем кудри на висках и пушок надверхней губой. Мы стоим на высокой горе. От нашихног до самой земли тянется покатая плоскость, в ко-торую солнце глядится, как в зеркало. Возле нас ма-ленькие санки, обитые ярко-красным сукном.

– Съедемте вниз, Надежда Петровна! – умоляю я. –Один только раз! Уверяю вас, мы останемся целы иневредимы.

Но Наденька боится. Все пространство от ее ма-леньких калош до конца ледяной горы кажется ейстрашной, неизмеримо глубокой пропастью. У нее за-мирает дух и прерывается дыхание, когда она глядитвниз, когда я только предлагаю сесть в санки, но чтоже будет, если она рискнет полететь в пропасть! Онаумрет, сойдет с ума.

– Умоляю вас! – говорю я. – Не надо бояться! Пой-мите же, это малодушие, трусость!

Наденька наконец уступает, и я по лицу вижу, чтоона уступает с опасностью для жизни. Я сажаю ее,бледную, дрожащую, в санки, обхватываю рукой ивместе с нею низвергаюсь в бездну.

Санки летят как пуля. Рассекаемый воздух бьет влицо, ревет, свистит в ушах, рвет, больно щиплет отзлости, хочет сорвать с плеч голову. От напора ветранет сил дышать. Кажется, сам дьявол обхватил наслапами и с ревом тащит в ад. Окружающие предме-ты сливаются в одну длинную, стремительно бегущуюполосу… Вот-вот еще мгновение, и кажется – мы по-гибнем!

– Я люблю вас, Надя! – говорю я вполголоса.Санки начинают бежать всё тише и тише, рев ветра

и жужжанье полозьев не так уже страшны, дыханиеперестает замирать, и мы наконец внизу. Наденька нижива ни мертва. Она бледна, едва дышит…

Я помогаю ей подняться.– Ни за что в другой раз не поеду, – говорит она,

глядя на меня широкими, полными ужаса глазами. –Ни за что на свете! Я едва не умерла!

Немного погодя она приходит в себя и уже вопроси-тельно заглядывает мне в глаза: я ли сказал те четы-ре слова, или же они только послышались ей в шумевихря? А я стою возле нее, курю и внимательно рас-сматриваю свою перчатку.

Она берет меня под руку, и мы долго гуляем окологоры. Загадка, видимо, не дает ей покою. Были сказа-ны те слова или нет? Да или нет? Да или нет? Это во-прос самолюбия, чести, жизни, счастья, вопрос очень

важный, самый важный на свете. Наденька нетерпе-ливо, грустно, проникающим взором заглядывает мнев лицо, отвечает невпопад, ждет, не заговорю ли я. О,какая игра на этом милом лице, какая игра! Я вижу,она борется с собой, ей нужно что-то сказать, о чем-тоспросить, но она не находит слов, ей неловко, страш-но, мешает радость…

– Знаете что? – говорит она, не глядя на меня.– Что? – спрашиваю я.– Давайте еще раз… прокатим.Мы взбираемся по лестнице на гору. Опять я сажаю

бледную, дрожащую Наденьку в санки, опять мы ле-тим в страшную пропасть, опять ревет ветер и жужжатполозья, и опять при самом сильном и шумном разле-те санок я говорю вполголоса:

– Я люблю вас, Наденька!Когда санки останавливаются, Наденька окидывает

взглядом гору, по которой мы только что катили, по-том долго всматривается в мое лицо, вслушивается вмой голос, равнодушный и бесстрастный, и вся, вся,даже муфта и башлык ее, вся ее фигурка выражаюткрайнее недоумение. И на лице у нее написано:

«В чем же дело? Кто произнес те слова? Он илимне только послышалось?»

Эта неизвестность беспокоит ее, выводит из терпе-ния. Бедная девочка не отвечает на вопросы, хмурит-

ся, готова заплакать.– Не пойти ли нам домой? – спрашиваю я.– А мне… мне нравится это катанье, – говорит она

краснея. – Не проехаться ли нам еще раз?Ей «нравится» это катанье, а между тем, садясь в

санки, она, как и в те разы, бледна, еле дышит от стра-ха, дрожит.

Мы спускаемся в третий раз, и я вижу, как она смот-рит мне в лицо, следит за моими губами. Но я прикла-дываю к губам платок, кашляю и, когда достигаем се-редины горы, успеваю вымолвить:

– Я люблю вас, Надя!И загадка остается загадкой! Наденька молчит, о

чем-то думает… Я провожаю ее с катка домой, онастарается идти тише, замедляет шаги и все ждет, нескажу ли я ей тех слов. И я вижу, как страдает ее душа,как она делает усилия над собой, чтобы не сказать:

«Не может же быть, чтоб их говорил ветер! И я нехочу, чтобы это говорил ветер!»

На другой день утром я получаю записочку: «Еслипойдете сегодня на каток, то заходите за мной. Н.» И сэтого дня я с Наденькой начинаю каждый день ходитьна каток и, слетая вниз на санках, я всякий раз произ-ношу вполголоса одни и те же слова:

– Я люблю вас, Надя!Скоро Наденька привыкает к этой фразе, как к ви-

ну или морфию. Она жить без нее не может. Правда,лететь с горы по-прежнему страшно, но теперь ужестрах и опасность придают особое очарование сло-вам о любви, словам, которые по-прежнему состав-ляют загадку и томят душу. Подозреваются все те жедвое: я и ветер… Кто из двух признается ей в любви,она не знает, но ей, по-видимому, уже все равно; изкакого сосуда ни пить – все равно, лишь бы быть пья-ным.

Как-то в полдень я отправился на каток один; сме-шавшись с толпой, я вижу, как к горе подходит На-денька, как ищет глазами меня… Затем она робкоидет вверх по лесенке… Страшно ехать одной, о, какстрашно! Она бледна, как снег, дрожит, она идет точ-но на казнь, но идет, идет без оглядки, решительно.Она, очевидно, решила наконец попробовать: будутли слышны те изумительные сладкие слова, когда ме-ня нет? Я вижу, как она, бледная, с раскрытым от ужа-са ртом, садится в санки, закрывает глаза и, простив-шись навеки с землей, трогается с места… «Жжжж…»– жужжат полозья. Слышит ли Наденька те слова, я незнаю… Я вижу только, как она поднимается из санейизнеможенная, слабая. И видно по ее лицу, она и са-ма не знает, слышала она что-нибудь или нет. Страх,пока она катила вниз, отнял у нее способность слы-шать, различать звуки, понимать…

Но вот наступает весенний месяц март… Солнцестановится ласковее. Наша ледяная гора темнеет, те-ряет свой блеск и тает наконец. Мы перестаем катать-ся. Бедной Наденьке больше уж негде слышать техслов, да и некому произносить их, так как ветра неслышно, а я собираюсь в Петербург – надолго, долж-но быть навсегда.

Как-то перед отъездом, дня за два, в сумерки си-жу я в садике, а от двора, в котором живет Надень-ка, садик этот отделен высоким забором с гвоздями…Еще достаточно холодно, под навозом еще снег, де-ревья мертвы, но уже пахнет весной, и, укладываясьна ночлег, шумно кричат грачи. Я подхожу к заборуи долго смотрю в щель. Я вижу, как Наденька выхо-дит на крылечко и устремляет печальный, тоскующийвзор на небо… Весенний ветер дует ей прямо в блед-ное, унылое лицо… Он напоминает ей о том ветре,который ревел нам тогда на горе, когда она слышалате четыре слова, и лицо у нее становится грустным,грустным, по щеке ползет слеза… И бедная девочкапротягивает обе руки, как бы прося этот ветер прине-сти ей еще раз те слова. И я, дождавшись ветра, го-ворю вполголоса:

– Я люблю вас, Надя!Боже мой, что делается с Наденькой! Она вскрики-

вает, улыбается во все лицо и протягивает навстречу

ветру руки, радостная, счастливая, такая красивая.А я иду укладываться…Это было уже давно. Теперь Наденька уже заму-

жем; ее выдали или она сама вышла – это все рав-но – за секретаря дворянской опеки, и теперь у нееуже трое детей. То, как мы вместе когда-то ходили накаток и как ветер доносил до нее слова «я вас люб-лю, Наденька», не забыто; для нее теперь это самоесчастливое, самое трогательное и прекрасное воспо-минание в жизни…

А мне теперь, когда я стал старше, уже непонятно,зачем я говорил те слова, для чего шутил…

1886

Мечты

Двое сотских – один чернобородый, коренастый, на

необыкновенно коротких ножках, так что если взгля-нуть на него сзади, то кажется, что у него ноги начи-наются гораздо ниже, чем у всех людей; другой длин-ный, худой и прямой, как палка, с жидкой бороденкойтемно-рыжего цвета – конвоируют в уездный городбродягу, не помнящего родства. Первый идет враз-валку, глядит по сторонам, жует то соломинку, то свойрукав, хлопает себя по бедрам и мурлычет, вообщеимеет вид беспечный и легкомысленный; другой же,несмотря на свое тощее лицо и узкие плечи, выгля-дит солидным, серьезным и основательным, складоми выражением всей своей фигуры походит на старо-обрядческих попов или тех воинов, каких пишут настаринных образах; ему «за мудрость бог лба приба-вил», то есть он плешив, что еще больше увеличива-ет помянутое сходство. Первого зовут Андрей Птаха,второго – Никандр Сапожников.

Человек, которого они конвоируют, совсем не соот-ветствует тому представлению, какое имеется у каж-дого о бродягах. Это маленький тщедушный человек,слабосильный и болезненный, с мелкими, бесцветны-ми и крайне неопределенными чертами лица. Брови

у него жиденькие, взгляд покорный и кроткий, усы елепробиваются, хотя бродяга уже перевалил за трид-цать. Он шагает несмело, согнувшись и засунув рукив рукава. Воротник его не мужицкого, драпового, с по-тертой ворсой пальтишка приподнят до самых краевфуражки, так что только один красный носик осмели-вается глядеть на свет божий. Говорит он заискиваю-щим тенорком, то и дело покашливает. Трудно, оченьтрудно признать в нем бродягу, прячущего свое род-ное имя. Скорее это обнищавший, забытый богом по-пович-неудачник, прогнанный за пьянство писец, ку-печеский сын или племянник, попробовавший своижидкие силишки на актерском поприще и теперь иду-щий домой, чтобы разыграть последний акт из прит-чи о блудном сыне; быть может, судя по тому тупомутерпению, с каким он борется с осеннею невылазнойгрязью, это фанатик – монастырский служка, шатаю-щийся по русским монастырям, упорно ищущий «жи-тия мирна и безгрешна» и не находящий…

Путники давно уже идут, но никак не могут сойтис небольшого клочка земли. Впереди них сажен пятьгрязной, черно-бурой дороги, позади столько же, адальше, куда ни взглянешь, непроглядная стена бе-лого тумана. Они идут, идут, но земля все та же, сте-на не ближе, и клочок остается клочком. Мелькнет бе-лый угловатый булыжник, буерак или охапка сена, об-

роненная проезжим, блеснет ненадолго большая мут-ная лужа, а то вдруг неожиданно впереди покажетсятень с неопределенными очертаниями; чем ближе кней, тем она меньше и темнее, еще ближе – и передпутниками вырастает погнувшийся верстовой столбс потертой цифрой или же жалкая березка, мокрая,голая, как придорожный нищий. Березка пролепечетчто-то остатками своих желтых листьев, один листоксорвется и лениво полетит к земле… А там опять ту-ман, грязь, бурая трава по краям дороги. На травевиснут тусклые, недобрые слезы. Это не те слезы ти-хой радости, какими плачет земля, встречая и прово-жая летнее солнце, и какими поит она на заре перепе-лов, дергачей и стройных, длинноносых кроншнепов!Ноги путников вязнут в тяжелой, липкой грязи. Каж-дый шаг стоит напряжения.

Андрей Птаха несколько возбужден. Он оглядыва-ет бродягу и силится понять, как это живой, трезвыйчеловек может не помнить своего имени.

– Да ты православный? – спрашивает он.– Православный, – кротко отвечает бродяга.– Гм!.. стало быть, тебя крестили?– А то как же? Я не турок. И в церковь я хожу, и го-

вею, и скоромного не кушаю, когда не велено. Лери-гию я исполняю в точности…

– Ну, так как же тебя звать?

– А зови, как хочешь, парень.Птаха пожимая плечами и в крайнем недоумении

хлопает себя по бедрам. Другой же сотский, НикандрСапожников, солидно молчит. Он не так наивен, какПтаха, и, по-видимому, отлично знает причины, по-буждающие православного человека скрывать от лю-дей свое имя. Выразительное лицо его холодно истрого. Он шагает особняком, не снисходит до празд-ной болтовни с товарищами и как бы старается пока-зать всем, даже туману, свою степенность и рассуди-тельность.

– Бог тебя знает, как об тебе понимать надо, – про-должает приставать Птаха. – Мужик – не мужик, барин– не барин, а так, словно середка какая… Намеднисьв пруде я решета мыл и поймал такую вот, с палец,гадючку с зебрами и хвостом. Спервоначалу думал,что оно рыба, потом гляжу – чтоб ты издохла! – лап-ки есть. Не то она рыбина, не то гадюка, не то чертего разберет, что оно такое… Так вот и ты… Какого тызвания?

– Я мужик, крестьянского рода, – вздыхает бродя-га. – Моя маменька из крепостных дворовых были.С виду я не похож на мужика, это точно, потому мнетакая судьба вышла, добрый человек. Моя маменькапри господах в нянюшках жили и всякое удовольствиеполучали, ну а я плоть и кровь ихняя, при них состоял

в господском доме. Нежили оне меня, баловали и нату точку били, чтоб меня из простого звания в хоро-шие люди вывесть. Я на кровати спал, каждый деньнастоящий обед кушал, брюки и полусапожки носилна манер какого дворянчика. Что маменька сами ку-шали, тем и меня кормили; им господа на платье по-дарят, а оне меня одевают… Хорошо жилось! Сколь-ко я конфетов и пряников на своем ребячьем веку пе-рекушал, так это ежели теперь продать, можно хоро-шую лошадь купить. Грамоте меня маменька обучи-ли, страх божий сызмальства внушили и так меня при-способили, что я теперя не могу никакого мужицко-го, неделикатного слова сказать. И водки, парень, непью, и одеваюсь чисто, и могу в хорошем обществесебя содержать в приличном виде. Коли еще живы, тодай бог им здоровья, а ежели померли, то упокой, гос-поди, их душечку в царствии твоем, идеже праведныеупокояются!

Бродяга обнажает голову с торчащей на ней ред-кой щетинкой, поднимает кверху глаза и осеняет себядважды крестным знамением.

– Пошли ей, господи, место злачно, место покой-но! – говорит он протяжным, скорее старушечьим, чеммужским голосом. – Научи ее, господи, рабу твою Ксе-нию, оправданием твоим! Ежели б не маменька лю-безная, быть бы мне в простых мужиках, без всякого

понятия! Теперя, парень, о чем меня ни спроси, я всепонимаю:

и светское писание, и божественное, и всякие мо-литвы, и катихизиц. И живу по Писанию… Людей незабижаю, плоть содержу в чистоте и целомудрии, по-сты соблюдаю, кушаю во благовремении. У другогокакого человека только и есть удовольствия, что вод-ка и горлобесие, а я, коли время есть, сяду в уголке ичитаю книжечку. Читаю и все плачу, плачу…

– Чего ж ты плачешь?– Пишут жалостно! За иную книжечку пятачок дашь,

а плачешь и стенаешь до чрезвычайности.– Отец твой помер? – спрашивает Птаха.– Не знаю, парень. Не знаю я своего родителя,

нечего греха таить. Я так об себе рассуждаю, что умаменьки я был незаконнорожденное дитё. Моя ма-менька весь свой век при господах жили и не желализа простого мужика выйтить…

– И на барина налетела, – усмехается Птаха.– Не соблюли себя, это точно. Были оне благочести-

вые, богобоязненные, но девства не сохранили. Оно,конечно, грех, великий грех, что и говорить, но зато,может, во мне дворянская кровь есть. Может, толькопо званию я мужик, а в естестве благородный госпо-дин.

Говорит все это «благородный господин» тихим,

слащавым тенорком, морща свой узенький лобик ииздавая красным озябшим носиком скрипящие звуки.Птаха слушает, удивленно косится на него и не пере-стает пожимать плечами.

Пройдя верст шесть, сотские и бродяга садятся набугорке отдохнуть.

– Собака и та свою кличку помнит, – бормочет Пта-ха. – Меня знать Андрюшка, его – Никандра, у каждо-го человека свое святое имя есть, и никак это имя за-быть нельзя! Никак!

– Кому какая надобность мое имя знать? – вздыха-ет бродяга, подпирая кулачком щеку. – И какая мнеот этого польза? Ежели б мне дозволили идти, кудая хочу, а то ведь хуже теперешнего будет. Я, братцыправославные, знаю закон. Теперя я бродяга, не пом-нящий родства, и самое большее, ежели меня в Во-сточную Сибирь присудят и тридцать не то сорок пле-тей дадут, а ежели я им свое настоящее имя и званиескажу, то опять они меня в каторжную работу пошлют.Я знаю!

– А нешто ты был в каторжной работе?– Был, друг милый. Четыре года с бритой головой

ходил и кандалы носил.– За какое дело?– За душегубство, добрый человек! Когда я еще

мальчишкой был, этак годов восемнадцати, маменька

моя по нечаянности барину заместо соды и кислотымышьяку в стакан всыпали. Коробок разных в кладо-вой много было, перепутать нетрудно…

Бродяга вздыхает, покачивает головой и говорит:– Они благочестивые были, но кто их знает, чужая

душа – дремучий лес! Может, по нечаянности, а мо-жет, не могли в душе своей той обиды стерпеть, чтобарин к себе новую слугу приблизил… Может, нароч-но ему всыпали, бог знает! Мал я был тогда и не по-нимал всего… Теперь я помню, что барин действи-тельно взял себе другую наложницу и маменька силь-но огорчались. Почитай, нас потом года два судили…Маменьку осудили на каторгу на двадцать лет, меняза мое малолетство только на семь.

– А тебя за что?– Как пособника. Стакан-то барину я подавал. Все-

гда так было: маменька приготовляли соду, а я пода-вал. Только, братцы, все это я вам по-христиански го-ворю, как перед Богом, вы никому не рассказывайте…

– Ну, нас и спрашивать никто не станет, – говоритПтаха. – Так ты, значит, бежал с каторги, что ли?

– Бежал, друг милый. Нас человек четырнадцатьбежало. Дай бог здоровья, люди и сами бежали, и ме-ня с собой прихватили. Теперь ты рассуди, парень,по совести, какой мне резон звание свое открывать?Ведь меня опять в каторгу пошлют! А какой я каторж-

ник? Я человек нежный, болезненный, люблю в чисто-те и поспать и покушать. Когда Богу молюсь, я люб-лю лампадочку или свечечку засветить, и чтоб кругомшуму не было. Когда земные поклоны кладу, чтоб наполу насорено и наплевано не было. А я за маменькусорок поклонов кладу утром и вечером.

Бродяга снимает фуражку и крестится.– А в Восточную Сибирь пущай ссылают, – говорит

он, – я не боюсь!– Нешто это лучше?– Совсем другая статья! В каторге ты все равно что

рак в лукошке: теснота, давка, толчея, духу перевестинегде – сущий ад, такой ад, что и не приведи цари-ца небесная! Разбойник ты, и разбойничья тебе честь,хуже собаки всякой. Ни покушать, ни поспать, ни Бо-гу помолиться. А на поселении не то. На поселенииперво-наперво я к обществу припишусь на манер про-чих. По закону начальство обязано мне пай дать… да-а! Земля там, рассказывают, нипочем, все равно какснег: бери сколько желаешь! Дадут мне, парень, зем-лю и под пашню, и под огород, и под жилье… Стану я,как люди, пахать, сеять, скот заведу и всякое хозяй-ство, пчелок, овечек, собак… Кота сибирского, чтобымыши и крысы добра моего не ели… Поставлю сруб,братцы, образов накуплю… Бог даст, оженюсь, деточ-ки у меня будут.

Бродяга бормочет и глядит не на слушателей, а ку-да-то в сторону. Как ни наивны его мечтания, но онивысказываются таким искренним, задушевным тоном,что трудно не верить им. Маленький ротик бродяги пе-рекосило улыбкой, а все лицо, и глаза, и носик засты-ли и отупели от блаженного предвкушения далекогосчастья. Сотские слушают и глядят на него серьезно,не без участия. Они тоже верят.

– Не боюсь я Сибири, – продолжает бормотать бро-дяга. – Сибирь – такая же Россия, такой же Бог и царь,что и тут, так же там говорят по-православному, как ия с тобой. Только там приволья больше и люди бога-че живут. Все там лучше. Тамошние реки, к примерувзять, куда лучше тутошних! Рыбы, дичины этой са-мой – видимо-невидимо! А мне, братцы, наипервей-шее удовольствие – рыбку ловить. Хлебом меня некорми, а только дай с удочкой посидеть. Ей-богу. Лов-лю я и на удочку, и на жерлицу, и верши ставлю, а ко-гда лед идет – наметкой ловлю. Силы-то у меня нету,чтоб наметкой ловить, так я мужика за пятачок нани-маю. И Господи, что оно такое за удовольствие! Пой-маешь налима или головля какого-нибудь, так словнобрата родного увидел. И, скажи пожалуйста, для вся-кой рыбы своя умственность есть: одну на живца ло-вишь, другую на выползка, третью на лягушку или куз-нечика. Все ведь это понимать надо! К примеру ска-

зать, налим. Налим рыба неделикатная, она и ершахватит, щука – пескаря любит, шилишпер – бабочку.Головля, ежели на бырком месте ловить, то нет луч-ше и удовольствия. Пустишь леску саженей в десятьбез грузила, с бабочкой или с жуком, чтоб приманкаповерху плавала, стоишь в воде без штанов и пуска-ешь по течению, а голавль – дерг! Только тут так но-ровить надо, чтоб он, проклятый, приманку не сорвал.Как только он джигнул тебе за леску, так и подсекай,нечего ждать. Страсть, сколько я на своем веку рыбыпереловил! Когда вот в бегах были, прочие арестантыспят в лесу, а мне не спится, норовлю к реке. А рекитам широкие, быстрые, берега крутые – страсть! Поберегу все леса дремучие. Деревья такие, что взгля-нешь на маковку, и голова кружится. Ежели по тутош-ним ценам, то за каждую сосну можно рублей десятьдать.

Под беспорядочным напором грез, художествен-ных образов прошлого и сладкого предчувствия сча-стья жалкий человек умолкает и только шевелит гу-бами, как бы шепчась с самим собой. Тупая, блажен-ная улыбка не сходит с его лица. Сотские молчат. Онизадумались и поникли головами. В осеннюю тишину,когда холодный, суровый туман с земли ложится надушу, когда он тюремной стеною стоит перед глаза-ми и свидетельствует человеку об ограниченности его

воли, сладко бывает думать о широких, быстрых ре-ках с привольными, крутыми берегами, о непроходи-мых лесах, безграничных степях. Медленно и покойнорисует воображение, как ранним утром, когда с небаеще не сошел румянец зари, по безлюдному, крутомуберегу маленьким пятном пробирается человек; ве-ковые мачтовые сосны, громоздящиеся террасами пообе стороны потока, сурово глядят на вольного чело-века и угрюмо ворчат; корни, громадные камни и ко-лючий кустарник заграждают ему путь, но он силенплотью и бодр духом, не боится ни сосен, ни камней,ни своего одиночества, ни раскатистого эхо, повторя-ющего каждый его шаг.

Сотские рисуют себе картины вольной жизни, ка-кою они никогда не жили; смутно ли припоминают ониобразы давно слышанного, или же представления овольной жизни достались им в наследство вместе сплотью и кровью от далеких вольных предков, бог зна-ет!

Первый прерывает молчание Никандр Сапожни-ков, который доселе не проронил еще ни одного сло-ва. Позавидовал ли он призрачному счастью бродягиили, может быть, в душе почувствовал, что мечты осчастье не вяжутся с серым туманом и черно-буройгрязью, но только он сурово глядит на бродягу и гово-рит:

– Так-то оно так, все оно хорошо, только, брат,не доберешься ты до привольных местов. Где тебе?Верст триста пройдешь и Богу душу отдашь. Вишь, тыкакой дохлый! Шесть верст прошел только, а никак от-дышаться не можешь!

Бродяга медленно поворачивается в сторону Ни-кандра, и блаженная улыбка исчезает с его лица. Онглядит испуганно и виновато на степенное лицо сот-ского, по-видимому, припоминает что-то и поникаетголовой. Опять наступает молчание… Все трое дума-ют. Сотские напрягают ум, чтобы обнять воображени-ем то, что может вообразить себе разве один толь-ко Бог, а именно то страшное пространство, котороеотделяет их от вольного края. В голове же бродягитеснятся картины ясные, отчетливые и более страш-ные, чем пространство. Перед ним живо вырастаютсудебная волокита, пересыльные и каторжные тюрь-мы, арестантские барки, томительные остановки напути, студеные зимы, болезни, смерти товарищей…

Бродяга виновато моргает глазами, вытирает рука-вом лоб, на котором выступают мелкие капли, и отду-вается, как будто только что выскочил из жарко натоп-ленной бани, потом вытирает лоб другим рукавом ибоязливо оглядывается.

– И впрямь тебе не дойтить! – соглашается Пта-ха. – Какой ты ходок? Погляди на себя: кожа да кости!

Умрешь, брат!– Известно, помрет! Где ему! – говорит Никандр. –

Его и сейчас в гошпиталь положут… Верно!Не помнящий родства с ужасом глядит на строгие,

бесстрастные лица своих зловещих спутников и, неснимая фуражки, выпучив глаза, быстро крестится…он весь дрожит, трясет головой, и всего его начинаеткорчить, как гусеницу, на которую наступили…

– Ну, пора идти, – говорит Никандр, поднимаясь. –Отдохнули!

Через минуту путники уже шагают по грязной доро-ге. Бродяга еще больше согнулся и глубже засунул ру-ки в рукава. Птаха молчит.

1886

Ванька

Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный

три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину,в ночь под Рождество не ложился спать. Дождавшись,когда хозяева и подмастерья ушли к заутрене, он до-стал из хозяйского шкафа пузырек с чернилами, ручкус заржавленным пером и, разложив перед собой из-мятый лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывестипервую букву, он несколько раз пугливо оглянулся надвери и окна, покосился на темный образ, по обе сто-роны которого тянулись полки с колодками, и преры-висто вздохнул. Бумага лежала на скамье, а сам онстоял перед скамьей на коленях.

«Милый дедушка, Константин Макарыч! – писалон. – И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рожде-ством и желаю тебе всего от Господа Бога. Нету у ме-ня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остал-ся».

Ванька перевел глаза на темное окно, в котороммелькало отражение его свечки, и живо вообразилсебе своего деда Константина Макарыча, служащегоночным сторожем у господ Живаревых. Это малень-кий, тощенький, но необыкновенно юркий и подвиж-ной старикашка лет шестидесяти пяти, с вечно сме-

ющимся лицом и пьяными глазами. Днем он спит влюдской кухне или балагурит с кухарками, ночью же,окутанный в просторный тулуп, ходит вокруг усадьбыи стучит в свою колотушку. За ним, опустив головы,шагают старая Каштанка и кобелек Вьюн, прозванныйтак за свой черный цвет и тело, длинное, как у ласки.Этот Вьюн необыкновенно почтителен и ласков, оди-наково умильно смотрит как на своих, так и на чужих,но кредитом не пользуется. Под его почтительностьюи смирением скрывается самое иезуитское ехидство.Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цап-нуть за ногу, забраться в ледник или украсть у мужикакурицу. Ему уж не раз отбивали задние ноги, раза дваего вешали, каждую неделю пороли до полусмерти,но он всегда оживал.

Теперь, наверно, дед стоит у ворот, щурит глаза наярко-красные окна деревенской церкви и, притопываяваленками, балагурит с дворней. Колотушка его под-вязана к поясу. Он всплескивает руками, пожимаетсяот холода и, старчески хихикая, щиплет то горничную,то кухарку.

– Табачку нешто нам понюхать? – говорит он, под-ставляя бабам свою табакерку.

Бабы нюхают и чихают. Дед приходит в неописан-ный восторг, заливается веселым смехом и кричит:

– Отдирай, примерзло!

Дают понюхать табаку и собакам. Каштанка чихает,крутит мордой и, обиженная, отходит в сторону. Вьюнже из почтительности не чихает и вертит хвостом. Апогода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж.Ночь темна, но видно всю деревню с ее белыми кры-шами и струйками дыма, идущими из труб, деревья,посеребренные инеем, сугробы. Все небо усыпано ве-село мигающими звездами, и Млечный Путь вырисо-вывается так ясно, как будто его перед праздником по-мыли и потерли снегом…

Ванька вздохнул, умакнул перо и продолжал пи-сать:

«А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволокменя за волосья на двор и отчесал шпандырем за то,что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаян-ности заснул. А на неделе хозяйка велела мне почи-стить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедкуи ейной мордой начала меня в харю тыкать. Подма-стерья надо мной насмехаются, посылают в кабак заводкой и велят красть у хозяев огурцы, а хозяин бьетчем попадя. А еды нету никакой. Утром дают хлеба, вобед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей,то хозяева сами трескают. А спать мне велят в сенях,а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, акачаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую ми-лость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету

никакой моей возможности… Кланяюсь тебе в ножкии буду вечно Бога молить, увези меня отсюда, а то по-мру…»

Ванька покривил рот, потер своим черным кулакомглаза и всхлипнул.

«Я буду тебе табак тереть, – продолжал он, – Богумолиться, а если что, то секи меня как сидорову козу.А ежели думаешь, должности мне нету, то я Христаради попрошусь к приказчику сапоги чистить али за-место Федьки в подпаски пойду. Дедушка милый, нетуникакой возможности, просто смерть одна. Хотел бы-ло пешком на деревню бежать, да сапогов нету, мо-розу боюсь. А когда вырасту большой, то за это са-мое буду тебя кормить и в обиду никому не дам, а по-мрешь, стану за упокой души молить, все равно какза мамку Пелагею.

А Москва город большой. Дома всё господские и ло-шадей много, а овец нету и собаки не злые. Со звез-дой тут ребята не ходят и на клирос петь никого непущают, а раз я видал в одной лавке на окно крючкипродаются прямо с леской и на всякую рыбу, оченьстоющие, даже такой есть один крючок, что пудовогосома удержит. И видал которые лавки, где ружья вся-кие на манер бариновых, так что небось рублей стокажное… А в мясных лавках и тетерева, и рябцы, изайцы, а в котором месте их стреляют, про то сидель-

цы не сказывают.Милый дедушка, а когда у господ будет елка с го-

стинцами, возьми мне золоченый орех и в зеленыйсундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьев-ны, скажи, для Ваньки».

Ванька судорожно вздохнул и опять уставился наокно. Он вспомнил, что за елкой для господ всегда хо-дил в лес дед и брал с собою внука. Веселое быловремя! И дед крякал, и мороз крякал, а глядя на них,и Ванька крякал. Выпало, прежде чем вырубить елку,дед выкуривает трубку, долго нюхает табак, посмеи-вается над озябшим Ванюшкой… Молодые елки, оку-танные инеем, стоят неподвижно и ждут, которой изних помирать? Откуда ни возьмись по сугробам летитстрелой заяц… Дед не может, чтоб не крикнуть:

– Держи, держи… держи! Ах, куцый дьявол!Срубленную елку дед тащил в господский дом, а

там принимались убирать ее… Больше всех хлопо-тала барышня Ольга Игнатьевна, любимица Ваньки.Когда еще была жива Ванькина мать Пелагея и слу-жила у господ в горничных, Ольга Игнатьевна корми-ла Ваньку леденцами и от нечего делать выучила егочитать, писать, считать до ста и даже танцевать кад-риль. Когда же Пелагея умерла, сироту Ваньку спро-вадили в людскую кухню к деду, а из кухни в Москвук сапожнику Аляхину…

«Приезжай, милый дедушка, – продолжал Ванька, –Христом-Богом тебя молю, возьми меня отседа. По-жалей ты меня, сироту несчастную, а то меня все ко-лотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что исказать нельзя, все плачу. А намедни хозяин колод-кой по голове ударил, так что упал и насилу очухал-ся. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой… А ещекланяюсь Алене, кривому Егорке и кучеру, а гармониюмою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Иван Жу-ков, милый дедушка, приезжай».

Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вло-жил его в конверт, купленный накануне за копейку…Подумав немного, он умакнул перо и написал адрес:

На деревню дедушке.

Потом почесался, подумал и прибавил: «Констан-тину Макарычу». Довольный тем, что ему не помеша-ли писать, он надел шапку и, не набрасывая на себяшубейки, прямо в рубахе выбежал на улицу…

Сидельцы из мясной лавки, которых он расспраши-вал накануне, сказали ему, что письма опускаются впочтовые ящики, а из ящиков развозятся по всей зем-ле на почтовых тройках с пьяными ямщиками и звон-кими колокольцами. Ванька добежал до первого поч-тового ящика и сунул драгоценное письмо в щель…

Убаюканный сладкими надеждами, он час спустякрепко спал… Ему снилась печка. На печи сидит дед,

свесив босые ноги, и читает письмо кухаркам… Око-ло печи ходит Вьюн и вертит хвостом…

1886

Письмо

Благочинный о. Федор Орлов, благообразный, хо-

рошо упитанный мужчина, лет пятидесяти, как все-гда важный и строгий, с привычным, никогда не схо-дящим с лица выражением достоинства, но до край-ности утомленный, ходил из угла в угол по своей ма-ленькой зале и напряженно думал об одном: когда,наконец, уйдет его гость? Эта мысль томила и неоставляла его ни на минуту. Гость отец Анастасий,священник одного из подгородних сел, часа три томуназад пришел к нему по своему делу, очень непри-ятному и скучному, засиделся и теперь, положив ло-коть на толстую счетную книгу, сидел в углу за круг-лым столиком и, по-видимому, не думал уходить, хотяуже был девятый час вечера.

Не всякий умеет вовремя замолчать и вовремя уй-ти. Нередко случается, что даже светски воспитан-ные, политичные люди не замечают, как их присут-ствие возбуждает в утомленном или занятом хозяи-не чувство, похожее на ненависть, и как это чувствонапряженно прячется и покрывается ложью. Отец жеАнастасий отлично видел и понимал, что его присут-ствие тягостно и неуместно, что благочинный, слу-живший ночью утреню, а в полдень длинную обедню,

утомлен и хочет покоя; каждую минуту он собирал-ся подняться и уйти, но не поднимался, сидел и какбудто ждал чего-то. Это был старик шестидесяти пятилет, дряхлый не по летам, костлявый и сутуловатый, сстарчески темным, исхудалым лицом, с красными ве-ками и длинной, узкой, как у рыбы, спиной; одет онбыл в щегольскую светло-лиловую, но слишком про-сторную для него рясу (подаренную ему вдовою одно-го недавно умершего молодого священника), в сукон-ный кафтан с широким кожаным поясом и в неуклю-жие сапоги, размер и цвет которых ясно показывал,что о. Анастасий обходился без калош. Несмотря насан и почтенные годы, что-то жалкенькое, забитое иуниженное выражали его красные, мутноватые глаза,седые с зеленым отливом косички на затылке, боль-шие лопатки на тощей спине… Он молчал, не двигал-ся и кашлял с такою осторожностью, как будто боял-ся, чтобы от звуков кашля его присутствие не сталозаметнее.

У благочинного старик бывал по делу. Месяца дваназад ему запретили служить впредь до разрешенияи назначили над ним следствие. Грехов за ним числи-лось много. Он вел нетрезвую жизнь, не ладил с при-чтом и с миром, небрежно вел метрические записи иотчетность – в этом его обвиняли формально, но, кро-ме того, еще с давних пор носились слухи, что он вен-

чал за деньги недозволенные браки и продавал при-езжавшим к нему из города чиновникам и офицерамсвидетельства о говении. Эти слухи держались темупорнее, что он был беден и имел девять человек де-тей, живших на его шее и таких же неудачников, как ион сам. Сыновья были необразованны, избалованныи сидели без дела, а некрасивые дочери не выходилизамуж.

Не имея силы быть откровенным, благочинный хо-дил из угла в угол, молчал или же говорил намеками.

– Значит, вы нынче не поедете к себе домой? –спросил он, останавливаясь около темного окна ипросовывая мизинец к спящей, надувшейся канарей-ке.

Отец Анастасий встрепенулся, осторожно кашля-нул и сказал скороговоркой:

– Домой? Бог с ним, не поеду, Федор Ильич. Самизнаете, служить мне нельзя, так что же я там буду де-лать? Нарочито я уехал, чтоб людям в глаза не гля-деть. Сами знаете, совестно не служить. Да и дело тутмне есть, Федор Ильич. Хочу завтра после разговеньяс отцом следователем обстоятельно поговорить.

– Так… – зевнул благочинный. – А вы где останови-лись?

– У Зявкина.Отец Анастасий вдруг вспомнил, что часа через два

благочинному предстоит служить пасхальную утре-ню, и ему стало так стыдно своего неприятного, стес-няющего присутствия, что он решил немедленно уйтии дать утомленному человеку покой. И старик поднял-ся, чтобы уйти, но прежде чем начать прощаться, онминуту откашливался и пытливо, все с тем же выра-жением неопределенного ожидания во всей фигуре,глядел на спину благочинного; на лице его заигралистыд, робость и жалкий, принужденный смех, какимсмеются люди, не уважающие себя. Как-то решитель-но махнув рукой, он сказал с сиплым дребезжащимсмехом:

– Отец Федор, продлите вашу милость до конца, ве-лите на прощанье дать мне… рюмочку водочки!

– Не время теперь пить водку, – строго сказал бла-гочинный. – Стыд надо иметь.

Отец Анастасий еще больше сконфузился, засме-ялся и, забыв про свое решение уходить домой, опу-стился на стул. Благочинный взглянул на его расте-рянное, сконфуженное лицо, на согнутое тело, и емустало жаль старика.

– Бог даст завтра выпьем, – сказал он, желая смяг-чить свой строгий отказ. – Все хорошо вовремя.

Благочинный верил в исправление людей, но те-перь, когда в нем разгоралось чувство жалости, емустало казаться, что этот подследственный, испитой,

опутанный грехами и немощами старик погиб для жиз-ни безвозвратно, что на земле нет уже силы, котораямогла бы разогнуть его спину, дать взгляду ясность,задержать неприятный, робкий смех, каким он нароч-но смеялся, чтобы сгладить хотя немного производи-мое им на людей отталкивающее впечатление.

Старик казался уже о. Федору не виновным и непорочным, а униженным, оскорбленным, несчастным;вспомнил благочинный его попадью, девять человекдетей, грязные нищенские полати у Зявкина, вспом-нил почему-то тех людей, которые рады видеть пья-ных священников и уличаемых начальников, и поду-мал, что самое лучшее, что мог бы сделать теперь о.Анастасий, это – как можно скорее умереть, навсегдауйти с этого света.

Послышались шаги.– Отец Федор, вы не отдыхаете? – спросил из пе-

редней бас.– Нет, дьякон, войди.В залу вошел сослуживец Орлова, дьякон Люби-

мов, человек старый, с плешью во все темя, но ещекрепкий, черноволосый и с густыми, черными, как угрузина, бровями. Он поклонился Анастасию и сел.

– Что скажешь хорошего? – спросил благочинный.– Да что хорошего? – ответил дьякон и, помолчав

немного, продолжал с улыбкой: – Малые дети – ма-

лое горе, большие дети – большое горе. Тут такая ис-тория, отец Федор, что никак не опомнюсь. Комедия,да и только.

Он еще немного помолчал, улыбнулся шире и ска-зал:

– Нынче Николай Матвеич из Харькова вернулся.Про моего Петра мне рассказывал. Был, говорит, унего раза два.

– Что же он тебе рассказывал?– Встревожил, бог с ним. Хотел меня порадовать,

а как я раздумался, то выходит, что мало тут радо-сти. Скорбеть надо, а не радоваться… «Твой, говорит,Петрушка шибко живет, рукой, говорит, до него теперьне достанешь». Ну и слава богу, говорю. «Я, говорит,у него обедал и весь образ его жизни видел. Живет,говорит, благородно, лучше и не надо». Мне, извест-но, любопытно, я и спрашиваю: а что за обедом у негоподавали? «Сначала, говорит, рыбное, словно как бына манер ухи, потом язык с горошком, а потом, гово-рит, индейку жареную». Это в пост-то индейку? Хоро-ша, говорю, радость. В великий пост-то индейку? А?

– Удивительного мало, – сказал благочинный, на-смешливо щуря глаза.

И, заложив большие пальцы обеих рук за пояс, онвыпрямился и сказал тоном, каким говорил обыкно-венно проповеди или объяснял ученикам в уездном

училище закон Божий:– Люди, не соблюдающие постов, делятся на две

различные категории: одни не исполняют по легко-мыслию, другие же по неверию. Твой Петр не испол-няет по неверию. Да.

Дьякон робко поглядел на строгое лицо о. Федораи сказал:

– Дальше – больше… Поговорили, потолковали, тода се, и оказывается еще, что мой неверяка-сынок скакой-то мадамой живет, с чужой женой. Она у негона квартире заместо жены и хозяйки, чай разливает,гостей принимает и остальное прочее, как венчаная.Уже третий год, как с этой гадюкой хороводится. Ко-медия, да и только. Три года живут, а детей нету.

– Стало быть, в целомудрии живут! – захихикал о.Анастасий, сипло кашляя. – Есть дети, отец дьякон,есть, да дома не держат! В вошпитательные приютыотсылают! Хе, хе, хе… (Анастасий закашлялся.)

– Не суйтесь, отец Анастасий, – строго сказал бла-гочинный.

– Николай Матвеич и спрашивает его: какая это та-кая у вас мадама за столом суп разливает? – продол-жал дьякон, мрачно оглядывая согнутое тело Анаста-сия. – А он ему: это, говорит, моя жена. А тот и спроси:«Давно ли изволили венчаться?» Петр и отвечает: мывенчались в кондитерской Куликова.

Глаза благочинного гневно вспыхнули, и на вискахвыступила краска. Помимо своей греховности, Петрбыл ему несимпатичен как человек вообще. О. Федоримел против него, что называется, зуб. Он помнил егоеще мальчиком-гимназистом, помнил отчетливо, по-тому что и тогда еще он казался ему ненормальным.Петруша-гимназист стыдился помогать в алтаре, оби-жался, когда говорили ему «ты», входя в комнаты, некрестился и, что памятнее всего, любил много и горя-чо говорить, а, по мнению о. Федора, многословие де-тям неприлично и вредно; кроме того, Петруша пре-зрительно и критически относился к рыбной ловле, докоторой благочинный и дьякон были большие охотни-ки. Студент же Петр вовсе не ходил в церковь, спалдо полудня, смотрел свысока на людей и с каким-тоособенным задором любил поднимать щекотливые,неразрешимые вопросы.

– Что же ты хочешь? – спросил благочинный, под-ходя к дьякону и сердито глядя на него. – Что же ты хо-чешь? Этого следовало ожидать! Я всегда знал и былуверен, что из твоего Петра ничего путного не выйдет!Говорил я тебе и говорю. Что посеял, то и пожинайтеперь! Пожинай!

– Да что же я посеял, отец Федор? – тихо спросилдьякон, глядя снизу вверх на благочинного.

– А кто же виноват, как не ты? Ты родитель, твое

чадо! Ты должен был наставлять, внушать страх Бо-жий. Учить надо! Родить-то вы родите, а наставлятьне наставляете. Это грех! Нехорошо! Стыдно!

Благочинный забыл про свое утомление, шагал ипродолжал говорить. На голом темени и на лбу дья-кона выступили мелкие капли. Он поднял виноватыеглаза на благочинного и сказал:

– Да разве я не наставлял, отец Федор? Господи по-милуй, разве я не отец своему дитю? Сами вы знаете,я для него ничего не жалел, всю жизнь старался и Бо-га молил, чтоб ему настоящее образование дать. Он уменя и в гимназии был, и репетиторов я ему нанимал,и в университете он кончил. А что ежели я его ум на-править не мог, отец Федор, так ведь, судите сами, наэто у меня способности нет! Бывало, когда он студен-том сюда приезжал, я начну ему по-своему внушать, аон не слушает. Скажешь ему: «ходи в церковь», а он:«зачем ходить?» Станешь ему объяснять, а он: «по-чему? зачем?» Или похлопает меня по плечу и ска-жет: «Все на этом свете относительно, приблизитель-но и условно. Ни я ничего не знаю, ни вы ничего жене знаете, папаша».

Отец Анастасий сипло рассмеялся, закашлялся ишевельнул в воздухе пальцами, как бы собираясь что-то сказать. Благочинный взглянул на него и сказалстрого:

– Не суйтесь, отец Анастасий.Старик смеялся, сиял и, видимо, с удовольствием

слушал дьякона, точно рад был, что на этом свете икроме него есть еще грешные люди. Дьякон говорилискренно, с сокрушенным сердцем, и даже слезы вы-ступили у него на глазах. О. Федору стало жаль его.

– Виноват ты, дьякон, виноват, – сказал он, но ужене так строго и горячо. – Умел родить, умей и наста-вить. Надо было еще в детстве его наставлять, а сту-дента поди-ка исправь!

Наступило молчание. Дьякон всплеснул руками исказал со вздохом:

– А ведь мне же за него отвечать придется!– То-то вот оно и есть!Помолчав немного, благочинный и зевнул и вздох-

нул в одно и то же время, и спросил:– Кто «Деяния» читает?– Евстрат. Всегда Евстрат читает.Дьякон поднялся и, умоляюще глядя на благочин-

ного, спросил:– Отец Федор, что же мне теперь делать?– Что хочешь, то и делай. Не я отец, а ты. Тебе луч-

ше знать.– Ничего я не знаю, отец Федор! Научите меня, сде-

лайте милость! Верите ли, душа истомилась! Теперья ни спать не могу, ни сидеть спокойно, и праздник мне

не в праздник. Научите, отец Федор!– Напиши ему письмо.– Что же я ему писать буду?– А напиши, что так нельзя. Кратко напиши, но стро-

го и обстоятельно, не смягчая и не умаляя его вины.Это твоя родительская обязанность. Напишешь, ис-полнишь свой долг и успокоишься.

– Это верно, но что же я ему напишу? В каких смыс-лах? Я ему напишу, а он мне в ответ: «почему? зачем?почему это грех?»

Отец Анастасий опять сипло засмеялся и шевель-нул пальцами.

– Почему? Зачем? Почему это грех? – визгливо за-говорил он. – Исповедую я раз одного господина и го-ворю ему, что излишнее упование на милосердие Бо-жие есть грех, а он спрашивает: почему? Хочу ему от-ветить, а тут, – Анастасий хлопнул себя по лбу, – а тут-то у меня и нету! Хи-и-хе-хе-хе…

Слова Анастасия, его сиплый дребезжащий смехнад тем, что не смешно, подействовали на благочин-ного и дьякона неприятно. Благочинный хотел былосказать старику «не суйтесь», но не сказал, а толькопоморщился.

– Не могу я ему писать! – вздохнул дьякон.– Ты не можешь, так кто же может?– Отец Федор! – сказал дьякон, склоняя голову на-

бок и прижимая руку к сердцу. – Я человек необра-зованный, слабоумный, вас же господь наделил разу-мом и мудростью. Вы все знаете и понимаете, до все-го умом доходите, я же путем слова сказать не умею.Будьте великодушны, наставьте меня в рассужденииписьма! Научите, как его и что…

– Что ж тут учить? Учить нечему. Сел да написал.– Нет, уж сделайте милость, отец настоятель! Молю

вас. Я знаю, вашего письма он убоится и послушает-ся, потому ведь вы тоже образованный. Будьте такиедобрые! Я сяду, а вы мне подиктуйте. Завтра писатьгрех, а нынче бы самое в пору, я бы и успокоился.

Благочинный поглядел на умоляющее лицо дья-кона, вспомнил несимпатичного Петра и согласилсядиктовать. Он усадил дьякона за свой стол и начал:

– Ну, пиши… Христос воскрес, любезный сын…знак восклицания. Дошли до меня, твоего отца, слу-хи… далее в скобках… а из какого источника, тебяэто не касается… скобка… Написал?.. что ты ведешьжизнь несообразную ни с Божескими, ни с челове-ческими законами. Ни комфортабельность, ни свет-ское великолепие, ни образованность, коими ты на-ружно прикрываешься, не могут скрыть твоего язы-ческого вида. Именем ты христианин, но по сущно-сти своей язычник, столь же жалкий и несчастный,как и все прочие язычники, даже еще жалчее, ибо: те

язычники, не зная Христа, погибают от неведения, тыже погибаешь оттого, что обладаешь сокровищем, нонебрежешь им. Не стану перечислять здесь твоих по-роков, кои тебе достаточно известны, скажу только,что причину твоей погибели вижу я в твоем неверии.Ты мнишь себя мудрым быти, похваляешься знаниемнаук, а того не хочешь понять, что наука без веры нетолько не возвышает человека, но даже низводит егона степень низменного животного, ибо…

Все письмо было в таком роде. Кончив писать, дья-кон прочел его вслух, просиял и вскочил.

– Дар, истинно дар! – сказал он, восторженно гля-дя на благочинного и всплескивая руками. – Пошлетже господь такое дарование! А? Мать царица! Во столет бы, кажется, такого письма не сочинил! Спаси васгосподи!

Отец Анастасий тоже пришел в восторг.– Без дара так не напишешь! – сказал он, вставая и

шевеля пальцами. – Не напишешь! Тут такая ритори-ка, что любому философу можно запятую поставитьи в нос ткнуть. Ум! Светлый ум! Не женились бы, отецФедор, давно бы вы в архиереях были, истинно, былибы!

Излив свой гнев в письме, благочинный почувство-вал облегчение. К нему вернулись и утомление и раз-битость. Дьякон был свой человек, и благочинный не

постеснялся сказать ему:– Ну, дьякон, ступай с богом. Я с полчасика на ди-

ване подремлю, отдохнуть надо.Дьякон ушел и увел с собою Анастасия. Как всегда

бывает накануне Светлого дня, на улице было темно,но все небо сверкало яркими, лучистыми звездами. Втихом, неподвижном воздухе пахло весной и праздни-ком.

– Сколько времени он диктовал? – изумлялся дья-кон. – Минут десять, не больше! Другой бы и в месяцтакого письма не сочинил. А? Вот ум! Такой ум, что яи сказать не умею! Удивление! Истинно, удивление!

– Образование! – вздохнул Анастасий, при перехо-де через грязную улицу поднимая до пояса полы сво-ей рясы. – Не нам с ним равняться. Мы из дьячков, аведь он науки проходил. Да. Настоящий человек, чтои говорить.

– А вы послушайте, как он нынче в обедне Еванге-лие будет читать по-латынски! И по-латынски он зна-ет, и по-гречески знает… А Петруха, Петруха! – вдругвспомнил дьякон. – Ну, теперь он поче-ешется! Заку-сит язык! Будет помнить кузькину мать! Теперь уже неспросит: почему? Вот уж именно дока на доку наско-чил! Ха-ха-ха!

Дьякон весело и громко рассмеялся. После того какписьмо к Петру было написано, он повеселел и успо-

коился. Сознание исполненного родительского долгаи вера в силу письма вернули к нему и его смешли-вость и добродушие.

– Петр в переводе значит камень, – говорил он, под-ходя к своему дому. – Мой же Петр не камень, а тряп-ка. Гадюка на него насела, а он с ней нянчится, спих-нуть ее не может. Тьфу! Есть же, прости господи, та-кие женщины! А? Где ж в ней стыд? Насела на парня,прилипла и около юбки держит… к шутам ее на пасе-ку!

– А может, не она его держит, а он ее?– Все-таки, значит, в ней стыда нет! А Петра я не

защищаю… Ему достанется… Прочтет письмо и по-чешет затылок! Сгорит со стыда!

– Письмо славное, но только того… не посылать быего, отец дьякон. Бог с ним!

– А что? – испугался дьякон.– Да так! Не посылай, дьякон! Что толку? Ну, ты по-

шлешь, он прочтет, а… а дальше что? Встревожишьтолько. Прости, бог с ним!

Дьякон удивленно поглядел на темное лицо Ана-стасия, на его распахнувшуюся рясу, похожую в по-темках на крылья, и пожал плечами.

– Как же так прощать? – спросил он. – Ведь я же занего Богу отвечать буду!

– Хоть и так, а все же прости. Право! А Бог за твою

доброту и тебя простит.– Да ведь он мне сын? Должен я его учить или нет?– Учить? Отчего не учить? Учить можно, а только

зачем язычником обзывать? Ведь ему, дьякон, обид-но…

Дьякон был вдов и жил в маленьком, трехоконномдомике. Хозяйством у него заведовала его старшаясестра, девушка, года три тому назад лишившаяся ноги потому не сходившая с постели; он ее боялся, слу-шался и ничего не делал без ее советов. О. Анастасийзашел к нему. Увидев у него стол, уже покрытый ку-личами и красными яйцами, он почему-то, вероятно,вспомнив про свой дом, заплакал и, чтобы обратитьэти слезы в шутку, тотчас же сипло засмеялся.

– Да, скоро разговляться, – сказал он. – Да…Оно бы, дьякон, и сейчас не мешало… рюмочку вы-пить. Можно? Я так выпью, – зашептал он, косясь надверь, – что старушка… не услышит… ни-ни…

Дьякон молча пододвинул к нему графин и рюмку,развернул письмо и стал читать вслух. И теперь пись-мо ему так же понравилось, как и в то время, когдаблагочинный диктовал его. Он просиял от удоволь-ствия и, точно попробовав что-то очень сладкое, по-крутил головой.

– Ну, письмо-о! – сказал он. – И не снилось Петрухетакое письмо. Такое вот и надо ему, чтоб в жар его

бросило… во!– Знаешь, дьякон? Не посылай! – сказал Анаста-

сий, наливая как бы в забывчивости вторую рюмку. –Прости, бог с ним! Я тебе… вам по совести. Ежелиотец родной его не простит, то кто ж его простит? Таки будет, значит, без прощения жить? А ты, дьякон,рассуди, наказующие и без тебя найдутся, а ты быдля родного сына милующих поискал! Я… я, братуш-ка, выпью… Последняя… Прямо так возьми и напишиему: прощаю тебя, Петр! Он пойме-ет! Почу-увствует!Я, брат… я, дьякон, по себе это понимаю. Когда жилкак люди, и горя мне было мало, а теперь, когда образи подобие потерял, только одного и хочу, чтоб менядобрые люди простили. Да и то рассуди, не правед-ников прощать надо, а грешников. Для чего тебе ста-рушку твою прощать, ежели она не грешная? Нет, тытакого прости, на которого глядеть жалко… да!

Анастасий подпер голову кулаком и задумался.– Беда, дьякон, – вздохнул он, видимо борясь с же-

ланием выпить. – Беда! Во гресех роди мя мати моя,во гресех жил, во гресех и помру… Господи, простименя грешного! Запутался я, дьякон! Нет мне спасе-ния! И не то чтобы в жизни запутался, а в самой ста-рости перед смертью… Я…

Старик махнул рукой и еще выпил, потом встал ипересел на другое место. Дьякон, не выпуская из рук

письма, заходил из угла в угол. Он думал о своем сы-не. Недовольство, скорбь и страх уже не беспокоилиего: все это ушло в письмо. Теперь он только вооб-ражал себе Петра, рисовал его лицо, вспоминал про-шлые голы, когда сын приезжал гостить на праздни-ки. Думалось одно лишь хорошее, теплое, грустное,о чем можно думать, не утомляясь, хоть всю жизнь.Скучая по сыне, он еще раз прочел письмо и вопро-сительно поглядел на Анастасия.

– Не посылай! – сказал тот, махнув кистью руки.– Нет, все-таки… надо. Все-таки оно его того…

немножко на ум наставит. Не лишнее…Дьякон достал из стола конверт, но прежде чем вло-

жить в него письмо, сел за стол, улыбнулся и приба-вил от себя внизу письма: «А к нам нового штатно-го смотрителя прислали. Этот пошустрей прежнего. Иплясун, и говорун, и на все руки, так что говоровскиедочки от него без ума. Воинскому начальнику Косты-реву тоже, говорят, скоро отставка. Пора!» И очень до-вольный, не понимая, что этой припиской он вконециспортил строгое письмо, дьякон написал адрес и по-ложил письмо на самое видное место стола.

1887

Мальчики

– Володя приехал! – крикнул кто-то на дворе.– Володичка приехали! – завопила Наталья, вбегая

в столовую. – Ах, боже мой!Вся семья Королевых, с часу на час поджидавшая

своего Володю, бросилась к окнам. У подъезда стоялиширокие розвальни, и от тройки белых лошадей шелгустой туман. Сани были пусты, потому что Володяуже стоял в сенях и красными, озябшими пальцамиразвязывал башлык. Его гимназическое пальто, фу-ражка, калоши и волосы на висках были покрыты ине-ем, и весь он от головы до ног издавал такой вкусныйморозный запах, что, глядя на него, хотелось озябнутьи сказать: «Бррр!» Мать и тетка бросились обниматьи целовать его, Наталья повалилась к его ногам и на-чала стаскивать с него валенки, сестры подняли визг,двери скрипели, хлопали, а отец Володи в одной жи-летке и с ножницами в руках вбежал в переднюю и за-кричал испуганно:

– А мы тебя еще вчера ждали! Хорошо доехал?Благополучно? Господи боже мой, да дайте же ему сотцом поздороваться! Что, я не отец, что ли?

– Гав! Гав! – ревел басом Милорд, огромный чер-ный пес, стуча хвостом по стенам и по мебели.

Все смешалось в один сплошной радостный звук,продолжавшийся минуты две. Когда первый порыврадости прошел, Королевы заметили, что кроме Во-лоди в передней находился еще один маленький че-ловек, окутанный в платки, шали и башлыки и покры-тый инеем; он неподвижно стоял в углу в тени, броса-емой большою лисьей шубой.

– Володичка, а это же кто? – спросила шепотоммать.

– Ах! – спохватился Володя. – Это, честь имеюпредставить, мой товарищ Чечевицын, ученик второ-го класса… Я привез его с собой погостить у нас.

– Очень приятно, милости просим! – сказал радост-но отец. – Извините, я по-домашнему, без сюртука…Пожалуйте! Наталья, помоги господину Черепицынураздеться! Господи боже мой, да прогоните эту соба-ку! Это наказание!

Немного погодя Володя и его друг Чечевицын, оше-ломленные шумной встречей и все еще розовые отхолода, сидели за столом и пили чай. Зимнее сол-нышко, проникая сквозь снег и узоры на окнах, дрожа-ло на самоваре и купало свои чистые лучи в полос-кательной чашке. В комнате было тепло, и мальчикичувствовали, как в их озябших телах, не желая усту-пать друг другу, щекотались тепло и мороз.

– Ну, вот скоро и Рождество! – говорил нараспев

отец, крутя из темно-рыжего табаку папиросу. – А дав-но ли было лето и мать плакала, тебя провожаючи?Ан ты и приехал… Время, брат, идет быстро! Ахнутьне успеешь, как старость придет. Господин Чибисов,кушайте, прошу вас, не стесняйтесь! У нас попросту.

Три сестры Володи, Катя, Соня и Маша – самойстаршей из них было одиннадцать лет, – сидели застолом и не отрывали глаз от нового знакомого. Чече-вицын был такого же возраста и роста, как Володя, ноне так пухл и бел, а худ, смугл, покрыт веснушками.Волосы у него были щетинистые, глаза узенькие, гу-бы толстые, вообще был он очень некрасив, и если бна нем не было гимназической куртки, то по наружно-сти его можно было бы принять за кухаркина сына. Онбыл угрюм, все время молчал и ни разу не улыбнул-ся. Девочки, глядя на него, сразу сообразили, что это,должно быть, очень умный и ученый человек. Он очем-то все время думал и так был занят своими мыс-лями, что когда его спрашивали о чем-нибудь, то онвздрагивал, встряхивал головой и просил повторитьвопрос.

Девочки заметили, что и Володя, всегда веселыйи разговорчивый, на этот раз говорил мало, вовсе неулыбался и как будто даже не рад был тому, что прие-хал домой. Пока сидели за чаем, он обратился к сест-рам только раз, да и то с какими-то странными слова-

ми. Он указал пальцем на самовар и сказал:– А в Калифорнии вместо чаю пьют джин.Он тоже был занят какими-то мыслями, и, судя по

тем взглядам, какими он изредка обменивался с дру-гом своим Чечевицыным, мысли у мальчиков были об-щие.

После чаю все пошли в детскую. Отец и девочкисели за стол и занялись работой, которая была пре-рвана приездом мальчиков. Они делали из разноцвет-ной бумаги цветы и бахрому для елки. Это была увле-кательная и шумная работа. Каждый вновь сделан-ный цветок девочки встречали восторженными крика-ми, даже криками ужаса, точно этот цветок падал снеба; папаша тоже восхищался и изредка бросал нож-ницы на пол, сердясь на них за то, что они тупы. Ма-маша вбегала в детскую с очень озабоченным лицоми спрашивала:

– Кто взял мои ножницы? Опять ты, Иван Николаич,взял мои ножницы?

– Господи боже мой, даже ножниц не дают! – отве-чал плачущим голосом Иван Николаич и, откинувшисьна спинку стула, принимал позу оскорбленного чело-века, но через минуту опять восхищался.

В предыдущие свои приезды Володя тоже занимал-ся приготовлениями для елки или бегал на двор по-глядеть, как кучер и пастух делали снеговую гору, но

теперь он и Чечевицын не обратили никакого внима-ния на разноцветную бумагу и ни разу даже не побы-вали в конюшне, а сели у окна и стали о чем-то шеп-таться; потом они оба вместе раскрыли географиче-ский атлас и стали рассматривать какую-то карту.

– Сначала в Пермь… – тихо говорил Чечевицын… –оттуда в Тюмень… потом Томск… потом… потом… вКамчатку… Отсюда самоеды перевезут на лодках че-рез Берингов пролив… Вот тебе и Америка… Тут мно-го пушных зверей.

– А Калифорния? – спросил Володя.– Калифорния ниже… Лишь бы в Америку попасть,

а Калифорния не за горами. Добывать же себе пропи-тание можно охотой и грабежом.

Чечевицын весь день сторонился девочек и гляделна них исподлобья. После вечернего чая случилось,что его минут на пять оставили одного с девочками.Неловко было молчать. Он сурово кашлянул, потерправой ладонью левую руку, поглядел угрюмо на Ка-тю и спросил:

– Вы читали Майн Рида?– Нет, не читала… Послушайте, вы умеете на конь-

ках кататься?Погруженный в свои мысли, Чечевицын ничего не

ответил на этот вопрос, а только сильно надул щеки исделал такой вздох, как будто ему было очень жарко.

Он еще раз поднял глаза на Катю и сказал:– Когда стадо бизонов бежит через пампасы, то

дрожит земля, а в это время мустанги, испугавшись,брыкаются и ржут.

Чечевицын грустно улыбнулся и добавил:– А также индейцы нападают на поезда. Но хуже

всего это москиты и термиты.– А что это такое?– Это вроде муравчиков, только с крыльями. Очень

сильно кусаются. Знаете, кто я?– Господин Чечевицын.– Нет. Я Монтигомо Ястребиный Коготь, вождь

непобедимых.Маша, самая маленькая девочка, поглядела на

него, потом на окно, за которым уже наступал вечер,и сказала в раздумье:

– A у нас чечевицу вчера готовили.Совершенно непонятные слова Чечевицына и то,

что он постоянно шептался с Володей, и то, что Во-лодя не играл, а все думал о чем-то, – все это былозагадочно и странно. И обе старшие девочки, Катя иСоня, стали зорко следить за мальчиками. Вечером,когда мальчики ложились спать, девочки подкралиськ двери и подслушали их разговор. О, что они узна-ли! Мальчики собирались бежать куда-то в Америкудобывать золото; у них для дороги было уже все гото-

во: пистолет, два ножа, сухари, увеличительное стек-ло для добывания огня, компас и четыре рубля денег.Они узнали, что мальчикам придется пройти пешкомнесколько тысяч верст, а по дороге сражаться с тиг-рами и дикарями, потом добывать золото и слоновуюкость, убивать врагов, поступать в морские разбойни-ки, пить джин и в конце концов жениться на красави-цах и обрабатывать плантации. Володя и Чечевицынговорили и в увлечении перебивали друг друга. СебяЧечевицын называл при этом так: «Монтигомо Ястре-биный Коготь», а Володю – «бледнолицый брат мой».

– Ты смотри же, не говори маме, – сказала Катя Со-не, отправляясь с ней спать. – Володя привезет нам изАмерики золота и слоновой кости, а если ты скажешьмаме, то его не пустят.

Накануне сочельника Чечевицын целый день рас-сматривал карту Азии и что-то записывал, а Володя,томный, пухлый, как укушенный пчелой, угрюмо хо-дил по комнатам и ничего не ел. И раз даже в детскойон остановился перед иконой, перекрестился и ска-зал:

– Господи, прости меня грешного! Господи, сохранимою бедную, несчастную маму!

К вечеру он расплакался. Идя спать, он долго об-нимал отца, мать и сестер. Катя и Соня понимали, вчем тут дело, а младшая, Маша, ничего не понимала,

решительно ничего, и только при взгляде на Чечеви-цына задумывалась и говорила со вздохом:

– Когда пост, няня говорит, надо кушать горох и че-чевицу.

Рано утром в сочельник Катя и Соня тихо поднялисьс постелей и пошли посмотреть, как мальчики будутбежать в Америку. Подкрались к двери.

– Так ты не поедешь? – сердито спрашивал Чече-вицын. – Говори: не поедешь?

– Господи! – тихо плакал Володя. – Как же я поеду?Мне маму жалко.

– Бледнолицый брат мой, я прошу тебя, поедем! Тыже уверял, что поедешь, сам меня сманил, а как ехать,так вот и струсил.

– Я… я не струсил, а мне… мне маму жалко.– Ты говори: поедешь или нет?– Я поеду, только… только погоди. Мне хочется до-

ма пожить.– В таком случае я сам поеду! – решил Чечеви-

цын. – И без тебя обойдусь. А еще тоже хотел охо-титься на тигров, сражаться! Когда так, отдай же моипистоны!

Володя заплакал так горько, что сестры не выдер-жали и тоже тихо заплакали. Наступила тишина.

– Так ты не поедешь? – еще раз спросил Чечеви-цын.

– По… поеду.– Так одевайся!И Чечевицын, чтобы уговорить Володю, хвалил

Америку, рычал как тигр, изображал пароход, бранил-ся, обещал отдать Володе всю слоновую кость и всельвиные и тигровые шкуры.

И этот худенький смуглый мальчик со щетинисты-ми волосами и веснушками казался девочкам необык-новенным, замечательным. Это был герой, решитель-ный, неустрашимый человек, и рычал он так, что, стояза дверями, в самом деле можно было подумать, чтоэто тигр или лев.

Когда девочки вернулись к себе и одевались, Катяс глазами полными слез сказала:

– Ах, мне так страшно!До двух часов, когда сели обедать, все было тихо,

но за обедом вдруг оказалось, что мальчиков нет до-ма. Послали в людскую, в конюшню, во флигель к при-казчику – там их не было. Послали в деревню – и тамне нашли. И чай потом тоже пили без мальчиков, а ко-гда садились ужинать, мамаша очень беспокоилась,даже плакала. А ночью опять ходили в деревню, ис-кали, ходили с фонарями на реку. Боже, какая подня-лась суматоха!

На другой день приезжал урядник, писали в столо-вой какую-то бумагу. Мамаша плакала.

Но вот у крыльца остановились розвальни, и оттройки белых лошадей валил пар.

– Володя приехал! – крикнул кто-то на дворе.– Володичка приехали! – завопила Наталья, вбегая

в столовую.И Милорд залаял басом: «Гав! гав!» Оказалось, что

мальчиков задержали в городе, в Гостином дворе (тамони ходили и все спрашивали, где продается порох).Володя, как вошел в переднюю, так и зарыдал и бро-сился матери на шею. Девочки, дрожа, с ужасом ду-мали о том, что теперь будет, слышали, как папашаповел Володю и Чечевицына к себе в кабинет и долготам говорил с ними; и мамаша тоже говорила и пла-кала.

– Разве это так можно? – убеждал папаша. – Недай бог, узнают в гимназии, вас исключат. А вам стыд-но, господин Чечевицын! Нехорошо-с! Вы зачинщик,и, надеюсь, вы будете наказаны вашими родителями.Разве это так можно! Вы где ночевали?

– На вокзале! – гордо ответил Чечевицын.Володя потом лежал, и ему к голове прикладывали

полотенце, смоченное в уксусе. Послали куда-то те-леграмму, и на другой день приехала дама, мать Че-чевицына, и увезла своего сына.

Когда уезжал Чечевицын, то лицо у него было суро-вое, надменное, и, прощаясь с девочками, он не ска-

зал ни одного слова; только взял у Кати тетрадку и на-писал в знак памяти:

«Монтигомо Ястребиный Коготь».1887

Каштанка

Глава перваяДурное поведение

Молодая рыжая собака – помесь такса с дворняж-

кой – очень похожая мордой на лисицу, бегала взади вперед по тротуару и беспокойно оглядываласьпо сторонам. Изредка она останавливалась и, плача,приподнимая то одну озябшую лапу, то другую, стара-лась дать себе отчет: как это могло случиться, что оназаблудилась?

Она отлично помнила, как она провела день и как вконце концов попала на этот незнакомый тротуар.

День начался с того, что ее хозяин, столяр ЛукаАлександрыч, надел шапку, взял под мышку какую-тодеревянную штуку, завернутую в красный платок, икрикнул:

– Каштанка, пойдем!Услыхав свое имя, помесь такса с дворняжкой вы-

шла из-под верстака, где она спала на стружках,сладко потянулась и побежала за хозяином. Заказчи-ки Луки Александрыча жили ужасно далеко, так что,

прежде чем дойти до каждого из них, столяр долженбыл по нескольку раз заходить в трактир и подкреп-ляться. Каштанка помнила, что по дороге она вела се-бя крайне неприлично. От радости, что ее взяли гу-лять, она прыгала, бросалась с лаем на вагоны конно-железки, забегала во дворы и гонялась за собаками.Столяр то и дело терял ее из виду, останавливалсяи сердито кричал на нее. Раз даже он с выражениемалчности на лице забрал в кулак ее лисье ухо, потре-пал и проговорил с расстановкой:

– Чтоб… ты… из… дох… ла, холера!Побывав у заказчиков, Лука Александрыч зашел на

минутку к сестре, у которой пил и закусывал; от сест-ры пошел он к знакомому переплетчику, от переплет-чика в трактир, из трактира к куму и т. д. Одним сло-вом, когда Каштанка попала на незнакомый тротуар,то уже вечерело, и столяр был пьян как сапожник. Онразмахивал руками и, глубоко вздыхая, бормотал:

– Во гресех роди мя мати во утробе моей! Ох, гре-хи, грехи! Теперь вот мы по улице идем и на фонари-ки глядим, а как помрем – в геенне огненной горетьбудем…

Или же он впадал в добродушный тон, подзывал ксебе Каштанку и говорил ей:

– Ты, Каштанка, насекомое существо и больше ни-чего. Супротив человека ты все равно, что плотник су-

против столяра…Когда он разговаривал с нею таким образом, вдруг

загремела музыка. Каштанка оглянулась и увидела,что по улице прямо на нее шел полк солдат. Не выно-ся музыки, которая расстраивала ей нервы, она заме-талась и завыла. К великому ее удивлению, столяр,вместо того чтобы испугаться, завизжать и залаять,широко улыбнулся, вытянулся во фрунт и всей пятер-ней сделал под козырек. Видя, что хозяин не проте-стует, Каштанка еще громче завыла и, не помня себя,бросилась через дорогу на другой тротуар.

Когда она опомнилась, музыка уже не играла и пол-ка не было. Она перебежала дорогу к тому месту, гдеоставила хозяина, но, увы! столяра уже там не было.Она бросилась вперед, потом назад, еще раз пере-бежала дорогу, но столяр точно сквозь землю прова-лился… Каштанка стала обнюхивать тротуар, наде-ясь найти хозяина по запаху его следов, но раньшекакой-то негодяй прошел в новых резиновых калошах,и теперь все тонкие запахи мешались с острою каучу-ковою вонью, так что ничего нельзя было разобрать.

Каштанка бегала взад и вперед и не находила хо-зяина, а между тем становилось темно. По обе сто-роны улицы зажглись фонари, и в окнах домов пока-зались огни. Шел крупный пушистый снег и красил вбелое мостовую, лошадиные спины, шапки извозчи-

ков, и чем больше темнел воздух, тем белее стано-вились предметы. Мимо Каштанки, заслоняя ей по-ле зрения и толкая ее ногами, безостановочно взади вперед проходили незнакомые заказчики. (Все че-ловечество Каштанка делила на две очень неравныечасти: на хозяев и на заказчиков; между теми и други-ми была существенная разница: первые имели правобить ее, а вторых она сама имела право хватать заикры.) Заказчики куда-то спешили и не обращали нанее никакого внимания.

Когда стало совсем темно, Каштанкою овладели от-чаяние и ужас. Она прижалась к какому-то подъез-ду и стала горько плакать. Целодневное путешествиес Лукой Александрычем утомило ее, уши и лапы ееозябли, и к тому же еще она была ужасно голодна. Завесь день ей приходилось жевать только два раза: по-кушала у переплетчика немножко клейстеру да в од-ном из трактиров около прилавка нашла колбаснуюкожицу – вот и все. Если бы она была человеком, то,наверное, подумала бы:

«Нет, так жить невозможно! Нужно застрелиться!»

Глава вторая

Таинственный незнакомец

Но она ни о чем не думала и только плакала. Ко-гда мягкий пушистый снег совсем облепил ее спину иголову и она от изнеможения погрузилась в тяжелуюдремоту, вдруг подъездная дверь щелкнула, запища-ла и ударила ее по боку. Она вскочила. Из отворен-ной двери вышел какой-то человек, принадлежащийк разряду заказчиков. Так как Каштанка взвизгнула ипопала ему под ноги, то он не мог не обратить на неевнимания. Он нагнулся к ней и спросил:

– Псина, ты откуда? Я тебя ушиб? О бедная, бед-ная… Ну, не сердись, не сердись… Виноват.

Каштанка поглядела на незнакомца сквозь снежин-ки, нависшие на ресницы, и увидела перед собой ко-ротенького и толстенького человечка с бритым пух-лым лицом, в цилиндре и в шубе нараспашку.

– Что же ты скулишь? – продолжал он, сбивая паль-цем с ее спины снег. – Где твой хозяин? Должно быть,ты потерялась? Ах, бедный песик! Что же мы теперьбудем делать?

Уловив в голосе незнакомца теплую, душевнуюнотку, Каштанка лизнула ему руку и заскулила ещежалостнее.

– А ты хорошая, смешная! – сказал незнакомец. –Совсем лисица! Ну, что ж, делать нечего, пойдем сомной! Может быть, ты и сгодишься на что-нибудь… Ну,фюйть!

Он чмокнул губами и сделал Каштанке знак рукой,который мог означать только одно: «Пойдем!» Каш-танка пошла.

Не больше как через полчаса она уже сидела на по-лу в большой светлой комнате и, склонив голову на-бок, с умилением и с любопытством глядела на незна-комца, который сидел за столом и обедал. Он ел ибросал ей кусочки… Сначала он дал ей хлеба и зеле-ную корочку сыра, потом кусочек мяса, полпирожка,куриных костей, а она с голодухи все это съела такбыстро, что не успела разобрать вкуса. И чем большеона ела, тем сильнее чувствовался голод.

– Однако плохо же кормят тебя твои хозяева! – го-ворил незнакомец, глядя, с какою свирепою жадно-стью она глотала неразжеванные куски. – И какая тытощая! Кожа да кости…

Каштанка съела много, но не наелась, а толькоопьянела от еды. После обеда она разлеглась средикомнаты, протянула ноги и, чувствуя во всем теле при-ятную истому, завиляла хвостом. Пока ее новый хо-зяин, развалившись в кресле, курил сигару, она виля-ла хвостом и решала вопрос: где лучше – у незнаком-

ца или у столяра? У незнакомца обстановка бедная инекрасивая; кроме кресел, дивана, лампы и ковров, унего нет ничего, и комната кажется пустою; у столяраже вся квартира битком набита вещами; у него естьстол, верстак, куча стружек, рубанки, стамески, пилы,клетка с чижиком, лохань… У незнакомца не пахнетничем, у столяра же в квартире всегда стоит туман ивеликолепно пахнет клеем, лаком и стружками. Зато унезнакомца есть одно очень важное преимущество –он дает много есть, и, надо отдать ему полную спра-ведливость, когда Каштанка сидела перед столом иумильно глядела на него, он ни разу не ударил ее, незатопал ногами и ни разу не крикнул: «По-ошла вон,треклятая!»

Выкурив сигару, новый хозяин вышел и через мину-ту вернулся, держа в руках маленький матрасик.

– Эй ты, пес, поди сюда! – сказал он, кладя матра-сик в углу около дивана. – Ложись здесь. Спи!

Затем он потушил лампу и вышел. Каштанка раз-леглась на матрасике и закрыла глаза; с улицы послы-шался лай, и она хотела ответить на него, но вдругнеожиданно ею овладела грусть. Она вспомнила ЛукуАлександрыча, его сына Федюшку, уютное местечкопод верстаком… Вспомнила она, что в длинные зим-ние вечера, когда столяр строгал или читал вслух га-зету, Федюшка обыкновенно играл с нею… Он вытас-

кивал ее за задние лапы из-под верстака и выделы-вал с нею такие фокусы, что у нее зеленело в глазахи болело во всех суставах. Он заставлял ее ходитьна задних лапах, изображал из нее колокол, то естьсильно дергал ее за хвост, отчего она визжала и ла-яла, давал ей нюхать табаку… Особенно мучителенбыл следующий фокус: Федюшка привязывал на ни-точку кусочек мяса и давал его Каштанке, потом же,когда она проглатывала, он с громким смехом вытас-кивал его обратно из ее желудка. И чем ярче быливоспоминания, тем громче и тоскливее скулила Каш-танка.

Но скоро утомление и теплота взяли верх над гру-стью… Она стала засыпать. В ее воображении забе-гали собаки; пробежал, между прочим, и мохнатыйстарый пудель, которого она видела сегодня на ули-це, с бельмом на глазу и с клочьями шерсти около но-са. Федюшка, с долотом в руке, погнался за пуделем,потом вдруг сам покрылся мохнатой шерстью, весе-ло залаял и очутился около Каштанки. Каштанка и ондобродушно понюхали друг другу носы и побежали наулицу…

Глава третья

Новое, очень приятное знакомство

Когда Каштанка проснулась, было уже светло и сулицы доносился шум, какой бывает только днем. Вкомнате не было ни души. Каштанка потянулась, зев-нула и, сердитая, угрюмая, прошлась по комнате. Онаобнюхала углы и мебель, заглянула в переднюю ине нашла ничего интересного. Кроме двери, котораявела в переднюю, была еще одна дверь. Подумав,Каштанка поцарапала ее обеими лапами, отворила ивошла в следующую комнату. Тут на кровати, укрыв-шись байковым одеялом, спал заказчик, в которомона узнала вчерашнего незнакомца.

– Рррр… – заворчала она, но, вспомнив про вче-рашний обед, завиляла хвостом и стала нюхать.

Она понюхала одежду и сапоги незнакомца и на-шла, что они очень пахнут лошадью. Из спальни велакуда-то еще одна дверь, тоже затворенная. Каштанкапоцарапала эту дверь, налегла на нее грудью, отвори-ла и тотчас же почувствовала странный, очень подо-зрительный запах. Предчувствуя неприятную встре-чу, ворча и оглядываясь, Каштанка вошла в малень-кую комнатку с грязными обоями и в страхе попяти-лась назад. Она увидела нечто неожиданное и страш-

ное. Пригнув к земле шею и голову, растопырив кры-лья и шипя, прямо на нее шел серый гусь. Несколь-ко в стороне от него, на матрасике, лежал белый кот;увидев Каштанку, он вскочил, выгнул спину в дугу, за-драл хвост, взъерошил шерсть и тоже зашипел. Соба-ка испугалась не на шутку, но, не желая выдавать сво-его страха, громко залаяла и бросилась к коту… Котеще сильнее выгнул спину, зашипел и ударил Каштан-ку лапой по голове. Каштанка отскочила, присела навсе четыре лапы и, протягивая к коту морду, залиласьгромким, визгливым лаем; в это время гусь подошелсзади и больно долбанул ее клювом в спину. Каштан-ка вскочила и бросилась на гуся…

– Это что такое? – послышался громкий сердитыйголос, и в комнату вошел незнакомец в халате и с си-гарой в зубах. – Что это значит? На место!

Он подошел к коту, щелкнул его по выгнутой спинеи сказал:

– Федор Тимофеич, это что значит? Драку подняли?Ах ты, старая каналья! Ложись!

И, обратившись к гусю, он крикнул:– Иван Иваныч, на место!Кот покорно лег на свой матрасик и закрыл глаза.

Судя по выражению его морды и усов, он сам былнедоволен, что погорячился и вступил в драку. Каш-танка обиженно заскулила, а гусь вытянул шею и за-

говорил о чем-то быстро, горячо и отчетливо, но край-не непонятно.

– Ладно, ладно! – сказал хозяин, зевая. – Надо житьмирно и дружно. – Он погладил Каштанку и продол-жал: – А ты, рыжик, не бойся… Это хорошая публика,не обидит. Постой, как же мы тебя звать будем? Безимени нельзя, брат.

Незнакомец подумал и сказал:– Вот что… Ты будешь – Тетка… Понимаешь? Тет-

ка!И, повторив несколько раз слово «Тетка», он вы-

шел. Каштанка села и стала наблюдать. Кот непо-движно сидел на матрасике и делал вид, что спит.Гусь, вытягивая шею и топчась на одном месте, про-должал говорить о чем-то быстро и горячо. По-види-мому, это был очень умный гусь; после каждой длин-ной тирады он всякий раз удивленно пятился назади делал вид, что восхищается своей речью… Послу-шав его и ответив ему: «рррр…», Каштанка приняласьобнюхивать углы. В одном из углов стояло малень-кое корытце, в котором она увидела моченый горох иразмокшие ржаные корки. Она попробовала горох –невкусно, попробовала корки – и стала есть. Гусь ни-сколько не обиделся, что незнакомая собака поедаетего корм, а напротив, заговорил еще горячее и, чтобыпоказать свое доверие, сам подошел к корытцу и съел

несколько горошинок.

Глава четвертаяЧудеса в решете

Немного погодя опять вошел незнакомец и принес

с собой какую-то странную вещь, похожую на ворота ина букву П. На перекладине этого деревянного, грубосколоченного П висел колокол и был привязан писто-лет; от языка колокола и от курка пистолета тянулисьверевочки. Незнакомец поставил П посреди комнаты,долго что-то развязывал и завязывал, потом посмот-рел на гуся и сказал:

– Иван Иваныч, пожалуйте!Гусь подошел к нему и остановился в ожидательной

позе.– Ну-с, – сказал незнакомец, – начнем с самого

начала. Прежде всего поклонись и сделай реверанс!Живо!

Иван Иваныч вытянул шею, закивал во все стороныи шаркнул лапкой.

– Так, молодец… Теперь умри!Гусь лег на спину и задрал вверх лапы. Проделав

еще несколько подобных неважных фокусов, незна-комец вдруг схватил себя за голову, изобразил на сво-ем лице ужас и закричал:

– Караул! Пожар! Горим!

Иван Иваныч подбежал к П, взял в клюв веревку изазвонил в колокол.

Незнакомец остался очень доволен. Он погладилгуся по шее и сказал:

– Молодец, Иван Иваныч! Теперь представь, чтоты ювелир и торгуешь золотом и брильянтами. Пред-ставь теперь, что ты приходишь к себе в магазин изастаешь в нем воров. Как бы ты поступил в данномслучае?

Гусь взял в клюв другую веревочку и потянул, отче-го тотчас же раздался оглушительный выстрел. Каш-танке очень понравился звон, а от выстрела она при-шла в такой восторг, что забегала вокруг П и залаяла.

– Тетка, на место! – крикнул ей незнакомец. – Мол-чать!

Работа Ивана Иваныча не кончилась стрельбой.Целый час потом незнакомец гонял его вокруг себя накорде и хлопал бичом, причем гусь должен был пры-гать через барьер и сквозь обруч, становиться на ды-бы, то есть садиться на хвост и махать лапками. Каш-танка не отрывала глаз от Ивана Иваныча, завывалаот восторга и несколько раз принималась бегать заним со звонким лаем. Утомив гуся и себя, незнакомецвытер со лба пот и крикнул:

– Марья, позови-ка сюда Хавронью Ивановну!Через минуту послышалось хрюканье… Каштанка

заворчала, приняла очень храбрый вид и на всякийслучай подошла поближе к незнакомцу. Отвориласьдверь, в комнату поглядела какая-то старуха и, сказавчто-то, впустила черную, очень некрасивую свинью.Не обращая никакого внимания на ворчанье Каштан-ки, свинья подняла вверх свой пятачок и весело за-хрюкала. По-видимому, ей было очень приятно ви-деть своего хозяина, кота и Ивана Иваныча. Когда онаподошла к коту и слегка толкнула его под живот сво-им пятачком и потом о чем-то заговорила с гусем, вее движениях, в голосе и в дрожании хвостика чув-ствовалось много добродушия. Каштанка сразу поня-ла, что ворчать и лаять на таких субъектов бесполез-но.

Хозяин убрал П и крикнул:– Федор Тимофеич, пожалуйте!Кот поднялся, лениво потянулся и нехотя, точно де-

лая одолжение, подошел к свинье.– Ну-с, начнем с египетской пирамиды, – начал хо-

зяин.Он долго объяснял что-то, потом скомандовал:

«Раз… два… три!» Иван Иваныч при слове «три»взмахнул крыльями и вскочил на спину свиньи… Ко-гда он, балансируя крыльями и шеей, укрепился нащетинистой спине, Федор Тимофеич вяло и лениво, сявным пренебрежением и с таким видом, как будто он

презирает и ставит ни в грош свое искусство, полез наспину свиньи, потом нехотя взобрался на гуся и стална задние лапы. Получилось то, что незнакомец на-зывал «египетской пирамидой». Каштанка взвизгнулаот восторга, но в это время старик кот зевнул и, по-теряв равновесие, свалился с гуся. Иван Иваныч по-шатнулся и тоже свалился. Незнакомец закричал, за-махал руками и стал опять что-то объяснять. Прово-зившись целый час с пирамидой, неутомимый хозяинпринялся учить Ивана Иваныча ездить верхом на ко-те, потом стал учить кота курить и т. п.

Ученье кончилось тем, что незнакомец вытер солба пот и вышел, Федор Тимофеич брезгливо фырк-нул, лег на матрасик и закрыл глаза, Иван Иванычнаправился к корытцу, а свинья была уведена стару-хой. Благодаря массе новых впечатлений день про-шел для Каштанки незаметно, а вечером она со своимматрасиком была уже водворена в комнатке с грязны-ми обоями и ночевала в обществе Федора Тимофеи-ча и гуся.

Глава пятая

Талант! Талант!

Прошел месяц.Каштанка уже привыкла к тому, что ее каждый ве-

чер кормили вкусным обедом и звали Теткой. Привык-ла она и к незнакомцу, и к своим новым сожителям.Жизнь потекла как по маслу.

Все дни начинались одинаково. Обыкновенно рань-ше всех просыпался Иван Иваныч и тотчас же подхо-дил к Тетке или к коту, выгибал шею и начинал гово-рить о чем-то горячо и убедительно, но по-прежнемунепонятно. Иной раз он поднимал вверх голову и про-износил длинные монологи. В первые дни знакомстваКаштанка думала, что он говорит много потому, чтоочень умен, но прошло немного времени, и она поте-ряла к нему всякое уважение; когда он подходил к нейсо своими длинными речами, она уж не виляла хво-стом, а третировала его, как надоедливого болтуна,который не дает никому спать, и без всякой церемо-нии отвечала ему: «рррр»…

Федор же Тимофеич был иного рода господин. Этот,проснувшись, не издавал никакого звука, не шевелил-ся и даже не открывал глаз. Он охотно бы не просы-пался, потому что, как видно было, он недолюбливал

жизни. Ничто его не интересовало, ко всему он отно-сился вяло и небрежно, все презирал и даже, поедаясвой вкусный обед, брезгливо фыркал.

Проснувшись, Каштанка начинала ходить по комна-там и обнюхивать углы. Только ей и коту позволялосьходить по всей квартире: гусь же не имел права пере-ступать порог комнатки с грязными обоями, а Хавро-нья Ивановна жила где-то на дворе в сарайчике и по-являлась только во время ученья. Хозяин просыпал-ся поздно и, напившись чаю, тотчас же принималсяза свои фокусы. Каждый день в комнатку вносилисьП, бич, обручи, и каждый день проделывалось почтиодно и то же. Ученье продолжалось часа три-четыре,так что иной раз Федор Тимофеич от утомления поша-тывался, как пьяный, Иван Иваныч раскрывал клюв итяжело дышал, а хозяин становился красным и никакне мог стереть со лба пот.

Ученье и обед делали дни очень интересными, ве-чера же проходили скучновато. Обыкновенно вечера-ми хозяин уезжал куда-то и увозил с собою гуся и кота.Оставшись одна, Тетка ложилась на матрасик и начи-нала грустить… Грусть подкрадывалась к ней как-тонезаметно и овладевала ею постепенно, как потемкикомнатой. Начиналось с того, что у собаки пропадалавсякая охота лаять, есть, бегать по комнатам и дажеглядеть, затем в воображении ее появлялись какие-то

две неясные фигуры, не то собаки, не то люди, с фи-зиономиями симпатичными, милыми, но непонятны-ми; при появлении их Тетка виляла хвостом, и ей ка-залось, что она их где-то когда-то видела и любила…А засыпая, она всякий раз чувствовала, что от этихфигурок пахнет клеем, стружками и лаком.

Когда она совсем уже свыклась с новой жизнью ииз тощей, костлявой дворняжки обратилась в сытого,выхоленного пса, однажды перед ученьем хозяин по-гладил ее и сказал:

– Пора нам, Тетка, делом заняться. Довольно тебебить баклуши. Я хочу из тебя артистку сделать… Тыхочешь быть артисткой?

И он стал учить ее разным наукам. В первый урокона училась стоять и ходить на задних лапках, что ейужасно нравилось. Во второй урок она должна былапрыгать на задних лапах и хватать сахар, который вы-соко над ее головой держал учитель. Затем в следу-ющие уроки она плясала, бегала на корде, выла подмузыку, звонила и стреляла, а через месяц уже моглас успехом заменять Федора Тимофеича в «египетскойпирамиде». Училась она очень охотно и была доволь-на своими успехами; беганье с высунутым языком накорде, прыганье в обруч и езда верхом на старом Фе-доре Тимофеиче доставляли ей величайшее насла-ждение. Всякий удавшийся фокус она сопровождала

звонким, восторженным лаем, а учитель удивлялся,приходил тоже в восторг и потирал руки.

– Талант! Талант! – говорил он. – Несомненный та-лант! Ты положительно будешь иметь успех!

И Тетка так привыкла к слову «талант», что всякийраз, когда хозяин произносил его, вскакивала и огля-дывалась, как будто оно было ее кличкой.

Глава шестая

Беспокойная ночь

Тетке приснился собачий сон, будто за нею гонитсядворник с метлой, и она проснулась от страха.

В комнате было тихо, темно и очень душно. Куса-лись блохи. Тетка раньше никогда не боялась поте-мок, но теперь почему-то ей стало жутко и захотелосьлаять. В соседней комнате громко вздохнул хозяин,потом, немного погодя, в своем сарайчике хрюкнуласвинья, и опять все смолкло. Когда думаешь об еде,то на душе становится легче, и Тетка стала думатьо том, как она сегодня украла у Федора Тимофеичакуриную лапку и спрятала ее в гостиной между шка-пом и стеной, где очень много паутины и пыли. Не ме-шало бы теперь пойти и посмотреть: цела эта лапкаили нет? Очень может быть, что хозяин нашел ее искушал. Но раньше утра нельзя выходить из комнат-ки – такое правило. Тетка закрыла глаза, чтобы поско-рее уснуть, так как она знала по опыту, что чем ско-рее уснешь, тем скорее наступит утро. Но вдруг неда-леко от нее раздался странный крик, который заста-вил ее вздрогнуть и вскочить на все четыре лапы. Этокрикнул Иван Иваныч, и крик его был не болтливыйи убедительный, как обыкновенно, а какой-то дикий,

пронзительный и неестественный, похожий на скрипотворяемых ворот. Ничего не разглядев в потемках ине поняв, Тетка почувствовала еще больший страх ипроворчала:

– Ррррр…Прошло немного времени, сколько его требуется на

то, чтобы обглодать хорошую кость; крик не повторял-ся. Тетка мало-помалу успокоилась и задремала. Ейприснились две большие черные собаки с клочьямипрошлогодней шерсти на бедрах и на боках; они избольшой лохани с жадностью ели помои, от которыхшел белый пар и очень вкусный запах; изредка ониоглядывались на Тетку, скалили зубы и ворчали: «Атебе мы не дадим!» Но из дому выбежал мужик в шу-бе и прогнал их кнутом; тогда Тетка подошла к лохании стала кушать, но, как только мужик ушел за ворота,обе черные собаки с ревом бросились на нее, и вдругопять раздался пронзительный крик.

– К-ге! К-ге-ге! – крикнул Иван Иваныч.Тетка проснулась, вскочила и, не сходя с матраси-

ка, залилась поющим лаем. Ей уже казалось, что кри-чит не Иван Иваныч, а кто-то другой, посторонний. Ипочему-то в сарайчике опять хрюкнула свинья.

Но вот послышалось шарканье туфель, и в комнат-ку вошел хозяин в халате и со свечой. Мелькающийсвет запрыгал по грязным обоям и по потолку и про-

гнал потемки. Тетка увидела, что в комнатке нет ни-кого постороннего. Иван Иваныч сидел на полу и неспал. Крылья у него были растопырены и клюв рас-крыт, и вообще он имел такой вид, как будто очень уто-мился и хотел пить. Старый Федор Тимофеич тоже неспал. Должно быть, и он был разбужен криком.

– Иван Иваныч, что с тобой? – спросил хозяин у гу-ся. – Что ты кричишь? Ты болен?

Гусь молчал. Хозяин потрогал его за шею, погладилпо спине и сказал:

– Ты чудак. И сам не спишь и другим не даешь.Когда хозяин вышел и унес с собою свет, опять на-

ступили потемки. Тетке было страшно. Гусь не кри-чал, но ей опять стало чудиться, что в потемках сто-ит кто-то чужой. Страшнее всего было то, что этогочужого нельзя было укусить, так как он был невидими не имел формы. И почему-то она думала, что в этуночь должно непременно произойти что-то очень ху-дое. Федор Тимофеич тоже был непокоен. Тетка слы-шала, как он возился на своем матрасике, зевал ивстряхивал головой.

Где-то на улице застучали в ворота, и в сарайчикехрюкнула свинья. Тетка заскулила, протянула перед-ние лапы и положила на них голову. В стуке ворот, вхрюканье не спавшей почему-то свиньи, в потемкахи в тишине почудилось ей что-то такое же тоскливое

и страшное, как в крике Ивана Иваныча. Все было втревоге и в беспокойстве, но отчего? Кто этот чужой,которого не было видно? Вот около Тетки на мгнове-ние вспыхнули две тусклые зеленые искорки. Это впервый раз за все время знакомства подошел к нейФедор Тимофеич. Что ему нужно было? Тетка лизну-ла ему лапу и, не спрашивая, зачем он пришел, завы-ла тихо и на разные голоса.

– К-ге! – крикнул Иван Иваныч. – К-ге-ге!Опять отворилась дверь и вошел хозяин со свечой.

Гусь сидел в прежней позе, с разинутым клювом и рас-топырив крылья. Глаза у него были закрыты.

– Иван Иваныч! – позвал хозяин.Гусь не шевельнулся. Хозяин сел перед ним на по-

лу, минуту глядел на него молча и сказал:– Иван Иваныч! Что же это такое? Умираешь ты,

что ли? Ах, я теперь вспомнил, вспомнил! – вскрикнулон и схватил себя за голову. – Я знаю, отчего это. Этооттого, что сегодня на тебя наступила лошадь! Божемой, боже мой!

Тетка не понимала, что говорит хозяин, но по еголицу видела, что и он ждет чего-то ужасного. Она про-тянула морду к темному окну, в которое, как казалосьей, глядел кто-то чужой, и завыла.

– Он умирает, Тетка! – сказал хозяин и всплеснулруками. – Да, да, умирает! К вам в комнату пришла

смерть. Что нам делать?Бледный, встревоженный хозяин, вздыхая и пока-

чивая головой, вернулся к себе в спальню. Тетке жут-ко было оставаться в потемках, и она пошла за ним.Он сел на кровать и несколько раз повторил:

– Боже мой, что же делать?Тетка ходила около его ног и, не понимая, отчего

это у нее такая тоска и отчего все так беспокоятся,и, стараясь понять, следила за каждым его движени-ем. Федор Тимофеич, редко покидавший свой матра-сик, тоже вошел в спальню хозяина и стал теретьсяоколо его ног. Он встряхивал головой, как будто хотелвытряхнуть из нее тяжелые мысли, и подозрительнозаглядывал под кровать.

Хозяин взял блюдечко, налил в него из рукомойникаводы и опять пошел к гусю.

– Пей, Иван Иваныч! – сказал он нежно, ставя передним блюдечко. – Пей, голубчик.

Но Иван Иваныч не шевелился и не открывал глаз.Хозяин пригнул его голову к блюдечку и окунул клювв воду, но гусь не пил, еще шире растопырил крылья,и голова его так и осталась лежать в блюдечке.

– Нет, ничего уже нельзя сделать! – вздохнул хозя-ин. – Все кончено. Пропал Иван Иваныч!

И по его щекам поползли вниз блестящие капельки,какие бывают на окнах во время дождя. Не понимая,

в чем дело, Тетка и Федор Тимофеич жались к нему ис ужасом смотрели на гуся.

– Бедный Иван Иваныч! – говорил хозяин, печальновздыхая. – А я-то мечтал, что весной повезу тебя надачу и буду гулять с тобой по зеленой травке. Милоеживотное, хороший мой товарищ, тебя уже нет! Как жея теперь буду обходиться без тебя?

Тетке казалось, что и с нею случится то же самое,то есть что и она тоже вот так, неизвестно отчего, за-кроет глаза, протянет лапы, оскалит рот, и все на неебудут смотреть с ужасом. По-видимому, такие же мыс-ли бродили и в голове Федора Тимофеича. Никогдараньше старый кот не был так угрюм и мрачен, как те-перь.

Начинался рассвет, и в комнатке уже не было тогоневидимого чужого, который пугал так Тетку. Когда со-всем рассвело, пришел дворник, взял гуся за лапы иунес его куда-то. А немного погодя явилась старуха ивынесла корытце.

Тетка пошла в гостиную и посмотрела за шкап: хо-зяин не скушал куриной лапки, она лежала на своемместе, в пыли и паутине. Но Тетке было скучно, груст-но и хотелось плакать. Она даже не понюхала лапки,а пошла под диван, села там и начала скулить тихо,тонким голоском:

– Ску-ску-ску…

Глава седьмая

Неудачный дебют

В один прекрасный вечер хозяин вошел в комнаткус грязными обоями и, потирая руки, сказал:

– Ну-с…Что-то он хотел еще сказать, но не сказал и вышел.

Тетка, отлично изучившая во время уроков его лицо иинтонацию, догадалась, что он был взволнован, оза-бочен и, кажется, сердит. Немного погодя он вернулсяи сказал:

– Сегодня я возьму с собой Тетку и Федора Тимофе-ича. В египетской пирамиде ты, Тетка, заменишь сего-дня покойного Ивана Иваныча. Черт знает что! Ничегоне готово, не выучено, репетиций было мало! Осра-мимся, провалимся!

Затем он опять вышел и через минуту вернулся вшубе и в цилиндре. Подойдя к коту, он взял его запередние лапы, поднял и спрятал его на груди подшубу, причем Федор Тимофеич казался очень равно-душным и даже не потрудился открыть глаз. Для него,по-видимому, было решительно все равно: лежать ли,или быть поднятым за ноги, валяться ли на матраси-ке, или покоиться на груди хозяина под шубой…

– Тетка, пойдем, – сказал хозяин.

Ничего не понимая и виляя хвостом, Тетка пошлаза ним. Через минуту она уже сидела в санях околоног хозяина и слушала, как он, пожимаясь от холодаи волнения, бормотал:

– Осрамимся! Провалимся!Сани остановились около большого странного до-

ма, похожего на опрокинутый супник. Длинный подъ-езд этого дома с тремя стеклянными дверями былосвещен дюжиной ярких фонарей. Двери со звономотворялись и, как рты, глотали людей, которые снова-ли у подъезда. Людей было много, часто к подъездуподбегали и лошади, но собак не было видно.

Хозяин взял на руки Тетку и сунул ее на грудь,под шубу, где находился Федор Тимофеич. Тут былотемно и душно, но тепло. На мгновение вспыхнулидве тусклые зеленые искорки – это открыл глаза кот,обеспокоенный холодными жесткими лапами сосед-ки. Тетка лизнула его ухо и, желая усесться возможноудобнее, беспокойно задвигалась, смяла его под себяхолодными лапами и нечаянно высунула из-под шу-бы голову, но тотчас же сердито заворчала и нырну-ла под шубу. Ей показалось, что она увидела громад-ную, плохо освещенную комнату, полную чудовищ; из-за перегородок и решеток, которые тянулись по обестороны комнаты, выглядывали страшные рожи: ло-шадиные, рогатые, длинноухие и какая-то одна тол-

стая, громадная рожа с хвостом вместо носа и с дву-мя длинными обглоданными костями, торчащими изорта.

Кот сипло замяукал под лапами Тетки, но в это вре-мя шуба распахнулась, хозяин сказал «гоп!», и ФедорТимофеич с Теткою прыгнули на пол. Они уже былив маленькой комнате с серыми дощатыми стенами;тут, кроме небольшого столика с зеркалом, табуретаи тряпья, развешанного по углам, не было никакойдругой мебели, и, вместо лампы или свечи, горел яр-кий веерообразный огонек, приделанный к трубочке,вбитой в стену. Федор Тимофеич облизал свою шу-бу, помятую Теткой, пошел под табурет и лег. Хозяин,все еще волнуясь и потирая руки, стал раздеваться…Он разделся так, как обыкновенно раздевался у се-бя дома, готовясь лечь под байковое одеяло, то естьснял все, кроме белья, потом сел на табурет и, глядяв зеркало, начал выделывать над собой удивитель-ные штуки. Прежде всего он надел на голову парик спробором и с двумя вихрами, похожими на рога, по-том густо намазал лицо чем-то белым и сверх белойкраски нарисовал еще брови, усы и румяны. Затеи егоэтим не кончились. Опачкавши лицо и шею, он сталоблачаться в какой-то необыкновенный, ни с чем несообразный костюм, какого Тетка никогда не видалараньше ни в домах, ни на улице. Представьте вы се-

бе широчайшие панталоны, сшитые из ситца с круп-ными цветами, какой употребляется в мещанских до-мах для занавесок и обивки мебели, панталоны, ко-торые застегиваются у самых подмышек; одна пан-талона сшита из коричневого ситца, другая из свет-ло-желтого. Утонувши в них, хозяин надел еще ситце-вую курточку с большим зубчатым воротником и с зо-лотой звездой на спине, разноцветные чулки и зеле-ные башмаки…

У Тетки запестрило в глазах и в душе. От белолицеймешковатой фигуры пахло хозяином, голос у нее былтоже знакомый, хозяйский, но бывали минуты, когдаТетку мучили сомнения, и тогда она готова была бе-жать от пестрой фигуры и лаять. Новое место, вееро-образный огонек, запах, метаморфоза, случившаясяс хозяином, – все это вселяло в нее неопределенныйстрах и предчувствие, что она непременно встретит-ся с каким-нибудь ужасом вроде толстой рожи с хво-стом вместо носа. А тут еще где-то за стеной далекоиграла ненавистная музыка и слышался временаминепонятный рев. Одно только и успокаивало ее – этоневозмутимость Федора Тимофеича. Он преспокойнодремал под табуретом и не открывал глаз, даже когдадвигался табурет.

Какой-то человек во фраке и в белой жилетке за-глянул в комнатку и сказал:

– Сейчас выход мисс Арабеллы. После нее – вы.Хозяин ничего не ответил. Он вытащил из-под сто-

ла небольшой чемодан, сел и стал ждать. По губам ипо рукам его было заметно, что он волновался, и Тет-ка слышала, как дрожало его дыхание.

– М-r Жорж, пожалуйте! – крикнул кто-то за дверью.Хозяин встал и три раза перекрестился, потом до-

стал из-под табурета кота и сунул его в чемодан.– Иди, Тетка! – сказал он тихо.Тетка, ничего не понимая, подошла к его рукам; он

поцеловал ее в голову и положил рядом с ФедоромТимофеичем. Засим наступили потемки… Тетка топ-талась по коту, царапала стенки чемодана и от ужасане могла произнести ни звука, а чемодан покачивал-ся, как на волнах, и дрожал…

– А вот и я! – громко крикнул хозяин. – А вот и я!Тетка почувствовала, что после этого крика чемо-

дан ударился о что-то твердое и перестал качаться.Послышался громкий густой рев: по ком-то хлопали,и этот кто-то, вероятно рожа с хвостом вместо носа,ревел и хохотал так громко, что задрожали замочкиу чемодана. В ответ на рев раздался пронзительный,визгливый смех хозяина, каким он никогда не смеялсядома.

– Га! – крикнул он, стараясь перекричать рев. – По-чтеннейшая публика! Я сейчас только с вокзала! У ме-

ня издохла бабушка и оставила мне наследство! В че-модане что-то очень тяжелое – очевидно, золото… Га-а! И вдруг здесь миллион! Сейчас мы откроем и по-смотрим…

В чемодане щелкнул замок. Яркий свет ударил Тет-ку по глазам; она прыгнула вон из чемодана и, оглу-шенная ревом, быстро, во всю прыть забегала вокругсвоего хозяина и залилась звонким лаем.

– Га! – закричал хозяин. – Дядюшка Федор Тимо-феич! Дорогая тетушка! Милые родственники, черт бывас взял!

Он упал животом на песок, схватил кота и Тетку ипринялся обнимать их. Тетка, пока он тискал ее в сво-их объятиях, мельком оглядела тот мир, в который за-несла ее судьба, и, пораженная его грандиозностью,на минуту застыла от удивления и восторга, потом вы-рвалась из объятий хозяина и от остроты впечатле-ния, как волчок, закружилась на одном месте. Новыймир был велик и полон яркого света; куда ни взгля-нешь, всюду, от пола до потолка, видны были однитолько лица, лица, лица и больше ничего.

– Тетушка, прошу вас сесть! – крикнул хозяин.Помня, что это значит, Тетка вскочила на стул и се-

ла. Она поглядела на хозяина. Глаза его, как всегда,глядели серьезно и ласково, но лицо, в особенностирот и зубы, были изуродованы широкой неподвижной

улыбкой. Сам он хохотал, прыгал, подергивал плеча-ми и делал вид, что ему очень весело в присутствиитысяч лиц. Тетка поверила его веселости, вдруг по-чувствовала всем своим телом, что на нее смотрятэти тысячи лиц, подняла вверх свою лисью морду ирадостно завыла.

– Вы, Тетушка, посидите, – сказал ей хозяин, – а мыс дядюшкой попляшем камаринского.

Федор Тимофеич в ожидании, когда его заставятделать глупости, стоял и равнодушно поглядывал посторонам. Плясал он вяло, небрежно, угрюмо, и вид-но было по его движениям, по хвосту и по усам, чтоон глубоко презирал и толпу, и яркий свет, и хозяина,и себя… Протанцевав свою порцию, он зевнул и сел.

– Ну-с, Тетушка, – сказал хозяин, – сначала мы свами споем, а потом попляшем. Хорошо?

Он вынул из кармана дудочку и заиграл. Тетка, невынося музыки, беспокойно задвигалась на стуле изавыла. Со всех сторон послышались рев и аплодис-менты. Хозяин поклонился и, когда все стихло, про-должал играть… Во время исполнения одной оченьвысокой ноты где-то наверху среди публики кто-тогромко ахнул.

– Тятька! – крикнул детский голос. – А ведь это Каш-танка!

– Каштанка и есть! – подтвердил пьяненький, дре-

безжащий тенорок. – Каштанка! Федюшка, это, нака-жи бог, Каштанка! Фюйть!

Кто-то на галерее свистнул, и два голоса, один –детский, другой – мужской, громко позвали:

– Каштанка! Каштанка!Тетка вздрогнула и посмотрела туда, где кричали.

Два лица: одно волосатое, пьяное и ухмыляющееся,другое – пухлое, краснощекое и испуганное – удари-ли ее по глазам, как раньше ударил яркий свет… Онавспомнила, упала со стула и забилась на песке, потомвскочила и с радостным визгом бросилась к этим ли-цам. Раздался оглушительный рев, пронизанный на-сквозь свистками и пронзительным детским криком:

– Каштанка! Каштанка!Тетка прыгнула через барьер, потом через чье-то

плечо, очутилась в ложе; чтобы попасть в следующийярус, нужно было перескочить высокую стену; Теткапрыгнула, но не допрыгнула и поползла назад по сте-не. Затем она переходила с рук на руки, лизала чьи-торуки и лица, подвигалась все выше и выше и наконецпопала на галерку…

Спустя полчаса Каштанка шла уже по улице залюдьми, от которых пахло клеем и лаком. ЛукаАлександрыч покачивался и инстинктивно, научен-ный опытом, старался держаться подальше от кана-вы.

– В бездне греховней валяюся во утробе моей… –бормотал он. – А ты, Каштанка, – недоумение. Супро-тив человека ты все равно, что плотник супротив сто-ляра.

Рядом с ним шагал Федюшка в отцовском картузе.Каштанка глядела им обоим в спины, и ей казалось,что она давно уже идет за ними и радуется, что жизньее не обрывалась ни на минуту.

Вспоминала она комнатку с грязными обоями, гуся,Федора Тимофеича, вкусные обеды, ученье, цирк, новсе это представлялось ей теперь как длинный, пере-путанный, тяжелый сон…

1887

Спать хочется

Ночь. Нянька Варька, девочка лет тринадцати, ка-

чает колыбель, в которой лежит ребенок, и чуть слыш-но мурлычет:

Баю-баюшки-баю,А я песенку спою…

Перед образом горит зеленая лампадка; через всюкомнату от угла до угла тянется веревка, на которойвисят пеленки и большие черные панталоны. От лам-падки ложится на потолок большое зеленое пятно, апеленки и панталоны бросают длинные тени на печку,колыбель, на Варьку… Когда лампадка начинает ми-гать, пятно и тени оживают и приходят в движение, какот ветра. Душно. Пахнет щами и сапожным товаром.

Ребенок плачет. Он давно уже осип и изнемог отплача, но все еще кричит, и неизвестно, когда он уй-мется. А Варьке хочется спать. Глаза ее слипаются,голову тянет вниз, шея болит. Она не может шевель-нуть ни веками, ни губами, и ей кажется, что лицо еевысохло и одеревенело, что голова стала маленькой,как булавочная головка.

– Баю-баюшки-баю, – мурлычет она, – тебе кашки

наварю…В печке кричит сверчок. В соседней комнате, за две-

рью, похрапывают хозяин и подмастерье Афанасий…Колыбель жалобно скрипит, сама Варька мурлычет –и все это сливается в ночную, убаюкивающую музы-ку, которую так сладко слушать, когда ложишься в по-стель. Теперь же эта музыка только раздражает и гне-тет, потому что она вгоняет в дремоту, а спать нельзя;если Варька, не дай бог, уснет, то хозяева прибьют ее.

Лампадка мигает. Зеленое пятно и тени приходятв движение, лезут в полуоткрытые, неподвижные гла-за Варьки и в ее наполовину уснувшем мозгу скла-дываются в туманные грезы. Она видит темные обла-ка, которые гоняются друг за другом по небу и кричат,как ребенок. Но вот подул ветер, пропали облака, иВарька видит широкое шоссе, покрытое жидкою гря-зью; по шоссе тянутся обозы, плетутся люди с котом-ками на спинах, носятся взад и вперед какие-то те-ни; по обе стороны сквозь холодный, суровый туманвидны леса. Вдруг люди с котомками и тени падаютна землю в жидкую грязь. «Зачем это?» – спрашиваетВарька. «Спать, спать!» – отвечают ей. И они засыпа-ют крепко, спят сладко, а на телеграфных проволокахсидят вороны и сороки, кричат, как ребенок, и стара-ются разбудить их.

– Баю-баюшки-баю, а я песенку спою… – мурлычет

Варька и уже видит себя в темной, душной избе.На полу ворочается ее покойный отец Ефим Степа-

нов. Она не видит его, но слышит, как он катается отболи по полу и стонет. У него, как он говорит, «разыг-ралась грыжа». Боль так сильна, что он не может вы-говорить ни одного слова и только втягивает в себявоздух и отбивает зубами барабанную дробь:

– Бу-бу-бу-бу…Мать Пелагея побежала в усадьбу к господам ска-

зать, что Ефим помирает. Она давно уже ушла, и порабы ей вернуться. Варька лежит на печи, не спит и при-слушивается к отцовскому «бу-бу-бу». Но вот слыш-но, кто-то подъехал к избе. Это господа прислали мо-лодого доктора, который приехал к ним из города в го-сти. Доктор входит в избу; его не видно в потемках, нослышно, как он кашляет и щелкает дверью.

– Засветите огонь, – говорит он.– Бу-бу-бу… – отвечает Ефим.Пелагея бросается к печке и начинает искать чере-

пок со спичками. Проходит минута в молчании. Док-тор, порывшись в карманах, зажигает свою спичку.

– Сейчас, батюшка, сейчас, – говорит Пелагея, бро-сается вон из избы и немного погодя возвращается согарком.

Щеки у Ефима розовые, глаза блестят и взгляд как-то особенно остр, точно Ефим видит насквозь и избу

и доктора.– Ну, что? Что ты это вздумал? – говорит доктор,

нагибаясь к нему. – Эге! Давно ли это у тебя?– Чего-с? Помирать, ваше благородие, пришло вре-

мя… Не быть мне в живых…– Полно вздор говорить… Вылечим!– Это как вам угодно, ваше благородие, благодарим

покорно, а только мы понимаем… Коли смерть при-шла, что уж тут.

Доктор с четверть часа возится с Ефимом; потомподнимается и говорит:

– Я ничего не могу поделать… Тебе нужно в боль-ницу ехать, там тебе операцию сделают. Сейчас жепоезжай… Непременно поезжай! Немножко поздно, вбольнице все уже спят, но это ничего, я тебе записоч-ку дам. Слышишь?

– Батюшка, да на чем же он поедет? – говорит Пе-лагея. – У нас нет лошади.

– Ничего, я попрошу господ, они дадут лошадь.Доктор уходит, свеча тухнет, и опять слышится «бу-

бу-бу»… Спустя полчаса к избе кто-то подъезжает.Это господа прислали тележку, чтобы ехать в больни-цу. Ефим собирается и едет…

Но вот наступает хорошее, ясное утро. Пелагеи нетдома: она пошла в больницу узнать, что делается сЕфимом. Где-то плачет ребенок, и Варька слышит, как

кто-то ее голосом поет:– Баю-баюшки-баю, а я песенку спою…Возвращается Пелагея; она крестится и шепчет:– Ночью вправили ему, а к утру богу душу отдал…

Царство небесное, вечный покой… Сказывают, позд-но захватили… Надо бы раньше…

Варька идет в лес и плачет там, но вдруг кто-то бьетее по затылку с такой силой, что она стукается лбомо березу. Она поднимает глаза и видит перед собойхозяина-сапожника.

– Ты что же это, паршивая? – говорит он. – Дитёплачет, а ты спишь?

Он больно треплет ее за ухо, а она встряхивает го-ловой, качает колыбель и мурлычет свою песню. Зе-леное пятно и тени от панталон и пеленок колеблют-ся, мигают ей и скоро опять овладевают ее мозгом.Опять она видит шоссе, покрытое жидкою грязью. Лю-ди с котомками на спинах и тени разлеглись и крепкоспят. Глядя на них, Варьке страстно хочется спать; оналегла бы с наслаждением, но мать Пелагея идет ря-дом и торопит ее. Обе они спешат в город наниматься.

– Подайте милостынки Христа ради! – просит матьу встречных. – Явите божескую милость, господа ми-лосердные!

– Подай сюда ребенка! – отвечает ей чей-то знако-мый голос. – Подай сюда ребенка! – повторяет тот же

голос, но уже сердито и резко. – Спишь, подлая?Варька вскакивает и, оглядевшись, понимает, в чем

дело: нет ни шоссе, ни Пелагеи, ни встречных, а стоитпосреди комнатки одна только хозяйка, которая при-шла покормить своего ребенка. Пока толстая, плечи-стая хозяйка кормит и унимает ребенка, Варька стоит,глядит на нее и ждет, когда она кончит. А за окнамиуже синеет воздух, тени и зеленое пятно на потолкезаметно бледнеют. Скоро утро.

– Возьми! – говорит хозяйка, застегивая на грудисорочку. – Плачет. Должно, сглазили.

Варька берет ребенка, кладет его в колыбель иопять начинает качать. Зеленое пятно и тени мало-по-малу исчезают, и уж некому лезть в ее голову и тума-нить мозг. А спать хочется по-прежнему, ужасно хочет-ся! Варька кладет голову на край колыбели и качаетсявсем туловищем, чтобы пересилить сон, но глаза все-таки слипаются, и голова тяжела.

– Варька, затопи печку! – раздается за дверью голосхозяина.

Значит, уже пора вставать и приниматься за работу.Варька оставляет колыбель и бежит в сарай за дрова-ми. Она рада. Когда бегаешь и ходишь, спать уже нетак хочется, как в сидячем положении. Она приноситдрова, топит печь и чувствует, как расправляется ееодеревеневшее лицо и как проясняются мысли.

– Варька, поставь самовар! – кричит хозяйка.Варька колет лучину, но едва успевает зажечь их и

сунуть в самовар, как слышится новый приказ:– Варька, почисть хозяину калоши!Она садится на пол, чистит калоши и думает, что хо-

рошо бы сунуть голову в большую, глубокую калошу иподремать в ней немножко… И вдруг калоша растет,пухнет, наполняет собою всю комнату, Варька роняетщетку, но тотчас же встряхивает головой, пучит глазаи старается глядеть так, чтобы предметы не росли ине двигались в ее глазах.

– Варька, помой снаружи лестницу, а то от заказчи-ков совестно!

Варька моет лестницу, убирает комнаты, потом то-пит другую печь и бежит в лавочку. Работы много, нетни одной минуты свободной.

Но ничто так не тяжело, как стоять на одном ме-сте перед кухонным столом и чистить картошку. Голо-ву тянет к столу, картошка рябит в глазах, нож валитсяиз рук, а возле ходит толстая, сердитая хозяйка с за-сученными рукавами и говорит так громко, что звенитв ушах. Мучительно также прислуживать за обедом,стирать, шить. Бывают минуты, когда хочется, ни начто не глядя, повалиться на пол и спать.

День проходит. Глядя, как темнеют окна, Варькасжимает себе деревенеющие виски и улыбается, са-

ма не зная чего ради. Вечерняя мгла ласкает ее сли-пающиеся глаза и обещает ей скорый, крепкий сон.Вечером к хозяевам приходят гости.

– Варька, ставь самовар! – кричит хозяйка.Самовар у хозяев маленький, и, прежде чем го-

сти напиваются чаю, приходится подогревать его разпять. После чаю Варька стоит целый час на одном ме-сте, глядит на гостей и ждет приказаний.

– Варька, сбегай купи три бутылки пива!Она срывается с места и старается бежать быст-

рее, чтобы прогнать сон.– Варька, сбегай за водкой! Варька, где штопор?

Варька, почисть селедку!Но вот наконец гости ушли; огни тушатся, хозяева

ложатся спать.– Варька, покачай ребенка! – раздается последний

приказ.В печке кричит сверчок; зеленое пятно на потолке и

тени от панталон и пеленок опять лезут в полуоткры-тые глаза Варьки, мигают и туманят ей голову.

– Баю-баюшки-баю, – мурлычет она, – а я песенкуспою…

А ребенок кричит и изнемогает от крика. Варька ви-дит опять грязное шоссе, людей с котомками, Пела-гею, отца Ефима. Она все понимает, всех узнает, носквозь полусон она не может только никак понять той

силы, которая сковывает ее по рукам и по ногам, да-вит ее и мешает ей жить. Она оглядывается, ищет этусилу, чтобы избавиться от нее, но не находит. Нако-нец, измучившись, она напрягает все свои силы и зре-ние, глядит вверх на мигающее зеленое пятно и, при-слушавшись к крику, находит врага, мешающего ейжить.

Этот враг – ребенок.Она смеется. Ей удивительно: как это раньше она

не могла понять такого пустяка? Зеленое пятно, тении сверчок тоже, кажется, смеются и удивляются.

Ложное представление овладевает Варькой. Онавстает с табурета и, широко улыбаясь, не мигая глаза-ми, прохаживается по комнате. Ей приятно и щекотноот мысли, что она сейчас избавится от ребенка, ско-вывающего ее по рукам и ногам… Убить ребенка, апотом спать, спать, спать…

Смеясь, подмигивая и грозя зеленому пятну паль-цами, Варька подкрадывается к колыбели и наклоня-ется к ребенку. Задушив его, она быстро ложится напол, смеется от радости, что ей можно спать, и черезминуту спит уже крепко, как мертвая…

1888

Неприятность

Земский врач Григорий Иванович Овчинников, че-

ловек лет тридцати пяти, худосочный и нервный, из-вестный своим товарищам небольшими работами помедицинской статистике и горячею привязанностью ктак называемым бытовым вопросам, как-то утром де-лал у себя в больнице обход палат. За ним, по обык-новению, следовал его фельдшер Михаил Захарович,пожилой человек, с жирным лицом, плоскими сальны-ми волосами и с серьгой в ухе.

Едва доктор начал обход, как ему стало казатьсяочень подозрительным одно пустое обстоятельство,а именно: жилетка фельдшера топорщилась в склад-ки и упрямо задиралась вверх, несмотря на то чтофельдшер то и дело обдергивал и поправлял ее. Со-рочка у фельдшера была помята и тоже топорщилась;на черном длинном сюртуке, на панталонах и дажена галстуке кое-где белел пух… Очевидно, фельдшерспал всю ночь не раздеваясь, и, судя по выражению,с каким он теперь обдергивал жилетку и поправлялгалстук, одежа стесняла его.

Доктор пристально поглядел на него и понял, вчем дело. Фельдшер не шатался, отвечал на вопросыскладно, но угрюмо-тупое лицо, тусклые глаза, дрожь,

пробегавшая по шее и рукам, беспорядок в одежде, аглавное – напряженные усилия над самим собой и же-лание замаскировать свое состояние, свидетельство-вали, что он только что встал с постели, не выспалсяи был пьян, пьян тяжело, со вчерашнего… Он пере-живал мучительное состояние «перегара», страдал и,по-видимому, был очень недоволен собой.

Доктор, не любивший фельдшера и имевший нато свои причины, почувствовал сильное желание ска-зать ему: «Я вижу, вы пьяны!» Ему вдруг стали про-тивны жилетка, длиннополый сюртук, серьга в мяси-стом ухе, но он сдержал свое злое чувство и сказалмягко и вежливо, как всегда:

– Давали Герасиму молока?– Давали-с… – ответил Михаил Захарыч тоже мяг-

ко.Разговаривая с больным Герасимом, доктор взгля-

нул на листок, где записывалась температура, и, по-чувствовав новый прилив ненависти, сдержал дыха-ние, чтобы не говорить, но не выдержал и спросилгрубо и задыхаясь:

– Отчего температура не записана?– Нет, записана-с! – сказал мягко Михаил Захарыч,

но, поглядев в листок и убедившись, что температурав самом деле не записана, он растерянно пожал пле-чами и пробормотал: – Не знаю-с, это, должно быть,

Надежда Осиповна…– И вчерашняя вечерняя не записана! – продолжал

доктор. – Только пьянствуете, черт вас возьми! И сей-час вы пьяны, как сапожник! Где Надежда Осиповна?

Акушерки Надежды Осиповны не было в палатах,хотя она должна была каждое утро присутствоватьпри перевязках. Доктор поглядел вокруг себя, и емустало казаться, что в палате не убрано, что все раз-бросано, ничего, что нужно, не сделано и что все также топорщится, мнется и покрыто пухом, как против-ная жилетка фельдшера, и ему захотелось сорвать ссебя белый фартук, накричать, бросить все, плюнутьи уйти. Но он сделал над собою усилие и продолжалобход.

За Герасимом следовал хирургический больной своспалением клетчатки во всей правой руке. Этомунужно было сделать перевязку. Доктор сел перед нимна табурет и занялся рукой.

«Это вчера они гуляли на именинах… – думал он,медленно снимая повязку. – Погодите, я покажу вамименины! Впрочем, что я могу сделать? Ничего я немогу».

Он нащупал на вспухшей, багровой руке гнойник исказал:

– Скальпель!Михаил Захарыч, старавшийся показать, что он

крепко стоит на ногах и годен для дела, рванулся сместа и быстро подал скальпель.

– Не этот! Дайте из новых, – сказал доктор.Фельдшер засеменил к стулу, на котором стоял

ящик с перевязочным материалом, и стал торопливорыться в нем. Он долго шептался о чем-то с сиделка-ми, двигал ящиком по стулу, шуршал, что-то раза двауронил, а доктор сидел, ждал и чувствовал в своейспине сильное раздражение от шепота и шороха.

– Скоро же? – спросил он. – Вы, должно быть, ихвнизу забыли…

Фельдшер подбежал к нему и подал два скальпеля,причем не уберегся и дыхнул в его сторону.

– Это не те! – сказал раздраженно доктор. – Я го-ворю вам русским языком, дайте из новых. Впрочем,ступайте и проспитесь, от вас несет, как из кабака! Выневменяемы!

– Каких же вам еще ножей нужно? – спросил раз-драженно фельдшер и медленно пожал плечами.

Ему было досадно на себя и стыдно, что на негов упор глядят больные и сиделки, и, чтобы показать,что ему не стыдно, он принужденно усмехнулся и по-вторил:

– Каких же вам еще ножей нужно?Доктор почувствовал на глазах слезы и дрожь в

пальцах. Он сделал над собой усилие и проговорил

дрожащим голосом:– Ступайте проспитесь! Я не желаю говорить с пья-

ным…– Вы можете только за дело с меня взыскивать, –

продолжал фельдшер, – а ежели я, положим, выпив-ши, то никто не имеет права мне указывать. Ведь яслужу? Что ж вам еще? Ведь служу?

Доктор вскочил и, не отдавая себе отчета в сво-их движениях, размахнулся и изо всей силы ударилфельдшера по лицу. Он не понимал, для чего он этоделает, но почувствовал большое удовольствие отто-го, что удар кулака пришелся как раз по лицу и что че-ловек солидный, положительный, семейный, набож-ный и знающий себе цену покачнулся, подпрыгнул,как мячик, и сел на табурет. Ему страстно захотелосьударить еще раз, но, увидев около ненавистного лицабледные, встревоженные лица сиделок, он пересталощущать удовольствие, махнул рукой и выбежал изпалаты.

Во дворе встретилась ему шедшая в больницу На-дежда Осиповна, девица лет двадцати семи, с блед-но-желтым лицом и с распущенными волосами. Ее ро-зовое ситцевое платье было сильно стянуто в подо-ле, и от этого шаги ее были очень мелки и часты. Онашуршала платьем, подергивала плечами в такт каж-дому своему шагу и покачивала головой так, как будто

напевала мысленно что-то веселенькое.«Ага, русалка!» – подумал доктор, вспомнив, что

в больнице акушерку дразнят русалкой, и ему сталоприятно от мысли, что он сейчас оборвет эту мелко-шагающую, влюбленную в себя франтиху.

– Где это вы пропадаете? – крикнул он, поравняв-шись с ней. – Отчего вы не в больнице? Температу-ра не записана, везде беспорядок, фельдшер пьян,вы спите до двенадцати часов!.. Извольте искать себедругое место! Здесь вы больше не служите!

Придя на квартиру, доктор сорвал с себя белыйфартук и полотенце, которым был подпоясан, со зло-бой швырнул то и другое в угол и заходил по кабинету.

– Боже, что за люди, что за люди! – проговорилон. – Это не помощники, а враги дела! Нет сил слу-жить больше! Не могу! Я уйду!

Сердце его сильно билось, он весь дрожал и хотелплакать, и, чтобы избавиться от этих ощущений, онначал успокаивать себя мыслями о том, как он прав икак хорошо сделал, что ударил фельдшера. Преждевсего гадко то, думал доктор, что фельдшер посту-пил в больницу не просто, а по протекции своей тетки,служащей в нянюшках у председателя земской упра-вы (противно бывает глядеть на эту влиятельную те-тушку, когда она, приезжая лечиться, держит себя вбольнице, как дома, и претендует на то, чтобы ее при-

нимали не в очередь). Дисциплинирован фельдшерплохо, знает мало и совсем не понимает того, что зна-ет. Он нетрезв, дерзок, нечистоплотен, берет с боль-ных взятки и тайком продает земские лекарства. Всемтакже известно, что он занимается практикой и ле-чит у молодых мещан секретные болезни, причем упо-требляет какие-то собственные средства. Добро быэто был просто шарлатан, каких много, но это шарла-тан убежденный и втайне протестующий. Тайком отдоктора он ставит приходящим больным банки и пус-кает им кровь, на операциях присутствует с неумыты-ми руками, ковыряет в ранах всегда грязным зондом –этого достаточно, чтобы понять, как глубоко и храбропрезирает он докторскую медицину с ее ученостью ипедантизмом.

Дождавшись, когда пальцы перестали дрожать,доктор сел за стол и написал письмо к председателюуправы: «Уважаемый Лев Трофимович! Если, по по-лучении этого письма, ваша управа не уволит фельд-шера Смирновского и не предоставит мне права са-мому выбирать себе помощников, то я сочту себя вы-нужденным (не без сожаления, конечно) просить васне считать уже меня более врачом N-ской больни-цы и озаботиться приисканием мне преемника. По-чтение Любовь Федоровне и Юсу. Уважающий Г. Ов-чинников». Прочитав это письмо, доктор нашел, что

оно коротко и недостаточно холодно. К тому же почте-ние Любовь Федоровне и Юсу (так дразнили младше-го сына председателя) в деловом, официальном пись-ме было более чем неуместно.

«Какой тут к черту Юс?» – подумал доктор, изорвалписьмо и стал придумывать другое. «Милостивый го-сударь…» – думал он, садясь у открытого окна и гля-дя на уток с утятами, которые, покачиваясь и споты-каясь, спешили по дороге, должно быть, к пруду; одинутенок подобрал на дороге какую-то кишку, подавил-ся и поднял тревожный писк; другой подбежал к нему,вытащил у него изо рта кишку и тоже подавился… Да-леко около забора в кружевной тени, какую бросалина траву молодые липы, бродила кухарка Дарья и со-бирала щавель для зеленых щей… Слышались голо-са… Кучер Зот с уздечкой в руке и больничный му-жик Мануйло в грязном фартуке стояли около сарая,о чем-то разговаривали и смеялись.

«Это они о том, что я фельдшера ударил… – думалдоктор. – Сегодня уже весь уезд будет знать об этомскандале… Итак: „Милостивый государь! Если вашауправа не уволит…“

Доктор отлично знал, что управа ни в каком случаене променяет его на фельдшера и скорее согласит-ся не иметь ни одного фельдшера во всем уезде, чемлишиться такого превосходного человека, как доктор

Овчинников. Наверное, тотчас же по получении пись-ма Лев Трофимович прикатит к нему на тройке и нач-нет: «Да что вы это, батенька, вздумали? Голубушка,что же это такое, Христос с вами? Зачем? С какой ста-ти? Где он? Подать его сюда, каналью! Прогнать! Обя-зательно прогнать! Чтоб завтра же его, подлеца, здесьне было!» Потом он пообедает с доктором, а послеобеда ляжет вот на этом малиновом диване животомвверх, закроет лицо газетой и захрапит; выспавшись,напьется чаю и увезет к себе доктора ночевать. И всяистория кончится тем, что и фельдшер останется вбольнице, и доктор не подаст в отставку.

Доктору же в глубине души хотелось не такой раз-вязки. Ему хотелось, чтобы фельдшерская тетушкавосторжествовала и чтобы управа, невзирая на еговосьмилетнюю добросовестную службу, без разгово-ров и даже с удовольствием приняла бы его отставку.Он мечтал о том, как он будет уезжать из больницы, ккоторой привык, как напишет письмо в газету «Врач»,как товарищи поднесут ему сочувственный адрес…

На дороге показалась русалка. Мелко шагая и шур-ша платьем, она подошла к окну и спросила:

– Григорий Иваныч, сами будете принимать боль-ных или без вас прикажете?

А глаза ее говорили: «Ты погорячился, но теперьуспокоился, и тебе стыдно, но я великодушна и не за-

мечаю этого».– Хорошо, я сейчас, – сказал доктор.Он опять надел фартук, подпоясался полотенцем и

пошел в больницу.«Нехорошо, что я убежал, когда ударил его… – ду-

мал он дорогой. – Вышло, как будто я сконфузилсяили испугался… Гимназиста разыграл… Очень нехо-рошо!»

Ему казалось, что когда он войдет в палату, то боль-ным будет неловко глядеть на него и ему самому ста-нет совестно, но, когда он вошел, больные покойнолежали на кроватях и едва обратили на него внима-ние. Лицо чахоточного Герасима выражало совершен-ное равнодушие и как бы говорило: «Он тебе не по-трафил, ты его маненько поучил… Без этого, батюш-ка, нельзя».

Доктор вскрыл на багровой руке два гнойника и на-ложил повязку, потом отправился в женскую полови-ну, где сделал одной бабе операцию в глазу, и все вре-мя за ним ходила русалка и помогала ему с таким ви-дом, как будто ничего не случилось и все обстоялоблагополучно. После обхода палат началась приемкаприходящих больных. В маленькой приемной докто-ра окно было открыто настежь. Стоило только сестьна подоконник и немножко нагнуться, чтобы увидетьна аршин от себя молодую траву. Вчера вечером был

сильный ливень с грозой, а потому трава немного по-мята и лоснится. Тропинка, которая бежит недалекоот окна и ведет к оврагу, кажется умытой, и разбросан-ная по сторонам ее битая аптекарская посуда, тожеумытая, играет на солнце и испускает ослепительнояркие лучи. А дальше за тропинкой жмутся друг к дру-гу молодые елки, одетые в пышные, зеленые платья,за ними стоят березы с белыми, как бумага, ствола-ми, а сквозь слегка трепещущую от ветра зелень бе-рез видно голубое, бездонное небо. Когда выглянешьв окно, то скворцы, прыгающие по тропинке, повора-чивают в сторону окна свои глупые носы и решают:испугаться или нет? И, решив испугаться, они один задругим с веселым криком, точно потешаясь над док-тором, не умеющим летать, несутся к верхушкам бе-рез…

Сквозь тяжелый запах йодоформа чувствуется све-жесть и аромат весеннего дня… Хорошо дышать!

– Анна Спиридонова! – вызвал доктор.В приемную вошла молодая баба в красном платье

и помолилась на образ.– Что болит? – спросил доктор.Баба недоверчиво покосилась на дверь, в которую

вошла, и на дверцу, ведущую в аптеку, подошла по-ближе к доктору и шепнула:

– Детей нету!

– Кто еще не записывался? – крикнула в аптеке ру-салка. – Подходите записываться!

«Он уже тем скотина, – думал доктор, исследуя ба-бу, – что заставил меня драться первый раз в жизни.Я отродясь не дрался».

Анна Спиридонова ушла. После нее пришел старикс дурной болезнью, потом баба с тремя ребятишка-ми в чесотке, и работа закипела. Фельдшер не пока-зывался. За дверцей в аптеке, шурша платьем и зве-ня посудой, весело щебетала русалка; то и дело онавходила в приемную, чтобы помочь на операции иливзять рецепты, и все с таким видом, как будто все бы-ло благополучно.

«Она рада, что я ударил фельдшера, – думал док-тор, прислушиваясь к голосу акушерки. – Ведь онажила с фельдшером, как кошка с собакой, и для неепраздник, если его уволят. И сиделки, кажется, рады…Как это противно!»

В самый разгар приемки ему стало казаться, что иакушерка, и сиделки, и даже больные нарочно стара-ются придать себе равнодушное и веселое выраже-ние. Они как будто понимали, что ему стыдно и боль-но, но из деликатности делали вид, что не понимают.И он, желая показать им, что ему вовсе не стыдно,кричал сердито:

– Эй вы, там! Затворяйте дверь, а то сквозит!

А ему уж было стыдно и тяжело. Принявши сорокпять больных, он не спеша вышел из больницы. Аку-шерка, уже успевшая побывать у себя на квартире инадеть на плечи ярко-пунцовый платок, с папироскойв зубах и с цветком в распущенных волосах, спеши-ла куда-то со двора, вероятно, на практику или в го-сти. На пороге больницы сидели больные и молча гре-лись на солнышке. Скворцы по-прежнему шумели игонялись за жуками. Доктор глядел по сторонам и ду-мал, что среди всех этих ровных, безмятежных жиз-ней, как два испорченных клавиша в фортепиано, рез-ко выделялись и никуда не годились только две жиз-ни: фельдшера и его. Фельдшер теперь, наверное,лег, чтобы проспаться, но никак не может уснуть отмысли, что он виноват, оскорблен и потерял место.Положение его мучительно. Доктор же, ранее нико-гда никого не бивший, чувствовал себя так, как буд-то навсегда потерял невинность. Он уже не обвинялфельдшера и не оправдывал себя, а только недоуме-вал: как это могло случиться, что он, порядочный че-ловек, никогда не бивший даже собак, мог ударить?Придя к себе на квартиру, он лег в кабинете на диван,лицом к спинке, и стал думать таким образом:

«Он человек нехороший, вредный для дела; за тригода, пока он служит, у меня накипело в душе, но темне менее мой поступок ничем не может быть оправ-

дан. Я воспользовался правом сильного. Он мой под-чиненный, виноват и к тому же пьян, а я его начальник,прав и трезв… Значит, я сильнее. Во-вторых, я ударилего при людях, которые считают меня авторитетом, итаким образом я подал им отвратительный пример…»

Доктора позвали обедать… Он съел несколько ло-жек щей и, вставши из-за стола, опять лег на диван.

«Что же теперь делать? – продолжал он думать. –Надо возможно скорее дать ему удовлетворение… Нокаким образом? Дуэли он, как практический человек,считает глупостью или не понимает их. Если в той са-мой палате, при сиделках и больных, попросить у негоизвинения, то это извинение удовлетворит только ме-ня, а не его; он, человек дурной, поймет мое извине-ние как трусость и боязнь, что он пожалуется на меняначальству. К тому же это мое извинение вконец рас-шатает больничную дисциплину. Предложить ему де-нег? Нет, это безнравственно и похоже на подкуп. Ес-ли теперь, положим, обратиться за разрешением во-проса к нашему прямому начальству, то есть к упра-ве… Она могла бы объявить мне выговор или уволитьменя… Но этого она не сделает. Да и не совсем удоб-но вмешивать в интимные дела больницы управу, ко-торая, кстати же, не имеет на это никакого права…»

Часа через три после обеда доктор шел к пруду ку-паться и думал:

«А не поступить ли мне так, как поступают все приподобных обстоятельствах? То есть пусть он подастна меня в суд. Я безусловно виноват, оправдыватьсяне стану, и мировой присудит меня к аресту. Таким об-разом оскорбленный будет удовлетворен, и те, кото-рые считают меня авторитетом, увидят, что я был неправ».

Эта идея улыбнулась ему. Он обрадовался и сталдумать, что вопрос решен благополучно и что болеесправедливого решения не может быть.

«Что ж, превосходно! – думал он, полезая в водуи глядя, как от него убегали стаи мелких, золотистыхкарасиков. – Пусть подает… Это для него тем болееудобно, что наши служебные отношения уже порваныи одному из нас после этого скандала все равно ужнельзя оставаться в больнице…»

Вечером доктор приказал заложить шарабан, что-бы ехать к воинскому начальнику играть в винт. Когдаон, в шляпе и в пальто, совсем уже готовый в путь,стоял у себя посреди кабинета и надевал перчатки,наружная дверь со скрипом отворилась, и кто-то бес-шумно вошел в переднюю.

– Кто там? – спросил доктор.– Это я-с… – глухо ответил вошедший.У доктора вдруг застучало сердце, и весь он по-

холодел от стыда и какого-то непонятного страха.

Фельдшер Михаил Захарыч (это был он) тихо кашля-нул и несмело вошел в кабинет. Помолчав немного,он сказал глухим, виноватым голосом:

– Простите меня, Григорий Иваныч!Доктор растерялся и не знал, что сказать. Он по-

нял, что фельдшер пришел к нему унижаться и про-сить прощения не из христианского смирения и не ра-ди того, чтобы своим смирением уничтожить оскорби-теля, а просто из расчета: «Сделаю над собой усилие,попрошу прощения, и авось меня не прогонят и не ли-шат куска хлеба…» Что может быть оскорбительнейдля человеческого достоинства?

– Простите… – повторил фельдшер.– Послушайте… – заговорил доктор, стараясь не

глядеть на него и все еще не зная, что сказать. – По-слушайте… Я вас оскорбил и… и должен понести на-казание, то есть удовлетворить вас… Дуэлей вы непризнаете… Впрочем, я сам не признаю дуэлей. Явас оскорбил, и вы… вы можете подать на меня жа-лобу мировому судье, и я понесу наказание… А оста-ваться нам тут вдвоем нельзя… Кто-нибудь из нас, яили вы, должен выйти! («Боже мой! Я не то ему гово-рю! – ужаснулся доктор. – Как глупо, как глупо!») Од-ним словом, подавайте прошение! А служить вместемы уже не можем!.. Я или вы… Завтра же подавайте!

Фельдшер поглядел исподлобья на доктора, и в его

темных, мутных глазах вспыхнуло самое откровен-ное презрение. Он всегда считал доктора непрактиче-ским, капризным мальчишкой, а теперь презирал егоза дрожь, за непонятную суету в словах…

– И подам, – сказал он угрюмо и злобно.– Да, и подавайте!– А что ж вы думаете? Не подам? И подам… Вы не

имеете права драться. Да и стыдились бы! Дерутсятолько пьяные мужики, а вы образованный…

В груди доктора неожиданно встрепенулась вся егоненависть, и он закричал не своим голосом:

– Убирайтесь вон!Фельдшер нехотя тронулся с места (ему как буд-

то хотелось еще что-то сказать), пошел в переднююи остановился там в раздумье. И, что-то надумав, онрешительно вышел…

– Как глупо, как глупо! – бормотал доктор по уходеего. – Как все это глупо и пошло!

Он чувствовал, что вел себя сейчас с фельдше-ром как мальчишка, и уж понимал, что все его мыс-ли насчет суда не умны, не решают вопроса, а толькоосложняют его.

«Как глупо! – думал он, сидя в шарабане и потомиграя у воинского начальника в винт. – Неужели я такмало образован и так мало знаю жизнь, что не в со-стоянии решить этого простого вопроса? Ну, что де-

лать?»На другой день утром доктор видел, как жена

фельдшера садилась в повозку, чтобы куда-то ехать,и подумал: «Это она к тетушке. Пусть!»

Больница обходилась без фельдшера. Нужно былонаписать заявление в управу, но доктор все еще никакне мог придумать формы письма. Теперь смысл пись-ма должен был быть таков: «Прошу уволить фельд-шера, хотя виноват не он, а я». Изложить же этумысль так, чтобы вышло не глупо и не стыдно, – дляпорядочного человека почти невозможно.

Дня через два или три доктору донесли, что фельд-шер был с жалобой у Льва Трофимовича. Председа-тель не дал ему сказать ни одного слова, затопал но-гами и проводил его криком: «Знаю я тебя! Вон! Не же-лаю слушать!» От Льва Трофимовича фельдшер по-ехал в управу и подал там ябеду, в которой, не упоми-ная о пощечине и ничего не прося для себя, доносилуправе, что доктор несколько раз в его присутствиинеодобрительно отзывался об управе и председате-ле, что лечит доктор не так, как нужно, ездит на участ-ки неисправно и проч. Узнав об этом, доктор засмеял-ся и подумал: «Этакий дурак!» – и ему стало стыднои жаль, что фельдшер делает глупости; чем большеглупостей делает человек в свою защиту, тем он, зна-чит, беззащитнее и слабее.

Ровно через неделю после описанного утра докторполучил повестку от мирового судьи.

«Это уж совсем глупо… – думал он, расписываясьв получении. – Глупее и придумать ничего нельзя».

И когда он в пасмурное, тихое утро ехал к мирово-му, ему уж было не стыдно, а досадно и противно. Онзлился и на себя, и на фельдшера, и на обстоятель-ства…

«Возьму и скажу на суде: убирайтесь вы все к чер-ту! – злился он. – Вы все ослы, и ничего вы не пони-маете!»

Подъехав к камере мирового, он увидел на поро-ге трех своих сиделок, вызванных в качестве свиде-тельниц, и русалку. При виде сиделок и жизнерадост-ной акушерки, которая от нетерпения переминаласьс ноги на ногу и даже вспыхнула от удовольствия, ко-гда увидела главного героя предстоящего процесса,сердитому доктору захотелось налететь на них ястре-бом и ошеломить: «Кто вам позволил уходить из боль-ницы? Извольте сию минуту убираться домой!» – ноон сдержал себя и, стараясь казаться покойным, про-брался сквозь толпу мужиков в камеру. Камера былапуста, и цепь мирового висела на спинке кресла. Док-тор пошел в комнатку письмоводителя. Тут он увиделмолодого человека с тощим лицом и в коломёнковомпиджаке с оттопыренными карманами – это был пись-

моводитель, и фельдшера, который сидел за столом иот нечего делать перелистывал справки о судимости.При входе доктора письмоводитель поднялся; фельд-шер сконфузился и тоже поднялся.

– Александр Архипович еще не приходил? – спро-сил доктор конфузясь.

– Нет еще. Они дома… – ответил письмоводитель.Камера помещалась в усадьбе мирового судьи, в

одном из флигелей, а сам судья жил в большом до-ме. Доктор вышел из камеры и не спеша направилсяк дому. Александра Архиповича застал он в столовойза самоваром. Мировой без сюртука и без жилетки, срасстегнутой на груди рубахой стоял около стола и,держа в обеих руках чайник, наливал себе в стакантемного, как кофе, чаю; увидев гостя, он быстро при-двинул к себе другой стакан, налил его и, не здорова-ясь, спросил:

– Вам с сахаром или без сахару?Когда-то, очень давно, мировой служил в кавале-

рии: теперь уж он за свою долголетнюю службу повыборам состоял в чине действительного статского,но все еще не бросал ни своего военного мундира,ни военных привычек. У него были длинные, полиц-мейстерские усы, брюки с кантами, и все его поступ-ки и слова были проникнуты военной грацией. Гово-рил он, слегка откинув назад голову и уснащая речь

сочным, генеральским «мнэээ…», поводил плечами ииграл глазами; здороваясь или давая закурить, шар-кал подошвами и при ходьбе так осторожно и нежнозвякал шпорами, как будто каждый звук шпор причи-нял ему невыносимую боль. Усадив доктора за чай,он погладил себя по широкой груди и по животу, глу-боко вздохнул и сказал:

– Н-да-с… Может быть, желаете мнээ… водки вы-пить и закусить? Мнэ-э?

– Нет, спасибо, я сыт.Оба чувствовали, что им не миновать разговора о

больничном скандале, и обоим было неловко. Доктормолчал. Мировой грациозным манием руки поймалкомара, укусившего его в грудь, внимательно огляделего со всех сторон и выпустил, потом глубоко вздох-нул, поднял глаза на доктора и спросил с расстанов-кой.

– Послушайте, отчего вы его не прогоните?Доктор уловил в его голосе сочувственную нотку;

ему вдруг стало жаль себя, и он почувствовал утом-ление и разбитость от передряг, пережитых в послед-нюю неделю. С таким выражением, как будто терпе-ние его, наконец, лопнуло, он поднялся из-за стола и,раздраженно морщась, пожимая плечами, сказал:

– Прогнать! Как вы все рассуждаете, ей-богу… Уди-вительно, как вы все рассуждаете! Да разве я могу его

прогнать? Вы тут сидите и думаете, что в больницея у себя хозяин и делаю все, что хочу! Удивительно,как вы все рассуждаете! Разве я могу прогнать фельд-шера, если его тетка служит в няньках у Льва Трофи-мыча и если Льву Трофимычу нужны такие шептуныи лакеи, как этот Захарыч? Что я могу сделать, еслиземство ставит нас, врачей, ни в грош, если оно накаждом шагу бросает нам под ноги поленья? Черт ихподери, я не желаю служить, вот и все! Не желаю!

– Ну, ну, ну… Вы, душа моя, придаете уж слишкоммного значения, так сказать…

– Предводитель изо всех сил старается доказать,что все мы нигилисты, шпионит и третирует нас, каксвоих писарей. Какое он имеет право приезжать в моеотсутствие в больницу и допрашивать там сиделок ибольных? Разве это не оскорбительно? А этот вашюродивый Семен Алексеич, который сам пашет и неверует в медицину, потому что здоров и сыт, как бык,громогласно и в глаза обзывает нас дармоедами и по-прекает куском хлеба! Да черт его возьми! Я работаюот утра до ночи, отдыха не знаю, я нужнее здесь, чемвсе эти вместе взятые юродивые, святоши, реформа-торы и прочие клоуны! Я потерял на работе здоро-вье, а меня вместо благодарности попрекают кускомхлеба! Покорнейше вас благодарю! И каждый счита-ет себя вправе совать свой нос не в свое дело, учить,

контролировать! Этот ваш член управы Камчатский вземском собрании делал врачам выговор за то, чтоу нас выходит много йодистого калия, и рекомендо-вал нам быть осторожными при употреблении кокаи-на! Что он понимает, я вас спрашиваю? Какое ему де-ло? Отчего он не учит вас судить?

– Но… но ведь он хам, душа моя, холуй… На негонельзя обращать внимание…

– Хам, холуй, однако же вы выбрали этого свистунав члены и позволяете ему всюду совать свой нос! Вывот улыбаетесь! По-вашему, все это мелочи, пустяки,но поймите же, что этих мелочей так много, что из нихсложилась вся жизнь, как из песчинок гора! Я большене могу! Сил нет, Александр Архипыч! Еще немного, и,уверяю вас, я не только бить по мордасам, но и стре-лять в людей буду! Поймите, что у меня не проволоки,а нервы. Я такой же человек, как и вы…

Глаза доктора налились слезами, и голос дрогнул;он отвернулся и стал глядеть в окно. Наступило мол-чание.

– Н-да-с, почтеннейший… – пробормотал мировойв раздумье. – С другой же стороны, если рассудитьхладнокровно, то… (мировой поймал комара и, силь-но прищурив глаза, оглядел его со всех сторон, при-давил и бросил в полоскательную чашку)… то, види-те ли, и прогонять его нет резона. Прогоните, а на его

место сядет другой такой же, да еще, пожалуй, хуже.Перемените вы сто человек, а хорошего не найдете…Все мерзавцы (мировой погладил себя под мышкамии медленно закурил папиросу). С этим злом надо ми-риться. Я должен вам сказать, что-о в настоящее вре-мя честных и трезвых работников, на которых вы мо-жете положиться, можно найти только среди интелли-генции и мужиков, то есть среди двух этих крайностей– и только. Вы, так сказать, можете найти честнейшеговрача, превосходнейшего педагога, честнейшего па-харя или кузнеца, но средние люди, то есть, если таквыразиться, люди, ушедшие от народа и не дошед-шие до интеллигенции, составляют элемент ненадеж-ный. Весьма трудно поэтому найти честного и трезво-го фельдшера, писаря, приказчика и прочее. Чрезвы-чайно трудно! Я служу-с в юстиции со времен царяГороха и во все время своей службы не имел еще ниразу честного и трезвого писаря, хотя и прогнал их насвоем веку видимо-невидимо. Народ без всякой мо-ральной дисциплины, не говоря уж о-о-о-о принципах,так сказать…

«Зачем он это говорит? – подумал доктор. – Не томы с ним говорим, что нужно».

– Вот не дальше, как в прошлую пятницу, – продол-жал мировой, – мой Дюжинский учинил такую, може-те себе представить, штуку. Созвал он к себе вече-

ром каких-то пьяниц, черт их знает, кто они такие, ивсю ночь пропьянствовал с ними в камере. Как вамэто понравится? Я ничего не имею против питья. Чертс тобой, пей, но зачем пускать в камеру неизвестныхлюдей? Ведь, судите сами, выкрасть из дел какой-ни-будь документ, вексель и прочее – минутное дело! Ичто ж вы думаете? После той оргии я должен был днядва проверять все дела, не пропало ли что… Ну, чтож вы поделаете со стервецом? Прогнать? Хорошо-с…А чем вы поручитесь, что другой не будет хуже?

– Да и как его прогонишь? – сказал доктор. – Про-гнать человека легко только на словах… Как я прого-ню и лишу его куска хлеба, если знаю, что он семей-ный, голодный? Куда он денется со своей семьей?

«Черт знает что, не то я говорю!» – подумал он,и ему показалось странным, что он никак не можетукрепить свое сознание на какой-нибудь одной, опре-деленной мысли или на каком-нибудь одном чувстве.«Это оттого, что я неглубок и не умею мыслить», – по-думал он.

– Средний человек, как вы назвали, не надежен, –продолжал он. – Мы его гоним, браним, бьем по фи-зиономии, но ведь надо же войти и в его положе-ние. Он ни мужик, ни барин, ни рыба ни мясо; про-шлое у него горькое, в настоящем у него только два-дцать пять рублей в месяц, голодная семья и подчи-

ненность, в будущем те же двадцать пять рублей и за-висимое положение, прослужи он хоть сто лет. У негони образования, ни собственности; читать и ходить вцерковь ему некогда, нас он не слышит, потому чтомы не подпускаем его к себе близко. Так и живет изодня в день до самой смерти без надежд на лучшее,обедая впроголодь, боясь, что вот-вот его прогонят изказенной квартиры, не зная, куда приткнуть своих де-тей. Ну, как тут, скажите, не пьянствовать, не красть?Где тут взяться принципам!

«Мы, кажется, уж социальные вопросы решаем, –подумал он. – И как нескладно, господи! Да и к чемувсе это?»

Послышались звонки. Кто-то въехал во двор и под-катил сначала к камере, потом к крыльцу большогодома.

– Сам приехал, – сказал мировой, поглядев в ок-но. – Ну, будет вам на орехи!

– А вы, пожалуйста, отпустите меня поскорее… –попросил доктор. – Если можно, то рассмотрите моедело не в очередь. Ей-богу, некогда.

– Хорошо, хорошо… Только я еще не знаю, батень-ка, подсудно ли мне это дело. Отношения ведь у васс фельдшером, так сказать, служебные, и к тому жевы смазали его при исполнении служебных обязанно-стей. Впрочем, не знаю хорошенько. Спросим сейчас

у Льва Трофимовича.Послышались торопливые шаги и тяжелое дыха-

ние, и в дверях показался Лев Трофимович, предсе-датель, седой и лысый старик с длинной бородой икрасными веками.

– Мое почтение… – сказал он, задыхаясь. – Уф,батюшки! Вели-ка, судья, подать мне квасу! Смертьмоя…

Он опустился в кресло, но тотчас же быстро вско-чил, подбежал к доктору и, сердито тараща на негоглаза, заговорил визгливым тенором:

– Очень и чрезвычайно вам благодарен, ГригорийИваныч! Одолжили, благодарю вас! Во веки вековаминь, не забуду! Так приятели не делают! Как угодно,а это даже недобросовестно с вашей стороны! Отчеговы меня не известили? Что я вам? Кто? Враг или по-сторонний человек? Враг я вам? Разве я вам когда-ни-будь в чем отказывал? А?

Тараща глаза и шевеля пальцами, председательнапился квасу, быстро вытер губы и продолжал:

– Очень, очень вам благодарен! Отчего вы меня неизвестили? Если бы вы имели ко мне чувства, прие-хали бы ко мне и по-дружески: «Голубушка, Лев Тро-фимыч, так и так, мол… Такого сорта история и про-чее…» Я бы вам в один миг все устроил, и не понадо-билось бы этого скандала… Тот дурак, словно белены

объелся, шляется по уезду, кляузничает да сплетни-чает с бабами, а вы, срам сказать, извините за выра-жение, затеяли черт знает что, заставили этого дура-ка подавать в суд! Срам, чистый срам! Все меня спра-шивают, в чем дело, как и что, а я председатель и ни-чего не знаю, что у вас там делается. Вам до меня инадобности нет! Очень, очень вам благодарен, Григо-рий Иваныч!

Председатель поклонился так низко, что даже по-багровел весь, потом подошел к окну и крикнул:

– Жигалов, позови сюда Михаила Захарыча! Скажи,чтоб сию минуту сюда шел! Нехорошо-с! – сказал он,отходя от окна. – Даже жена моя обиделась, а уж начто, кажется, благоволит к вам. Уж очень вы, господа,умствуете! Все норовите, как бы это по-умному, да попринципам, да со всякими выкрутасами, а выходит увас только одно: тень наводите…

– Вы норовите все не по-умному, а у вас-то что вы-ходит? – спросил доктор.

– Что у нас выходит? А то выходит, что если бы ясейчас сюда не приехал, то вы бы и себя осрамили инас… Счастье ваше, что я приехал!

Вошел фельдшер и остановился у порога. Предсе-датель стоял к нему боком, засунул руки в карманы,откашлялся и сказал:

– Проси сейчас у доктора прощения!

Доктор покраснел и выбежал в другую комнату.– Вот видишь, доктор не хочет принимать твоих

извинений! – продолжал председатель. – Он желает,чтоб ты не на словах, а на деле выказал свое раска-яние. Даешь слово, что с сегодняшнего дня будешьслушаться и вести трезвую жизнь?

– Даю… – угрюмо пробасил фельдшер.– Смотри же! Бо-оже тебя сохрани! У меня в один

миг потеряешь место! Если что случится, не проси ми-лости… Ну, ступай домой…

Для фельдшера, который уже помирился со своимнесчастьем, такой поворот дела был неожиданнымсюрпризом. Он даже побледнел от радости. Что-то онхотел сказать и протянул вперед руку, но ничего несказал, а тупо улыбнулся и вышел.

– Вот и все! – сказал председатель. – И суда ника-кого не нужно.

Он облегченно вздохнул и с таким видом, как будтотолько что совершил очень трудное и важное дело,оглядел самовар и стаканы, потер руки и сказал:

– Блажени миротворцы… Налей-ка мне, Саша, ста-канчик. А впрочем, вели сначала дать чего-нибудь за-кусить… Ну, и водочки…

– Господа, это невозможно! – сказал доктор, входяв столовую, все еще красный и ломая руки. – Это…это комедия! Это гадко! Я не могу. Лучше двадцать раз

судиться, чем решать вопросы так водевильно. Нет, яне могу!

– Что же вам нужно? – огрызнулся на него предсе-датель. – Прогнать? Извольте, я прогоню…

– Нет, не прогнать… Я не знаю, что мне нужно, нотак, господа, относиться к жизни… ах, боже мой! Этомучительно!

Доктор нервно засуетился и стал искать своей шля-пы и, не найдя ее, в изнеможении опустился в кресло.

– Гадко! – повторил он.– Душа моя, – зашептал мировой, – отчасти я вас не

понимаю, так сказать… Ведь вы виноваты в этом ин-циденте! Хлобыстать по физиономии в конце девят-надцатого века – это, некоторым образом, как хотите,не того… Он мерзавец, но-о-о согласитесь, и вы по-ступили неосторожно…

– Конечно! – согласился председатель.Подали водку и закуску. На прощанье доктор ма-

шинально выпил рюмку и закусил редиской. Когда онвозвращался к себе в больницу, мысли его заволаки-вались туманом, как трава в осеннее утро.

«Неужели, – думал он, – в последнюю неделю былотак много выстрадано, передумано и сказано толькодля того, чтобы все кончилось так нелепо и пошло!Как глупо! Как глупо!»

Ему было стыдно, что в свой личный вопрос он впу-

тал посторонних людей, стыдно за слова, которые онговорил этим людям, за водку, которую он выпил попривычке пить и жить зря, стыдно за свой непонима-ющий, неглубокий ум… Вернувшись в больницу, онтотчас же принялся за обход палат. Фельдшер ходилоколо него, ступая мягко, как кот, и мягко отвечая навопросы… И фельдшер, и русалка, и сиделки делаливид, что ничего не случилось и что все было благо-получно. И сам доктор изо всех сил старался казать-ся равнодушным. Он приказывал, сердился, шутил сбольными, а в мозгу его копошилось:

«Глупо, глупо, глупо…»1888

Скучная история

I

Есть в России заслуженный профессор НиколайСтепанович такой-то, тайный советник и кавалер;у него так много русских и иностранных орденов, чтокогда ему приходится надевать их, то студенты вели-чают его иконостасом. Знакомство у него самое ари-стократическое; по крайней мере, за последние два-дцать пять – тридцать лет в России нет и не былотакого знаменитого ученого, с которым он не был быкоротко знаком. Теперь дружить ему не с кем, но ес-ли говорить о прошлом, то длинный список его слав-ных друзей заканчивается такими именами, как Пиро-гов, Кавелин и поэт Некрасов, дарившие его самой ис-кренней и теплой дружбой. Он состоит членом всехрусских и трех заграничных университетов. И прочееи прочее. Все это и многое, что еще можно было бысказать, составляет то, что называется моим именем.

Это мое имя популярно. В России оно известно каж-дому грамотному человеку, а за границею оно упоми-нается с кафедр с прибавкою известный и почтенный.Принадлежит оно к числу тех немногих счастливых

имен, бранить которые или упоминать их всуе в пуб-лике и в печати считается признаком дурного тона. Такэто и должно быть. Ведь с моим именем тесно связанопонятие о человеке знаменитом, богато одаренном и,несомненно, полезном. Я трудолюбив и вынослив, какверблюд, а это важно, и талантлив, а это еще важнее.К тому же, к слову сказать, я воспитанный скромныйи честный малый. Никогда я не совал своего носа влитературу и в политику, не искал популярности в по-лемике с невеждами, не читал речей ни на обедах, нина могилах своих товарищей… Вообще на моем уче-ном имени нет ни одного пятна и жаловаться ему нена что. Оно счастливо.

Носящий это имя, то есть я, изображаю из себячеловека шестидесяти двух лет, с лысой головой, свставными зубами и с неизлечимым tic’oм. Насколькоблестяще и красиво мое имя, настолько тускл и без-образен я сам. Голова и руки у меня трясутся от сла-бости; шея, как у одной тургеневской героини, похожана ручку контрабаса, грудь впалая, спина узкая. Ко-гда я говорю или читаю, рот у меня кривится в сторо-ну; когда улыбаюсь – все лицо покрывается старче-ски-мертвенными морщинами. Ничего нет внушитель-ного в моей жалкой фигуре; только разве когда бы-ваю я болен tic’oм, у меня появляется какое-то осо-бенное выражение, которое у всякого при взгляде на

меня, должно быть, вызывает суровую внушительнуюмысль: «По-видимому, этот человек скоро умрет».

Читаю я по-прежнему не худо; как и прежде, я мо-гу удерживать внимание слушателей в продолжениедвух часов. Моя страстность, литературность изложе-ния и юмор делают почти незаметными недостаткимоего голоса, а он у меня сух, резок и певуч, как у хан-жи. Пишу же я дурно. Тот кусочек моего мозга, кото-рый заведует писательскою способностью, отказалсяслужить. Память моя ослабела, в мыслях недостаточ-но последовательности, и, когда я излагаю их на бу-маге, мне всякий раз кажется, что я утерял чутье к ихорганической связи, конструкция однообразна, фразаскудна и робка. Часто пишу я не то, что хочу; когда пи-шу конец, не помню начала. Часто я забываю обыкно-венные слова, и всегда мне приходится тратить мно-го энергии, чтобы избегать в письме лишних фраз иненужных вводных предложений, – то и другое ясносвидетельствует об упадке умственной деятельности.И замечательно, чем проще письмо, тем мучительнеемое напряжение. За научной статьей я чувствую се-бя гораздо свободнее и умнее, чем за поздравитель-ным письмом или докладной запиской. Еще одно: пи-сать по-немецки или английски для меня легче, чемпо-русски.

Что касается моего теперешнего образа жизни, то

прежде всего я должен отметить бессонницу, котороюстрадаю в последнее время. Если бы меня спросили:что составляет теперь главную и основную черту тво-его существования? Я ответил бы: бессонница. Каки прежде, по привычке, ровно в полночь я раздева-юсь и ложусь в постель. Засыпаю я скоро, но во вто-ром часу просыпаюсь, и с таким чувством, как будтосовсем не спал. Приходится вставать с постели и за-жигать лампу. Час или два я хожу из угла в угол покомнате и рассматриваю давно знакомые картины ифотографии. Когда надоедает ходить, сажусь за свойстол. Сижу я неподвижно, ни о чем не думая и не чув-ствуя никаких желаний; если передо мной лежит кни-га, то машинально я придвигаю ее к себе и читаю безвсякого интереса. Так, недавно в одну ночь я прочелмашинально целый роман под странным названием:«О чем пела ласточка». Или же я, чтобы занять своевнимание, заставляю себя считать до тысячи, или во-ображаю лицо кого-нибудь из товарищей и начинаювспоминать: в каком году и при каких обстоятельствахон поступил на службу? Люблю прислушиваться к зву-кам. То за две комнаты от меня быстро проговоритчто-нибудь в бреду моя дочь Лиза, то жена пройдетчерез залу со свечой и непременно уронит коробкусо спичками, то скрипнет рассыхающийся шкап илинеожиданно загудит горелка в лампе – и все эти звуки

почему-то волнуют меня.Не спать ночью – значит каждую минуту сознавать

себя ненормальным, а потому я с нетерпением ждуутра и дня, когда я имею право не спать. Проходитмного томительного времени, прежде чем на дворезакричит петух. Это мой первый благовеститель. Кактолько он прокричит, я уже знаю, что через час вни-зу проснется швейцар и, сердито кашляя, пойдет за-чем-то вверх по лестнице. А потом за окнами начнетмало-помалу бледнеть воздух, раздадутся на улицеголоса…

День начинается у меня приходом жены. Она вхо-дит ко мне в юбке, непричесанная, но уже умытая,пахнущая цветочным одеколоном, и с таким видом,как будто вошла нечаянно, и всякий раз говорит однои то же:

– Извини, я на минутку… Ты опять не спал?Затем она тушит лампу, садится около стола и на-

чинает говорить. Я не пророк, но заранее знаю, о чембудет речь. Каждое утро одно и то же. Обыкновен-но после тревожных расспросов о моем здоровье онавдруг вспоминает о нашем сыне офицере, служащемв Варшаве. После двадцатого числа каждого месяцамы высылаем ему по пятьдесят рублей – это главнымобразом и служит темою для нашего разговора.

– Конечно, это нам тяжело, – вздыхает жена, – но

пока он окончательно не стал на ноги, мы обязаны по-могать ему. Мальчик на чужой стороне, жалованье ма-ленькое… Впрочем, если хочешь, в будущем месяцемы пошлем ему не пятьдесят, а сорок. Как ты дума-ешь?

Ежедневный опыт мог бы убедить жену, что расхо-ды не становятся меньше оттого, что мы часто гово-рим о них, но жена моя не признает опыта и аккурат-но каждое утро рассказывает и о нашем офицере, и отом, что хлеб, слава богу, стал дешевле, а сахар по-дорожал на две копейки – и все это таким тоном, какбудто сообщает мне новость.

Я слушаю, машинально поддакиваю, и, вероятно,оттого, что не спал ночь, странные, ненужные мыслиовладевают мной. Я смотрю на свою жену и удивля-юсь, как ребенок. В недоумении я спрашиваю себя:неужели эта старая, очень полная, неуклюжая жен-щина, с тупым выражением мелочной заботы и стра-ха перед куском хлеба, со взглядом, отуманенным по-стоянными мыслями о долгах и нужде, умеющая го-ворить только о расходах и улыбаться только деше-визне, – неужели эта женщина была когда-то той са-мой тоненькой Варею, которую я страстно полюбилза хороший, ясный ум, за чистую душу, красоту и, какОтелло Дездемону, за «состраданье» к моей науке?Неужели это та самая жена моя Варя, которая ко-

гда-то родила мне сына?Я напряженно всматриваюсь в лицо сырой, неуклю-

жей старухи, ищу в ней свою Варю, но от прошлогоу ней уцелел только страх за мое здоровье да ещеманера мое жалованье называть нашим жалованьем,мою шапку – нашей шапкой. Мне больно смотреть нанее, и, чтобы утешить ее хоть немного, я позволяю ейговорить что угодно и даже молчу, когда она неспра-ведливо судит о людях или журит меня за то, что я незанимаюсь практикой и не издаю учебников.

Кончается наш разговор всегда одинаково. Женавдруг вспоминает, что я еще не пил чаю, и пугается.

– Что ж это я сижу? – говорит она, поднимаясь. –Самовар давно на столе, а я тут болтаю. Какая я сталабеспамятная, господи!

Она быстро идет и останавливается у двери, чтобысказать:

– Мы Егору должны за пять месяцев. Ты этознаешь? Не следует запускать жалованья прислуге,сколько раз я говорила! Отдать за месяц десять руб-лей гораздо легче, чем за пять месяцев – пятьдесят!

Выйдя за дверь, она опять останавливается и гово-рит:

– Никого мне так не жаль, как нашу бедную Лизу.Учится девочка в консерватории, постоянно в хоро-шем обществе, а одета бог знает как. Такая шубка,

что на улицу стыдно показаться. Будь она чья-нибудьдругая, это бы еще ничего, но ведь все знают, что ееотец знаменитый профессор, тайный советник!

И, попрекнув меня моим именем и чином, она нако-нец уходит. Так начинается мой день. Продолжаетсяон не лучше.

Когда я пью чай, ко мне входит моя Лиза, в шубке, вшапочке и с нотами, уже совсем готовая, чтобы идти вконсерваторию. Ей двадцать два года. На вид она мо-ложе, хороша собой и немножко похожа на мою женув молодости. Она нежно целует меня в висок и в рукуи говорит:

– Здравствуй, папочка. Ты здоров?В детстве она очень любила мороженое, и мне ча-

сто приходилось водить ее в кондитерскую. Мороже-ное для нее было мерилом всего прекрасного. Еслией хотелось похвалить меня, то она говорила: «Ты, па-па, сливочный». Один пальчик назывался у нее фи-сташковым, другой сливочным, третий малиновым ит. д. Обыкновенно, когда по утрам она приходила комне здороваться, я сажал ее к себе на колени и, целуяее пальчики, приговаривал:

– Сливочный… фисташковый… лимонный…И теперь, по старой памяти, я целую пальцы Ли-

зы и бормочу: «Фисташковый… сливочный… лимон-ный…», но выходит у меня совсем не то. Я холоден,

как мороженое, и мне стыдно. Когда входит ко мнедочь и касается губами моего виска, я вздрагиваю,точно в висок жалит меня пчела, напряженно улыба-юсь и отворачиваю свое лицо. С тех пор как я стра-даю бессонницей, в моем мозгу гвоздем сидит вопрос:дочь моя часто видит, как я, старик, знаменитый че-ловек, мучительно краснею оттого, что должен лакею;она видит, как часто забота о мелких долгах застав-ляет меня бросать работу и по целым часам ходитьиз угла в угол и думать, но отчего же она ни разутайком от матери не пришла ко мне и не шепнула:«Отец, вот мои часы, браслеты, сережки, платья… За-ложи все это, тебе нужны деньги…»? Отчего она, ви-дя, как я и мать, поддавшись ложному чувству, стара-емся скрыть от людей свою бедность, отчего она неоткажется от дорогого удовольствия заниматься му-зыкой? Я бы не принял ни часов, ни браслетов, нижертв, храни меня бог, – мне не это нужно.

Кстати, вспоминаю я и про своего сына, варшавско-го офицера. Это умный, честный и трезвый человек.Но мне мало этого. Я думаю, если бы у меня был отецстарик и если бы я знал, что у него бывают минуты,когда он стыдится своей бедности, то офицерское ме-сто я отдал бы кому-нибудь другому, а сам нанялсябы в работники. Подобные мысли о детях отравляютменя. К чему они? Таить в себе злое чувство против

обыкновенных людей за то, что они не герои, можеттолько узкий или озлобленный человек. Но довольнооб этом.

В без четверти десять нужно идти к моим милыммальчикам читать лекцию. Одеваюсь и иду по дороге,которая знакома мне уже тридцать лет и имеет дляменя свою историю. Вот большой серый дом с апте-кой; тут когда-то стоял маленький домик, а в нем былапортерная; в этой портерной я обдумывал свою дис-сертацию и написал первое любовное письмо к Варе.Писал карандашом, на листе с заголовком «Historiamorbi».13 Вот бакалейная лавочка; когда-то хозяйни-чал в ней жидок, продававший мне в долг папиросы,потом толстая баба, любившая студентов за то, что «укаждого из них мать есть»; теперь сидит рыжий купец,очень равнодушный человек, пьющий чай из медногочайника. А вот мрачные, давно не ремонтированныеуниверситетские ворота; скучающий дворник в тулу-пе, метла, кучи снега… На свежего мальчика, прие-хавшего из провинции и воображающего, что храм на-уки в самом деле храм, такие ворота не могут произ-вести здорового впечатления. Вообще ветхость уни-верситетских построек, мрачность коридоров, копотьстен, недостаток света, унылый вид ступеней, веша-лок и скамей в истории русского пессимизма занима-

13 «История болезни» (лат.).

ют одно из первых мест на ряду причин предраспола-гающих… Вот и наш сад. С тех пор как я был студен-том, он, кажется, не стал ни лучше, ни хуже. Я его нелюблю. Было бы гораздо умнее, если бы вместо ча-хоточных лип, желтой акации и редкой стриженой си-рени росли тут высокие сосны и хорошие дубы. Сту-дент, настроение которого в большинстве создаетсяобстановкой, на каждом шагу, там, где он учится, дол-жен видеть перед собою только высокое, сильное иизящное… Храни его бог от тощих деревьев, разби-тых окон, серых стен и дверей, сбитых рваной клеен-кой.

Когда подхожу я к своему крыльцу, дверь распа-хивается и меня встречает мой старый сослуживец,сверстник и тезка швейцар Николай. Впустив меня, онкрякает и говорит:

– Мороз, ваше превосходительство!Или же, если моя шуба мокрая, то:– Дождик, ваше превосходительство!Затем он бежит впереди меня и отворяет на мо-

ем пути все двери. В кабинете он бережно снимает сменя шубу и в это время успевает сообщить мне ка-кую-нибудь университетскую новость. Благодаря ко-роткому знакомству, какое существует между всемиуниверситетскими швейцарами и сторожами, ему из-вестно все, что происходит на четырех факультетах,

в канцелярии, в кабинете ректора, в библиотеке. Чеготолько он не знает! Когда у нас злобою дня бывает, на-пример, отставка ректора или декана, то я слышу, какон, разговаривая с молодыми сторожами, называеткандидатов и тут же поясняет, что такого-то не утвер-дит министр, такой-то сам откажется, потом вдаетсяв фантастические подробности о каких-то таинствен-ных бумагах, полученных в канцелярии, о секретномразговоре, бывшем якобы у министра с попечителем,и т. п. Если исключить эти подробности, то в общемон почти всегда оказывается правым. Характеристи-ки, даваемые им каждому из кандидатов, своеобраз-ны, но тоже верны. Если вам нужно узнать, в какомгоду кто защищал диссертацию, поступил на службу,вышел в отставку или умер, то призовите к себе на по-мощь громадную память этого солдата, и он не тольконазовет вам год, месяц и число, но и сообщит такжеподробности, которыми сопровождалось то или дру-гое обстоятельство. Так помнить может только тот, ктолюбит.

Он хранитель университетских преданий. От своихпредшественников-швейцаров он получил в наслед-ство много легенд из университетской жизни, приба-вил к этому богатству много своего добра, добытогоза время службы, и если хотите, то он расскажет ваммного длинных и коротких историй. Он может расска-

зать о необыкновенных мудрецах, знавших всё, о за-мечательных тружениках, не спавших по неделям, омногочисленных мучениках и жертвах науки; доброторжествует у него над злом, слабый всегда побежда-ет сильного, мудрый глупого, скромный гордого, моло-дой старого… Нет надобности принимать все эти ле-генды и небылицы за чистую монету, но процедите их,и у вас на фильтре останется то, что нужно: наши хо-рошие традиции и имена истинных героев, признан-ных всеми.

В нашем обществе все сведения о мире ученых ис-черпываются анекдотами о необыкновенной рассеян-ности старых профессоров и двумя-тремя остротами,которые приписываются то Груберу, то мне, то Бабу-хину. Для образованного общества этого мало. Еслибы оно любило науку, ученых и студентов так, как Ни-колай, то его литература давно бы уже имела целыеэпопеи, сказания и жития, каких, к сожалению, она неимеет теперь.

Сообщив мне новость, Николай придает своему ли-цу строгое выражение, и у нас начинается деловойразговор. Если бы в это время кто-нибудь посторон-ний послушал, как Николай свободно обращается стерминологией, то, пожалуй, мог бы подумать, что этоученый, замаскированный солдатом. Кстати сказать,толки об учености университетских сторожей сильно

преувеличены. Правда, Николай знает больше сот-ни латинских названий, умеет собрать скелет, ино-гда приготовить препарат, рассмешить студентов ка-кой-нибудь длинной ученой цитатой, но, например,незамысловатая теория кровообращения для него итеперь так же темна, как двадцать лет назад.

За столом в кабинете, низко нагнувшись над книгойили препаратом, сидит мой прозектор Петр Игнатье-вич, трудолюбивый, скромный, но бесталанный чело-век, лет тридцати пяти, уже плешивый и с большимживотом. Работает он от утра до ночи, читает массу,отлично помнит все прочитанное – и в этом отноше-нии он не человек, а золото; в остальном же прочем– это ломовой конь, или, как иначе говорят, ученыйтупица. Характерные черты ломового коня, отличаю-щие его от таланта, таковы: кругозор его тесен и резкоограничен специальностью; вне своей специальностион наивен, как ребенок. Помнится, как-то утром я во-шел в кабинет и сказал:

– Представьте, какое несчастье! Говорят, Скобелевумер.

Николай перекрестился, а Петр Игнатьевич обер-нулся ко мне и спросил:

– Какой это Скобелев?В другой раз – это было несколько раньше – я объ-

явил, что умер профессор Перов. Милейший Петр Иг-

натьевич спросил:– А что он читал?Кажется, запой у него под самым ухом Патти, напа-

ди на Россию полчища китайцев, случись землетря-сение, он не пошевельнется ни одним членом и пре-спокойно будет смотреть прищуренным глазом в своймикроскоп. Одним словом, до Гекубы ему нет никако-го дела. Я бы дорого дал, чтобы посмотреть, как этотсухарь спит со своей женой.

Другая черта: фанатическая вера в непогреши-мость науки и главным образом всего того, что пишутнемцы. Он уверен в самом себе, в своих препаратах,знает цель жизни и совершенно незнаком с сомне-ниями и разочарованиями, от которых седеют талан-ты. Рабское поклонение авторитетам и отсутствие по-требности самостоятельно мыслить. Разубедить егов чем-нибудь трудно, спорить с ним невозможно. Из-вольте-ка поспорить с человеком, который глубокоубежден, что самая лучшая наука – медицина, са-мые лучшие люди – врачи, самые лучшие традиции –медицинские. От недоброго медицинского прошлогоуцелела только одна традиция – белый галстук, кото-рый носят теперь доктора; для ученого же и вообщеобразованного человека могут существовать толькотрадиции общеуниверситетские, без всякого деленияих на медицинские, юридические и т. п., но Петру Иг-

натьевичу трудно согласиться с этим, и он готов спо-рить с вами до Страшного суда.

Будущность его представляется мне ясно. За всюсвою жизнь он приготовит несколько сотен препара-тов необыкновенной чистоты, напишет много сухих,очень приличных рефератов, сделает с десяток доб-росовестных переводов, но пороха не выдумает. Дляпороха нужны фантазия, изобретательность, умениеугадывать, а у Петра Игнатьевича нет ничего подоб-ного. Короче говоря, это не хозяин в науке, а работник.

Я, Петр Игнатьевич и Николай говорим вполголоса.Нам немножко не по себе. Чувствуешь что-то особен-ное, когда за дверью морем гудит аудитория. За трид-цать лет я не привык к этому чувству и испытываю егокаждое утро. Я нервно застегиваю сюртук, задаю Ни-колаю лишние вопросы, сержусь… Похоже на то, какбудто я трушу, но это не трусость, а что-то другое, че-го я не в состоянии ни назвать, ни описать.

Без всякой надобности я смотрю на часы и говорю:– Что ж? Надо идти.И мы шествуем в таком порядке: впереди идет Ни-

колай с препаратами или с атласами, за ним я, аза мною, скромно поникнув головою, шагает ломовойконь; или же, если нужно, впереди на носилках несуттруп, за трупом идет Николай и т. д. При моем появле-нии студенты встают, потом садятся, и шум моря вне-

запно стихает. Наступает штиль.Я знаю, о чем буду читать, но не знаю, как буду чи-

тать, с чего начну и чем кончу. В голове нет ни однойготовой фразы. Но стоит мне только оглядеть ауди-торию (она построена у меня амфитеатром) и произ-нести стереотипное: «В прошлой лекции мы остано-вились на…», как фразы длинной вереницей вылета-ют из моей души и – пошла писать губерния! Говорюя неудержимо быстро, страстно, и, кажется, нет тойсилы, которая могла бы прервать течение моей речи.Чтобы читать хорошо, то есть нескучно и с пользойдля слушателей, нужно, кроме таланта, иметь ещесноровку и опыт, нужно обладать самым ясным пред-ставлением о своих силах, о тех, кому читаешь, и отом, что составляет предмет твоей речи. Кроме того,надо быть человеком себе на уме, следить зорко и нина одну секунду не терять поля зрения.

Хороший дирижер, передавая мысль композитора,делает сразу двадцать дел: читает партитуру, машетпалочкой, следит за певцом, делает движение в сто-рону то барабана, то валторны и проч. То же самое и я,когда читаю. Предо мною полтораста лиц, непохожиходно на другое, и триста глаз, глядящих мне прямо влицо. Цель моя – победить эту многоголовую гидру.Если я каждую минуту, пока читаю, имею ясное пред-ставление о степени ее внимания и о силе разуме-

ния, то она в моей власти. Другой мой противник си-дит во мне самом. Это – бесконечное разнообразиеформ, явлений и законов и множество ими обуслов-ленных своих и чужих мыслей. Каждую минуту я дол-жен иметь ловкость выхватывать из этого громадно-го материала самое важное и нужное и так же быст-ро, как течет моя речь, облекать свою мысль в такуюформу, которая была бы доступна разумению гидры ивозбуждала бы ее внимание, причем надо зорко сле-дить, чтобы мысли передавались не по мере их на-копления, а в известном порядке, необходимом дляправильной компоновки картины, какую я хочу нари-совать. Далее я стараюсь, чтобы речь моя была лите-ратурна, определения кратки и точны, фраза возмож-но проста и красива. Каждую минуту я должен осажи-вать себя и помнить, что в моем распоряжении име-ются только час и сорок минут. Одним словом, работынемало. В одно и то же время приходится изображатьиз себя и ученого, и педагога, и оратора, и плохо де-ло, если оратор победит в вас педагога и ученого илинаоборот.

Читаешь четверть, полчаса и вот замечаешь, чтостуденты начинают поглядывать на потолок, на ПетраИгнатьевича, один полезет за платком, другой сядетпоудобнее, третий улыбнется своим мыслям… Этозначит, что внимание утомлено. Нужно принять ме-

ры. Пользуясь первым удобным случаем, я говорюкакой-нибудь каламбур. Все полтораста лиц широкоулыбаются, глаза весело блестят, слышится ненадол-го гул моря… Я тоже смеюсь. Внимание освежилось,и я могу продолжать.

Никакой спорт, никакие развлечения и игры никогдане доставляли мне такого наслаждения, как чтениелекций. Только на лекции я мог весь отдаваться стра-сти и понимал, что вдохновение не выдумка поэтов,а существует на самом деле. И я думаю, Геркулес по-сле самого пикантного из своих подвигов не чувство-вал такого сладостного изнеможения, какое пережи-вал я всякий раз после лекций.

Это было прежде. Теперь же на лекциях я испыты-ваю одно только мучение. Не проходит и получаса,как я начинаю чувствовать непобедимую слабость вногах и в плечах; сажусь в кресло, но сидя читать я непривык; через минуту поднимаюсь, продолжаю стоя,потом опять сажусь. Во рту сохнет, голос сипнет, голо-ва кружится… Чтобы скрыть от слушателей свое со-стояние, я то и дело пью воду, кашляю, часто смор-каюсь, точно мне мешает насморк, говорю невпопадкаламбуры и в конце концов объявляю перерыв рань-ше, чем следует. Но главным образом мне стыдно.

Мои совесть и ум говорят мне, что самое лучшее,что я мог бы теперь сделать, – это прочесть мальчи-

кам прощальную лекцию, сказать им последнее сло-во, благословить их и уступить свое место человеку,который моложе и сильнее меня. Но пусть судит меняБог, у меня не хватает мужества поступить по совести.

К несчастию, я не философ и не богослов. Мне от-лично известно, что проживу я еще не больше полуго-да; казалось бы, теперь меня должны бы больше все-го занимать вопросы о загробных потемках и о тех ви-дениях, которые посетят мой могильный сон. Но поче-му-то душа моя не хочет знать этих вопросов, хотя уми сознает всю их важность. Как двадцать – тридцатьлет назад, так и теперь, перед смертию, меня интере-сует одна только наука. Испуская последний вздох, явсе-таки буду верить, что наука – самое важное, са-мое прекрасное и нужное в жизни человека, что онавсегда была и будет высшим проявлением любви ичто только ею одною человек победит природу и се-бя. Вера эта, быть может, наивна и несправедлива всвоем основании, но я не виноват, что верю так, а неиначе: победить же в себе этой веры я не могу.

Но не в этом дело. Я только прошу снизойти к мо-ей слабости и понять, что оторвать от кафедры и уче-ников человека, которого судьбы костного мозга инте-ресуют больше, чем конечная цель мироздания, рав-носильно тому, если бы его взяли да и заколотили вгроб, не дожидаясь, пока он умрет.

От бессонницы и вследствие напряженной борьбыс возрастающей слабостью со мной происходит нечтостранное. Среди лекции к горлу вдруг подступают сле-зы, начинают чесаться глаза, и я чувствую страстное,истерическое желание протянуть вперед руки и гром-ко пожаловаться. Мне хочется прокричать громким го-лосом, что меня, знаменитого человека, судьба приго-ворила к смертной казни, что через каких-нибудь пол-года здесь в аудитории будет хозяйничать уже другой.Я хочу прокричать, что я отравлен: новые мысли, ка-ких не знал я раньше, отравили последние дни моейжизни и продолжают жалить мой мозг, как москиты.И в это время мое положение представляется такимужасным, что мне хочется, чтобы все мои слушателиужаснулись, вскочили с мест и в паническом страхе,с отчаянным криком бросились к выходу.

Нелегко переживать такие минуты.

II

После лекции я сижу у себя дома и работаю. Чи-таю журналы, диссертации или готовлюсь к следую-щей лекции, иногда пишу что-нибудь. Работаю с пере-рывами, так как приходится принимать посетителей.

Слышится звонок. Это товарищ пришел поговоритьо деле. Он входит ко мне со шляпой, с палкой и, про-тягивая ко мне ту и другую, говорит:

– Я на минуту, на минуту! Сидите, collega! Толькодва слова!

Первым делом мы стараемся показать друг другу,что мы оба необыкновенно вежливы и очень рады ви-деть друг друга. Я усаживаю его в кресло, а он усажи-вает меня; при этом мы осторожно поглаживаем другдруга по талиям, касаемся пуговиц, и похоже на то,как будто мы ощупываем друг друга и боимся обжечь-ся. Оба смеемся, хотя и не говорим ничего смешно-го. Усевшись, наклоняемся друг к другу головами иначинаем говорить вполголоса. Как бы сердечно мыни были расположены друг к другу, мы не можем, что-бы не золотить нашей речи всякой китайщиной вро-де: «Вы изволите справедливо заметить» или: «Какя уже имел честь вам сказать», не можем, чтобы нехохотать, если кто из нас сострит, хотя бы неудачно.

Кончив говорить о деле, товарищ порывисто встаети, помахивая шляпой в сторону моей работы, начи-нает прощаться. Опять щупаем друг друга и смеем-ся. Провожаю до передней; тут помогаю товарищу на-деть шубу, но он всячески уклоняется от этой высо-кой чести. Затем, когда Егор отворяет дверь, товарищуверяет меня, что я простужусь, а я делаю вид, чтоготов идти за ним даже на улицу. И когда наконец явозвращаюсь к себе в кабинет, лицо мое все еще про-должает улыбаться, должно быть по инерции.

Немного погодя другой звонок. Кто-то входит в пе-реднюю, долго раздевается и кашляет. Егор доклады-вает, что пришел студент. Я говорю: проси. Через ми-нуту входит ко мне молодой человек приятной наруж-ности. Вот уж год, как мы с ним находимся в натяну-тых отношениях: он отвратительно отвечает мне наэкзаменах, а я ставлю ему единицы. Таких молодцов,которых я, выражаясь на студенческом языке, гоняюили проваливаю, у меня ежегодно набирается чело-век семь. Те из них, которые не выдерживают экза-мена по неспособности или по болезни, обыкновеннонесут свой крест терпеливо и не торгуются со мной;торгуются же и ходят ко мне на дом только сангвини-ки, широкие натуры, которым проволочка на экзаме-нах портит аппетит и мешает аккуратно посещать опе-ру. Первым я мирволю, а вторых гоняю по целому году.

– Садитесь, – говорю я гостю. – Что скажете?– Извините, профессор, за беспокойство… – начи-

нает он, заикаясь и не глядя мне в лицо. – Я бы не по-смел беспокоить вас, если бы не… Я держал у вас эк-замен уже пять раз и… и срезался. Прошу вас, будь-те добры, поставьте мне удовлетворительно, потомучто…

Аргумент, который все лентяи приводят в своюпользу, всегда один и тот же: они прекрасно выдер-жали по всем предметам и срезались только на мо-ем, и это тем более удивительно, что по моему пред-мету они занимались всегда очень усердно и знаютего прекрасно; срезались же они благодаря какому-тонепонятному недоразумению.

– Извините, мой друг, – говорю я гостю, – поставитьвам удовлетворительно я не могу. Подите еще почи-тайте лекции и приходите. Тогда увидим.

Пауза. Мне приходит охота немножко помучить сту-дента за то, что пиво и оперу он любит больше, чемнауку, и я говорю со вздохом:

– По-моему, самое лучшее, что вы можете теперьсделать, – это совсем оставить медицинский факуль-тет. Если при ваших способностях вам никак не уда-ется выдержать экзамена, то, очевидно, у вас нет нижелания, ни призвания быть врачом.

Лицо сангвиника вытягивается.

– Простите, профессор, – усмехается он, – но этобыло бы с моей стороны по меньшей мере странно.Проучиться пять лет, и вдруг… уйти!

– Ну да! Лучше потерять даром пять лет, чем потомвсю жизнь заниматься делом, которого не любишь.

Но тотчас же мне становится жаль его, и я спешусказать:

– Впрочем, как знаете. Итак, почитайте ещенемножко и приходите.

– Когда? – глухо спрашивает лентяй.И в его добрых глазах я читаю: «Прийти-то можно;

но ведь ты, скотина, опять меня прогонишь!»– Конечно, – говорю я, – вы не станете ученее отто-

го, что будете у меня экзаменоваться еще пятнадцатьраз, но это воспитает в вас характер. И на том спаси-бо.

Наступает молчание. Я поднимаюсь и жду, когда уй-дет гость, а он стоит, смотрит на окно, теребит своюбородку и думает. Становится скучно.

Голос у сангвиника приятный, сочный, глаза умные,насмешливые, лицо благодушное, несколько помятоеот частого употребления пива и долгого лежанья надиване; по-видимому, он мог бы рассказать мне многоинтересного про оперу, про свои любовные похожде-ния, про товарищей, которых он любит, но, к сожале-нию, говорить об этом не принято. А я бы охотно по-

слушал.– Профессор! Даю вам честное слово, что если вы

поставите мне удовлетворительно, то я…Как только дело дошло до «честного слова», я ма-

хаю руками и сажусь за стол. Студент думает еще ми-нуту и говорит уныло:

– В таком случае прощайте… Извините.– Прощайте, мой друг. Доброго здоровья.Он нерешительно идет в переднюю, медленно оде-

вается там и, выйдя на улицу, вероятно, опять долгодумает; ничего не придумав, кроме «старого черта»по моему адресу, он идет в плохой ресторан пить пи-во и обедать, а потом к себе домой спать. Мир прахутвоему, честный труженик!

Третий звонок. Входит молодой доктор в новой чер-ной паре, в золотых очках и, конечно, в белом галсту-ке. Рекомендуется. Прошу садиться и спрашиваю, чтоугодно. Не без волнения молодой жрец науки начина-ет говорить мне, что в этом году он выдержал экзаменна докторанта и что ему остается теперь только напи-сать диссертацию. Ему хотелось бы поработать у ме-ня, под моим руководством, и я бы премного обязалего, если бы дал ему тему для диссертации.

– Очень рад быть полезным, коллега, – говорюя, – но давайте сначала споемся относительно того,что такое диссертация. Под этим словом принято ра-

зуметь сочинение, составляющее продукт самостоя-тельного творчества. Не так ли? Сочинение же, напи-санное на чужую тему и под чужим руководством, на-зывается иначе…

Докторант молчит. Я вспыхиваю и вскакиваю с ме-ста.

– Что вы все ко мне ходите, не понимаю? – кричуя сердито. – Лавочка у меня, что ли? Я не торгую те-мами! В тысячу первый раз прошу вас всех оставитьменя в покое! Извините за неделикатность, но мне на-конец это надоело!

Докторант молчит, и только около его скул высту-пает легкая краска. Лицо его выражает глубокое ува-жение к моему знаменитому имени и учености, а поглазам его я вижу, что он презирает и мой голос, имою жалкую фигуру, и нервную жестикуляцию. В сво-ем гневе я представляюсь ему чудаком.

– У меня не лавочка! – сержусь я. – И удивительноедело! Отчего вы не хотите быть самостоятельными?Отчего вам так противна свобода?

Говорю я много, а он все молчит. В конце концовя мало-помалу стихаю и, разумеется, сдаюсь. Докто-рант получит от меня тему, которой грош цена, напи-шет под моим наблюдением никому не нужную дис-сертацию, с достоинством выдержит скучный диспути получит ненужную ему ученую степень.

Звонки могут следовать один за другим без конца,но я здесь ограничусь только четырьмя. Бьет четвер-тый звонок, и я слышу знакомые шаги, шорох платья,милый голос…

Восемнадцать лет тому назад умер мой товарищ,окулист, и оставил после себя семилетнюю дочь Ка-тю и тысяч шестьдесят денег. В своем завещании онназначил опекуном меня. До десяти лет Катя жила вмоей семье, потом была отдана в институт и живала уменя только в летние месяцы, во время каникул. За-ниматься ее воспитанием было мне некогда, наблю-дал я ее только урывками и потому о детстве ее могусказать очень немного.

Первое, что я помню и люблю по воспоминаниям,это – необыкновенную доверчивость, с какою она во-шла в мой дом, лечилась у докторов и которая всегдасветилась на ее личике. Бывало, сидит где-нибудь всторонке с подвязанной щекой и непременно смотритна что-нибудь со вниманием; видит ли она в это вре-мя, как я пишу и перелистываю книги, или как хлопо-чет жена, или как кухарка в кухне чистит картофель,или как играет собака, у нее всегда неизменно глазавыражали одно и то же, а именно: «Все, что делаетсяна этом свете, все прекрасно и умно». Она была лю-бопытна и очень любила говорить со мной. Бывало,сидит за столом против меня, следит за моими дви-

жениями и задает вопросы. Ей интересно знать, что ячитаю, что делаю в университете, не боюсь ли трупов,куда деваю свое жалованье.

– Студенты дерутся в университете? – спрашиваетона.

– Дерутся, милая.– А вы ставите их на колени?– Ставлю.И ей было смешно, что студенты дерутся и что я

ставлю их на колени, и она смеялась. Это был крот-кий, терпеливый и добрый ребенок. Нередко мне при-ходилось видеть, как у нее отнимали что-нибудь, на-казывали понапрасну или не удовлетворяли ее любо-пытства; в это время к постоянному выражению до-верчивости на ее лице примешивалась еще грусть –и только. Я не умел заступаться за нее, а только когдавидел грусть, у меня являлось желание привлечь ее ксебе и пожалеть тоном старой няньки: «Сиротка моямилая!»

Помню также, она любила хорошо одеваться ипрыскаться духами. В этом отношении она походилана меня. Я тоже люблю красивую одежду и хорошиедухи.

Жалею, что у меня не было времени и охоты про-следить начало и развитие страсти, которая вполнеуже владела Катею, когда ей было четырнадцать-пят-

надцать лет. Я говорю об ее страстной любви к теат-ру. Когда она приезжала к нам из института на канику-лы и жила у нас, то ни о чем она не говорила с такимудовольствием и с таким жаром, как о пьесах и акте-рах. Своими постоянными разговорами о театре онаутомляла нас. Жена и дети не слушали ее. У одноготолько меня не хватало мужества отказывать ей вовнимании. Когда у нее являлось желание поделитьсясвоими восторгами, она входила ко мне в кабинет иговорила умоляющим тоном:

– Николай Степаныч, позвольте мне поговорить свами о театре!

Я показывал ей на часы и говорил:– Даю тебе полчаса. Начинай.Позднее она стала привозить с собою целыми дю-

жинами портреты актеров и актрис, на которых моли-лась; потом попробовала несколько раз участвовать влюбительских спектаклях и в конце концов, когда кон-чила курс, объявила мне, что она родилась быть ак-трисой.

Я никогда не разделял театральных увлечений Ка-ти. По-моему, если пьеса хороша, то, чтобы она про-извела должное впечатление, нет надобности утруж-дать актеров; можно ограничиться одним только чте-нием. Если же пьеса плоха, то никакая игра не сдела-ет ее хорошею.

В молодости я часто посещал театр, и теперь ра-за два в год семья берет ложу и возит меня «провет-рить». Конечно, этого недостаточно, чтобы иметь пра-во судить о театре, но я скажу о нем немного. По мое-му мнению, театр не стал лучше, чем он был тридцать– сорок лет назад. По-прежнему ни в театральных ко-ридорах, ни в фойе я никак не могу найти стаканачистой воды. По-прежнему капельдинеры штрафуютменя за мою шубу на двугривенный, хотя в ношениитеплого платья зимою нет ничего предосудительного.По-прежнему в антрактах играет без всякой надобно-сти музыка, прибавляющая к впечатлению, получае-мому от пьесы, еще новое, непрошеное. По-прежне-му мужчины в антрактах ходят в буфет пить спиртныенапитки. Если не видно прогресса в мелочах, то на-прасно я стал бы искать его и в крупном. Когда актер,с головы до ног опутанный театральными традициямии предрассудками, старается читать простой, обыкно-венный монолог «Быть или не быть» не просто, а по-чему-то непременно с шипением и с судорогами вовсем теле или когда он старается убедить меня во чтобы то ни стало, что Чацкий, разговаривающий много сдураками и любящий дуру, очень умный человек и что«Горе от ума» не скучная пьеса, то на меня от сценывеет тою же самой рутиной, которая скучна мне бы-ла еще сорок лет назад, когда меня угощали класси-

ческими завываниями и биением по персям. И всякийраз выхожу я из театра консервативным более, чемкогда вхожу туда.

Сантиментальную и доверчивую толпу можно убе-дить в том, что театр в настоящем его виде есть шко-ла. Но кто знаком со школой в истинном ее смысле,того на эту удочку не поймаешь. Не знаю, что будетчерез пятьдесят – сто лет, но при настоящих услови-ях театр может служить только развлечением. Но раз-влечение это слишком дорого для того, чтобы продол-жать пользоваться им. Оно отнимает у государстватысячи молодых, здоровых и талантливых мужчин иженщин, которые, если бы не посвящали себя теат-ру, могли бы быть хорошими врачами, хлебопашцами,учительницами, офицерами; оно отнимает у публикивечерние часы – лучшее время для умственного тру-да и товарищеских бесед. Не говорю уж о денежныхзатратах и о тех нравственных потерях, какие несетзритель, когда видит на сцене неправильно трактуе-мые убийство, прелюбодеяние или клевету.

Катя же была совсем другого мнения. Она уверяламеня, что театр, даже в настоящем его виде, вышеаудиторий, выше книг, выше всего на свете. Театр –это сила, соединяющая в себе одной все искусства,а актеры – миссионеры. Никакое искусство и никакаянаука в отдельности не в состоянии действовать так

сильно и так верно на человеческую душу, как сцена, инедаром поэтому актер средней величины пользуетсяв государстве гораздо большею популярностью, чемсамый лучший ученый или художник. И никакая пуб-личная деятельность не может доставить такого на-слаждения и удовлетворения, как сценическая.

И в один прекрасный день Катя поступила в труппуи уехала, кажется в Уфу, увезя с собою много денег,тьму радужных надежд и аристократические взглядына дело.

Первые письма ее с дороги были удивительны. Ячитал их и просто изумлялся, как это небольшие лист-ки бумаги могут содержать в себе столько молодо-сти, душевной чистоты, святой наивности и вместе стем тонких, дельных суждений, которые могли бы сде-лать честь хорошему мужскому уму. Волгу, природу,города, которые она посещала, товарищей, свои успе-хи и неудачи она не описывала, а воспевала; каждаястрочка дышала доверчивостью, какую я привык ви-деть на ее лице, – и при всем том масса граммати-ческих ошибок, а знаков препинания почти совсем небыло.

Не прошло и полгода, как я получил в высшей сте-пени поэтическое и восторженное письмо, начинав-шееся словами: «Я полюбила». К этому письму бы-ла приложена фотография, изображавшая молодого

мужчину с бритым лицом, в широкополой шляпе и спледом, перекинутым через плечо. Следующие затемписьма были по-прежнему великолепны, но уж пока-зались в них знаки препинания, исчезли грамматиче-ские ошибки, и сильно запахло от них мужчиною. Катястала писать мне о том, что хорошо бы где-нибудь наВолге построить большой театр, не иначе как на паях,и привлечь к этому предприятию богатое купечествои пароходовладельцев; денег было бы много, сборыгромадные, актеры играли бы на условиях товарище-ства… Может быть, все это и в самом деле хорошо,но мне кажется, что подобные измышления могут ис-ходить только из мужской головы.

Как бы то ни было, полтора-два года, по-видимо-му, все обстояло благополучно: Катя любила, верилав свое дело и была счастлива; но потом в письмах ястал замечать явные признаки упадка. Началось с то-го, что Катя пожаловалась мне на своих товарищей– это первый и самый зловещий симптом; если мо-лодой ученый или литератор начинает свою деятель-ность с того, что горько жалуется на ученых или лите-раторов, то это значит, что он уже утомился и не годендля дела. Катя писала мне, что ее товарищи не посе-щают репетиций и никогда не знают ролей; в поста-новке нелепых пьес и в манере держать себя на сценевидно у каждого из них полное неуважение к публике;

в интересах сбора, о котором только и говорят, дра-матические актрисы унижаются до пения шансонеток,а трагики поют куплеты, в которых смеются над рога-тыми мужьями и над беременностью неверных жен ит. д. В общем, надо изумляться, как это до сих пор непогибло еще провинциальное дело и как оно можетдержаться на такой тонкой и гнилой жилочке.

В ответ я послал Кате длинное и, признаться, оченьскучное письмо. Между прочим я писал ей: «Мненередко приходилось беседовать со стариками ак-терами, благороднейшими людьми, дарившими менясвоим расположением; из разговоров с ними я мог по-нять, что их деятельностью руководят не столько ихсобственный разум и свобода, сколько мода и настро-ение общества; лучшим из них приходилось на своемвеку играть и в трагедии, и в оперетке, и в парижскихфарсах, и в феериях, и всегда одинаково им казалось,что они шли по прямому пути и приносили пользу. Зна-чит, как видишь, причину зла нужно искать не в ак-терах, а глубже, в самом искусстве и в отношенияхк нему всего общества». Это мое письмо только раз-дражило Катю. Она мне ответила: «Мы с вами поемиз разных опер. Я вам писала не о благороднейшихлюдях, которые дарили вас своим расположением, ао шайке пройдох, не имеющих ничего общего с бла-городством. Это табун диких людей, которые попали

на сцену только потому, что их не приняли бы нигдев другом месте, и которые называют себя артистамитолько потому, что наглы. Ни одного таланта, но мно-го бездарностей, пьяниц, интриганов, сплетников. Немогу вам высказать, как горько мне, что искусство, ко-торое я так люблю, попало в руки ненавистных мнелюдей; горько, что лучшие люди видят зло только из-дали, не хотят подойти поближе и, вместо того чтобвступиться, пишут тяжеловесным слогом общие ме-ста и никому не нужную мораль…» – и так далее, всев таком роде.

Прошло еще немного времени, и я получил такоеписьмо: «Я бесчеловечно обманута. Не могу дольшежить. Распорядитесь моими деньгами, как это найде-те нужным. Я любила вас, как отца и единственногомоего друга. Простите».

Оказалось, что и ее он принадлежал тоже к «табу-ну диких людей». Впоследствии по некоторым наме-кам я мог догадаться, что было покушение на само-убийство. Кажется, Катя пробовала отравиться. На-до думать, что она потом была серьезно больна, таккак следующее письмо я получил уже из Ялты, куда,по всей вероятности, ее послали доктора. Последнееписьмо ее ко мне содержало в себе просьбу возмож-но скорее выслать ей в Ялту тысячу рублей, и окан-чивалось оно так: «Извините, что письмо так мрачно.

Вчера я похоронила своего ребенка». Прожив в Кры-му около года, она вернулась домой.

Путешествовала она около четырех лет, и во всеэти четыре года, надо сознаться, я играл по отноше-нию к ней довольно незавидную и странную роль. Ко-гда ранее она объявила мне, что идет в актрисы, ипотом писала мне про свою любовь, когда ею пери-одически овладевал дух расточительности и мне тои дело приходилось, по ее требованию, высылать ейто тысячу, то две рублей, когда она писала мне о сво-ем намерении умереть и потом о смерти ребенка, товсякий раз я терялся, и все мое участие в ее судьбевыражалось только в том, что я много думал и писалдлинные, скучные письма, которых я мог бы совсемне писать. А между тем ведь я заменял ей родного от-ца и любил ее, как дочь!

Теперь Катя живет в полуверсте от меня. Она на-няла квартиру в пять комнат и обставилась доволь-но комфортабельно и с присущим ей вкусом. Если быкто взялся нарисовать ее обстановку, то преоблада-ющим настроением в картине получилась бы лень.Для ленивого тела – мягкие кушетки, мягкие табурет-ки, для ленивых ног – ковры, для ленивого зрения –линючие, тусклые или матовые цвета; для ленивойдуши – изобилие на стенах дешевых вееров и мелкихкартин, в которых оригинальность исполнения преоб-

ладает над содержанием, избыток столиков и поло-чек, уставленных совершенно ненужными и не име-ющими цены вещами, бесформенные лоскутья вме-сто занавесей… Все это вместе с боязнью ярких цве-тов, симметрии и простора, помимо душевной лени,свидетельствует еще и об извращении естественноговкуса. По целым дням Катя лежит на кушетке и читаеткниги, преимущественно романы и повести. Из домуона выходит только раз в день, после полудня, чтобыповидаться со мной.

Я работаю, а Катя сидит недалеко от меня на ди-ване, молчит и кутается в шаль, точно ей холодно.Оттого ли, что она симпатична мне, или оттого, что япривык к ее частым посещениям, когда она была ещедевочкой, ее присутствие не мешает мне сосредото-читься. Изредка я задаю ей машинально какой-ни-будь вопрос, она дает очень короткий ответ; или же,чтоб отдохнуть минутку, я оборачиваюсь к ней и гляжу,как она, задумавшись, просматривает какой-нибудьмедицинский журнал или газету. И в это время я за-мечаю, что на лице ее уже нет прежнего выражениядоверчивости. Выражение теперь холодное, безраз-личное, рассеянное, как у пассажиров, которым при-ходится долго ждать поезда. Одета она по-прежнемукрасиво и просто, но небрежно; видно, что платью иприческе немало достается от кушеток и качалок, на

которых она лежит по целым дням. И уж она не лю-бопытна, как была прежде. Вопросов она уж мне незадает, как будто все уж испытала в жизни и не ждетуслышать ничего нового.

В исходе четвертого часа в зале и в гостиной на-чинается движение. Это из консерватории вернуласьЛиза и привела с собою подруг. Слышно, как играютна рояли, пробуют голоса и хохочут; в столовой Егорнакрывает на стол и стучит посудой.

– Прощайте, – говорит Катя. – Сегодня я не зайду квашим. Пусть извинят. Некогда. Приходите.

Когда я провожаю ее до передней, она сурово огля-дывает меня с головы до ног и говорит с досадой:

– А вы все худеете! Отчего не лечитесь? Я съезжу кСергею Федоровичу и приглашу. Пусть вас посмотрит.

– Не нужно, Катя.– Не понимаю, что ваша семья смотрит! Хороши,

нечего сказать.Она порывисто надевает свою шубку, и в это время

из ее небрежно сделанной прически непременно па-дают на пол две-три шпильки. Поправлять прическулень и некогда; она неловко прячет упавшие локоныпод шапочку и уходит.

Когда я вхожу в столовую, жена спрашивает меня:– У тебя была сейчас Катя? Отчего же она не зашла

к нам? Это даже странно…

– Мама! – говорит ей укоризненно Лиза. – Если нехочет, то и бог с ней. Не на колени же нам становиться.

– Как хочешь, это пренебрежение. Сидеть в каби-нете три часа и не вспомнить о нас. Впрочем, как ейугодно.

Варя и Лиза обе ненавидят Катю. Ненависть этамне непонятна, и, вероятно, чтобы понимать ее, нуж-но быть женщиной. Я ручаюсь головою, что из техполутораста молодых мужчин, которых я почти еже-дневно вижу в своей аудитории, и из той сотни пожи-лых, которых мне приходится встречать каждую неде-лю, едва ли найдется хоть один такой, который умелбы понимать ненависть и отвращение к прошлому Ка-ти, то есть к внебрачной беременности и к незаконно-му ребенку; и в то же время я никак не могу припом-нить ни одной такой знакомой мне женщины или де-вушки, которая сознательно или инстинктивно не пи-тала бы в себе этих чувств. И это не оттого, что жен-щина добродетельнее и чище мужчины: ведь добро-детель и чистота мало отличаются от порока, еслиони не свободны от злого чувства. Я объясняю этопросто отсталостью женщин. Унылое чувство состра-дания и боль совести, какие испытывает современ-ный мужчина, когда видит несчастие, гораздо боль-ше говорят мне о культуре и нравственном росте, чемненависть и отвращение. Современная женщина так

же слезлива и груба сердцем, как и в средние века.И по-моему, вполне благоразумно поступают те, кото-рые советуют ей воспитываться, как мужчина.

Жена не любит Кати еще за то, что она была актри-сой, за неблагодарность, за гордость, за эксцентрич-ность и за все те многочисленные пороки, какие однаженщина всегда умеет находить в другой.

Кроме меня и моей семьи, у нас обедают еще две-три подруги дочери и Александр Адольфович Гнеккер,поклонник Лизы и претендент на ее руку. Это моло-дой блондин, не старше тридцати лет, среднего ро-ста, очень полный, широкоплечий, с рыжими бакена-ми около ушей и с нафабренными усиками, придаю-щими его полному, гладкому лицу какое-то игрушеч-ное выражение. Одет он в очень короткий пиджак,в цветную жилетку, в брюки с большими клетками,очень широкие сверху и очень узкие книзу, и в желтыеботинки без каблуков. Глаза у него выпуклые, рачьи,галстук похож на рачью шейку, и даже, мне кажется,весь этот молодой человек издает запах ракового су-па. Бывает он у нас ежедневно, но никто в моей семьене знает, какого он происхождения, где учился и накакие средства живет. Он не играет и не поет, но име-ет какое-то отношение и к музыке и к пению, прода-ет где-то чьи-то рояли, бывает часто в консерватории,знаком со всеми знаменитостями и распоряжается на

концертах; судит он о музыке с большим авторитетом,и, я заметил, с ним охотно все соглашаются.

Богатые люди имеют всегда около себя прижива-лов; науки и искусства тоже. Кажется, нет на свете та-кого искусства или науки, которые были бы свободныот присутствия «инородных тел» вроде этого г. Гнек-кера. Я не музыкант и, быть может, ошибаюсь отно-сительно Гнеккера, которого к тому же мало знаю. Нослишком уж кажутся мне подозрительными его авто-ритет и то достоинство, с каким он стоит около рояляи слушает, когда кто-нибудь поет или играет.

Будь вы сто раз джентльменом и тайным советни-ком, но если у вас есть дочь, то вы ничем не гаран-тированы от того мещанства, которое часто вносят вваш дом и в ваше настроение ухаживания, сватовствои свадьба. Я, например, никак не могу помириться стем торжественным выражением, какое бывает у мо-ей жены всякий раз, когда сидит у нас Гнеккер, не мо-гу также помириться с теми бутылками лафита, порт-вейна и хереса, которые ставятся только ради него,чтобы он воочию убедился, как широко и роскошно мыживем. Не перевариваю я и отрывистого смеха Лизы,которому она научилась в консерватории, и ее мане-ры щурить глаза в то время, когда у нас бывают муж-чины. А главное, я никак не могу понять, почему это комне каждый день ходит и каждый день со мною обе-

дает существо, совершенно чуждое моим привычкам,моей науке, всему складу моей жизни, совершеннонепохожее на тех людей, которых я люблю. Жена иприслуга таинственно шепчут, что «это жених», но явсе-таки не понимаю его присутствия; оно возбужда-ет во мне такое же недоумение, как если бы со мноюза стол посадили зулуса. И мне также кажется стран-ным, что моя дочь, которую я привык считать ребен-ком, любит этот галстук, эти глаза, эти мягкие щеки…

Прежде я любил обед или был к нему равнодушен,теперь же он не возбуждает во мне ничего, кроме ску-ки и раздражения. С тех пор как я стал превосходи-тельным и побывал в деканах факультета, семья моянашла почему-то нужным совершенно изменить на-ше меню и обеденные порядки. Вместо тех простыхблюд, к которым я привык, когда был студентом и ле-карем, теперь меня кормят супом-пюре, в которомплавают какие-то белые сосульки, и почками в маде-ре. Генеральский чин и известность отняли у меня на-всегда и щи, и вкусные пироги, и гуся с яблоками, илеща с кашей. Они же отняли у меня горничную Ага-шу, говорливую и смешливую старушку, вместо кото-рой подает теперь обед Егор, тупой и надменный ма-лый, с белой перчаткой на правой руке. Антракты ко-ротки, но кажутся чрезмерно длинными, потому что ихнечем наполнить. Уж нет прежней веселости, непри-

нужденных разговоров, шуток, смеха, нет взаимныхласк и той радости, какая волновала детей, жену именя, когда мы сходились, бывало, в столовой; дляменя, занятого человека, обед был временем отдыхаи свидания, а для жены и детей праздником, правда,коротким, но светлым и радостным, когда они знали,что я на полчаса принадлежу не науке, не студентам,а только им одним и больше никому. Нет уже большеуменья пьянеть от одной рюмки, нет Агаши, нет ле-ща с кашей, нет того шума, каким всегда встречалисьмаленькие обеденные скандалы вроде драки под сто-лом кошки с собакой или падения повязки с Катинойщеки в тарелку с супом.

Описывать теперешний обед так же невкусно, какесть его. На лице у жены торжественность, напуск-ная важность и обычное выражение заботы. Она бес-покойно оглядывает наши тарелки и говорит: «Я ви-жу, вам жаркое не нравится… Скажите: ведь не нра-вится?» И я должен отвечать: «Напрасно ты беспоко-ишься, милая, жаркое очень вкусно». А она: «Ты все-гда за меня заступаешься, Николай Степаныч, и нико-гда не скажешь правды. Отчего же Александр Адоль-фович так мало кушал?» – и все в таком роде в про-должение всего обеда. Лиза отрывисто хохочет и щу-рит глаза. Я гляжу на обеих, и только вот теперь заобедом для меня совершенно ясно, что внутренняя

жизнь обеих давно уже ускользнула от моего наблю-дения. У меня такое чувство, как будто когда-то я жилдома с настоящей семьей, а теперь обедаю в гостяху ненастоящей жены и вижу ненастоящую Лизу. Про-изошла в обеих резкая перемена, я прозевал тот дол-гий процесс, по которому эта перемена совершалась,и немудрено, что я ничего не понимаю. Отчего про-изошла перемена? Не знаю. Быть может, вся беда втом, что жене и дочери Бог не дал такой же силы, какмне. С детства я привык противостоять внешним вли-яниям и закалил себя достаточно; такие житейские ка-тастрофы, как известность, генеральство, переход отдовольства к жизни не по средствам, знакомства сознатью и проч., едва коснулись меня, и я остался цели невредим; на слабых же, незакаленных жену и Ли-зу все это свалилось, как большая снеговая глыба, исдавило их.

Барышни и Гнеккер говорят о фугах, контрапунктах,о певцах и пианистах, о Бахе и Брамсе, а жена, бо-ясь, чтобы ее не заподозрили в музыкальном неве-жестве, сочувственно улыбается им и бормочет: «Этопрелестно… Неужели? Скажите…» Гнеккер солиднокушает, солидно острит и снисходительно выслуши-вает замечания барышень. Изредка у него являетсяжелание поговорить на плохом французском языке,и тогда он почему-то находит нужным величать меня

votre excellence.14

А я угрюм. Видимо, я всех их стесняю, а они стес-няют меня. Никогда раньше я не был коротко знакомс сословным антагонизмом, но теперь меня мучаетименно что-то вроде этого. Я стараюсь находить вГнеккере одни только дурные черты, скоро нахожу ихи терзаюсь, что на его жениховском месте сидит чело-век не моего круга. Присутствие его дурно влияет наменя еще и в другом отношении. Обыкновенно, когдая остаюсь сам с собою или бываю в обществе людей,которых люблю, я никогда не думаю о своих заслугах,а если начинаю думать, то они представляются мнетакими ничтожными, как будто я стал ученым тольковчера; в присутствии же таких людей, как Гнеккер, моизаслуги кажутся мне высочайшей горой, вершина ко-торой исчезает в облаках, а у подножия шевелятся ед-ва заметные для глаза Гнеккеры.

После обеда я иду к себе в кабинет и закуриваютам свою трубочку, единственную за весь день, уце-левшую от давно бывшей скверной привычки дымитьот утра до ночи. Когда я курю, ко мне входит жена и са-дится, чтобы поговорить со мной. Так же, как и утром,я заранее знаю, о чем у нас будет разговор.

– Надо бы нам с тобой поговорить серьезно, Нико-лай Степаныч, – начинает она. – Я насчет Лизы… От-

14 Ваше превосходительство (фр.).

чего ты не обратишь внимания?– То есть?– Ты делаешь вид, что ничего не замечаешь, но это

нехорошо. Нельзя быть беспечным… Гнеккер имеетнасчет Лизы намерения… Что ты скажешь?

– Что он дурной человек, я не могу сказать, так какне знаю его, но что он мне не нравится, об этом я го-ворил тебе уже тысячу раз.

– Но так нельзя… нельзя…Она встает и ходит в волнении.– Так нельзя относиться к серьезному шагу… – го-

ворит она. – Когда речь идет о счастье дочери, надоотбросить все личное. Я знаю, он тебе не нравится…Хорошо… Если мы откажем ему теперь, расстроимвсе, то чем ты поручишься, что Лиза всю жизнь не бу-дет жаловаться на нас? Женихов теперь не бог вестьсколько, и может случиться, что не представится дру-гой партии… Он очень любит Лизу и, по-видимому,нравится ей… Конечно, у него нет определенного по-ложения, но что же делать? Бог даст, со временемопределится куда-нибудь. Он из хорошего семействаи богатый.

– Откуда тебе это известно?– Он говорил. У его отца в Харькове большой дом и

под Харьковом имение. Одним словом, Николай Сте-паныч, тебе непременно нужно съездить в Харьков.

– Зачем?– Ты разузнаешь там… У тебя там есть знакомые

профессора, они тебе помогут. Я бы сама поехала, ноя женщина. Не могу…

– Не поеду я в Харьков, – говорю я угрюмо.Жена пугается, и на лице ее появляется выражение

мучительной боли.– Ради бога, Николай Степаныч! – умоляет она ме-

ня, всхлипывая. – Ради бога, сними с меня эту тя-жесть! Я страдаю!

Мне становится больно глядеть на нее.– Хорошо, Варя, – говорю я ласково. – Если хочешь,

то изволь, я съезжу в Харьков и сделаю все, что тебеугодно.

Она прижимает к глазам платок и уходит к себе вкомнату плакать. Я остаюсь один.

Немного погодя приносят огонь. От кресел и лампо-вого колпака ложатся на стены и пол знакомые, дав-но надоевшие тени, и когда я гляжу на них, мне ка-жется, что уже ночь и что уже начинается моя прокля-тая бессонница. Я ложусь в постель, потом встаю ихожу по комнате, потом опять ложусь… Обыкновен-но после обеда, перед вечером, мое нервное возбуж-дение достигает своего высшего градуса. Я начинаюбез причины плакать и прячу голову под подушку. Вэто время я боюсь, чтобы кто-нибудь не вошел, боюсь

внезапно умереть, стыжусь своих слез, и в общем по-лучается в душе нечто нестерпимое. Я чувствую, чтодолее я не могу видеть ни своей лампы, ни книг, ни те-ней на полу, не могу слышать голосов, которые разда-ются в гостиной. Какая-то невидимая и непонятная си-ла грубо толкает меня вон из моей квартиры. Я вска-киваю, торопливо одеваюсь и осторожно, чтоб не за-метили домашние, выхожу на улицу. Куда идти?

Ответ на этот вопрос у меня давно уже сидит в моз-гу: к Кате.

III

По обыкновению, она лежит на турецком диване

или на кушетке и читает что-нибудь. Увидев меня, оналениво поднимает голову, садится и протягивает мнеруку.

– А ты все лежишь, – говорю я, помолчав немногои отдохнув. – Это нездорово. Ты бы занялась чем-ни-будь!

– А?– Ты бы, говорю, занялась чем-нибудь.– Чем? Женщина может быть только простой работ-

ницей или актрисой.– Ну что ж? Если нельзя в работницы, иди в актри-

сы.Молчит.– Замуж бы выходила, – говорю я полушутя.– Не за кого. Да и незачем.– Так жить нельзя.– Без мужа? Велика важность! Мужчин сколько

угодно, была бы охота.– Это, Катя, некрасиво.– Что некрасиво?– Да вот то, что ты сейчас сказала.Заметив, что я огорчен, и желая сгладить дурное

впечатление, Катя говорит:– Пойдемте. Идите сюда. Вот.Она ведет меня в маленькую, очень уютную ком-

натку и говорит, указывая на письменный стол:– Вот… Я приготовила для вас. Тут вы будете зани-

маться. Приезжайте каждый день и привозите с собойработу. А там дома вам только мешают. Будете здесьработать? Хотите?

Чтобы не огорчить ее отказом, я отвечаю ей, что за-ниматься у нее буду и что комната мне очень нравит-ся. Затем мы оба садимся в уютной комнатке и начи-наем разговаривать.

Тепло, уютная обстановка и присутствие симпатич-ного человека возбуждают во мне теперь не чувствоудовольствия, как прежде, а сильный позыв к жало-бам и брюзжанию. Мне кажется почему-то, что если япоропщу и пожалуюсь, то мне станет легче.

– Плохо дело, моя милая! – начинаю я со вздохом. –Очень плохо…

– Что такое?– Видишь ли, в чем дело, мой друг. Самое лучшее

и самое святое право королей – это право помилова-ния. И я всегда чувствовал себя королем, так как без-гранично пользовался этим правом. Я никогда не су-дил, был снисходителен, охотно прощал всех напра-во и налево. Где другие протестовали и возмущались,

там я только советовал и убеждал. Всю свою жизнья старался только о том, чтобы мое общество быловыносимо для семьи, студентов, товарищей, для при-слуги. И такое мое отношение к людям, я знаю, воспи-тывало всех, кому приходилось быть около меня. Нотеперь уж я не король. Во мне происходит нечто та-кое, что прилично только рабам: в голове моей день иночь бродят злые мысли, а в душе свили себе гнездочувства, каких я не знал раньше. Я и ненавижу, и пре-зираю, и негодую, и возмущаюсь, и боюсь. Я стал нев меру строг, требователен, раздражителен, нелюбе-зен, подозрителен. Даже то, что прежде давало мнеповод только сказать лишний каламбур и добродуш-но посмеяться, родит во мне теперь тяжелое чувство.Изменилась во мне и моя логика: прежде я прези-рал только деньги, теперь же питаю злое чувство нек деньгам, а к богачам, точно они виноваты; преждененавидел насилие и произвол, а теперь ненавижулюдей, употребляющих насилие, точно виноваты ониодни, а не все мы, которые не умеем воспитывать другдруга. Что это значит? Если новые мысли и новые чув-ства произошли от перемены убеждений, то откудамогла взяться эта перемена? Разве мир стал хуже, ая лучше, или раньше я был слеп и равнодушен? Ес-ли же эта перемена произошла от общего упадка фи-зических и умственных сил – я ведь болен и каждый

день теряю в весе, – то положение мое жалко; значит,мои новые мысли ненормальны, нездоровы, я долженстыдиться их и считать ничтожными…

– Болезнь тут ни при чем, – перебивает меня Катя. –Просто у вас открылись глаза; вот и все. Вы увиделито, чего раньше почему-то не хотели замечать. По-мо-ему, прежде всего вам нужно окончательно порвать ссемьей и уйти.

– Ты говоришь нелепости.– Вы уж не любите их, что ж тут кривить душой? И

разве это семья? Ничтожества! Умри они сегодня, изавтра же никто не заметит их отсутствия.

Катя презирает жену и дочь так же сильно, как теее ненавидят. Едва ли можно в наше время говоритьо праве людей презирать друг друга. Но если стать наточку зрения Кати и признать такое право существу-ющим, то все-таки увидишь, что она имеет такое жеправо презирать жену и Лизу, как те ее ненавидеть.

– Ничтожества! – повторяет она. – Вы обедали се-годня? Как же это они не позабыли позвать вас в сто-ловую? Как это они до сих пор помнят еще о вашемсуществовании?

– Катя, – говорю я строго, – прошу тебя замолчать.– А вы думаете, мне весело говорить о них? Я бы-

ла бы рада совсем их не знать. Слушайтесь же меня,мой дорогой: бросьте все и уезжайте. Поезжайте за

границу. Чем скорее, тем лучше.– Что за вздор! А университет?– И университет тоже. Что он вам? Все равно ни-

какого толку. Читаете вы уже тридцать лет, а где ва-ши ученики? Много ли у вас знаменитых ученых? Со-чтите-ка! А чтобы размножать этих докторов, которыеэксплоатируют невежество и наживают сотни тысяч,для этого не нужно быть талантливым и хорошим че-ловеком. Вы лишний.

– Боже мой, как ты резка! – ужасаюсь я. – Как тырезка! Замолчи, иначе я уйду! Я не умею отвечать натвои резкости!

Входит горничная и зовет нас пить чай. Около само-вара наш разговор, слава богу, меняется. После тогокак я уже пожаловался, мне хочется дать волю другойсвоей старческой слабости – воспоминаниям. Я рас-сказываю Кате о своем прошлом и, к великому удив-лению, сообщаю ей такие подробности, о каких я да-же не подозревал, что они еще целы в моей памяти.А она слушает меня с умилением, с гордостью, при-таив дыхание. Особенно я люблю рассказывать ей отом, как я когда-то учился в семинарии и как мечталпоступить в университет.

– Бывало, гуляю я по нашему семинарскому са-ду… – рассказываю я. – Донесет ветер из какого-ни-будь далекого кабака пиликанье гармоники и песню

или промчится мимо семинарского забора тройка сколоколами, и этого уже совершенно достаточно, что-бы чувство счастья вдруг наполнило не только грудь,но даже живот, ноги, руки… Слушаешь гармонику илизатихающие колокола, а сам воображаешь себя вра-чом и рисуешь картины – одна другой лучше. И вот,как видишь, мечты мои сбылись. Я получил боль-ше, чем смел мечтать. Тридцать лет я был любимымпрофессором, имел превосходных товарищей, поль-зовался почетною известностью. Я любил, женилсяпо страстной любви, имел детей. Одним словом, ес-ли оглянуться назад, то вся моя жизнь представля-ется мне красивой, талантливо сделанной компози-цией. Теперь мне остается только не испортить фи-нала. Для этого нужно умереть по-человечески. Еслисмерть в самом деле опасность, то нужно встретитьее так, как подобает это учителю, ученому и гражда-нину христианского государства: бодро и со спокой-ной душой. Но я порчу финал. Я утопаю, бегу к тебе,прошу помощи, а ты мне: утопайте, это так и нужно.

Но вот в передней раздается звонок. Я и Катя узна-ем его и говорим:

– Это, должно быть, Михаил Федорович.И в самом деле, через минуту входит мой товарищ,

филолог, Михаил Федорович, высокий, хорошо сло-женный, лет пятидесяти, с густыми седыми волоса-

ми, с черными бровями и бритый. Это добрый чело-век и прекрасный товарищ. Происходит он от старин-ной дворянской фамилии, довольно счастливой и та-лантливой, играющей заметную роль в истории на-шей литературы и просвещения. Сам он умен, талант-лив, очень образован, но не без странностей. До неко-торой степени все мы странны и все мы чудаки, ноего странности представляют нечто исключительноеи небезопасное для его знакомых. Между последнимия знаю немало таких, которые за его странностями со-вершенно не видят его многочисленных достоинств.

Войдя к нам, он медленно снимает перчатки и гово-рит бархатным басом:

– Здравствуйте. Чай пьете? Это очень кстати. Адскихолодно.

Затем он садится за стол, берет себе стакан и тот-час же начинает говорить. Самое характерное в егоманере говорить – это постоянно шутливый тон, ка-кая-то помесь философии с балагурством, как у шекс-пировских гробокопателей. Он всегда говорит о се-рьезном, но никогда не говорит серьезно. Сужденияего всегда резки, бранчивы, но благодаря мягкому,ровному, шутливому тону как-то так выходит, что рез-кость и брань не режут уха, и к ним скоро привыкаешь.Каждый вечер он приносит с собою штук пять-шестьанекдотов из университетской жизни и с них обыкно-

венно начинает, когда садится за стол.– Ох, господи! – вздыхает он, насмешливо шевеля

своими черными бровями. – Бывают же на свете такиекомики!

– А что? – спрашивает Катя.– Иду я сегодня с лекции и встречаю на лестнице

этого старого идиота, нашего NN… Идет и, по обык-новению, выставил вперед свой лошадиный подборо-док и ищет, кому бы пожаловаться на свою мигрень,на жену и на студентов, которые не хотят посещатьего лекций. Ну, думаю, увидел меня – теперь погиб,пропало дело…

И так далее в таком роде. Или же он начинает так:– Был вчера на публичной лекции нашего ZZ. Удив-

ляюсь, как это наша alma mater,15 не к ночи будь по-мянута, решается показывать публике таких балбесови патентованных тупиц, как этот ZZ. Ведь это евро-пейский дурак! Помилуйте, другого такого по всей Ев-ропе днем с огнем не сыщешь! Читает, можете себепредставить, точно леденец сосет: сю-сю-сю… Стру-сил, плохо разбирает свою рукопись, мыслишки дви-жутся еле-еле, со скоростью архимандрита, едущегона велосипеде, а главное, никак не разберешь, что онхочет сказать. Скучища страшная, мухи мрут. Эту ску-

15 Мать-кормилица (лат.). Так в старину студенты называли свой уни-верситет.

чищу можно сравнить только разве с тою, какая бы-вает у нас в актовом зале на годичном акте, когда чи-тается традиционная речь, чтоб ее черт взял.

И тотчас же резкий переход:– Года три тому назад, вот Николай Степанович

помнит, пришлось мне читать эту речь. Жарко, душно,мундир давит под мышками – просто смерть! Читаюполчаса, час, полтора часа, два часа… «Ну, думаю,слава богу, осталось еще только десять страниц». А вконце у меня были такие четыре страницы, что мож-но было совсем не читать, и я рассчитывал их вы-пустить. Значит, осталось, думаю, только шесть. Но,представьте, взглянул мельком вперед и вижу: в пер-вом ряду сидят рядышком какой-то генерал с лентойи архиерей. Бедняги окоченели от скуки, таращат гла-за, чтоб не уснуть, и все-таки тем не менее стараютсяизображать на своих лицах внимание и делают вид,что мое чтение им понятно и нравится. Ну, думаю, ко-ли нравится, так нате же вам! Назло! Взял и прочелвсе четыре страницы.

Когда он говорит, то улыбаются у него, как вообщеу насмешливых людей, одни только глаза и брови. Вглазах у него в это время нет ни ненависти, ни злости,но много остроты и той особой лисьей хитрости, ка-кую можно бывает подметить только у очень наблю-дательных людей. Если продолжать говорить об его

глазах, то я заметил еще одну их особенность. Когдаон принимает от Кати стакан, или выслушивает ее за-мечание, или провожает ее взглядом, когда она за-чем-нибудь ненадолго выходит из комнаты, то в еговзгляде я замечаю что-то кроткое, молящее, чистое…

Горничная убирает самовар и ставит на стол боль-шой кусок сыру, фрукты и бутылку крымского шампан-ского, довольно плохого вина, которое Катя полюби-ла, когда жила в Крыму. Михаил Федорович берет сэтажерки две колоды карт и раскладывает пасьянс.По его уверению, некоторые пасьянсы требуют боль-шой сообразительности и внимания, но тем не менеевсе-таки, раскладывая их, он не перестает развлекатьсебя разговором. Катя внимательно следит за его кар-тами и больше мимикой, чем словами, помогает ему.Вина за весь вечер она выпивает не больше двух рю-мок, я выпиваю четверть стакана; остальная часть бу-тылки приходится на долю Михаила Федоровича, ко-торый может пить много и никогда не пьянеет.

За пасьянсом мы решаем разные вопросы, преиму-щественно высшего порядка, причем больше всегодостается тому, что мы больше всего любим, то естьнауке.

– Наука, слава богу, отжила свой век, – говорит Ми-хаил Федорович с расстановкой. – Ее песня уже спе-та. Да-с. Человечество начинает уже чувствовать по-

требность заменить ее чем-нибудь другим. Вырослаона на почве предрассудков, вскормлена предрассуд-ками и составляет теперь такую же квинтэссенцию изпредрассудков, как ее отжившие бабушки: алхимия,метафизика и философия. И в самом деле, что онадала людям? Ведь между учеными европейцами и ки-тайцами, не имеющими у себя никаких наук, разницасамая ничтожная, чисто внешняя. Китайцы не зналинауки, но что они от этого потеряли?

– И мухи не знают науки, – говорю я, – но что жеиз этого?

– Вы напрасно сердитесь, Николай Степаныч.Я ведь это говорю здесь, между нами… Я осторож-

нее, чем вы думаете, и не стану говорить это публич-но, спаси бог! В массе живет предрассудок, что наукии искусства выше земледелия, торговли, выше реме-сел. Наша секта кормится этим предрассудком, и немне с вами разрушать его. Спаси бог!

За пасьянсом достается на орехи и молодежи.– Измельчала нынче наша публика, – вздыхает Ми-

хаил Федорович. – Не говорю уже об идеалах и про-чее, но хоть бы работать и мыслить умели толком! Вотуж именно: «Печально я гляжу на наше поколенье».

– Да, ужасно измельчали, – соглашается Катя. –Скажите, в последние пять – десять лет был ли у васхоть один выдающийся?

– Не знаю, как у других профессоров, но у себя что-то не помню.

– Я видела на своем веку много студентов и вашихмолодых ученых, много актеров… Что ж? Ни разу несподобилась встретиться не только с героем или с та-лантом, но даже просто с интересным человеком. Всесеро, бездарно, надуто претензиями…

Все эти разговоры об измельчании производят наменя всякий раз такое впечатление, как будто я неча-янно подслушал нехороший разговор о своей доче-ри. Мне обидно, что обвинения огульны и строятсяна таких давно избитых общих местах, таких жупелах,как измельчание, отсутствие идеалов или ссылка напрекрасное прошлое. Всякое обвинение, даже еслионо высказывается в дамском обществе, должно бытьформулировано с возможною определенностью, ина-че оно не обвинение, а пустое злословие, недостой-ное порядочных людей.

Я старик, служу уже тридцать лет, но не замечаюни измельчания, ни отсутствия идеалов и не нахожу,чтобы теперь было хуже, чем прежде. Мой швейцар,Николай, опыт которого в данном случае имеет своюцену, говорит, что нынешние студенты не лучше и нехуже прежних.

Если бы меня спросили, что мне не нравится в те-перешних моих учениках, то я ответил бы на это не

сразу и не много, но с достаточной определенностью.Недостатки их я знаю, и мне поэтому нет надобно-сти прибегать к туману общих мест. Мне не нравится,что они курят табак, употребляют спиртные напитки ипоздно женятся; что они беспечны и часто равнодуш-ны до такой степени, что терпят в своей среде голода-ющих и не платят долгов в общество вспомощество-вания студентам. Они не знают новых языков и непра-вильно выражаются по-русски; не дальше как вчерамой товарищ-гигиенист жаловался мне, что ему при-ходится читать вдвое больше, так как они плохо зна-ют физику и совершенно незнакомы с метеорологией.Они охотно поддаются влиянию писателей новейшеговремени, даже не лучших, но совершенно равнодуш-ны к таким классикам, как, например, Шекспир, МаркАврелий, Епиктет или Паскаль, и в этом неуменье от-личать большое от малого наиболее всего сказыва-ется их житейская непрактичность. Все затруднитель-ные вопросы, имеющие более или менее обществен-ный характер (например, переселенческий), они ре-шают подписными листами, но не путем научного ис-следования и опыта, хотя последний путь находитсяв полном их распоряжении и наиболее соответству-ет их назначению. Они охотно становятся ординато-рами, ассистентами, лаборантами, экстернами и гото-вы занимать эти места до сорока лет, хотя самосто-

ятельность, чувство свободы и личная инициатива внауке не меньше нужны, чем, например, в искусствеили торговле. У меня есть ученики и слушатели, нонет помощников и наследников, и потому я люблю ихи умиляюсь, но не горжусь ими. И т. д., и т. д.

Подобные недостатки, как бы много их ни было,могут породить пессимистическое или бранчивое на-строение только в человеке малодушном и робком.Все они имеют случайный, преходящий характер и на-ходятся в полной зависимости от жизненных условий;достаточно каких-нибудь десяти лет, чтобы они исчез-ли или уступили свое место другим, новым недостат-кам, без которых не обойтись и которые, в свою оче-редь, будут пугать малодушных. Студенческие грехидосаждают мне часто, но эта досада ничто в сравне-нии с тою радостью, какую я испытываю уже тридцатьлет, когда беседую с учениками, читаю им, пригляды-ваюсь к их отношениям и сравниваю их с людьми неих круга.

Михаил Федорович злословит, Катя слушает, и обане замечают, в какую глубокую пропасть мало-пома-лу втягивает их такое, по-видимому, невинное развле-чение, как осуждение ближних. Они не чувствуют, какпростой разговор постепенно переходит в глумлениеи в издевательство и как оба они начинают пускать вход даже клеветнические приемы.

– Уморительные попадаются субъекты, – говоритМихаил Федорович. – Вчера прихожу я к нашему Его-ру Петровичу и застаю там студиоза, из ваших же ме-диков, третьего курса, кажется. Лицо этакое… в доб-ролюбовском стиле, на лбу печать глубокомыслия.Разговорились. «Такие-то дела, говорю, молодой че-ловек. Читал я, говорю, что какой-то немец – забылего фамилию – добыл из человеческого мозга новыйалкалоид-идиотин». Что ж вы думаете? Поверил и да-же на лице своем уважение изобразил: знай, мол, на-ших! А то намедни прихожу я в театр. Сажусь. Как развпереди меня, в следующем ряду, сидят каких-то два:один «из насих» и, по-видимому, юрист, другой лохма-тый – медик. Медик пьян, как сапожник. На сцену –ноль внимания. Знай себе дремлет да носом клюет.Но как только какой-нибудь актер начнет громко чи-тать монолог или просто возвысит голос, мой медиквздрагивает, толкает своего соседа в бок и спраши-вает: «Что он говорит? Бла-а-родно?» – «Благород-но», – отвечает «из насих». «Брраво! – орет медик. –Бла-а-родно! Браво!» Он, видите ли, дубина пьяная,пришел в театр не за искусством, а за благородством.Ему благородство нужно.

А Катя слушает и смеется. Хохот у нее какой-тостранный: вдыхания быстро и ритмически правильночередуются с выдыханиями – похоже на то, как будто

она играет на гармонике, – и на лице при этом смеют-ся одни только ноздри. Я же падаю духом и не знаю,что говорить. Выйдя из себя, я вспыхиваю, вскакиваюс места и кричу:

– Замолчите, наконец! Что вы сидите тут, как двежабы, и отравляете воздух своими дыханиями? До-вольно!

И, не дождавшись, когда они кончат злословить, ясобираюсь уходить домой. Да уж и пора: одиннадца-тый час.

– А я еще посижу немножко, – говорит Михаил Фе-дорович. – Позволяете, Екатерина Владимировна?

– Позволяю, – отвечает Катя.– Bene.16 В таком случае прикажите подать еще бу-

тылочку.Оба провожают меня со свечами в переднюю, и, по-

ка я надеваю шубу, Михаил Федорович говорит:– В последнее время вы ужасно похудели и соста-

рились, Николай Степанович. Что с вами? Больны?– Да, болен немножко.– И не лечится… – угрюмо вставляет Катя.– Отчего же не лечитесь? Как можно так? Береже-

ного, милый человек, бог бережет. Кланяйтесь вашими извинитесь, что не бываю. На днях, перед отъездомза границу, приду проститься. Непременно! На буду-

16 Хорошо (лат.).

щей неделе уезжаю.Выхожу я от Кати раздраженный, напуганный раз-

говорами о моей болезни и недовольный собою. Я се-бя спрашиваю: в самом деле, не полечиться ли у ко-го-нибудь из товарищей? И тотчас же я воображаю,как товарищ, выслушав меня, отойдет молча к окну,подумает, потом обернется ко мне и, стараясь, чтобыя не прочел на его лице правды, скажет равнодушнымтоном: «Пока не вижу ничего особенного, но все-таки,коллега, я советовал бы вам прекратить занятия…» Иэто лишит меня последней надежды.

У кого нет надежд? Теперь, когда я сам ставлю се-бе диагноз и сам лечу себя, временами я надеюсь,что меня обманывает мое невежество, что я ошиба-юсь и насчет белка и сахара, которые нахожу у себя,и насчет сердца, и насчет тех отеков, которые уже двараза видел у себя по утрам; когда я с усердием ипо-хондрика перечитываю учебники терапии и ежеднев-но меняю лекарства, мне все кажется, что я набредуна что-нибудь утешительное. Мелко все это.

Покрыто ли небо тучами или сияют на нем луна извезды, я всякий раз, возвращаясь, гляжу на него идумаю о том, что скоро меня возьмет смерть. Каза-лось бы, в это время мысли мои должны быть глубоки,как небо, ярки, поразительны… Но нет! Я думаю о се-бе самом, о жене, Лизе, Гнеккере, о студентах, вооб-

ще о людях; думаю нехорошо, мелко, хитрю перед са-мим собою, и в это время мое миросозерцание можетбыть выражено словами, которые знаменитый Арак-чеев сказал в одном из своих интимных писем: «Всехорошее в свете не может быть без дурного, и всегдаболее худого, чем хорошего». То есть все гадко, недля чего жить, а те шестьдесят два года, которые ужепрожиты, следует считать пропащими. Я ловлю себяна этих мыслях и стараюсь убедить себя, что они слу-чайны, временны и сидят во мне не глубоко, но тотчасже я думаю:

«Если так, то зачем же каждый вечер тебя тянет ктем двум жабам?»

И я даю себе клятву больше никогда не ходить кКате, хотя и знаю, что завтра же опять пойду к ней.

Дергая у своей двери за звонок и потом идя вверхпо лестнице, я чувствую, что у меня уже нет семьи инет желания вернуть ее. Ясно, что новые, аракчеев-ские мысли сидят во мне не случайно и не времен-но, а владеют всем моим существом. С больною со-вестью, унылый, ленивый, едва двигая членами, точ-но во мне прибавилась тысяча пудов весу, я ложусь впостель и скоро засыпаю.

А потом – бессонница…

IV

Наступает лето, и жизнь меняется.В одно прекрасное утро входит ко мне Лиза и гово-

рит шутливым тоном:– Пойдемте, ваше превосходительство. Готово.Мое превосходительство ведут на улицу, сажают

на извозчика и везут. Я еду и от нечего делать чи-таю вывески справа налево. Из слова «трактир» вы-ходит «риткарт». Это годилось бы для баронской фа-милии: баронесса Риткарт. Далее еду по полю мимокладбища, которое не производит на меня ровно ни-какого впечатления, хотя я скоро буду лежать на нем;потом еду лесом и опять полем. Ничего интересного.После двухчасовой езды мое превосходительство ве-дут в нижний этаж дачи и помещают его в небольшой,очень веселенькой комнатке с голубыми обоями.

Ночью по-прежнему бессонница, но утром я уже небодрствую и не слушаю жены, а лежу в постели. Яне сплю, а переживаю сонливое состояние, полуза-бытье, когда знаешь, что не спишь, но видишь сны.В полдень я встаю и сажусь по привычке за свойстол, но уж не работаю, а развлекаю себя француз-скими книжками в желтых обложках, которые присы-лает мне Катя. Конечно, было бы патриотичнее чи-

тать русских авторов, но, признаться, я не питаю к нимособенного расположения. Исключая двух-трех ста-риков, вся нынешняя литература представляется мнене литературой, а в своем роде кустарным промыс-лом, существующим только для того, чтобы его поощ-ряли, но неохотно пользовались его изделиями. Са-мое лучшее из кустарных изделий нельзя назвать за-мечательным и нельзя искренно похвалить его без но;то же самое следует сказать и о всех тех литератур-ных новинках, которые я прочел в последние десять –пятнадцать лет: ни одной замечательной, и не обой-дешься без но. Умно, благородно, но неталантливо;талантливо, благородно, но неумно, или наконец – та-лантливо, умно, но неблагородно.

Я не скажу, чтобы французские книжки были и та-лантливы, и умны, и благородны. И они не удовлетво-ряют меня. Но они не так скучны, как русские, и в нихне редкость найти главный элемент творчества – чув-ство личной свободы, чего нет у русских авторов. Яне помню ни одной такой новинки, в которой автор спервой же страницы не постарался бы опутать себявсякими условностями и контрактами со своею сове-стью. Один боится говорить о голом теле, другой свя-зал себя по рукам и по ногам психологическим ана-лизом, третьему нужно «теплое отношение к челове-ку», четвертый нарочно целые страницы размазывает

описаниями природы, чтобы не быть заподозреннымв тенденциозности… Один хочет быть в своих произ-ведениях непременно мещанином, другой непремен-но дворянином и т. д. Умышленность, осторожность,себе на уме, но нет ни свободы, ни мужества писать,как хочется, а стало быть, нет и творчества.

Все это относится к так называемой изящной сло-весности.

Что же касается русских серьезных статей, напри-мер по социологии, по искусству и проч., то я не чи-таю их просто из робости. В детстве и в юности я по-чему-то питал страх к швейцарам и к театральнымкапельдинерам, и этот страх остался у меня до сихпор. Я и теперь боюсь их. Говорят, что кажется страш-ным только то, что непонятно. И в самом деле, оченьтрудно понять, отчего швейцары и капельдинеры такважны, надменны и величаво невежливы. Читая се-рьезные статьи, я чувствую точно такой же неопреде-ленный страх. Необычайная важность, игривый гене-ральский тон, фамильярное обращение с иностран-ными авторами, уменье с достоинством переливатьиз пустого в порожнее – все это для меня непонятно,страшно и все это непохоже на скромность и джентль-менски-покойный тон, к которым я привык, читая на-ших писателей-врачей и естественников. Не толькостатьи, но мне тяжело читать даже переводы, кото-

рые делают или редактируют русские серьезные лю-ди. Чванный, благосклонный тон предисловий, изоби-лие примечаний от переводчика, мешающих мне со-средоточиться, знаки вопроса и sic17 в скобках, раз-бросанные щедрым переводчиком по всей статье иликниге, представляются мне покушением и на личностьавтора, и на мою читательскую самостоятельность.

Как-то раз я был приглашен экспертом в окружнойсуд; в антракте один из моих товарищей-экспертов об-ратил мое внимание на грубое отношение прокурорак подсудимым, среди которых были две интеллигент-ные женщины. Мне кажется, я нисколько не преувели-чил, ответив товарищу, что это отношение не грубеетех, какие существуют у авторов серьезных статейдруг к другу. В самом деле, эти отношения так грубы,что о них можно говорить только с тяжелым чувством.Друг к другу и к тем писателям, которых они критику-ют, относятся они или излишне почтительно, не щадясвоего достоинства, или же, наоборот, третируют ихгораздо смелее, чем я в этих записках и мыслях сво-его будущего зятя Гнеккера. Обвинения в невменяе-мости, в нечистоте намерений и даже во всякого родауголовщине составляют обычное украшение серьез-ных статей. А это уж, как любят выражаться в своих

17 Так (лат.).

статейках молодые врачи, ultima ratio!18 Такие отноше-ния неминуемо должны отражаться на нравах моло-дого поколения пишущих, и поэтому я нисколько неудивляюсь, что в тех новинках, какие приобрела в по-следние десять – пятнадцать лет наша изящная сло-весность, герои пьют много водки, а героини недоста-точно целомудренны.

Я читаю французские книжки и поглядываю на ок-но, которое открыто; мне видны зубцы моего палисад-ника, два-три тощих деревца, а там дальше за пали-садником дорога, поле, потом широкая полоса хвой-ного леса. Часто я любуюсь, как какие-то мальчик идевочка, оба беловолосые и оборванные, карабкают-ся на палисадник и смеются над моей лысиной. Вих блестящих глазенках я читаю: «Гляди, плешивый!»Это едва ли не единственные люди, которым нет ни-какого дела ни до моей известности, ни до чина.

Посетители теперь бывают у меня не каждый день.Упомяну только о посещениях Николая и Петра Иг-натьевича. Николай приходит обыкновенно ко мне попраздникам, как будто за делом, но больше затем,чтоб повидаться. Приходит он сильно навеселе, чегос ним никогда не бывает зимою.

– Что скажешь? – спрашиваю я, выходя к нему всени.

18 Последний довод! (лат.)

– Ваше превосходительство! – говорит он, прижи-мая руку к сердцу и глядя на меня с восторгом влюб-ленного. – Ваше превосходительство! Накажи менябог! Убей гром на этом месте! Гаудеамус игитур юве-нестус!19

И он жадно целует меня в плечи, в рукава, в пуго-вицы.

– Все у нас там благополучно? – спрашиваю я его.– Ваше превосходительство! Как перед истинным…Он не перестает божиться без всякой надобности,

скоро наскучает мне, и я отсылаю его в кухню, где емуподают обедать. Петр Игнатьевич приезжает ко мнетоже по праздникам специально затем, чтобы прове-дать и поделиться со мною мыслями. Сидит он у меняобыкновенно около стола, скромный, чистенький, рас-судительный, не решаясь положить ногу на ногу илиоблокотиться о стол; и все время он тихим, ровнымголоском, гладко и книжно рассказывает мне разные,по его мнению, очень интересные и пикантные ново-сти, вычитанные им из журналов и книжек. Все эти но-вости похожи одна на другую и сводятся к такому ти-пу: один француз сделал открытие, другой – немец –уличил его, доказав, что это открытие было сделаноеще в 1870 году каким-то американцем, а третий – то-

19 Искаженное начало старинной студенческой песни: «Gau-deamusigitur, juvenes dum sumus» – «Будем веселиться, пока молоды» (лат.).

же немец – перехитрил обоих, доказав им, что оба ониопростоволосились, приняв под микроскопом шарикивоздуха за темный пигмент. Петр Игнатьевич, даже ко-гда хочет рассмешить меня, рассказывает длинно, об-стоятельно, точно защищает диссертацию, с подроб-ным перечислением литературных источников, кото-рыми он пользовался, стараясь не ошибиться ни вчислах, ни в номерах журналов, ни в именах, причемговорит не просто Пти, а непременно Жан-Жак Пти.Случается, что он остается у нас обедать, и тогда впродолжение всего обеда он рассказывает все те жепикантные истории, наводящие уныние на всех обе-дающих. Если Гнеккер и Лиза заводят при нем речь офугах и контрапунктах, о Брамсе и Бахе, то он скром-но потупляет взоры и конфузится; ему стыдно, что вприсутствии таких серьезных людей, как я и он, гово-рят о таких пошлостях.

При теперешнем моем настроении достаточно пя-ти минут, чтобы он надоел мне так, как будто я вижу ислушаю его уже целую вечность. Я ненавижу беднягу.От его тихого, ровного голоса и книжного языка я чах-ну, от рассказов тупею… Он питает ко мне самые хо-рошие чувства и говорит со мною только для того, что-бы доставить мне удовольствие, а я плачу ему тем,что в упор гляжу на него, точно хочу его загипнотизи-ровать и думаю: «Уйди, уйди, уйди…» Но он не под-

дается мысленному внушению и сидит, сидит, сидит…

Пока он сидит у меня, я никак не могу отделатьсяот мысли: «Очень возможно, что, когда я умру, его на-значат на мое место», – и моя бедная аудитория пред-ставляется мне оазисом, в котором высох ручей, и яс Петром Игнатьевичем нелюбезен, молчалив, угрюм,как будто в подобных мыслях виноват он, а не я сам.Когда он начинает, по обычаю, превозносить немец-ких ученых, я уж не подшучиваю добродушно, какпрежде, а угрюмо бормочу:

– Ослы ваши немцы…Это похоже на то, как покойный профессор Ники-

та Крылов, купаясь однажды с Пироговым в Ревеле ирассердившись на воду, которая была очень холодна,выбранился: «Подлецы немцы!» Веду я себя с Пет-ром Игнатьевичем дурно, и только когда он уходит и явижу, как в окне за палисадником мелькает его сераяшляпа, мне хочется окликнуть его и сказать: «Прости-те меня, голубчик!»

Обед у нас проходит скучнее, чем зимою. Тот жеГнеккер, которого я теперь ненавижу и презираю, обе-дает у меня почти каждый день. Прежде я терпел егоприсутствие молча, теперь же я отпускаю по его ад-ресу колкости, заставляющие краснеть жену и Лизу.Увлекшись злым чувством, я часто говорю просто глу-

пости и не знаю, зачем говорю их. Так случилось од-нажды, я долго глядел с презрением на Гнеккера и нис того ни с сего выпалил:

Орлам случается и ниже кур спускаться,Но курам никогда до облак не подняться…

И досаднее всего, что курица Гнеккер оказывает-ся гораздо умнее орла-профессора. Зная, что жена идочь на его стороне, он держится такой тактики: от-вечает на мои колкости снисходительным молчанием(спятил, мол, старик – что с ним разговаривать?) илиже добродушно подшучивает надо мной. Нужно удив-ляться, до какой степени может измельчать человек!Я в состоянии в продолжение всего обеда мечтать отом, как Гнеккер окажется авантюристом, как Лиза ижена поймут свою ошибку и как я буду дразнить их, –и подобные нелепые мечты в то время, когда одноюногой я стою уже в могиле!

Бывают теперь и недоразумения, о которых япрежде имел понятие только понаслышке. Как мне нисовестно, но опишу одно из них, случившееся на дняхпосле обеда.

Я сижу у себя в комнате и курю трубочку. Входит,по обыкновению, жена, садится и начинает говорить отом, что хорошо бы теперь, пока тепло и есть свобод-

ное время, съездить в Харьков и разузнать там, чтоза человек наш Гнеккер.

– Хорошо, съезжу… – соглашаюсь я.Жена, довольная мною, встает и идет к двери, но

тотчас же возвращается и говорит:– Кстати, еще одна просьба. Я знаю, ты рассер-

дишься, но моя обязанность предупредить тебя… Из-вини, Николай Степаныч, но все наши знакомые и со-седи стали уж поговаривать о том, что ты очень ча-сто бываешь у Кати. Она умная, образованная, я неспорю, с ней приятно провести время, но в твои годыи с твоим общественным положением как-то, знаешь,странно находить удовольствие в ее обществе… К то-му же у нее такая репутация, что…

Вся кровь вдруг отливает от моего мозга, из глазсыплются искры, я вскакиваю и, схватив себя за голо-ву, топоча ногами, кричу не своим голосом:

– Оставьте меня! Оставьте меня! Оставьте!Вероятно, лицо мое ужасно, голос странен, пото-

му что жена вдруг бледнеет и громко вскрикивает ка-ким-то тоже не своим, отчаянным голосом. На нашкрик вбегают Лиза, Гнеккер, потом Егор…

– Оставьте меня! – кричу я. – Вон! Оставьте!Ноги мои немеют, точно их нет совсем, я чувствую,

как падаю на чьи-то руки, потом недолго слышу плач ипогружаюсь в обморок, который длится часа два-три.

Теперь о Кате. Она бывает у меня каждый день пе-ред вечером, и этого, конечно, не могут не заметитьни соседи, ни знакомые. Она приезжает на минутку иувозит меня с собой кататься. У нее своя лошадь и но-венький шарабан, купленный этим летом. Вообще жи-вет она на широкую ногу: наняла дорогую дачу-особ-няк с большим садом и перевезла в нее всю свою го-родскую обстановку, имеет двух горничных, кучера…Часто я спрашиваю ее:

– Катя, чем ты будешь жить, когда промотаешь от-цовские деньги?

– Там увидим, – отвечает она.– Эти деньги, мой друг, заслуживают более серьез-

ного отношения к ним. Они нажиты хорошим челове-ком, честным трудом.

– Об этом вы уже говорили мне. Знаю.Сначала мы едем по полю, потом по хвойному лесу,

который виден из моего окна. Природа по-прежнемукажется мне прекрасною, хотя бес и шепчет мне, чтовсе эти сосны и ели, птицы и белые облака на небечерез три или четыре месяца, когда я умру, не заметятмоего отсутствия. Кате нравится править лошадью иприятно, что погода хороша и что я сижу рядом с нею.Она в духе и не говорит резкостей.

– Вы очень хороший человек, Николай Степаныч, –говорит она. – Вы редкий экземпляр, и нет такого акте-

ра, который сумел бы сыграть вас. Меня или, напри-мер, Михаила Федорыча сыграет даже плохой актер,а вас никто. И я вам завидую, страшно завидую! Ведьчто я изображаю из себя? Что?

Она с минуту думает и спрашивает меня:– Николай Степаныч, ведь я отрицательное явле-

ние? Да?– Да, – отвечаю я.– Гм… Что же мне делать?Что ответить ей? Легко сказать «трудись», или

«раздай свое имущество бедным», или «познай само-го себя», и потому, что это легко сказать, я не знаю,что ответить.

Мои товарищи терапевты, когда учат лечить, сове-туют «индивидуализировать каждый отдельный слу-чай». Нужно послушаться этого совета, чтобы убе-диться, что средства, рекомендуемые в учебниках засамые лучшие и вполне пригодные для шаблона, ока-зываются совершенно негодными в отдельных случа-ях. То же самое и в нравственных недугах.

Но ответить что-нибудь нужно, и я говорю:– У тебя, мой друг, слишком много свободного вре-

мени. Тебе необходимо заняться чем-нибудь. В са-мом деле, отчего бы тебе опять не поступить в актри-сы, если есть призвание?

– Не могу.

– Тон и манера у тебя таковы, как будто ты жерт-ва. Это мне не нравится, друг мой. Сама ты винова-та. Вспомни, ты начала с того, что рассердилась налюдей и на порядки, но ничего не сделала, чтобы теи другие стали лучше. Ты не боролась со злом, а уто-милась, и ты жертва не борьбы, а своего бессилия.Ну, конечно, тогда ты была молода, неопытна, теперьже все может пойти иначе. Право, поступай! Будешьты трудиться, служить святому искусству…

– Не лукавьте, Николай Степаныч, – перебиваетменя Катя. – Давайте раз навсегда условимся: будемговорить об актерах, об актрисах, писателях, но оста-вим в покое искусство. Вы прекрасный, редкий чело-век, но не настолько понимаете искусство, чтобы посовести считать его святым. К искусству у вас нет ничутья, ни слуха. Всю жизнь вы были заняты, и вамнекогда было приобретать это чутье. Вообще… я нелюблю этих разговоров об искусстве! – продолжаетона нервно. – Не люблю! И так уж опошлили его, бла-годарю покорно!

– Кто опошлил?– Те опошлили его пьянством, газеты – фамильяр-

ным отношением, умные люди – философией.– Философия тут ни при чем.– При чем. Если кто философствует, то это значит,

что он не понимает.

Чтобы дело не дошло до резкостей, я спешу пере-менить разговор и потом долго молчу. Только когда мывыезжаем из леса и направляемся к Катиной даче, явозвращаюсь к прежнему разговору и спрашиваю:

– Ты все-таки не ответила мне: отчего ты не хочешьидти в актрисы?

– Николай Степаныч, это, наконец, жестоко! –вскрикивает она и вдруг вся краснеет. – Вам хочется,чтобы я вслух сказала правду? Извольте, если это…это вам нравится! Таланта у меня нет! Таланта нет и…и много самолюбия! Вот!

Сделав такое признание, она отворачивает от менялицо и, чтобы скрыть дрожь в руках, сильно дергаетза вожжи.

Подъезжая к ее даче, мы уже издали видим Михаи-ла Федоровича, который гуляет около ворот и нетер-пеливо поджидает нас.

– Опять этот Михаил Федорыч! – говорит Катя с до-садой. – Уберите его от меня, пожалуйста! Надоел,выдохся… Ну его!

Михаилу Федоровичу давно уже нужно ехать за гра-ницу, но он каждую неделю откладывает свой отъезд.В последнее время с ним произошли кое-какие пере-мены: он как-то осунулся, стал хмелеть от вина, чегос ним раньше никогда не бывало, и его черные бро-ви начинают седеть. Когда наш шарабан останавли-

вается у ворот, он не скрывает своей радости и свое-го нетерпения. Он суетливо высаживает Катю и меня,торопится задавать вопросы, смеется, потирает руки,и то кроткое, молящееся, чистое, что я прежде заме-чал только в его взгляде, теперь разлито по всему еголицу. Он радуется, и в то же время ему стыдно сво-ей радости, стыдно этой привычки бывать у Кати каж-дый вечер, и он находит нужным мотивировать свойприезд какою-нибудь очевидною нелепостью вроде:«Ехал мимо по делу и дай, думаю, заеду на минуту».

Все трое мы идем в комнаты; сначала пьем чай,потом на столе появляются давно знакомые мне двеколоды карт, большой кусок сыру, фрукты и бутылкакрымского шампанского. Темы для разговоров у насне новы, всё те же, что были и зимою. Достается и уни-верситету, и студентам, и литературе, и театру; воз-дух от злословия становится гуще, душнее, и отрав-ляют его своими дыханиями уже не две жабы, какзимою, а целых три. Кроме бархатного, баритонногосмеха и хохота, похожего на гармонику, горничная, ко-торая служит нам, слышит еще неприятный, дребез-жащий смех, каким в водевилях смеются генералы:хе-хе-хе…

V

Бывают страшные ночи с громом, молнией, дождеми ветром, которые в народе называют воробьиными.Одна точно такая же воробьиная ночь была и в моейличной жизни…

Я просыпаюсь после полуночи и вдруг вскакиваю спостели. Мне почему-то кажется, что я сейчас внезап-но умру. Почему кажется? В теле нет ни одного такогоощущения, которое указывало бы на скорый конец, нодушу мою гнетет такой ужас, как будто я вдруг увиделгромадное зловещее зарево.

Я быстро зажигаю огонь, пью воду прямо из графи-на, потом спешу к открытому окну. Погода на дворевеликолепная. Пахнет сеном и чем-то еще очень хо-рошим. Видны мне зубцы палисадника, сонные, то-щие деревца у окна, дорога, темная полоса леса; нанебе спокойная, очень яркая луна и ни одного облака.Тишина, не шевельнется ни один лист. Мне кажется,что все смотрит на меня и прислушивается, как я будуумирать…

Жутко. Закрываю окно и бегу к постели. Щупаю усебя пульс и, не найдя на руке, ищу его в висках, по-том в подбородке и опять на руке, и все это у меня хо-лодно, склизко от пота. Дыхание становится все чаще

и чаще, тело дрожит, все внутренности в движении, налице и на лысине такое ощущение, как будто на нихсадится паутина.

Что делать? Позвать семью? Нет, не нужно. Я непонимаю, что будут делать жена и Лиза, когда войдутко мне.

Я прячу голову под подушку, закрываю глаза и жду,жду… Спине моей холодно, она точно втягиваетсявовнутрь, и такое у меня чувство, как будто смерть по-дойдет ко мне непременно сзади, потихоньку…

– Киви-киви! – раздается вдруг писк в ночной тиши-не, и я не знаю, где это: в моей груди или на улице?

– Киви-киви!Боже мой, как страшно! Выпил бы еще воды, но уж

страшно открыть глаза и боюсь поднять голову. Ужасу меня безотчетный, животный, и я никак не могу по-нять, отчего мне страшно: оттого ли, что хочется жить,или оттого, что меня ждет новая, еще не изведаннаяболь?

Наверху за потолком кто-то не то стонет, не то сме-ется… Прислушиваюсь. Немного погодя на лестни-це раздаются шаги. Кто-то торопливо идет вниз, по-том опять наверх. Через минуту шаги опять раздают-ся внизу; кто-то останавливается около моей двери иприслушивается.

– Кто там? – кричу я.

Дверь отворяется, я смело открываю глаза и вижужену. Лицо у нее бледно и глаза заплаканы.

– Ты не спишь, Николай Степаныч? – спрашиваетона.

– Что тебе?– Ради бога, сходи к Лизе и посмотри на нее. С ней

что-то делается…– Хорошо… с удовольствием… – бормочу я, очень

довольный тем, что я не один. – Хорошо… Сию мину-ту.

Я иду за своей женой, слушаю, что она говорит мне,и ничего не понимаю от волнения. По ступеням лест-ницы прыгают светлые пятна от ее свечи, дрожат на-ши длинные тени, ноги мои путаются в полах халата, язадыхаюсь, и мне кажется, что за мной что-то гонитсяи хочет схватить меня за спину. «Сейчас умру здесь,на этой лестнице, – думаю я. – Сейчас…» Но вот ми-новали лестницу, темный коридор с итальянским ок-ном и входим в комнату Лизы. Она сидит на постелив одной сорочке, свесив босые ноги, и стонет.

– Ах, боже мой… ах, боже мой! – бормочет она,жмурясь от нашей свечи. – Не могу, не могу…

– Лиза, дитя мое, – говорю я. – Что с тобой?Увидев меня, она вскрикивает и бросается мне на

шею.– Папа мой добрый… – рыдает она, – папа мой хо-

роший… Крошечка мой, миленький… Я не знаю, чтосо мною… Тяжело!

Она обнимает меня, целует и лепечет ласкатель-ные слова, какие я слышал от нее, когда она былаеще ребенком.

– Успокойся, дитя мое, бог с тобой, – говорю я. – Ненужно плакать. Мне самому тяжело.

Я стараюсь укрыть ее, жена дает ей пить, и оба мыбеспорядочно толчемся около постели; своим плечомя толкаю ее в плечо, и в это время мне вспоминается,как мы когда-то вместе купали наших детей.

– Да помоги же ей, помоги! – умоляет жена. – Сде-лай что-нибудь!

Что же я могу сделать? Ничего не могу. На душе удевочки какая-то тяжесть, но я ничего не понимаю, незнаю и могу только бормотать:

– Ничего, ничего… Это пройдет… Спи, спи…Как нарочно, в нашем дворе раздается вдруг соба-

чий вой, сначала тихий и нерешительный, потом гром-кий, в два голоса. Я никогда не придавал значения та-ким приметам, как вой собак или крик сов, но теперьсердце мое мучительно сжимается, и я спешу объяс-нить себе этот вой.

«Пустяки… – думаю я. – Влияние одного организмана другой. Мое сильное нервное напряжение переда-лось жене, Лизе, собаке, вот и все… Этой передачей

объясняются предчувствия, предвидения…»Когда я немного погодя возвращаюсь к себе в ком-

нату, чтобы написать для Лизы рецепт, я уж не думаюо том, что скоро умру, но просто на душе тяжко, нудно,так что даже жаль, что я не умер внезапно. Долго ястою среди комнаты неподвижно и придумываю, чтобы такое прописать для Лизы, но стоны за потолкомумолкают, и я решаю ничего не прописывать и все-та-ки стою…

Тишина мертвая, такая тишина, что, как выразилсякакой-то писатель, даже в ушах звенит. Время идетмедленно, полосы лунного света на подоконнике неменяют своего положения, точно застыли… Рассветеще не скоро.

Но вот в палисаднике скрипит калитка, кто-то кра-дется и, отломив от одного из тощих деревец ветку,осторожно стучит ею по окну.

– Николай Степаныч! – слышу я шепот. – НиколайСтепаныч!

Я отворяю окно, и мне кажется, что я вижу сон:под окном, прижавшись к стене, стоит женщина в чер-ном платье, ярко освещенная луной, и глядит на менябольшими глазами. Лицо ее бледно, строго и фанта-стично от луны, как мраморное, подбородок дрожит.

– Это я… – говорит она. – Я… Катя!При лунном свете все женские глаза кажутся боль-

шими и черными, люди выше и бледнее, и потому, ве-роятно, я не узнал ее в первую минуту.

– Что тебе?– Простите, – говорит она. – Мне вдруг почему-то

стало невыносимо тяжело… Я не выдержала и поеха-ла сюда… У вас в окно свет, и… и я решила посту-чать… Извините… Ах, если б вы знали, как мне былотяжело! Что вы сейчас делаете?

– Ничего… Бессонница.– У меня какое-то предчувствие было. Впрочем, пу-

стяки.Брови ее поднимаются, глаза блестят от слез, и все

лицо озаряется, как светом, знакомым, давно не ви-данным выражением доверчивости.

– Николай Степаныч! – говорит она умоляюще, про-тягивая ко мне обе руки. – Дорогой мой, прошу вас…умоляю… Если вы не презираете моей дружбы и ува-жения к вам, то согласитесь на мою просьбу!

– Что такое?– Возьмите от меня мои деньги!– Ну, вот еще что выдумала! На что мне твои день-

ги?– Вы поедете куда-нибудь лечиться… Вам нужно

лечиться. Возьмете? Да? Голубчик, да?Она жадно всматривается в мое лицо и повторяет:– Да? Возьмете?

– Нет, мой друг, не возьму… – говорю я. – Спасибо.Она поворачивается ко мне спиной и поникает го-

ловой. Вероятно, я отказал ей таким тоном, которыйне допускал дальнейших разговоров о деньгах.

– Поезжай домой спать, – говорю я. – Завтра уви-димся.

– Значит, вы не считаете меня своим другом? –спрашивает она уныло.

– Я этого не говорю. Но деньги твои теперь для ме-ня бесполезны.

– Извините… – говорит она, понизив голос на целуюоктаву. – Я понимаю вас… Одолжаться у такого че-ловека, как я… у отставной актрисы… Впрочем, про-щайте…

И она уходит так быстро, что я не успеваю даже ска-зать ей прощай.

VI

Я в Харькове.Так как бороться с теперешним моим настроением

было бы бесполезно, да и не в моих силах, то я ре-шил, что последние дни моей жизни будут безупречныхотя с формальной стороны; если я не прав по отно-шению к своей семье, что я отлично сознаю, то будустараться делать так, как она хочет. В Харьков ехать,так в Харьков. К тому же в последнее время я так рав-нодушен ко всему, что мне положительно все равно,куда ни ехать, в Харьков, в Париж ли, или в Бердичев.

Приехал я сюда часов в двенадцать дня и остано-вился в гостинице, недалеко от собора. В вагоне ме-ня укачало, продуло сквозняками, и теперь я сижу накровати, держусь за голову и жду tic’a. Надо бы сего-дня же поехать к знакомым профессорам, да нет охо-ты и силы.

Входит коридорный лакей-старик и спрашивает,есть ли у меня постельное белье. Я задерживаю егоминут на пять и задаю ему несколько вопросов насчетГнеккера, ради которого я приехал сюда. Лакей оказы-вается уроженцем Харькова, знает этот город как своипять пальцев, но не помнит ни одного такого дома,который носил бы фамилию Гнеккера. Расспрашиваю

насчет имений – то же самое.В коридоре часы бьют час, потом два, потом три…

Последние месяцы моей жизни, пока я жду смерти,кажутся мне гораздо длиннее всей моей жизни. И ни-когда раньше я не умел так мириться с медленностиювремени, как теперь. Прежде, бывало, когда ждешьна вокзале поезда или сидишь на экзамене, четвертьчаса кажутся вечностью, теперь же я могу всю ночьсидеть неподвижно на кровати и совершенно равно-душно думать о том, что завтра будет такая же длин-ная, бесцветная ночь, и послезавтра…

В коридоре бьет пять часов, шесть, семь… Стано-вится темно.

В щеке тупая боль – это начинается tic. Чтобы за-нять себя мыслями, я становлюсь на прежнюю своюточку зрения, когда не был равнодушен, и спрашиваю:зачем я, знаменитый человек, тайный советник, сижув этом маленьком нумере, на этой кровати с чужим се-рым одеялом? Зачем я гляжу на этот дешевый жестя-ной рукомойник и слушаю, как в коридоре дребезжатдрянные часы? Разве все это достойно моей славы имоего высокого положения среди людей? И на эти во-просы я отвечаю себе усмешкой. Смешна мне моя на-ивность, с какою я когда-то в молодости преувеличи-вал значение известности и того исключительного по-ложения, каким будто бы пользуются знаменитости. Я

известен, мое имя произносится с благоговением, мойпортрет был и в «Ниве» и во «Всемирной иллюстра-ции», свою биографию я читал даже в одном немец-ком журнале – и что же из этого? Сижу я один-одине-шенек в чужом городе, на чужой кровати, тру ладоньюсвою больную щеку… Семейные дрязги, немилосер-дие кредиторов, грубость железнодорожной прислуги,неудобства паспортной системы, дорогая и нездоро-вая пища в буфетах, всеобщее невежество и грубостьв отношениях – все это и многое другое, что было быслишком долго перечислять, касается меня не менее,чем любого мещанина, известного только своему пе-реулку. В чем же выражается исключительность мое-го положения? Допустим, что я знаменит тысячу раз,что я герой, которым гордится моя родина; во всех га-зетах пишут бюллетени о моей болезни, по почте идутуже ко мне сочувственные адреса от товарищей, уче-ников и публики, но все это не помешает мне умеретьна чужой кровати, в тоске, в совершенном одиноче-стве… В этом, конечно, никто не виноват, но, грешныйчеловек, не люблю я своего популярного имени. Мнекажется, как будто оно меня обмануло.

Часов в десять я засыпаю и, несмотря на tic, сплюкрепко и спал бы долго, если бы меня не разбудили.

В начале второго часа вдруг раздается стук в дверь.– Кто там?

– Телеграмма!– Могли бы и завтра, – сержусь я, получая от кори-

дорного телеграмму. – Теперь уж я не усну в другойраз.

– Виноват-с. У вас огонь горит, я думал, что вы неспите.

Я распечатываю телеграмму и прежде всего гляжуна подпись: от жены. Что ей нужно?

«Вчера Гнеккер тайно обвенчался с Лизой. Возвра-тись».

Я читаю эту телеграмму и пугаюсь ненадолго. Пу-гает меня не поступок Лизы и Гнеккера, а мое равно-душие, с каким я встречаю известие об их свадьбе.Говорят, что философы и истинные мудрецы равно-душны. Неправда, равнодушие – это паралич души,преждевременная смерть.

Опять ложусь я в постель и начинаю придумывать,какими бы занять себя мыслями. О чем думать? Ка-жется, все уж передумано и ничего нет такого, что бы-ло бы теперь способно возбудить мою мысль.

Когда рассветает, я сижу в постели, обняв рукамиколена, и от нечего делать стараюсь познать самогосебя. «Познай самого себя» – прекрасный и полезныйсовет; жаль только, что древние не догадались ука-зать способ, как пользоваться этим советом.

Когда мне прежде приходила охота понять кого-ни-

будь или себя, то я принимал во внимание не поступ-ки, в которых все условно, а желания. Скажи мне, чеготы хочешь, и я скажу, кто ты.

И теперь я экзаменую себя: чего я хочу?Я хочу, чтобы наши жены, дети, друзья, ученики лю-

били в нас не имя, не фирму и не ярлык, а обыкновен-ных людей. Еще что? Я хотел бы иметь помощников инаследников. Еще что? Хотел бы проснуться лет че-рез сто и хоть одним глазом взглянуть, что будет с на-укой. Хотел бы еще пожить лет десять… Дальше что?

А дальше ничего. Я думаю, долго думаю и ничего немогу еще придумать. И сколько бы я ни думал и кудабы ни разбрасывались мои мысли, для меня ясно, чтов моих желаниях нет чего-то главного, чего-то оченьважного. В моем пристрастии к науке, в моем желаниижить, в этом сидении на чужой кровати и в стремле-нии познать самого себя, во всех мыслях, чувствах ипонятиях, какие я составляю обо всем, нет чего-то об-щего, что связывало бы все это в одно целое. Каждоечувство и каждая мысль живут во мне особняком, иво всех моих суждениях о науке, театре, литературе,учениках и во всех картинках, которые рисует мое во-ображение, даже самый искусный аналитик не найдеттого, что называется общей идеей или богом живогочеловека.

А коли нет этого, то, значит, нет и ничего.

При такой бедности достаточно было серьезногонедуга, страха смерти, влияния обстоятельств и лю-дей, чтобы все то, что я прежде считал своим миро-воззрением и в чем видел смысл и радость своей жиз-ни, перевернулось вверх дном и разлетелось в кло-чья. Ничего же поэтому нет удивительного, что по-следние месяцы своей жизни я омрачил мыслями ичувствами, достойными раба и варвара, что теперь яравнодушен и не замечаю рассвета. Когда в челове-ке нет того, что выше и сильнее всех внешних влия-ний, то, право, достаточно для него хорошего насмор-ка, чтобы потерять равновесие и начать видеть в каж-дой птице сову, в каждом звуке слышать собачий вой.И весь его пессимизм или оптимизм с его великими ималыми мыслями в это время имеют значение толькосимптома, и больше ничего.

Я побежден. Если так, то нечего же продолжать ещедумать, нечего разговаривать. Буду сидеть и молчаждать, что будет.

Утром коридорный приносит мне чай и нумер мест-ной газеты. Машинально я прочитываю объявлениена первой странице, передовую, выдержки из газет ижурналов, хронику… Между прочим в хронике я на-хожу такое известие: «Вчера с курьерским поездомприбыл в Харьков наш известный ученый, заслужен-ный профессор Николай Степанович такой-то и оста-

новился в такой-то гостинице».Очевидно, громкие имена создаются для того, что-

бы жить особняком, помимо тех, кто их носит. Теперьмое имя безмятежно гуляет по Харькову; месяца че-рез три оно, изображенное золотыми буквами на мо-гильном памятнике, будет блестеть, как самое солн-це, – и это в то время, когда я буду уж покрыт мохом…

Легкий стук в дверь. Кому-то я нужен.– Кто там? Войдите!Дверь отворяется, и я, удивленный, делаю шаг на-

зад и спешу запахнуть полы своего халата. Передомной стоит Катя.

– Здравствуйте, – говорит она, тяжело дыша отходьбы по лестнице. – Не ожидали? Я тоже… тожесюда приехала.

Она садится и продолжает, заикаясь и не глядя наменя:

– Что же вы не здороваетесь? Я тоже приехала…сегодня… Узнала, что вы в этой гостинице, и пришлак вам.

– Очень рад видеть тебя, – говорю я, пожимая пле-чами, – но я удивлен… Ты точно с неба свалилась.Зачем ты здесь?

– Я? Так… просто взяла и приехала.Молчание. Вдруг она порывисто встает и идет ко

мне.

– Николай Степаныч! – говорит она, бледнея и сжи-мая на груди руки. – Николай Степаныч! Я не могудольше так жить! Не могу! Ради истинного Бога, ска-жите скорее, сию минуту: что мне делать? Говорите,что мне делать?

– Что же я могу сказать? – недоумеваю я. – Ничегоя не могу.

– Говорите же, умоляю вас! – продолжает она, за-дыхаясь и дрожа всем телом. – Клянусь вам, что я немогу дольше так жить! Сил моих нет!

Она падает на стул и начинает рыдать. Она закину-ла назад голову, ломает руки, топочет ногами; шляпкаее свалилась с головы и болтается на резинке, при-ческа растрепалась.

– Помогите мне! Помогите! – умоляет она. – Не могуя дольше!

Она достает из своей дорожной сумочки платок ивместе с ним вытаскивает несколько писем, которыес ее колен падают на пол. Я подбираю их с полу ина одном из них узнаю почерк Михаила Федоровича инечаянно прочитываю кусочек какого-то слова «стра-сти…».

– Ничего я не могу сказать тебе, Катя, – говорю я.– Помогите! – рыдает она, хватая меня за руку и це-

луя ее. – Ведь вы мой отец, мой единственный друг!Ведь вы умны, образованны, долго жили! Вы были

учителем! Говорите же: что мне делать?– По совести, Катя: не знаю…Я растерялся, сконфужен, тронут рыданиями и ед-

ва стою на ногах.– Давай, Катя, завтракать, – говорю я, натянуто улы-

баясь. – Будет плакать.И тотчас же я прибавляю упавшим голосом:– Меня скоро не станет, Катя…– Хоть одно слово, хоть одно слово! – плачет она,

протягивая ко мне руки. – Что мне делать?– Чудачка, право… – бормочу я. – Не понимаю! Та-

кая умница и вдруг – на тебе! расплакалась…Наступает молчание. Катя поправляет прическу,

надевает шляпу, потом комкает письма и сует их в су-мочку – и все это молча и не спеша. Лицо, грудь и пер-чатки у нее мокры от слез, но выражение лица ужесухо, сурово… Я гляжу на нее, и мне стыдно, что ясчастливее ее. Отсутствие того, что товарищи-фило-софы называют общей идеей, я заметил в себе толь-ко незадолго перед смертью, на закате своих дней, аведь душа этой бедняжки не знала и не будет знатьприюта всю жизнь, всю жизнь!

– Давай, Катя, завтракать, – говорю я.– Нет, благодарю, – отвечает она холодно.Еще одна минута проходит в молчании.– Не нравится мне Харьков, – говорю я. – Серо уж

очень. Какой-то серый город.– Да, пожалуй… Некрасивый… Я ненадолго сюда…

Мимоездом. Сегодня же уеду.– Куда?– В Крым… то есть на Кавказ.– Так. Надолго?– Не знаю.Катя встает и, холодно улыбнувшись, не глядя на

меня, протягивает мне руку.Мне хочется спросить: «Значит, на похоронах у ме-

ня не будешь?» Но она не глядит на меня, рука унее холодная, словно чужая. Я молча провожаю ее додверей… Вот она вышла от меня, идет по длинномукоридору, не оглядываясь. Она знает, что я гляжу ейвслед, и, вероятно, на повороте оглянется.

Нет, не оглянулась. Черное платье в последний размелькнуло, затихли шаги… Прощай, мое сокровище!

1889

Попрыгунья

I

На свадьбе у Ольги Ивановны были все ее друзьяи добрые знакомые.

– Посмотрите на него: не правда ли, в нем что-тоесть? – говорила она своим друзьям, кивая на мужаи как бы желая объяснить, почему это она вышла запростого, очень обыкновенного и ничем не замеча-тельного человека.

Ее муж, Осип Степаныч Дымов, был врачом и имелчин титулярного советника. Служил он в двух больни-цах: в одной сверхштатным ординатором, а в другой –прозектором. Ежедневно от девяти часов утра до по-лудня он принимал больных и занимался у себя в па-лате, а после полудня ехал на конке в другую больни-цу, где вскрывал умерших больных. Частная практикаего была ничтожна, рублей на пятьсот в год. Вот и все.Что еще можно про него сказать? А между тем ОльгаИвановна и ее друзья и добрые знакомые были не со-всем обыкновенные люди. Каждый из них был чем-ни-будь замечателен и немножко известен, имел уже имяи считался знаменитостью, или же хотя и не был еще

знаменит, но зато подавал блестящие надежды. Ар-тист из драматического театра, большой, давно при-знанный талант, изящный, умный и скромный человеки отличный чтец, учивший Ольгу Ивановну читать; пе-вец из оперы, добродушный толстяк, со вздохом уве-рявший Ольгу Ивановну, что она губит себя: если быона не ленилась и взяла себя в руки, то из нее вышлабы замечательная певица; затем несколько художни-ков и во главе их жанрист, анималист и пейзажистРябовский, очень красивый белокурый молодой че-ловек, лет двадцати пяти, имевший успех на выстав-ках и продавший свою последнюю картину за пять-сот рублей; он поправлял Ольге Ивановне ее этюдыи говорил, что из нее, быть может, выйдет толк; за-тем виолончелист, у которого инструмент плакал и ко-торый откровенно сознавался, что из всех знакомыхему женщин умеет аккомпанировать одна только Оль-га Ивановна; затем литератор, молодой, но уже из-вестный, писавший повести, пьесы и рассказы. Ещекто? Ну, еще Василий Васильич, барин, помещик, ди-летант-иллюстратор и виньетист, сильно чувствовав-ший старый русский стиль, былину и эпос; на бума-ге, на фарфоре и на законченных тарелках он произ-водил буквально чудеса. Среди этой артистической,свободной и избалованной судьбою компании, прав-да деликатной и скромной, но вспоминавшей о суще-

ствовании каких-то докторов только во время болезнии для которой имя Дымов звучало так же безразлично,как Сидоров или Тарасов, – среди этой компании Ды-мов казался чужим, лишним и маленьким, хотя былвысок ростом и широк в плечах. Казалось, что на немчужой фрак и что у него приказчицкая бородка. Впро-чем, если бы он был писателем или художником, тосказали бы, что своей бородкой он напоминает Зола.

Артист говорил Ольге Ивановне, что со своимильняными волосами и в венчальном наряде она оченьпохожа на стройное вишневое деревцо, когда весноюоно сплошь бывает покрыто нежными белыми цве-та-ми.

– Нет, вы послушайте! – говорила ему Ольга Ива-новна, хватая его за руку. – Как это могло вдруг слу-читься? Вы слушайте, слушайте… Надо вам сказать,что отец служил вместе с Дымовым в одной больни-це. Когда бедняжка отец заболел, то Дымов по це-лым дням и ночам дежурил около его постели. Столь-ко самопожертвования! Слушайте, Рябовский… И вы,писатель, слушайте, это очень интересно. Подойди-те поближе. Сколько самопожертвования, искреннегоучастия! Я тоже не спала ночи и сидела около отца, ивдруг – здравствуйте, победила добра молодца! МойДымов врезался по самые уши. Право, судьба бываеттак причудлива. Ну, после смерти отца он иногда бы-

вал у меня, встречался на улице и в один прекрасныйвечер вдруг – бац! – сделал предложение… как снегна голову… Я всю ночь проплакала и сама влюбиласьадски. И вот, как видите, стала супругой. Не правдали, в нем есть что-то сильное, могучее, медвежье? Те-перь его лицо обращено к нам в три четверти, плохоосвещено, но когда он обернется, вы посмотрите наего лоб. Рябовский, что вы скажете об этом лбе? Ды-мов, мы о тебе говорим! – крикнула она мужу. – Идисюда. Протяни свою честную руку Рябовскому… Воттак. Будьте друзьями.

Дымов, добродушно и наивно улыбаясь, протянулРябовскому руку и сказал:

– Очень рад. Со мной кончил курс тоже некто Ря-бовский. Это не родственник ваш?

II

Ольге Ивановне было двадцать два года, Дымовутридцать одни. Зажили они после свадьбы превос-ходно. Ольга Ивановна в гостиной увешала все стенысплошь своими и чужими этюдами в рамах и без рам,а около рояля и мебели устроила красивую теснотуиз китайских зонтов, мольбертов, разноцветных тря-почек, кинжалов, бюстиков, фотографий… В столовойона оклеила стены лубочными картинами, повесилалапти и серпы, поставила в углу косу и грабли, и полу-чилась столовая в русском вкусе. В спальне она, что-бы похоже было на пещеру, задрапировала потолоки стены темным сукном, повесила над кроватями ве-нецианский фонарь, а у дверей поставила фигуру салебардой. И все находили, что у молодых супруговочень миленький уголок.

Ежедневно, вставши с постели часов в одинна-дцать, Ольга Ивановна играла на рояли или же, еслибыло солнце, писала что-нибудь масляными краска-ми. Потом, в первом часу, она ехала к своей портнихе.Так как у нее и Дымова денег было очень немного, вобрез, то, чтобы часто появляться в новых платьях ипоражать своими нарядами, ей и ее портнихе прихо-дилось пускаться на хитрости. Очень часто из старо-

го перекрашенного платья, из ничего не стоящих ку-сочков тюля, кружев, плюша и шелка выходили про-сто чудеса, нечто обворожительное, не платье, а меч-та. От портнихи Ольга Ивановна обыкновенно ехалак какой-нибудь знакомой актрисе, чтобы узнать теат-ральные новости и кстати похлопотать насчет билетак первому представлению новой пьесы или к бенефи-су. От актрисы нужно было ехать в мастерскую худож-ника или на картинную выставку, потом к кому-нибудьиз знаменитостей – приглашать к себе, или отдать ви-зит, или просто поболтать. И везде ее встречали ве-село и дружелюбно и уверяли ее, что она хорошая,милая, редкая… Те, которых она называла знамени-тыми и великими, принимали ее как свою, как ровню ипророчили ей в один голос, что при ее талантах, вку-се и уме, если она не разбросается, выйдет большойтолк. Она пела, играла на рояли, писала красками, ле-пила, участвовала в любительских спектаклях, но всеэто не как-нибудь, а с талантом; делала ли она фо-нарики для иллюминации, рядилась ли, завязывалали кому галстук – все у нее выходило необыкновеннохудожественно, грациозно и мило. Но ни в чем ее та-лантливость не сказывалась так ярко, как в ее уменьебыстро знакомиться и коротко сходиться с знамени-тыми людьми. Стоило кому-нибудь прославиться хотьнемножко и заставить о себе говорить, как она уж зна-

комилась с ним, в тот же день дружилась и пригла-шала к себе. Всякое новое знакомство было для неесущим праздником. Она боготворила знаменитых лю-дей, гордилась ими и каждую ночь видела их во сне.Она жаждала их и никак не могла утолить своей жаж-ды. Старые уходили и забывались, приходили на сме-ну им новые, но и к этим она скоро привыкала илиразочаровывалась в них и начинала жадно искать но-вых и новых великих людей, находила и опять искала.Для чего?

В пятом часу она обедала дома с мужем. Его про-стота, здравый смысл и добродушие приводили ее вумиление и восторг. Она то и дело вскакивала, поры-висто обнимала его голову и осыпала ее поцелуями.

– Ты, Дымов, умный, благородный человек, – гово-рила она, – но у тебя есть один очень важный недо-статок. Ты совсем не интересуешься искусством. Тыотрицаешь и музыку и живопись.

– Я не понимаю их, – говорил он кротко. – Я всюжизнь занимался естественными науками и медици-ной, и мне некогда было интересоваться искусствами.

– Но ведь это ужасно, Дымов!– Почему же? Твои знакомые не знают естествен-

ных наук и медицины, однако же ты не ставишь имэтого в упрек. У каждого свое. Я не понимаю пейзажейи опер, но думаю так: если одни умные люди посвя-

щают им всю свою жизнь, а другие умные люди пла-тят за них громадные деньги, то, значит, они нужны. Яне понимаю, но не понимать не значит отрицать.

– Дай я пожму твою честную руку!После обеда Ольга Ивановна ехала к знакомым,

потом в театр или на концерт и возвращалась домойпосле полуночи. Так каждый день.

По средам у нее бывали вечеринки. На этих вече-ринках хозяйка и гости не играли в карты и не танцева-ли, а развлекали себя разными художествами. Актериз драматического театра читал, певец пел, художни-ки рисовали в альбомы, которых у Ольги Ивановныбыло множество, виолончелист играл, и сама хозяй-ка тоже рисовала, лепила, пела и аккомпанировала.В промежутках между чтением, музыкой и пением го-ворили и спорили о литературе, театре и живописи.Дам не было, потому что Ольга Ивановна всех дам,кроме актрис и своей портнихи, считала скучными ипошлыми. Ни одна вечеринка не обходилась без того,чтобы хозяйка не вздрагивала при каждом звонке ине говорила с победным выражением лица: «Это он!»,разумея под словом «он» какую-нибудь новую пригла-шенную знаменитость. Дымова в гостиной не было, иникто не вспоминал об его существовании. Но ровнов половине двенадцатого отворялась дверь, ведущаяв столовую, показывался Дымов со своею добродуш-

ною кроткою улыбкой и говорил, потирая руки:– Пожалуйте, господа, закусить.Все шли в столовую и всякий раз видели на столе

одно и то же: блюдо с устрицами, кусок ветчины илителятины, сардины, сыр, икру, грибы, водку и два гра-фина с вином.

– Милый мой метрдотель! – говорила Ольга Ива-новна, всплескивая руками от восторга. – Ты простоочарователен! Господа, посмотрите на его лоб! Ды-мов, повернись в профиль. Господа, посмотрите: ли-цо бенгальского тигра, а выражение доброе и милое,как у оленя. У, милый!

Гости ели и, глядя на Дымова, думали: «В самомделе, славный малый», но скоро забывали о нем ипродолжали говорить о театре, музыке и живописи.

Молодые супруги были счастливы, и жизнь их теклакак по маслу. Впрочем, третья неделя их медового ме-сяца была проведена не совсем счастливо, даже пе-чально. Дымов заразился в больнице рожей, проле-жал в постели шесть дней и должен был остричь до-гола свои красивые черные волосы. Ольга Ивановнасидела около него и горько плакала, но, когда ему по-легчало, она надела на его стриженую голову белень-кий платок и стала писать с него бедуина. И обоим бы-ло весело. Дня через три после того, как он, выздоро-вевши, стал опять ходить в больницы, с ним произо-

шло новое недоразумение.– Мне не везет, мама! – сказал он однажды за обе-

дом. – Сегодня у меня было четыре вскрытия, и я се-бе сразу два пальца порезал. И только дома я это за-метил.

Ольга Ивановна испугалась. Он улыбнулся и ска-зал, что это пустяки и что ему часто приходится вовремя вскрытий делать себе порезы на руках.

– Я увлекаюсь, мама, и становлюсь рассеянным.Ольга Ивановна с тревогой ожидала трупного за-

ражения и по ночам молилась богу, но все обошлосьблагополучно. И опять потекла мирная счастливаяжизнь без печалей и тревог. Настоящее было прекрас-но, а на смену ему приближалась весна, уже улыбав-шаяся издали и обещавшая тысячу радостей. Сча-стью не будет конца! В апреле, в мае и в июне дачадалеко за городом, прогулки, этюды, рыбная ловля,соловьи, а потом, с июля до самой осени, поездка ху-дожников на Волгу, и в этой поездке, как непременныйчлен сосьете,20 будет принимать участие и Ольга Ива-новна. Она уже сшила себе два дорожных костюма изхолстинки, купила на дорогу красок, кистей, холста иновую палитру. Почти каждый день к ней приходил Ря-бовский, чтобы посмотреть, какие она сделала успе-хи по живописи. Когда она показывала ему свою жи-

20 Общества (от фр. sociеtе).

вопись, он засовывал руки глубоко в карманы, крепкосжимал губы, сопел и говорил:

– Так-с… Это облако у вас кричит: оно освещеноне по-вечернему. Передний план как-то сжеван и что-то, понимаете ли, не то… А избушка у вас подавиласьчем-то и жалобно пищит… надо бы угол этот потем-нее взять. А в общем недурственно… Хвалю.

И чем он непонятнее говорил, тем легче Ольга Ива-новна его понимала.

III

На второй день Троицы после обеда Дымов купил

закусок и конфет и поехал к жене на дачу. Он не ви-делся с нею уже две недели и сильно соскучился. Си-дя в вагоне и потом отыскивая в большой роще своюдачу, он все время чувствовал голод и утомление имечтал о том, как он на свободе поужинает вместе сженой и потом завалится спать. И ему весело былосмотреть на свой сверток, в котором были завернутыикра, сыр и белорыбица.

Когда он отыскал свою дачу и узнал ее, уже захо-дило солнце. Старуха горничная сказала, что барынинет дома и что, должно быть, они скоро придут. Надаче, очень неприглядной на вид, с низкими потолка-ми, оклеенными писчею бумагой, и с неровными ще-листыми полами, было только три комнаты. В однойстояла кровать, в другой на стульях и окнах валялисьхолсты, кисти, засаленная бумага и мужские пальто ишляпы, а в третьей Дымов застал трех каких-то незна-комых мужчин. Двое были брюнеты с бородками, итретий совсем бритый и толстый, по-видимому – ак-тер. На столе кипел самовар.

– Что вам угодно? – спросил актер басом, нелюди-мо оглядывая Дымова. – Вам Ольгу Ивановну нужно?

Погодите, она сейчас придет.Дымов сел и стал дожидаться. Один из брюнетов,

сонно и вяло поглядывая на него, налил себе чаю испросил:

– Может, чаю хотите?Дымову хотелось и пить и есть, но, чтобы не пор-

тить себе аппетита, он отказался от чая. Скоро по-слышались шаги и знакомый смех; хлопнула дверь,и в комнату вбежала Ольга Ивановна в широкополойшляпе и с ящиком в руке, а вслед за нею с большимзонтом и со складным стулом вошел веселый, крас-нощекий Рябовский.

– Дымов! – вскрикнула Ольга Ивановна и вспыхну-ла от радости. – Дымов! – повторила она, кладя емуна грудь голову и обе руки. – Это ты! Отчего ты такдолго не приезжал? Отчего? Отчего?

– Когда же мне, мама? Я всегда занят, а когда бы-ваю свободен, то все случается так, что расписаниепоездов не подходит.

– Но как я рада тебя видеть! Ты мне всю, всю ночьснился, и я боялась, как бы ты не заболел. Ах, если бты знал, как ты мил, как ты кстати приехал! Ты будешьмоим, спасителем. Ты один только можешь спасти ме-ня! Завтра будет здесь преоригинальная свадьба, –продолжала она, смеясь и завязывая мужу галстук. –Женится молодой телеграфист на станции, некто Чи-

кельдеев. Красивый молодой человек, ну, неглупый,и есть в лице, знаешь, что-то сильное, медвежье…Можно с него молодого варяга писать. Мы, все дач-ники, принимаем в нем участие и дали ему честноеслово быть у него на свадьбе… Человек небогатый,одинокий, робкий, и, конечно, было бы грешно отка-зать ему в участии. Представь, после обедни венча-нье, потом из церкви все пешком до квартиры неве-сты… понимаешь, роща, пение птиц, солнечные пят-на на траве, и все мы разноцветными пятнами на яр-ко-зеленом фоне – преоригинально, во вкусе фран-цузских экспрессионистов. Но, Дымов, в чем я пойдув церковь? – сказала Ольга Ивановна и сделала пла-чущее лицо. – У меня здесь ничего нет, буквально ни-чего! Ни платья, ни цветов, ни перчаток… Ты долженменя спасти. Если приехал, то, значит, сама судьбавелит тебе спасать меня. Возьми, мой дорогой, ключи,поезжай домой и возьми там в гардеробе мое розовоеплатье. Ты его помнишь, оно висит первое… Потом вкладовой с правой стороны на полу ты увидишь двекартонки. Как откроешь верхнюю, так там все тюль,тюль, тюль и разные лоскутки, а под ними цветы. Цве-ты все вынь осторожно, постарайся, дуся, не помятьих, потом я выберу… И перчатки купи.

– Хорошо, – сказал Дымов. – Я завтра поеду и при-шлю.

– Когда же завтра? – спросила Ольга Ивановна ипосмотрела на него с удивлением. – Когда же ты успе-ешь завтра? Завтра отходит первый поезд в девятьчасов, а венчание в одиннадцать. Нет, голубчик, надосегодня, обязательно сегодня! Если завтра тебе нель-зя будет приехать, то пришли с рассыльным. Ну, идиже… Сейчас должен прийти пассажирский поезд. Неопоздай, дуся.

– Хорошо.– Ах, как мне жаль тебя отпускать, – сказала Ольга

Ивановна, и слезы навернулись у нее на глазах. – Изачем я, дура, дала слово телеграфисту?

Дымов быстро выпил стакан чаю, взял баранку и,кротко улыбаясь, пошел на станцию. А икру, сыр и бе-лорыбицу съели два брюнета и толстый актер.

IV

В тихую лунную июльскую ночь Ольга Ивановна

стояла на палубе волжского парохода и смотрела тона воду, то на красивые берега. Рядом с нею стоялРябовский и говорил ей, что черные тени на воде – нетени, а сон, что в виду этой колдовской воды с фан-тастическим блеском, в виду бездонного неба и груст-ных, задумчивых берегов, говорящих о суете нашейжизни и о существовании чего-то высшего, вечного,блаженного, хорошо бы забыться, умереть, стать вос-поминанием. Прошедшее пошло и неинтересно, бу-дущее ничтожно, а эта чудная, единственная в жизниночь скоро кончится, сольется с вечностью – зачем жежить?

А Ольга Ивановна прислушивалась то к голосу Ря-бовского, то к тишине ночи и думала о том, что онабессмертна и никогда не умрет. Бирюзовый цвет воды,какого она раньше никогда не видала, небо, берега,черные тени и безотчетная радость, наполнявшая еедушу, говорили ей, что из нее выйдет великая худож-ница и что где-то там за далью, за лунной ночью, вбесконечном пространстве ожидают ее успех, слава,любовь народа… Когда она не мигая долго смотрелавдаль, ей чудились толпы людей, огни, торжествен-

ные звуки музыки, крики восторга, сама она в беломплатье и цветы, которые сыпались на нее со всех сто-рон. Думала она также о том, что рядом с нею, облоко-тившись о борт, стоит настоящий великий человек, ге-ний, божий избранник… Все, что он создал до сих пор,прекрасно, ново и необыкновенно, а то, что создастон со временем, когда с возмужалостью окрепнет егоредкий талант, будет поразительно, неизмеримо вы-соко, и это видно по его лицу, по манере выражать-ся и по его отношению к природе. О тенях, вечернихтонах, о лунном блеске он говорит как-то особенно,своим языком, так что невольно чувствуется обаяниеего власти над природой. Сам он очень красив, ориги-нален, и жизнь его, независимая, свободная, чуждаявсего житейского, похожа на жизнь птицы.

– Становится свежо, – сказала Ольга Ивановна ивздрогнула.

Рябовский окутал ее в свой плащ и сказал печаль-но:

– Я чувствую себя в вашей власти. Я раб. Зачем высегодня так обворожительны?

Он все время глядел на нее не отрываясь, и глазаего были страшны, и она боялась взглянуть на него.

– Я безумно люблю вас… – шептал он, дыша ей нащеку. – Скажите мне одно слово, и я не буду жить,брошу искусство… – бормотал он в сильном волне-

нии. – Любите меня, любите…– Не говорите так, – сказала Ольга Ивановна, за-

крывая глаза. – Это страшно. А Дымов?– Что Дымов? Почему Дымов? Какое мне дело до

Дымова? Волга, луна, красота, моя любовь, мой вос-торг, а никакого нет Дымова… Ах, я ничего не знаю…Не нужно мне прошлого, мне дайте одно мгновение…один миг!

У Ольги Ивановны забилось сердце. Она хотела ду-мать о муже, но все ее прошлое со свадьбой, с Дымо-вым и с вечеринками казалось ей маленьким, ничтож-ным, тусклым, ненужным и далеким-далеким… В са-мом деле: что Дымов? почему Дымов? какое ей делодо Дымова? да существует ли он в природе, и не сонли он только?

«Для него, простого и обыкновенного человека, до-статочно и того счастья, которое он уже получил, – ду-мала она, закрывая лицо руками. – Пусть осуждаюттам, проклинают, а я вот назло всем возьму и погиб-ну, возьму вот и погибну… Надо испытать все в жизни.Боже, как жутко и как хорошо!»

– Ну что? Что? – бормотал художник, обнимая ее ижадно целуя руки, которыми она слабо пыталась от-странить его от себя. – Ты меня любишь? Да? Да? О,какая ночь! Чудная ночь!

– Да, какая ночь! – прошептала она, глядя ему в

глаза, блестящие от слез, потом быстро оглянулась,обняла его и крепко поцеловала в губы.

– К Кинешме подходим! – сказал кто-то на другойстороне палубы.

Послышались тяжелые шаги. Это проходил мимочеловек из буфета.

– Послушайте, – сказала ему Ольга Ивановна, сме-ясь и плача от счастья, – принесите нам вина.

Художник, бледный от волнения, сел на скамью, по-смотрел на Ольгу Ивановну обожающими, благодар-ными глазами, потом закрыл глаза и сказал, томноулыбаясь:

– Я устал.И прислонился головою к борту.

V

Второго сентября день был теплый и тихий, но пас-мурный. Рано утром на Волге бродил легкий туман,а после девяти часов стал накрапывать дождь. И небыло никакой надежды, что небо прояснится. За чаемРябовский говорил Ольге Ивановне, что живопись –самое неблагодарное и самое скучное искусство, чтоон не художник, что одни только дураки думают, что унего есть талант, и вдруг, ни с того ни с сего, схватилнож и поцарапал им свой самый лучший этюд. Послечая он, мрачный, сидел у окна и смотрел на Волгу. АВолга уже была без блеска, тусклая, матовая, холод-ная на вид. Все, все напоминало о приближении тоск-ливой хмурой осени. И казалось, что роскошные зе-леные ковры на берегах, алмазные отражения лучей,прозрачную синюю даль и все щегольское и парадноеприрода сняла теперь с Волги и уложила в сундуки добудущей весны, и вороны летали около Волги и драз-нили ее: «Голая! Голая!» Рябовский слушал их карка-нье и думал о том, что он уже выдохся и потерял та-лант, что все на этом свете условно, относительно иглупо и что не следовало бы связывать себя с этойженщиной… Одним словом, он был не в духе и ханд-рил.

Ольга Ивановна сидела за перегородкой на крова-ти и, перебирая пальцами свои прекрасные льняныеволосы, воображала себя то в гостиной, то в спальне,то в кабинете мужа; воображение уносило ее в театр,к портнихе и к знаменитым друзьям. Что-то они поде-лывают теперь? Вспоминают ли о ней? Сезон уже на-чался, и пора бы подумать о вечеринках. А Дымов?Милый Дымов! Как кротко и детски-жалобно он про-сит ее в своих письмах поскорее ехать домой! Каж-дый месяц он высылал ей по семьдесят пять рублей,а когда она написала ему, что задолжала художникамсто рублей, то он прислал ей и эти сто. Какой добрый,великодушный человек! Путешествие утомило ОльгуИвановну, она скучала, и ей хотелось поскорее уйти отэтих мужиков, от запаха речной сырости и сбросить ссебя это чувство физической нечистоты, которое онаиспытывала все время, живя в крестьянских избах икочуя из села в село. Если бы Рябовский не дал чест-ного слова художникам, что он проживет с ними здесьдо двадцатого сентября, то можно было бы уехать се-годня же. И как бы это было хорошо!

– Боже мой, – простонал Рябовский, – когда же на-конец будет солнце? Не могу же я солнечный пейзажпродолжать без солнца!..

– А у тебя есть этюд при облачном небе, – сказа-ла Ольга Ивановна, выходя из-за перегородки. – Пом-

нишь, на правом плане лес, а на левом – стадо корови гуси. Теперь ты мог бы его кончить.

– Э! – поморщился художник. – Кончить! Неужеливы думаете, что сам я так глуп, что не знаю, что мненужно делать!

– Как ты ко мне переменился! – вздохнула ОльгаИвановна.

– Ну, и прекрасно.У Ольги Ивановны задрожало лицо, она отошла к

печке и заплакала.– Да, недоставало только слез. Перестаньте! У ме-

ня тысячи причин плакать, однако же я не плачу.– Тысячи причин! – всхлипнула Ольга Ивановна. –

Самая главная причина, что вы уже тяготитесь мной.Да! – сказала она и зарыдала. – Если говорить прав-ду, то вы стыдитесь нашей любви. Вы все стараетесь,чтобы художники не заметили, хотя этого скрыть нель-зя и им все давно уже известно.

– Ольга, я об одном прошу вас, – сказал художникумоляюще и приложив руку к сердцу, – об одном: немучьте меня! Больше мне от вас ничего не нужно!

– Но поклянитесь, что вы меня все еще любите!– Это мучительно! – процедил сквозь зубы худож-

ник и вскочил. – Кончится тем, что я брошусь в Волгуили сойду с ума! Оставьте меня!

– Ну, убейте, убейте меня! – крикнула Ольга Ива-

новна. – Убейте!Она опять зарыдала и пошла за перегородку. На

соломенной крыше избы зашуршал дождь. Рябовскийсхватил себя за голову и прошелся из угла в угол, по-том с решительным лицом, как будто желая что-то ко-му-то доказать, надел фуражку, перекинул через пле-чо ружье и вышел из избы.

По уходе его Ольга Ивановна долго лежала на кро-вати и плакала. Сначала она думала о том, что хоро-шо бы отравиться, чтобы вернувшийся Рябовский за-стал ее мертвою, потом же она унеслась мыслями вгостиную, в кабинет мужа и вообразила, как она си-дит неподвижно рядом с Дымовым и наслаждаетсяфизическим покоем и чистотой и как вечером сидитв театре и слушает Мазини. И тоска по цивилизации,по городскому шуму и известным людям защемилаее сердце. В избу вошла баба и стала не спеша то-пить печь, чтобы готовить обед. Запахло гарью, и воз-дух посинел от дыма. Приходили художники в высокихгрязных сапогах и с мокрыми от дождя лицами, рас-сматривали этюды и говорили себе в утешение, чтоВолга даже и в дурную погоду имеет свою прелесть. Адешевые часы на стенке: тик-тик-тик… Озябшие мухистолпились в переднем углу около образов и жужжат,и слышно, как под лавками в толстых папках возятсяпрусаки…

Рябовский вернулся домой, когда заходило солнце.Он бросил на стол фуражку и, бледный, замученный,в грязных сапогах, опустился на лавку и закрыл глаза.

– Я устал… – сказал он и задвигал бровями, силясьподнять веки.

Чтобы приласкаться к нему и показать, что она несердится, Ольга Ивановна подошла к нему, молча по-целовала и провела гребенкой по его белокурым во-лосам. Ей захотелось причесать его.

– Что такое? – спросил он, вздрогнув, точно к немуприкоснулись чем-то холодным, и открыл глаза. – Чтотакое? Оставьте меня в покое, прошу вас.

Он отстранил ее руками и отошел, и ей показалось,что лицо его выражало отвращение и досаду. В этовремя баба осторожно несла ему в обеих руках тарел-ку со щами, и Ольга Ивановна видела, как она обмо-чила во щах свои большие пальцы. И грязная баба сперетянутым животом, и щи, которые стал жадно естьРябовский, и изба, и вся эта жизнь, которую вначалеона так любила за простоту и художественный беспо-рядок, показались ей теперь ужасными. Она вдруг по-чувствовала себя оскорбленной и сказала холодно:

– Нам нужно расстаться на некоторое время, а тоот скуки мы можем серьезно поссориться. Мне это на-доело. Сегодня я уеду.

– На чем? На палочке верхом?

– Сегодня четверг, значит, в половине десятого при-дет пароход.

– А? Да, да… Ну что ж, поезжай… – сказал мягкоРябовский, утираясь вместо салфетки полотенцем. –Тебе здесь скучно и делать нечего, и надо быть боль-шим эгоистом, чтобы удерживать тебя. Поезжай, а по-сле двадцатого увидимся.

Ольга Ивановна укладывалась весело, и даже ще-ки у нее разгорелись от удовольствия. Неужели этоправда, – спрашивала она себя, – что скоро она будетписать в гостиной, а спать в спальне и обедать со ска-тертью? У нее отлегло от сердца, и она уже не серди-лась на художника.

– Краски и кисти я оставлю тебе, Рябуша, – говори-ла она. – Что останется, привезешь… Смотри же, безменя тут не ленись, не хандри, а работай. Ты у менямолодчина, Рябуша.

В девять часов Рябовский на прощанье поцеловалее для того, как она думала, чтобы не целовать на па-роходе при художниках, и проводил на пристань. По-дошел скоро пароход и увез ее.

Приехала она домой через двое с половиной суток.Не снимая шляпы и ватерпруфа, тяжело дыша от вол-нения, она прошла в гостиную, а оттуда в столовую.Дымов без сюртука, в расстегнутой жилетке сидел застолом и точил нож о вилку; перед ним на тарелке ле-

жал рябчик. Когда Ольга Ивановна входила в кварти-ру, она была убеждена, что необходимо скрыть все отмужа и что на это хватит у нее уменья и силы, но те-перь, когда она увидела широкую, кроткую, счастли-вую улыбку и блестящие, радостные глаза, она почув-ствовала, что скрывать от этого человека так же под-ло, отвратительно и так же невозможно и не под си-лу ей, как оклеветать, украсть или убить, и она в од-но мгновение решила рассказать ему все, что было.Давши ему поцеловать себя и обнять, она опустиласьперед ним на колени и закрыла лицо.

– Что? Что, мама? – спросил он нежно. – Соскучи-лась?

Она подняла лицо, красное от стыда, и погляделана него виновато и умоляюще, но страх и стыд поме-шали ей говорить правду.

– Ничего… – сказала она. – Это я так…– Сядем, – сказал он, поднимая ее и усаживая за

стол. – Вот так… Кушай рябчика. Ты проголодалась,бедняжка.

Она жадно вдыхала в себя родной воздух и ела ряб-чика, а он с умилением глядел на нее и радостно сме-ялся.

VI

По-видимому, с середины зимы Дымов стал дога-

дываться, что его обманывают. Он, как будто у негобыла совесть нечиста, не мог уже смотреть жене пря-мо в глаза, не улыбался радостно при встрече с нею и,чтобы меньше оставаться с нею наедине, часто при-водил к себе обедать своего товарища Коростелева,маленького стриженого человечка с помятым лицом,который, когда разговаривал с Ольгой Ивановной, тоот смущения расстегивал все пуговицы своего пиджа-ка и опять их застегивал и потом начинал правой ру-кой щипать свой левый ус. За обедом оба доктора го-ворили о том, что при высоком стоянии диафрагмыиногда бывают перебои сердца, или что множествен-ные невриты в последнее время наблюдаются оченьчасто, или что вчера Дымов, вскрывши труп с диагно-стикой «злокачественная анемия», нашел рак подже-лудочной железы. И казалось, что оба они вели ме-дицинский разговор только для того, чтобы дать Оль-ге Ивановне возможность молчать, то есть не лгать.После обеда Коростелев садился за рояль, а Дымоввздыхал и говорил ему:

– Эх, брат! Ну, да что! Сыграй-ка что-нибудь печаль-ное.

Подняв плечи и широко расставив пальцы, Коро-стелев брал несколько аккордов и начинал петь тено-ром «Укажи мне такую обитель, где бы русский мужикне стонал», а Дымов еще раз вздыхал, подпирал го-лову кулаком и задумывался.

В последнее время Ольга Ивановна вела себякрайне неосторожно. Каждое утро она просыпалась всамом дурном настроении и с мыслью, что она Рябов-ского уже не любит и что, слава богу, все уже конче-но. Но, напившись кофе, она соображала, что Рябов-ский отнял у нее мужа и что теперь она осталась безмужа и без Рябовского; потом она вспоминала разго-воры своих знакомых о том, что Рябовский готовит квыставке нечто поразительное, смесь пейзажа с жан-ром, во вкусе Поленова, отчего все, кто бывает в егомастерской, приходят в восторг; но ведь это, думалаона, он создал под ее влиянием, и вообще благода-ря ее влиянию он сильно изменился к лучшему. Вли-яние ее так благотворно и существенно, что если онаоставит его, то он, пожалуй, может погибнуть. И вспо-минала она также, что в последний раз он приходилк ней в каком-то сером сюртучке с искрами и в новомгалстуке и спрашивал томно: «Я красив?» И в самомделе, он, изящный, со своими длинными кудрями и сголубыми глазами, был очень красив (или, быть мо-жет, так показалось) и был ласков с ней.

Вспомнив про многое и сообразив, Ольга Иванов-на одевалась и в сильном волнении ехала в мастер-скую к Рябовскому. Она заставала его веселым и вос-хищенным своею в самом деле великолепною карти-ной; он прыгал, дурачился и на серьезные вопросы от-вечал шутками. Ольга Ивановна ревновала Рябовско-го к картине и ненавидела ее, но из вежливости про-стаивала перед картиной молча минут пять и, вздох-нув, как вздыхают перед святыней, говорила тихо:

– Да, ты никогда не писал еще ничего подобного.Знаешь, даже страшно.

Потом она начинала умолять его, чтобы он любилее, не бросал, чтобы пожалел ее, бедную и несчаст-ную. Она плакала, целовала ему руки, требовала, что-бы он клялся ей в любви, доказывала ему, что без еехорошего влияния он собьется с пути и погибнет. И,испортив ему хорошее настроение духа и чувствуя се-бя униженной, она уезжала к портнихе или к знакомойактрисе похлопотать насчет билета.

Если она не заставала его в мастерской, то остав-ляла ему письмо, в котором клялась, что если он се-годня не придет к ней, то она непременно отравится.Он трусил, приходил к ней и оставался обедать. Нестесняясь присутствием мужа, он говорил ей дерзо-сти, она отвечала ему тем же. Оба чувствовали, чтоони связывают друг друга, что они деспоты и враги, и

злились, и от злости не замечали, что оба они непри-личны и что даже стриженый Коростелев понимаетвсе. После обеда Рябовский спешил проститься и уй-ти.

– Куда вы идете? – спрашивала его Ольга Ивановнав передней, глядя на него с ненавистью.

Он, морщась и щуря глаза, называл какую-нибудьдаму, общую знакомую, и было видно, что это он сме-ется над ее ревностью и хочет досадить ей. Она шлак себе в спальню и ложилась в постель; от ревности,досады, чувства унижения и стыда она кусала подуш-ку и начинала громко рыдать. Дымов оставлял Коро-стелева в гостиной, шел в спальню и, сконфуженный,растерянный, говорил тихо:

– Не плачь громко, мама… Зачем? Надо молчатьоб этом… Надо не подавать вида… Знаешь, что слу-чилось, того уже не поправишь.

Не зная, как усмирить в себе тяжелую ревность, откоторой даже в висках ломило, и думая, что еще мож-но поправить дело, она умывалась, пудрила запла-канное лицо и летела к знакомой даме. Не застав унее Рябовского, она ехала к другой, потом к третьей…Сначала ей было стыдно так ездить, но потом онапривыкла, и случалось, что в один вечер она объез-жала всех знакомых женщин, чтобы отыскать Рябов-ского, и все понимали это.

Однажды она сказала Рябовскому про мужа:– Этот человек гнетет меня своим великодушием!Эта фраза ей так понравилась, что, встречаясь с

художниками, которые знали об ее романе с Рябов-ским, она всякий раз говорила про мужа, делая энер-гический жест рукой:

– Этот человек гнетет меня своим великодушием!Порядок жизни был такой же, как в прошлом году.

По средам бывали вечеринки. Артист читал, художни-ки рисовали, виолончелист играл, певец пел, и неиз-менно в половине двенадцатого открывалась дверь,ведущая в столовую, и Дымов, улыбаясь, говорил:

– Пожалуйте, господа, закусить.По-прежнему Ольга Ивановна искала великих лю-

дей, находила и не удовлетворялась и опять искала.По-прежнему она каждый день возвращалась поздноночью, но Дымов уже не спал, как в прошлом году, асидел у себя в кабинете и что-то работал. Ложился ончаса в три, а вставал в восемь.

Однажды вечером, когда она, собираясь в театр,стояла перед трюмо, в спальню вошел Дымов во фра-ке и в белом галстуке. Он кротко улыбался и, какпрежде, радостно смотрел жене прямо в глаза. Лицоего сияло.

– Я сейчас диссертацию защищал, – сказал он, са-дясь и поглаживая колена.

– Защитил? – спросила Ольга Ивановна.– Ого! – засмеялся он и вытянул шею, чтобы уви-

деть в зеркале лицо жены, которая продолжала сто-ять к нему спиной и поправлять прическу. – Ого! – по-вторил он. – Знаешь, очень возможно, что мне пред-ложат приват-доцентуру по общей патологии. Этимпахнет.

Видно было по его блаженному, сияющему лицу,что если бы Ольга Ивановна разделила с ним его ра-дость и торжество, то он простил бы ей все, и настоя-щее и будущее, и все бы забыл, но она не понимала,что значит приват-доцентура и общая патология, к то-му же боялась опоздать в театр и ничего не сказала.

Он посидел две минуты, виновато улыбнулся и вы-шел.

VII

Это был беспокойнейший день.У Дымова сильно болела голова; он утром не пил

чаю, не пошел в больницу и все время лежал у себяв кабинете на турецком диване. Ольга Ивановна, пообыкновению, в первом часу отправилась к Рябовско-му, чтобы показать ему свой этюд nature morte и спро-сить его, почему он вчера не приходил. Этюд казалсяей ничтожным, и написала она его только затем, что-бы иметь лишний предлог сходить к художнику.

Она вошла к нему без звонка, и, когда в перед-ней снимала калоши, ей послышалось, как будто вмастерской что-то тихо пробежало, по-женски шуршаплатьем, и когда она поспешила заглянуть в мастер-скую, то увидела только кусок коричневой юбки, кото-рый мелькнул на мгновение и исчез за большою кар-тиной, занавешенной вместе с мольбертом до полачерным коленкором. Сомневаться нельзя было, этопряталась женщина. Как часто сама Ольга Ивановнанаходила себе убежище за этой картиной! Рябовский,по-видимому очень смущенный, как бы удивился ееприходу, протянул к ней обе руки и сказал, натянутоулыбаясь:

– А-а-а-а! Очень рад вас видеть. Что скажете хоро-

шенького?Глаза у Ольги Ивановны наполнились слезами. Ей

было стыдно, горько, и она за миллион не согласи-лась бы говорить в присутствии посторонней женщи-ны, соперницы, лгуньи, которая стояла теперь за кар-тиной и, вероятно, злорадно хихикала.

– Я принесла вам этюд… – сказала она робко, тон-ким голоском, и губы ее задрожали, – nature morte.

– А-а-а… этюд?Художник взял в руки этюд и, рассматривая его, как

бы машинально прошел в другую комнату.Ольга Ивановна покорно шла за ним.– Nature morte… первый сорт, – бормотал он, под-

бирая рифму, – курорт… черт… порт…Из мастерской послышались торопливые шаги и

шуршанье платья. Значит, она ушла. Ольге Ивановнехотелось громко крикнуть, ударить художника по голо-ве чем-нибудь тяжелым и уйти, но она ничего не ви-дела сквозь слезы, была подавлена своим стыдом ичувствовала себя уже не Ольгой Ивановной и не ху-дожницей, а маленькою козявкой.

– Я устал… – томно проговорил художник, глядя наэтюд и встряхивая головой, чтобы побороть дремо-ту. – Это мило, конечно, но и сегодня этюд, и в про-шлом году этюд, и через месяц будет этюд… Как вамне наскучит? Я бы на вашем месте бросил живопись

и занялся серьезно музыкой или чем-нибудь. Ведь выне художница, а музыкантша. Однако, знаете, как яустал! Я сейчас скажу, чтоб дали чаю… А?

Он вышел из комнаты, и Ольга Ивановна слыша-ла, как он что-то приказывал своему лакею. Чтоб непрощаться, не объясняться, а главное, не зарыдать,она, пока не вернулся Рябовский, поскорее побежалав переднюю, надела калоши и вышла на улицу. Тутона легко вздохнула и почувствовала себя навсегдасвободной и от Рябовского, и от живописи, и от тяже-лого стыда, который так давил ее в мастерской. Всекончено!

Она поехала к портнихе, потом к Барнаю, которыйтолько вчера приехал, от Барная – в нотный магазин,и все время она думала о том, как она напишет Рябов-скому холодное, жесткое, полное собственного досто-инства письмо и как весною или летом она поедет сДымовым в Крым, освободится там окончательно отпрошлого и начнет новую жизнь.

Вернувшись домой поздно вечером, она, не пере-одеваясь, села в гостиной сочинять письмо. Рябов-ский сказал ей, что она не художница, и она в отместкунапишет ему теперь, что он каждый год пишет все од-но и то же и каждый день говорит одно и то же, что онзастыл и что из него не выйдет ничего, кроме того, чтоуже вышло. Ей хотелось написать также, что он мно-

гим обязан ее хорошему влиянию, а если он поступа-ет дурно, то это только потому, что ее влияние пара-лизуется разными двусмысленными особами, вродетой, которая сегодня пряталась за картину.

– Мама! – позвал из кабинета Дымов, не отворяядвери. – Мама!

– Что тебе?– Мама, ты не входи ко мне, а только подойди к

двери. Вот что… Третьего дня я заразился в больни-це дифтеритом, и теперь… мне нехорошо. Пошли по-скорее за Коростелевым.

Ольга Ивановна всегда звала мужа, как всех знако-мых мужчин, не по имени, а по фамилии; его имя Осипне нравилось ей, потому что напоминало гоголевско-го Осипа и каламбур: «Осип охрип, а Архип осип». Те-перь же она вскрикнула:

– Осип, это не может быть!– Пошли! Мне нехорошо… – сказал за дверью Ды-

мов, и слышно было, как он подошел к дивану и лег. –Пошли, – глухо послышался его голос.

«Что же это такое? – подумала Ольга Ивановна, хо-лодея от ужаса. – Ведь это опасно!»

Без всякой надобности она взяла свечу и пошла ксебе в спальню и тут, соображая, что ей нужно де-лать, нечаянно поглядела на себя в трюмо. С блед-ным, испуганным лицом, в жакете с высокими рукава-

ми, с желтыми воланами на груди и с необыкновен-ным направлением полос на юбке она показалась се-бе страшной и гадкой. Ей вдруг стало до боли жальДымова, его безграничной любви к ней, его молодойжизни и даже этой его осиротелой постели, на которойон давно уже не спал, и вспоминалась ей его обыч-ная, кроткая, покорная улыбка. Она горько заплака-ла и написала Коростелеву умоляющее письмо. Былодва часа ночи.

VIII

Когда в восьмом часу утра Ольга Ивановна, с тя-

желой от бессонницы головой, непричесанная, некра-сивая и с виноватым выражением вышла из спаль-ни, мимо нее прошел в переднюю какой-то господин счерною бородой, по-видимому доктор. Пахло лекар-ствами. Около двери в кабинет стоял Коростелев иправою рукою крутил юный ус.

– К нему, извините, я вас не пущу, – угрюмо сказалон Ольге Ивановне. – Заразиться можно. Да и не к че-му вам, в сущности. Он все равно в бреду.

– У него настоящий дифтерит? – спросила шепотомОльга Ивановна.

– Тех, кто на рожон лезет, по-настоящему под судотдавать надо, – пробормотал Коростелев, не отвечаяна вопрос Ольги Ивановны. – Знаете, отчего он зара-зился? Во вторник у мальчика высасывал через тру-бочку дифтеритные палочки. А к чему? Глупо… Так,сдуру…

– Опасно? Очень? – спросила Ольга Ивановна.– Да, говорят, что форма тяжелая. Надо бы за Шре-

ком послать, в сущности.Приходил маленький, рыженький, с длинным но-

сом и с еврейским акцентом, потом высокий, сутулый,

лохматый, похожий на протодьякона; потом молодой,очень полный, с красным лицом и в очках. Это вра-чи приходили дежурить около своего товарища. Ко-ростелев, отдежурив свое время, не уходил домой, аоставался и, как тень, бродил по всем комнатам. Гор-ничная подавала дежурившим докторам чай и частобегала в аптеку, и некому было убрать комнат. Былотихо и уныло.

Ольга Ивановна сидела у себя в спальне и думалао том, что это Бог ее наказывает за то, что она обма-нывала мужа. Молчаливое, безропотное, непонятноесущество, обезличенное своею кротостью, бесхарак-терное, слабое от излишней доброты, глухо страдалогде-то там у себя на диване и не жаловалось. А ес-ли бы оно пожаловалось, хотя бы в бреду, то дежур-ные доктора узнали бы, что виноват тут не один толь-ко дифтерит. Спросили бы они Коростелева: он знаетвсе и недаром на жену своего друга смотрит такимиглазами, как будто она-то и есть самая главная, на-стоящая злодейка, а дифтерит только ее сообщник.Она уже не помнила ни лунного вечера на Волге, ниобъяснений в любви, ни поэтической жизни в избе, апомнила только, что она из пустой прихоти, из балов-ства, вся, с руками и с ногами, вымазалась во что-тогрязное, липкое, от чего никогда уж не отмоешься…

«Ах, как я страшно солгала! – думала она, вспоми-

ная о беспокойной любви, какая у нее была с Рябов-ским. – Будь оно все проклято!..»

В четыре часа она обедала вместе с Коростеле-вым. Он ничего не ел, пил только красное вино и хму-рился. Она тоже ничего не ела. То она мысленно мо-лилась и давала обет Богу, что если Дымов выздоро-веет, то она полюбит его опять и будет верною женой.То, забывшись на минуту, она смотрела на Коростеле-ва и думала: «Неужели не скучно быть простым, ни-чем не замечательным, неизвестным человеком, даеще с таким помятым лицом и с дурными манерами?»То ей казалось, что ее сию минуту убьет Бог за то, чтоона, боясь заразиться, ни разу еще не была в кабине-те у мужа. А в общем было тупое унылое чувство иуверенность, что жизнь уже испорчена и что ничем еене исправишь…

После обеда наступили потемки. Когда Ольга Ива-новна вышла в гостиную, Коростелев спал на кушет-ке, подложив под голову шелковую подушку, шитуюзолотом. «Кхи-пуа… – храпел он, – кхи-пуа».

И доктора, приходившие дежурить и уходившие, незамечали этого беспорядка. То, что чужой человекспал в гостиной и храпел, и этюды на стенах, и при-чудливая обстановка, и то, что хозяйка была неприче-сана и неряшливо одета, – все это не возбуждало те-перь ни малейшего интереса. Один из докторов неча-

янно чему-то засмеялся, и как-то странно и робко про-звучал этот смех, даже жутко сделалось.

Когда Ольга Ивановна в другой раз вышла в гости-ную, Коростелев уже не спал, а сидел и курил.

– У него дифтерит носовой полости, – сказал онвполголоса. – Уже и сердце неважно работает. В сущ-ности, плохи дела.

– А вы пошлите за Шреком, – сказала Ольга Ива-новна.

– Был уже. Он-то и заметил, что дифтерит перешелв нос. Э, да что Шрек! В сущности, ничего Шрек. ОнШрек, я Коростелев – и больше ничего.

Время тянулось ужасно долго. Ольга Ивановна ле-жала одетая в не убранной с утра постели и дрема-ла. Ей чудилось, что вся квартира от полу до потолказанята громадным куском железа и что стоит тольковынести вон железо, как всем станет весело и легко.Очнувшись, она вспомнила, что это не железо, а бо-лезнь Дымова.

«Nature morte, порт… – думала она, опять впадая взабытье, – спорт… курорт… А как Шрек? Шрек, грек,врек… крек… А где-то теперь мои друзья? Знают лиони, что у нас горе? Господи, спаси… избави. Шрек,грек…»

И опять железо… Время тянулось длинно, а часыв нижнем этаже били часто. И то и дело слышались

звонки; приходили доктора… Вошла горничная с пу-стым стаканом на подносе и спросила:

– Барыня, постель прикажете постлать?И, не получив ответа, вышла. Пробили внизу ча-

сы, приснился дождь на Волге, и опять кто-то вошелв спальню, кажется, посторонний. Ольга Ивановнавскочила и узнала Коростелева.

– Который час? – спросила она.– Около трех.– Ну что?– Да что! Я пришел сказать: кончается…Он всхлипнул, сел на кровать рядом с ней и вытер

слезы рукавом. Она сразу не поняла, но вся похоло-дела и стала медленно креститься.

– Кончается… – повторил он тонким голоском иопять всхлипнул. – Умирает, потому что пожертвовалсобой… Какая потеря для науки! – сказал он с горе-чью. – Это, если всех нас сравнить с ним, был вели-кий, необыкновенный человек! Какие дарования! Ка-кие надежды он подавал нам всем! – продолжал Ко-ростелев, ломая руки. – Господи боже мой, это былбы такой ученый, какого теперь с огнем не найдешь.Оська Дымов, Оська Дымов, что ты наделал! Ай-ай,боже мой!

Коростелев в отчаянии закрыл обеими руками лицои покачал головой.

– А какая нравственная сила! – продолжал он, всебольше и больше озлобляясь на кого-то. – Добрая, чи-стая, любящая душа – не человек, а стекло! Служилнауке и умер от науки. А работал, как вол, день и ночь,никто его не щадил, и молодой ученый, будущий про-фессор, должен был искать себе практику и по ночамзаниматься переводами, чтобы платить вот за эти…подлые тряпки!

Коростелев поглядел с ненавистью на Ольгу Ива-новну, ухватился за простыню обеими руками и сер-дито рванул, как будто она была виновата.

– И сам себя не щадил, и его не щадили. Э, да что,в сущности!

– Да, редкий человек! – сказал кто-то басом в гости-ной.

Ольга Ивановна вспомнила всю свою жизнь с ним,от начала до конца, со всеми подробностями, и вдругпоняла, что это был в самом деле необыкновенный,редкий и, в сравнении с теми, кого она знала, вели-кий человек. И, вспомнив, как к нему относились еепокойный отец и все товарищи-врачи, она поняла, чтовсе они видели в нем будущую знаменитость. Стены,потолок, лампа и ковер на полу замигали ей насмеш-ливо, как бы желая сказать: «Прозевала! прозевала!»Она с плачем бросилась из спальни, шмыгнула в го-стиной мимо какого-то незнакомого человека и вбе-

жала в кабинет к мужу. Он лежал неподвижно на ту-рецком диване, покрытый до пояса одеялом. Лицо егострашно осунулось, похудело и имело серовато-жел-тый цвет, какого никогда не бывает у живых; и толь-ко по лбу, по черным бровям да по знакомой улыбкеможно было узнать, что это Дымов. Ольга Ивановнабыстро ощупала его грудь, лоб и руки. Грудь еще бы-ла тепла, но лоб и руки были неприятно холодны. Иполуоткрытые глаза смотрели не на Ольгу Ивановну,а на одеяло.

– Дымов! – позвала она громко. – Дымов!Она хотела объяснить ему, что то была ошибка, что

не все еще потеряно, что жизнь еще может быть пре-красной и счастливой, что он редкий, необыкновен-ный, великий человек и что она будет всю жизнь бла-гоговеть перед ним, молиться и испытывать священ-ный страх…

– Дымов! – звала она его, трепля его за плечо и неверя тому, что он уже никогда не проснется. – Дымов,Дымов же!

А в гостиной Коростелев говорил горничной:– Да что тут спрашивать? Вы ступайте в церковную

сторожку и спросите, где живут богаделки. Они и об-моют тело и уберут – все сделают, что нужно.

1892

Палата № 6

I

В больничном дворе стоит небольшой флигель,окруженный целым лесом репейника, крапивы и ди-кой конопли. Крыша на нем ржавая, труба наполови-ну обвалилась, ступеньки у крыльца сгнили и порос-ли травой, а от штукатурки остались одни только сле-ды. Передним фасадом обращен он к больнице, зад-ним – глядит в поле, от которого отделяет его серыйбольничный забор с гвоздями. Эти гвозди, обращен-ные остриями кверху, и забор, и самый флигель име-ют тот особый унылый, окаянный вид, какой у нас бы-вает только у больничных и тюремных построек.

Если вы не боитесь ожечься о крапиву, то пойдемтепо узкой тропинке, ведущей к флигелю, и посмотрим,что делается внутри. Отворив первую дверь, мы вхо-дим в сени. Здесь у стен и около печки навалены це-лые горы больничного хлама. Матрацы, старые изо-дранные халаты, панталоны, рубахи с синими полос-ками, никуда не годная, истасканная обувь – вся этарвань свалена в кучи, перемята, спуталась, гниет ииздает удушливый запах.

На хламе всегда с трубкой в зубах лежит сторож Ни-кита, старый отставной солдат с порыжелыми нашив-ками. У него суровое, испитое лицо, нависшие бро-ви, придающие лицу выражение степной овчарки, икрасный нос; он невысок ростом, на вид сухощав и жи-лист, но осанка у него внушительная и кулаки здоро-венные. Принадлежит он к числу тех простодушных,положительных, исполнительных и тупых людей, ко-торые больше всего на свете любят порядок и потомуубеждены, что их надо бить. Он бьет по лицу, по гру-ди, по спине, по чем попало, и уверен, что без этогоне было бы здесь порядка.

Далее вы входите в большую, просторную комна-ту, занимающую весь флигель, если не считать сеней.Стены здесь вымазаны грязно-голубою краской, пото-лок закопчен, как в курной избе, – ясно, что здесь зи-мой дымят печи и бывает угарно. Окна изнутри обез-ображены железными решетками. Пол сер и занозист.Воняет кислою капустой, фитильною гарью, клопамии аммиаком, и эта вонь в первую минуту производитна вас такое впечатление, как будто вы входите в зве-ринец.

В комнате стоят кровати, привинченные к полу. Наних сидят и лежат люди в синих больничных халатахи по-старинному в колпаках. Это – сумасшедшие.

Всех их здесь пять человек. Только один благород-

ного звания, остальные же все мещане. Первый отдвери, высокий худощавый мещанин с рыжими бле-стящими усами и с заплаканными глазами, сидит, под-перев голову, и глядит в одну точку. День и ночь онгрустит, покачивая головой, вздыхая и горько улыба-ясь; в разговорах он редко принимает участие и на во-просы обыкновенно не отвечает. Ест и пьет он маши-нально, когда дают. Судя по мучительному, бьющемукашлю, худобе и румянцу на щеках, у него начинаетсячахотка.

За ним следует маленький, живой, очень подвиж-ной старик с острою бородкой и с черными, кудрявы-ми, как у негра, волосами. Днем он прогуливается попалате от окна к окну или сидит на своей постели, под-жав по-турецки ноги, и неугомонно, как снегирь, на-свистывает, тихо поет и хихикает. Детскую веселостьи живой характер проявляет он и ночью, когда встаетзатем, чтобы помолиться Богу, то есть постучать се-бя кулаками по груди и поковырять пальцем в дверях.Это жид Мойсейка, дурачок, помешавшийся лет два-дцать назад, когда у него сгорела шапочная мастер-ская.

Из всех обитателей палаты № 6 только ему одно-му позволяется выходить из флигеля и даже из боль-ничного двора на улицу. Такой привилегией он поль-зуется издавна, вероятно, как больничный старожил

и как тихий, безвредный дурачок, городской шут, кото-рого давно уже привыкли видеть на улицах окружен-ным мальчишками и собаками. В халатишке, в смеш-ном колпаке и в туфлях, иногда босиком и даже безпанталон, он ходит по улицам, останавливаясь у во-рот и лавочек, и просит копеечку. В одном месте дадутему квасу, в другом – хлеба, в третьем – копеечку, такчто возвращается он во флигель обыкновенно сытыми богатым. Все, что он приносит с собой, отбирает унего Никита в свою пользу. Делает это солдат грубо,с сердцем, выворачивая карманы и призывая Бога всвидетели, что он никогда уже больше не станет пус-кать жида на улицу и что беспорядки для него хужевсего на свете.

Мойсейка любит услуживать. Он подает товари-щам воду, укрывает их, когда они спят, обещает каж-дому принести с улицы по копеечке и сшить по но-вой шапке; он же кормит с ложки своего соседа с ле-вой стороны, паралитика. Поступает он так не из со-страдания и не из каких-либо соображений гуманногосвойства, а подражая и невольно подчиняясь своемусоседу с правой стороны Громову.

Иван Дмитрич Громов, мужчина лет тридцати трех,из благородных, бывший судебный пристав и губерн-ский секретарь, страдает манией преследования. Онили лежит на постели, свернувшись калачиком, или

же ходит из угла в угол, как бы для моциона, сидит жеочень редко. Он всегда возбужден, взволнован и на-пряжен каким-то смутным, неопределенным ожида-нием. Достаточно малейшего шороха в сенях или кри-ка на дворе, чтобы он поднял голову и стал прислу-шиваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут? Илицо его при этом выражает крайнее беспокойство иотвращение.

Мне нравится его широкое, скуластое лицо, всегдабледное и несчастное, отражающее в себе, как в зер-кале, замученную борьбой и продолжительным стра-хом душу. Гримасы его странны и болезненны, но тон-кие черты, положенные на его лицо глубоким искрен-ним страданием, разумны и интеллигентны, и в глазахтеплый, здоровый блеск. Нравится мне он сам, вежли-вый, услужливый и необыкновенно деликатный в об-ращении со всеми, кроме Никиты. Когда кто-нибудьроняет пуговку или ложку, он быстро вскакивает с по-стели и поднимает. Каждое утро он поздравляет сво-их товарищей с добрым утром, ложась спать – желаетим спокойной ночи.

Кроме постоянно напряженного состояния и гри-масничанья, сумасшествие его выражается еще вследующем. Иногда по вечерам он запахивается всвой халатик и, дрожа всем телом, стуча зубами, на-чинает быстро ходить из угла в угол и между кроватей.

Похоже на то, как будто у него сильная лихорадка. Потому, как он внезапно останавливается и взглядываетна товарищей, видно, что ему хочется сказать что-тоочень важное, но, по-видимому, соображая, что его небудут слушать или не поймут, он нетерпеливо встря-хивает головой и продолжает шагать. Но скоро жела-ние говорить берет верх над всякими соображениями,и он дает себе волю и говорит горячо и страстно. Речьего беспорядочна, лихорадочна, как бред, порывистаи не всегда понятна, но зато в ней слышится, и в сло-вах и в голосе, что-то чрезвычайно хорошее. Когда онговорит, вы узнаете в нем сумасшедшего и человека.Трудно передать на бумаге его безумную речь. Гово-рит он о человеческой подлости, о насилии, попираю-щем правду, о прекрасной жизни, какая со временембудет на земле, об оконных решетках, напоминающихему каждую минуту о тупости и жестокости насильни-ков. Получается беспорядочное, нескладное попуррииз старых, но еще не допетых песен.

II

Лет двенадцать – пятнадцать тому назад в городе,на самой главной улице, в собственном доме прожи-вал чиновник Громов, человек солидный и зажиточ-ный. У него было два сына: Сергей и Иван. Будучиуже студентом четвертого курса, Сергей заболел ско-ротечною чахоткой и умер, и эта смерть как бы послу-жила началом целого ряда несчастий, которые вдругпосыпались на семью Громовых. Через неделю послепохорон Сергея старик отец был отдан под суд за под-логи и растраты и вскоре умер в тюремной больницеот тифа. Дом и вся движимость были проданы с мо-лотка, и Иван Дмитрич с матерью остались без всякихсредств.

Прежде, при отце, Иван Дмитрич, проживая в Пе-тербурге, где он учился в университете, получалшестьдесят – семьдесят рублей в месяц и не имел ни-какого понятия о нужде, теперь же ему пришлось рез-ко изменить свою жизнь. Он должен был от утра доночи давать грошовые уроки, заниматься перепискойи все-таки голодать, так как весь заработок посылал-ся матери на пропитание. Такой жизни не выдержалИван Дмитрич; он пал духом, захирел и, бросив уни-верситет, уехал домой. Здесь, в городке, он по про-

текции получил место учителя в уездном училище, ноне сошелся с товарищами, не понравился ученикам искоро бросил место. Умерла мать. Он с полгода ходилбез места, питаясь только хлебом и водой, затем по-ступил в судебные пристава. Эту должность занималон до тех пор, пока не был уволен по болезни.

Он никогда, даже в молодые студенческие годы,не производил впечатления здорового. Всегда он былбледен, худ, подвержен простуде, мало ел, дурноспал. От одной рюмки вина у него кружилась голо-ва и делалась истерика. Его всегда тянуло к людям,но благодаря своему раздражительному характеру имнительности он ни с кем близко не сходился и друзейне имел. О горожанах он всегда отзывался с презре-нием, говоря, что их грубое невежество и сонная жи-вотная жизнь кажутся ему мерзкими и отвратительны-ми. Говорил он тенором, громко, горячо и не иначе какнегодуя и возмущаясь или с восторгом и удивлением,и всегда искренно. О чем, бывало, ни заговоришь сним, он все сводит к одному: в городе душно и скуч-но жить, у общества нет высших интересов, оно ве-дет тусклую, бессмысленную жизнь, разнообразя еенасилием, грубым развратом и лицемерием; подле-цы сыты и одеты, а честные питаются крохами; нуж-ны школы, местная газета с честным направлением,театр, публичные чтения, сплоченность интеллигент-

ных сил; нужно, чтоб общество сознало себя и ужас-нулось. В своих суждениях о людях он клал густыекраски, только белую и черную, не признавая никакихоттенков; человечество делилось у него на честных иподлецов; середины же не было. О женщинах и люб-ви он всегда говорил страстно, с восторгом, но ни ра-зу не был влюблен.

В городе, несмотря на резкость его суждений инервность, его любили и за глаза ласково называлиВаней. Его врожденная деликатность, услужливость,порядочность, нравственная чистота и его поношен-ный сюртучок, болезненный вид и семейные несча-стья внушали хорошее, теплое и грустное чувство;к тому же он был хорошо образован и начитан, знал,по мнению горожан, все и был в городе чем-то вродеходячего справочного словаря.

Читал он очень много. Бывало, все сидит в клубе,нервно теребит бородку и перелистывает журналы икниги; и по лицу его видно, что он не читает, а глотает,едва успев разжевать. Надо думать, что чтение былоодною из его болезненных привычек, так как он с оди-наковою жадностью набрасывался на все, что попа-дало ему под руки, даже на прошлогодние газеты икалендари. Дома у себя читал он всегда лежа.

III

Однажды осенним утром, подняв воротник своего

пальто и шлепая по грязи, по переулкам и задворкам,пробирался Иван Дмитрич к какому-то мещанину, что-бы получить по исполнительному листу. Настроениеу него было мрачное, как всегда по утрам. В одномиз переулков встретились ему два арестанта в кан-далах и с ними четыре конвойных с ружьями. Рань-ше Иван Дмитрич очень часто встречал арестантов,и всякий раз они возбуждали в нем чувства сострада-ния и неловкости, теперь же эта встреча произвела нанего какое-то особенное, странное впечатление. Емувдруг почему-то показалось, что его тоже могут зако-вать в кандалы и таким же образом вести по грязи втюрьму. Побывав у мещанина и возвращаясь к себедомой, он встретил около почты знакомого полицей-ского надзирателя, который поздоровался и прошел сним по улице несколько шагов, и почему-то это пока-залось ему подозрительным, дома целый день у негоне выходили из головы арестанты и солдаты с ружья-ми, и непонятная душевная тревога мешала ему чи-тать и сосредоточиться. Вечером он не зажигал у себяогня, а ночью не спал и все думал о том, что его мо-гут арестовать, заковать и посадить в тюрьму. Он не

знал за собой никакой вины и мог поручиться, что и вбудущем никогда не убьет, не подожжет и не украдет;но разве трудно совершить преступление нечаянно,невольно, и разве не возможна клевета, наконец су-дебная ошибка? Ведь недаром же вековой народныйопыт учит от сумы да тюрьмы не зарекаться. А судеб-ная ошибка при теперешнем судопроизводстве оченьвозможна, и ничего в ней нет мудреного. Люди, имею-щие служебное, деловое отношение к чужому страда-нию, например судьи, полицейские, врачи, с течениемвремени, в силу привычки, закаляются до такой сте-пени, что хотели бы, да не могут относиться к своимклиентам иначе как формально; с этой стороны ониничем не отличаются от мужика, который на задвор-ках режет баранов и телят и не замечает крови. Приформальном же, бездушном отношении к личности,для того чтобы невинного человека лишить всех правсостояния и присудить к каторге, судье нужно толь-ко одно: время. Только время на соблюдение кое-ка-ких формальностей, за которые судье платят жалова-нье, а затем – все кончено. Ищи потом справедливо-сти и защиты в этом маленьком, грязном городишке,за двести верст от железной дороги! Да и не смешноли помышлять о справедливости, когда всякое наси-лие встречается обществом как разумная и целесооб-разная необходимость, и всякий акт милосердия, на-

пример оправдательный приговор, вызывает целыйвзрыв неудовлетворенного, мстительного чувства?

Утром Иван Дмитрич поднялся с постели в ужасе,с холодным потом на лбу, совсем уже уверенный, чтоего могут арестовать каждую минуту. Если вчерашниетяжелые мысли так долго не оставляют его, думал он,то, значит, в них есть доля правды. Не могли же они,в самом деле, прийти в голову безо всякого повода.

Городовой не спеша прошел мимо окон: это неда-ром. Вот два человека остановились около дома имолчат. Почему они молчат?

И для Ивана Дмитрича наступили мучительные днии ночи. Все проходившие мимо окон и входившиево двор казались шпионами и сыщиками. В полденьобыкновенно исправник проезжал на паре по улице;это он ехал из своего подгородного имения в полицей-ское правление, но Ивану Дмитричу казалось каждыйраз, что он едет слишком быстро и с каким-то особен-ным выражением: очевидно, спешит объявить, чтов городе проявился очень важный преступник. ИванДмитрич вздрагивал при всяком звонке и стуке в во-рота, томился, когда встречал у хозяйки нового че-ловека; при встрече с полицейскими и жандармамиулыбался и насвистывал, чтобы казаться равнодуш-ным. Он не спал все ночи напролет, ожидая ареста,но громко храпел и вздыхал, как сонный, чтобы хозяй-

ке казалось, что он спит; ведь если не спит, то, зна-чит, его мучают угрызения совести – какая улика! Фак-ты и здравая логика убеждали его, что все эти стра-хи – вздор и психопатия, что в аресте и тюрьме, ес-ли взглянуть на дело пошире, в сущности, нет ничегострашного – была бы совесть спокойна; но чем умнееи логичнее он рассуждал, тем сильнее и мучительнеестановилась душевная тревога. Это было похоже нато, как один пустынник хотел вырубить себе местечков девственном лесу; чем усерднее он работал топо-ром, тем гуще и сильнее разрастался лес. Иван Дмит-рич в конце концов, видя, что это бесполезно, совсембросил рассуждать и весь отдался отчаянию и страху.

Он стал уединяться и избегать людей. Служба ираньше была ему противна, теперь же она стала длянего невыносима. Он боялся, что его как-нибудь под-ведут, положат ему незаметно в карман взятку и по-том уличат, или он сам нечаянно сделает в казенныхбумагах ошибку, равносильную подлогу, или потеря-ет чужие деньги. Странно, что никогда в другое времямысль его не была так гибка и изобретательна, как те-перь, когда он каждый день выдумывал тысячи разно-образных поводов к тому, чтобы серьезно опасатьсяза свою свободу и честь. Но зато значительно осла-бел интерес к внешнему миру, в частности к книгам, истала сильно изменять память.

Весной, когда сошел снег, в овраге около кладбищанашли два полусгнивших трупа – старухи и мальчика,с признаками насильственной смерти. В городе толь-ко и разговора было, что об этих трупах и неизвестныхубийцах. Иван Дмитрич, чтобы не подумали, что этоон убил, ходил по улицам и улыбался, а при встречесо знакомыми бледнел, краснел и начинал уверять,что нет подлее преступления, как убийство слабых ибеззащитных. Но эта ложь скоро утомила его, и, посленекоторого размышления, он решил, что в его поло-жении самое лучшее – это спрятаться в хозяйкин по-греб. В погребе просидел он день, потом ночь и другойдень, сильно озяб и, дождавшись потемок, тайком, каквор, пробрался к себе в комнату. До рассвета просто-ял он среди комнаты, не шевелясь и прислушиваясь.Рано утром до восхода солнца к хозяйке пришли печ-ники. Иван Дмитрич хорошо знал, что они пришли за-тем, чтобы перекладывать в кухне печь, но страх под-сказал ему, что это полицейские, переодетые печни-ками. Он потихоньку вышел из квартиры и, охвачен-ный ужасом, без шапки и сюртука, побежал по улице.За ним с лаем гнались собаки, кричал где-то позадимужик, в ушах свистел воздух, и Ивану Дмитричу ка-залось, что насилие всего мира скопилось за его спи-ной и гонится за ним.

Его задержали, привели домой и послали хозяй-

ку за доктором. Доктор Андрей Ефимыч, о которомречь впереди, прописал холодные примочки на голо-ву и лавровишневые капли, грустно покачал головойи ушел, сказав хозяйке, что уж больше он не придет,потому что не следует мешать людям сходить с ума.Так как дома не на что было жить и лечиться, то ско-ро Ивана Дмитрича отправили в больницу и положи-ли его там в палате для венерических больных. Он неспал по ночам, капризничал и беспокоил больных искоро, по распоряжению Андрея Ефимыча, был пере-веден в палату № 6.

Через год в городе уже совершенно забыли проИвана Дмитрича, и книги его, сваленные хозяйкой всани под навесом, были растасканы мальчишками.

IV

Сосед с левой стороны у Ивана Дмитрича, как я уже

сказал, жид Мойсейка, сосед же с правой – оплывшийжиром, почти круглый мужик с тупым, совершеннобессмысленным лицом. Это – неподвижное, обжорли-вое и нечистоплотное животное, давно уже потеряв-шее способность мыслить и чувствовать. От него по-стоянно идет острый удушливый смрад.

Никита, убирающий за ним, бьет его страшно, совсего размаха, не щадя своих кулаков; и страшно тутне то, что его бьют, – к этому можно привыкнуть, – а то,что это отупевшее животное не отвечает на побои низвуком, ни движением, ни выражением глаз, а толькослегка покачивается, как тяжелая бочка.

Пятый и последний обитатель палаты № 6 – ме-щанин, служивший когда-то сортировщиком на почте,маленький худощавый блондин с добрым, но несколь-ко лукавым лицом. Судя по умным, покойным глазам,смотрящим ясно и весело, он себе на уме и имеет ка-кую-то очень важную и приятную тайну. У него естьпод подушкой и под матрацем что-то такое, чего онникому не показывает, но не из страха, что могут от-нять или украсть, а из стыдливости. Иногда он подхо-дит к окну и, обернувшись к товарищам спиной, наде-

вает себе что-то на грудь и смотрит, нагнув голову; ес-ли в это время подойти к нему, то он сконфузится исорвет что-то с груди. Но тайну его угадать нетрудно.

– Поздравьте меня, – говорит он часто Ивану Дмит-ричу, – я представлен к Станиславу второй степенисо звездой. Вторую степень со звездой дают толькоиностранцам, но для меня почему-то хотят сделатьисключение, – улыбается он, в недоумении пожимаяплечами. – Вот уж, признаться, не ожидал!

– Я в этом ничего не понимаю, – угрюмо заявляетИван Дмитрич.

– Но знаете, чего я рано или поздно добьюсь? – про-должает бывший сортировщик, лукаво щуря глаза. –Я непременно получу шведскую «Полярную звезду».Орден такой, что стоит похлопотать. Белый крест ичерная лента. Это очень красиво.

Вероятно, нигде в другом месте так жизнь не одно-образна, как во флигеле. Утром: больные, кроме па-ралитика и толстого мужика, умываются в сенях избольшого ушата и утираются фалдами халатов; послеэтого пьют из оловянных кружек чай, который прино-сит из главного корпуса Никита. Каждому полагаетсяпо одной кружке. В полдень едят щи из кислой капу-сты и кашу, вечером ужинают кашей, оставшеюся отобеда. В промежутках лежат, спят, глядят в окна и хо-дят из угла в угол. И так каждый день. Даже бывший

сортировщик говорит все об одних и тех же орденах.Свежих людей редко видят в палате № 6. Новых

помешанных доктор давно уже не принимает, а люби-телей посещать сумасшедшие дома немного на этомсвете. Раз в два месяца бывает во флигеле Семен Ла-зарич, цирюльник. Как он стрижет сумасшедших и какНикита помогает ему делать это и в какое смятениеприходят больные всякий раз при появлении пьяногоулыбающегося цирюльника, мы говорить не будем.

Кроме цирюльника, никто не заглядывает во фли-гель. Больные осуждены видеть изо дня в день одно-го только Никиту.

Впрочем, недавно по больничному корпусу разнес-ся довольно странный слух.

Распустили слух, что палату № 6 будто бы стал по-сещать доктор.

V

Странный слух!Доктор Андрей Ефимыч Рагин – замечательный че-

ловек в своем роде. Говорят, что в ранней молодостион был очень набожен и готовил себя к духовной ка-рьере и что, кончив в 1863 году курс в гимназии, он на-меревался поступить в духовную академию, но буд-то бы его отец, доктор медицины и хирург, едко по-смеялся над ним и заявил категорически, что не бу-дет считать его своим сыном, если он пойдет в попы.Насколько это верно – не знаю, но сам Андрей Ефи-мыч не раз признавался, что он никогда не чувство-вал призвания к медицине и вообще к специальнымнаукам.

Как бы то ни было, кончив курс по медицинскомуфакультету, он в священники не постригся. Набожно-сти он не проявлял и на духовную особу в начале сво-ей врачебной карьеры походил так же мало, как те-перь.

Наружность у него тяжелая, грубая, мужицкая: сво-им лицом, бородой, плоскими волосами и крепким,неуклюжим сложением напоминает он трактирщикана большой дороге, разъевшегося, невоздержного икрутого. Лицо суровое, покрыто синими жилками, гла-

за маленькие, нос красный. При высоком росте и ши-роких плечах у него громадные руки и ноги; кажет-ся, хватит кулаком – дух вон. Но поступь у него ти-хая и походка осторожная, вкрадчивая; при встречев узком коридоре он всегда первый останавливает-ся, чтобы дать дорогу, и не басом, как ждешь, а тон-ким, мягким тенорком говорит: «Виноват!» У него нашее небольшая опухоль, которая мешает ему носитьжесткие крахмальные воротнички, и потому он всегдаходит в мягкой полотняной или ситцевой сорочке. Во-обще одевается он не по-докторски. Одну и ту же па-ру он таскает лет по десяти, а новая одежа, которуюон обыкновенно покупает в жидовской лавке, кажетсяна нем такою же поношенною и помятою, как старая;в одном и том же сюртуке он и больных принимает, иобедает, и в гости ходит; но это не из скупости, а отполного невнимания к своей наружности.

Когда Андрей Ефимыч приехал в город, чтобы при-нять должность, «богоугодное заведение» находи-лось в ужасном состоянии. В палатах, коридорах и вбольничном дворе тяжело было дышать от смрада.Больничные мужики, сиделки и их дети спали в пала-тах вместе с больными. Жаловались, что житья нетот тараканов, клопов и мышей. В хирургическом от-делении не переводилась рожа. На всю больницу бы-ло только два скальпеля и ни одного термометра, в

ваннах держали картофель. Смотритель, кастеляншаи фельдшер грабили больных, а про старого докто-ра, предшественника Андрея Ефимыча, рассказыва-ли, будто он занимался тайною продажей больнично-го спирта и завел себе из сиделок и больных женщинцелый гарем. В городе отлично знали про эти беспо-рядки и даже преувеличивали их, но относились к нимспокойно; одни оправдывали их тем, что в больницуложатся только мещане и мужики, которые не могутбыть недовольны, так как дома живут гораздо хуже,чем в больнице; не рябчиками же их кормить! Другиеже в оправдание говорили, что одному городу без по-мощи земства не под силу содержать хорошую боль-ницу; слава богу, что хоть плохая, да есть. А молодоеземство не открывало лечебницы ни в городе, ни воз-ле, ссылаясь на то, что город уже имеет свою боль-ницу.

Осмотрев больницу, Андрей Ефимыч пришел к за-ключению, что это учреждение безнравственное и ввысшей степени вредное для здоровья жителей. Поего мнению, самое умное, что можно было сделать,это – выпустить больных на волю, а больницу за-крыть. Но он рассудил, что для этого недостаточно од-ной только его воли и что это было бы бесполезно; ес-ли физическую и нравственную нечистоту прогнать содного места, то она перейдет на другое; надо ждать,

когда она сама выветрится. К тому же, если люди от-крывали больницу и терпят ее у себя, то, значит, онаим нужна; предрассудки и все эти житейские гадостии мерзости нужны, так как они с течением времениперерабатываются во что-нибудь путное, как навоз вчернозем. На земле нет ничего такого хорошего, чтов своем первоисточнике не имело бы гадости.

Приняв должность, Андрей Ефимыч отнесся к бес-порядкам, по-видимому, довольно равнодушно. Онпопросил только больничных мужиков и сиделок неночевать в палатах и поставил два шкафа с инстру-ментами; смотритель же, кастелянша, фельдшер ихирургическая рожа остались на своих местах.

Андрей Ефимыч чрезвычайно любит ум и чест-ность, но чтобы устроить около себя жизнь умную ичестную, у него не хватает характера и веры в своеправо. Приказывать, запрещать и настаивать он по-ложительно не умеет. Похоже на то, как будто он далобет никогда не возвышать голоса и не употреблятьповелительного наклонения. Сказать «дай» или «при-неси» ему трудно; когда ему хочется есть, он нере-шительно покашливает и говорит кухарке: «Как бымне чаю…», или: «Как бы мне пообедать». Сказать жесмотрителю, чтоб он перестал красть, или прогнатьего, или совсем упразднить эту ненужную паразитнуюдолжность, – для него совершенно не под силу. Когда

обманывают Андрея Ефимыча, или льстят ему, илиподносят для подписи заведомо подлый счет, то онкраснеет как рак и чувствует себя виноватым, но счетвсе-таки подписывает; когда больные жалуются емуна голод или на грубых сиделок, он конфузится и ви-новато бормочет:

– Хорошо, хорошо, я разберу после… Вероятно, тутнедоразумение…

В первое время Андрей Ефимыч работал оченьусердно. Он принимал ежедневно с утра до обеда,делал операции и даже занимался акушерской прак-тикой. Дамы говорили про него, что он внимателен иотлично угадывает болезни, особенно детские и жен-ские. Но с течением времени дело заметно прискучи-ло ему своим однообразием и очевидною бесполез-ностью. Сегодня примешь тридцать больных, а зав-тра, глядишь, привалило их тридцать пять, послезав-тра сорок, и так изо дня в день, из года в год, а смерт-ность в городе не уменьшается, и больные не пере-стают ходить. Оказать серьезную помощь сорока при-ходящим больным от утра до обеда нет физическойвозможности, значит, поневоле выходит один обман.Принято в отчетном году двенадцать тысяч приходя-щих больных, значит, попросту рассуждая, обману-то двенадцать тысяч человек. Класть же серьезныхбольных в палаты и заниматься ими по правилам на-

уки тоже нельзя, потому что правила есть, а науки нет;если же оставить философию и педантически следо-вать правилам, как прочие врачи, то для этого преждевсего нужны чистота и вентиляция, а не грязь, здоро-вая пища, а не щи из вонючей кислой капусты, и хо-рошие помощники, а не воры.

Да и к чему мешать людям умирать, если смертьесть нормальный и законный конец каждого? Что изтого, если какой-нибудь торгаш или чиновник прожи-вет лишних пять, десять лет? Если же видеть цельмедицины в том, что лекарства облегчают страдания,то невольно напрашивается вопрос: зачем их облег-чать? Во-первых, говорят, что страдания ведут чело-века к совершенству, и, во-вторых, если человечествов самом деле научится облегчать свои страдания пи-люлями и каплями, то оно совершенно забросит рели-гию и философию, в которых до сих пор находило нетолько защиту от всяких бед, но даже счастие. Пушкинперед смертью испытывал страшные мучения, бед-няжка Гейне несколько лет лежал в параличе; почемуже не поболеть какому-нибудь Андрею Ефимычу илиМатрене Саввишне, жизнь которых бессодержатель-на и была бы совершенно пуста и похожа на жизньамебы, если бы не страдания?

Подавляемый такими рассуждениями, АндрейЕфимыч опустил руки и стал ходить в больницу не

каждый день.

VI

Жизнь его проходит так. Обыкновенно он встает

утром часов в восемь, одевается и пьет чай. Потомсадится у себя в кабинете читать или идет в больни-цу. Здесь, в больнице, в узком темном коридорчикесидят амбулаторные больные, ожидающие приемки.Мимо них, стуча сапогами по кирпичному полу, бегаютмужики и сиделки, проходят тощие больные в хала-тах, проносят мертвецов и посуду с нечистотами, пла-чут дети, дует сквозной ветер. Андрей Ефимыч знает,что для лихорадящих, чахоточных и вообще впечат-лительных больных такая обстановка мучительна, ночто поделаешь? В приемной встречает его фельдшерСергей Сергеич, маленький, толстый человек с бри-тым, чисто вымытым, пухлым лицом, с мягкими плав-ными манерами и в новом просторном костюме, по-хожий больше на сенатора, чем на фельдшера. В го-роде он имеет громадную практику, носит белый гал-стук и считает себя более сведущим, чем доктор, ко-торый совсем не имеет практики. В углу, в приемной,стоит большой образ в киоте, с тяжелою лампадой,возле – ставник в белом чехле; на стенах висят порт-реты архиереев, вид Святогорского монастыря и вен-ки из сухих васильков. Сергей Сергеич религиозен и

любит благолепие. Образ поставлен его иждивением;по воскресеньям в приемной кто-нибудь из больных,по его приказанию, читает вслух акафист, а после чте-ния сам Сергей Сергеич обходит все палаты с кадиль-ницей и кадит в них ладаном.

Больных много, а времени мало, и потому делоограничивается одним только коротким опросом и вы-дачей какого-нибудь лекарства вроде летучей мазиили касторки. Андрей Ефимыч сидит, подперев щекукулаком, задумавшись, и машинально задает вопро-сы. Сергей Сергеич тоже сидит, потирает свои ручкии изредка вмешивается.

– Болеем и нужду терпим оттого, – говорит он, – чтоГосподу милосердному плохо молимся. Да!

Во время приемки Андрей Ефимыч не делает ника-ких операций; он давно уже отвык от них, и вид кровиего неприятно волнует. Когда ему приходится раскры-вать ребенку рот, чтобы заглянуть в горло, а ребеноккричит и защищается ручонками, то от шума в ушаху него кружится голова и выступают слезы на глазах.Он торопится прописать лекарство и машет руками,чтобы баба поскорее унесла ребенка.

На приемке скоро ему прискучают робость боль-ных и их бестолковость, близость благолепного Сер-гея Сергеича, портреты на стенах и свои собствен-ные вопросы, которые он задает неизменно уже бо-

лее двадцати лет. И он уходит, приняв пять-шестьбольных. Остальных без него принимает фельдшер.

С приятною мыслью, что, слава богу, частной прак-тики у него давно уже нет и что ему никто не поме-шает, Андрей Ефимыч, придя домой, немедленно са-дится в кабинете за стол и начинает читать. Читает оночень много и всегда с большим удовольствием. По-ловина жалованья уходит у него на покупку книг, и изшести комнат его квартиры три завалены книгами истарыми журналами. Больше всего он любит сочине-ния по истории и философии; по медицине же выпи-сывает одного только «Врача», которого всегда начи-нает читать с конца. Чтение всякий раз продолжаетсябез перерыва по нескольку часов и его не утомляет.Читает он не так быстро и порывисто, как когда-то чи-тал Иван Дмитрич, а медленно, с проникновением, ча-сто останавливаясь на местах, которые ему нравятсяили непонятны. Около книги всегда стоит графинчикс водкой и лежит соленый огурец или моченое ябло-ко прямо на сукне, без тарелки. Через каждые полча-са он, не отрывая глаз от книги, наливает себе рюмкуводки и выпивает, потом, не глядя, нащупывает огу-рец и откусывает кусочек.

В три часа он осторожно подходит к кухонной две-ри, кашляет и говорит:

– Дарьюшка, как бы мне пообедать…

После обеда, довольно плохого и неопрятного, Ан-дрей Ефимыч ходит по своим комнатам, скрестив нагруди руки, и думает. Бьет четыре часа, потом пять, аон все ходит и думает. Изредка поскрипывает кухон-ная дверь, и показывается из нее красное, заспанноелицо Дарьюшки.

– Андрей Ефимыч, вам не пора пиво пить? – спра-шивает она озабоченно.

– Нет, еще не время… – отвечает он. – Я погожу…погожу…

К вечеру обыкновенно приходит почтмейстер, Ми-хаил Аверьяныч, единственный во всем городе чело-век, общество которого для Андрея Ефимыча не тя-гостно. Михаил Аверьяныч когда-то был очень бога-тым помещиком и служил в кавалерии, но разорил-ся и из нужды поступил под старость в почтовое ве-домство. У него бодрый, здоровый вид, роскошныеседые бакены, благовоспитанные манеры и громкийприятный голос. Он добр и чувствителен, но вспыль-чив. Когда на почте кто-нибудь из посетителей про-тестует, не соглашается или просто начинает рассуж-дать, то Михаил Аверьяныч багровеет, трясется всемтелом и кричит громовым голосом: «Замолчать!», такчто за почтовым отделением давно уже установиласьрепутация учреждения, в котором страшно бывать.Михаил Аверьяныч уважает и любит Андрея Ефимы-

ча за образованность и благородство души, к прочимже обывателям относится свысока, как к своим под-чиненным.

– А вот и я! – говорит он, входя к Андрею Ефимычу. –Здравствуйте, мой дорогой! Небось я уже надоел вам,а?

– Напротив, очень рад, – отвечает ему доктор. – Явсегда рад вам.

Приятели садятся в кабинете на диван и некотороевремя молча курят.

– Дарьюшка, как бы нам пива! – говорит АндрейЕфимыч.

Первую бутылку выпивают тоже молча: доктор – за-думавшись, а Михаил Аверьяныч – с веселым, ожив-ленным видом, как человек, который имеет расска-зать что-то очень интересное. Разговор всегда начи-нает доктор.

– Как жаль, – говорит он медленно и тихо, покачи-вая головой и не глядя в глаза собеседнику (он ни-когда не смотрит в глаза), – как глубоко жаль, ува-жаемый Михаил Аверьяныч, что в нашем городе со-вершенно нет людей, которые бы умели и любили ве-сти умную и интересную беседу. Это громадное длянас лишение. Даже интеллигенция не возвышаетсянад пошлостью; уровень ее развития, уверяю вас, ни-сколько не выше, чем у низшего сословия.

– Совершенно верно. Согласен.– Вы сами изволите знать, – продолжает доктор ти-

хо и с расстановкой, – что на этом свете все незна-чительно и неинтересно, кроме высших духовныхпроявлений человеческого ума. Ум проводит резкуюгрань между животным и человеком, намекает на бо-жественность последнего и в некоторой степени да-же заменяет ему бессмертие, которого нет. Исходя изэтого, ум служит единственно возможным источникомнаслаждения. Мы же не видим и не слышим около се-бя ума, – значит, мы лишены наслаждения. Правда, унас есть книги, но это совсем не то, что живая беседаи общение. Если позволите сделать не совсем удач-ное сравнение, то книги – это ноты, а беседа – пение.

– Совершенно верно.Наступает молчание. Из кухни выходит Дарьюшка и

с выражением тупой скорби, подцепив кулачком лицо,останавливается в дверях, чтобы послушать.

– Эх! – вздыхает Михаил Аверьяныч. – Захотели отнынешних ума!

И он рассказывает, как жилось прежде здорово, ве-село и интересно, какая была в России умная интел-лигенция и как высоко она ставила понятия о чести идружбе. Давали деньги взаймы без векселя и счита-лось позором не протянуть руку помощи нуждающе-муся товарищу. А какие были походы, приключения,

стычки, какие товарищи, какие женщины! А Кавказ –какой удивительный край! А жена одного батальонно-го командира, странная женщина, надевала офицер-ское платье и уезжала по вечерам в горы, без провод-ника. Говорят, что в аулах у нее был роман с каким-токнязьком.

– Царица небесная, матушка… – вздыхает Да-рьюшка.

– А как пили! Как ели! А какие были отчаянные ли-бералы!

Андрей Ефимыч слушает и не слышит; он о чем-тодумает и прихлебывает пиво.

– Мне часто снятся умные люди и беседы с ними, –говорит он неожиданно, перебивая Михаила Аверья-ныча. – Мой отец дал мне прекрасное образование,но под влиянием идей шестидесятых годов заставилменя сделаться врачом. Мне кажется, что если б я то-гда не послушался его, то теперь я находился бы всамом центре умственного движения. Вероятно, былбы членом какого-нибудь факультета. Конечно, ум то-же невечен и преходящ, но вы уже знаете, почему япитаю к нему склонность. Жизнь есть досадная ло-вушка. Когда мыслящий человек достигает возмужа-лости и приходит в зрелое сознание, то он невольночувствует себя как бы в ловушке, из которой нет вы-хода. В самом деле, против его воли вызван он ка-

кими-то случайностями из небытия к жизни… Зачем?Хочет он узнать смысл и цель своего существования,ему не говорят или же говорят нелепости; он стучит-ся – ему не отворяют; к нему приходит смерть – то-же против его воли. И вот, как в тюрьме, люди, свя-занные общим несчастием, чувствуют себя легче ко-гда сходятся вместе, так и в жизни не замечаешь ло-вушки, когда люди, склонные к анализу и обобщени-ям, сходятся вместе и проводят время в обмене гор-дых, свободных идей. В этом смысле ум есть насла-ждение незаменимое.

– Совершенно верно.Не глядя собеседнику в глаза, тихо и с паузами, Ан-

дрей Ефимыч продолжает говорить об умных людяхи беседах с ними, а Михаил Аверьяныч внимательнослушает его и соглашается: «Совершенно верно».

– А вы не верите в бессмертие души? – вдруг спра-шивает почтмейстер.

– Нет, уважаемый Михаил Аверьяныч, не верю и неимею основания верить.

– Признаться, и я сомневаюсь. А хотя, впрочем, уменя такое чувство, как будто я никогда не умру. Ой,думаю себе, старый хрен, умирать пора! А в душе ка-кой-то голосочек: не верь, не умрешь!..

В начале десятого часа Михаил Аверьяныч уходит.Надевая в передней шубу, он говорит со вздохом:

– Однако в какую глушь занесла нас судьба! Досад-нее всего, что здесь и умирать придется. Эх!..

VII

Проводив приятеля, Андрей Ефимыч садится за

стол и опять начинает читать. Тишина вечера и по-том ночи не нарушается ни одним звуком, и время,кажется, останавливается и замирает вместе с докто-ром над книгой, и кажется, что ничего не существу-ет, кроме этой книги и лампы с зеленым колпаком.Грубое, мужицкое лицо доктора мало-помалу озаря-ется улыбкой умиления и восторга перед движения-ми человеческого ума. О, зачем человек не бессмер-тен? – думает он. – Зачем мозговые центры и изви-лины, зачем зрение, речь, самочувствие, гений, есливсему этому суждено уйти в почву и в конце концовохладеть вместе с земною корой, а потом миллионылет без смысла и без цели носиться с землей вокругсолнца? Для того чтобы охладеть и потом носиться,совсем не нужно извлекать из небытия человека с еговысоким, почти божеским умом и потом, словно в на-смешку, превращать его в глину.

Обмен веществ! Но какая трусость утешать себяэтим суррогатом бессмертия! Бессознательные про-цессы, происходящие в природе, ниже даже челове-ческой глупости, так как в глупости есть все-таки со-знание и воля, в процессах же ровно ничего. Только

трус, у которого больше страха перед смертью, чемдостоинства, может утешать себя тем, что тело его бу-дет со временем жить в траве, в камне, в жабе… Ви-деть свое бессмертие в обмене веществ так же стран-но, как пророчить блестящую будущность футляру по-сле того, как разбилась и стала негодною дорогаяскрипка.

Когда бьют часы, Андрей Ефимыч откидывается наспинку кресла и закрывает глаза, чтобы немножко по-думать. И невзначай, под влиянием хороших мыслей,вычитанных из книги, он бросает взгляд на свое про-шедшее и на настоящее. Прошлое противно, лучшене вспоминать о нем. А в настоящем то же, что в про-шлом. Он знает, что в то время, когда его мысли но-сятся вместе с охлажденною землей вокруг солнца,рядом с докторской квартирой, в большом корпусе то-мятся люди в болезнях и физической нечистоте; бытьможет, кто-нибудь не спит и воюет с насекомыми, кто-нибудь заражается рожей или стонет от туго положен-ной повязки; быть может, больные играют в карты ссиделками и пьют водку. В отчетном году было обма-нуто двенадцать тысяч человек; все больничное де-ло, как и двадцать лет назад, построено на воров-стве, дрязгах, сплетнях, кумовстве, на грубом шарла-танстве, и больница по-прежнему представляет из се-бя учреждение безнравственное и в высшей степени

вредное для здоровья жителей. Он знает, что в палате№ 6 за решетками Никита колотит больных и что Мой-сейка каждый день ходит по городу и собирает мило-стыню.

С другой же стороны, ему отлично известно, чтоза последние двадцать пять лет с медициной произо-шла сказочная перемена. Когда он учился в универ-ситете, ему казалось, что медицину скоро постигнетучасть алхимии и метафизики, теперь же, когда ончитает по ночам, медицина трогает его и возбуждаетв нем удивление и даже восторг. В самом деле, ка-кой неожиданный блеск, какая революция! Благодаряантисептике делают операции, какие великий Пиро-гов считал невозможными даже in spe.21 Обыкновен-ные земские врачи решаются производить резекциюколенного сустава, на сто чревосечений один толькосмертный случай, а каменная болезнь считается та-ким пустяком, что о ней даже не пишут. Радикальноизлечивается сифилис. А теория наследственности,гипнотизм, открытия Пастера и Коха, гигиена со стати-стикой, а наша русская земская медицина? Психиат-рия с ее теперешнею классификацией болезней, ме-тодами распознавания и лечения – это в сравнении стем, что было, целый Эльборус. Теперь помешаннымне льют на голову холодную воду и не надевают на

21 В будущем (лат.).

них горячечных рубах; их содержат по-человечески идаже, как пишут в газетах, устраивают для них спек-такли и балы. Андрей Ефимыч знает, что при тепе-решних взглядах и вкусах такая мерзость, как палата№ 6, возможна разве только в двухстах верстах от же-лезной дороги, в городке, где городской голова и всегласные – полуграмотные мещане, видящие во врачежреца, которому нужно верить без всякой критики, хо-тя бы он вливал в рот расплавленное олово; в другомже месте публика и газеты давно бы уже расхваталив клочья эту маленькую Бастилию.

«Но что же? – спрашивает себя Андрей Ефимыч,открывая глаза. – Что же из этого? И антисептика, иКох, и Пастер, а сущность дела нисколько не изме-нилась. Болезненность и смертность все те же. Су-масшедшим устраивают балы и спектакли, а на волюих все-таки не выпускают. Значит, все вздор и суета,и разницы между лучшею венскою клиникой и моеюбольницей, в сущности, нет никакой».

Но скорбь и чувство, похожее на зависть, мешаютему быть равнодушным. Это, должно быть, от утом-ления. Тяжелая голова склоняется к книге, он кладетпод лицо руки, чтобы мягче было, и думает:

«Я служу вредному делу и получаю жалованье отлюдей, которых обманываю; я нечестен. Но ведь сампо себе я ничто, я только частица необходимого со-

циального зла: все уездные чиновники вредны и да-ром получают жалованье… Значит, в своей нечестно-сти виноват не я, а время… Родись я двумястами летпозже, я был бы другим».

Когда бьет три часа, он тушит лампу и уходит вспальню. Спать ему не хочется.

VIII

Года два тому назад земство расщедрилось и по-

становило выдавать триста рублей ежегодно в каче-стве пособия на усиление медицинского персоналав городской больнице впредь до открытия земскойбольницы, и на помощь Андрею Ефимычу был при-глашен городом уездный врач Евгений Федорыч Хо-ботов. Это еще очень молодой человек – ему нети тридцати, – высокий брюнет с широкими скуламии маленькими глазками; вероятно, предки его былиинородцами. Приехал он в город без гроша денег, снебольшим чемоданчиком и с молодою некрасивоюженщиной, которую он называет своею кухаркой. Уэтой женщины грудной младенец. Ходит Евгений Фе-дорыч в фуражке с козырьком и в высоких сапогах,а зимой в полушубке. Он близко сошелся с фельд-шером Сергеем Сергеичем и с казначеем, а осталь-ных чиновников называет почему-то аристократами исторонится их. Во всей квартире у него есть толькоодна книга – «Новейшие рецепты венской клиники за1881 г.». Идя к больному, он всегда берет с собой и этукнижку. В клубе по вечерам играет он в бильярд, картже не любит. Большой охотник употреблять в разгово-ре такие слова, как канитель, мантифолия с уксусом,

будет тебе тень наводить и т. п.В больнице он бывает два раза в неделю, обходит

палаты и делает приемку больных. Совершенное от-сутствие антисептики и кровососные банки возмуща-ют его, но новых порядков он не вводит, боясь оскор-бить этим Андрея Ефимыча. Своего коллегу АндреяЕфимыча он считает старым плутом, подозревает унего большие средства и втайне завидует ему. Онохотно бы занял его место.

IX

В один из весенних вечеров, в конце марта, когда

уже на земле не было снега и в больничном саду пе-ли скворцы, доктор вышел проводить до ворот своегоприятеля почтмейстера. Как раз в это время во дворвходил жид Мойсейка, возвращавшийся с добычи. Онбыл без шапки и в мелких калошах на босую ногу и вруках держал небольшой мешочек с милостыней.

– Дай копеечку! – обратился он к доктору, дрожа отхолода и улыбаясь.

Андрей Ефимыч, который никогда не умел отказы-вать, подал ему гривенник.

«Как это нехорошо, – подумал он, глядя на его бо-сые ноги с красными тощими щиколожками. – Ведьмокро».

И, побуждаемый чувством, похожим на жалость ина брезгливость, он пошел во флигель вслед за евре-ем, поглядывая то на его лысину, то на щиколожки.При входе доктора с кучи хлама вскочил Никита и вы-тянулся.

– Здравствуй, Никита, – сказал мягко Андрей Ефи-мыч. – Как бы этому еврею выдать сапоги, что ли, ато простудится.

– Слушаю, ваше высокоблагородие. Я доложу

смотрителю.– Пожалуйста. Ты попроси его от моего имени. Ска-

жи, что я просил.Дверь из сеней в палату была отворена. Иван Дмит-

рич, лежа на кровати и приподнявшись на локоть,с тревогой прислушивался к чужому голосу и вдругузнал доктора. Он весь затрясся от гнева, вскочил и скрасным, злым лицом, с глазами навыкате, выбежална середину палаты.

– Доктор пришел! – крикнул он и захохотал. – Нако-нец-то! Господа, поздравляю, доктор удостаивает нассвоим визитом! Проклятая гадина! – взвизгнул он и висступлении, какого никогда еще не видели в пала-те, топнул ногой. – Убить эту гадину! Нет, мало убить!Утопить в отхожем месте!

Андрей Ефимыч, слышавший это, выглянул из се-ней в палату и спросил мягко:

– За что?– За что? – крикнул Иван Дмитрич, подходя к нему

с угрожающим видом и судорожно запахиваясь в ха-лат. – За что? Вор! – проговорил он с отвращением иделая губы так, как будто желая плюнуть. – Шарлатан!Палач!

– Успокойтесь, – сказал Андрей Ефимыч, виноватоулыбаясь. – Уверяю вас, я никогда ничего не крал, востальном же, вероятно, вы сильно преувеличиваете.

Я вижу, что вы на меня сердиты. Успокойтесь, прошувас, если можете, и скажите хладнокровно: за что высердиты?

– А за что вы меня здесь держите?– За то, что вы больны.– Да, болен. Но ведь десятки, сотни сумасшедших

гуляют на свободе, потому что ваше невежество неспособно отличить их от здоровых. Почему же я и вотэти несчастные должны сидеть тут за всех, как козлыотпущения? Вы, фельдшер, смотритель и вся вашабольничная сволочь в нравственном отношении неиз-меримо ниже каждого из нас, почему же мы сидим, авы нет? Где логика?

– Нравственное отношение и логика тут ни при чем.Все зависит от случая. Кого посадили, тот сидит, а ко-го не посадили, тот гуляет, вот и все. В том, что я док-тор, а вы душевнобольной, нет ни нравственности, нилогики, а одна только пустая случайность.

– Этой ерунды я не понимаю… – глупо проговорилИван Дмитрич и сел на свою кровать.

Мойсейка, которого Никита постеснялся обыски-вать в присутствии доктора, разложил у себя на по-стели кусочки хлеба, бумажки и косточки и, все ещедрожа от холода, что-то быстро и певуче заговорилпо-еврейски. Вероятно, он вообразил, что открыл ла-вочку.

– Отпустите меня, – сказал Иван Дмитрич, и голосего дрогнул.

– Не могу.– Но почему же? Почему?– Потому что это не в моей власти. Посудите, какая

польза вам от того, если я отпущу вас? Идите. Васзадержат горожане или полиция и вернут назад.

– Да, да, это правда… – проговорил Иван Дмитрич ипотер себе лоб. – Это ужасно! Но что же мне делать?Что?

Голос Ивана Дмитрича и его молодое умное лицос гримасами понравились Андрею Ефимычу. Ему за-хотелось приласкать молодого человека и успокоитьего. Он сел рядом с ним на постель, подумал и сказал:

– Вы спрашиваете, что делать? Самое лучшее в ва-шем положении – бежать отсюда. Но, к сожалению,это бесполезно. Вас задержат. Когда общество ограж-дает себя от преступников, психических больных ивообще неудобных людей, то оно непобедимо. Вамостается одно: успокоиться на мысли, что ваше пре-бывание здесь необходимо.

– Никому оно не нужно.– Раз существуют тюрьмы и сумасшедшие дома, то

должен же кто-нибудь сидеть в них. Не вы – так я, нея – так кто-нибудь третий. Погодите, когда в далекомбудущем закончат свое существование тюрьмы и су-

масшедшие дома, то не будет ни решеток на окнах,ни халатов. Конечно, такое время рано или поздно на-станет.

Иван Дмитрич насмешливо улыбнулся.– Вы шутите, – сказал он, щуря глаза. – Таким гос-

подам, как вы и ваш помощник Никита, нет никако-го дела до будущего, но можете быть уверены, мило-стивый государь, настанут лучшие времена! Пусть явыражаюсь пошло, смейтесь, но воссияет заря новойжизни, восторжествует правда, и – на нашей улице бу-дет праздник! Я не дождусь, издохну, но зато чьи-ни-будь правнуки дождутся. Приветствую их от всей ду-ши и радуюсь, радуюсь за них! Вперед! Помогай вамбог, друзья!

Иван Дмитрич с блестящими глазами поднялся и,протягивая руки к окну, продолжал с волнением в го-лосе:

– Из-за этих решеток благословляю вас! Да здрав-ствует правда! Радуюсь!

– Я не нахожу особенной причины радоваться, –сказал Андрей Ефимыч, которому движение ИванаДмитрича показалось театральным и в то же времяочень понравилось. – Тюрем и сумасшедших домовне будет, и правда, как вы изволили выразиться, вос-торжествует, но ведь сущность вещей не изменится,законы природы останутся всё те же. Люди будут бо-

леть, стариться и умирать так же, как и теперь. Какаябы великолепная заря ни освещала вашу жизнь, всеже в конце концов вас заколотят в гроб и бросят в яму.

– А бессмертие?– Э, полноте!– Вы не верите, ну а я верю. У Достоевского или у

Вольтера кто-то говорит, что если бы не было Бога,то его выдумали бы люди. А я глубоко верю, что еслинет бессмертия, то его рано или поздно изобретет ве-ликий человеческий ум.

– Хорошо сказано, – проговорил Андрей Ефимыч,улыбаясь от удовольствия. – Это хорошо, что вы ве-руете. С такой верой можно жить припеваючи дажезамуравленному в стене. Вы изволили где-нибудь по-лучить образование?

– Да, я был в университете, но не кончил.– Вы мыслящий и вдумчивый человек. При всякой

обстановке вы можете находить успокоение в самомсебе. Свободное и глубокое мышление, которое стре-мится к уразумению жизни, и полное презрение к глу-пой суете мира – вот два блага, выше которых нико-гда не знал человек. И вы можете обладать ими, хотябы вы жили за тремя решетками. Диоген жил в бочке,однако же был счастливее всех царей земных.

– Ваш Диоген был болван, – угрюмо проговорилИван Дмитрич. – Что вы мне говорите про Диогена

да про какое-то уразумение? – рассердился он вдруги вскочил. – Я люблю жизнь, люблю страстно! У ме-ня мания преследования, постоянный мучительныйстрах, но бывают минуты, когда меня охватывает жаж-да жизни, и тогда я боюсь сойти с ума. Ужасно хочужить, ужасно!

Он в волнении прошелся по палате и сказал, пони-зив голос:

– Когда я мечтаю, меня посещают призраки. Ко мнеходят какие-то люди, я слышу голоса, музыку, и кажет-ся мне, что я гуляю по каким-то лесам, по берегу моря,и мне так страстно хочется суеты, заботы… Скажитемне, ну что там нового? – спросил Иван Дмитрич. –Что там?

– Вы про город желаете знать или вообще?– Ну, сначала расскажите мне про город, а потом

вообще.– Что ж? В городе томительно скучно… Не с кем

слова сказать, некого послушать. Новых людей нет.Впрочем, приехал недавно молодой врач Хоботов.

– Он еще при мне приехал. Что, хам?– Да, некультурный человек. Странно, знаете ли…

Судя по всему, в наших столицах нет умственного за-стоя, есть движение, – значит, должны быть там и на-стоящие люди, но почему-то всякий раз оттуда присы-лают к нам таких людей, что не глядел бы. Несчаст-

ный город!– Да, несчастный город! – вздохнул Иван Дмитрич

и засмеялся. – А вообще как? Что пишут в газетах ижурналах?

В палате было уже темно. Доктор поднялся и стояначал рассказывать, что пишут за границей и в Россиии какое замечается теперь направление мысли. ИванДмитрич внимательно слушал и задавал вопросы, новдруг, точно вспомнив что-то ужасное, схватил себяза голову и лег на постель спиной к доктору.

– Что с вами? – спросил Андрей Ефимыч.– Вы от меня не услышите больше ни одного сло-

ва! – грубо проговорил Иван Дмитрич. – Оставьте ме-ня!

– Отчего же?– Говорю вам: оставьте! Какого дьявола?Андрей Ефимыч пожал плечами, вздохнул и вы-

шел. Проходя через сени, он сказал:– Как бы здесь убрать, Никита… Ужасно тяжелый

запах!– Слушаю, ваше высокоблагородие!«Какой приятный молодой человек! – думал Андрей

Ефимыч, идя к себе на квартиру. – За все время, покая тут живу, это, кажется, первый, с которым можно по-говорить. Он умеет рассуждать и интересуется имен-но тем, чем нужно».

Читая и потом ложась спать, он все время думалоб Иване Дмитриче, а проснувшись на другой деньутром, вспомнил, что вчера познакомился с умным иинтересным человеком, и решил сходить к нему ещераз при первой возможности.

X

Иван Дмитрич лежал в такой же позе, как вчера, об-хватив голову руками и поджав ноги. Лица его не бы-ло видно.

– Здравствуйте, мой друг, – сказал Андрей Ефи-мыч. – Вы не спите?

– Во-первых, я вам не друг, – проговорил ИванДмитрич в подушку, – а во-вторых, вы напрасно хло-почете: вы не добьетесь от меня ни одного слова.

– Странно… – пробормотал Андрей Ефимыч в сму-щении. – Вчера мы беседовали так мирно, но вдругвы почему-то обиделись и сразу оборвали… Вероят-но, я выразился как-нибудь неловко или, быть может,высказал мысль, не согласную с вашими убеждения-ми…

– Да, так я вам и поверю! – сказал Иван Дмитрич,приподнимаясь и глядя на доктора насмешливо и стревогой; глаза у него были красны. – Можете идтишпионить и пытать в другое место, а тут вам нечегоделать.

Я еще вчера понял, зачем вы приходили.– Странная фантазия! – усмехнулся доктор. – Зна-

чит, вы полагаете, что я шпион?– Да, полагаю… Шпион или доктор, к которому по-

ложили меня на испытание, – это все равно.– Ах, какой вы, право, извините… чудак!Доктор сел на табурет возле постели и укоризненно

покачал головой.– Но допустим, что вы правы, – сказал он. – Допу-

стим, что я предательски ловлю вас на слове, чтобывыдать полиции. Вас арестуют и потом судят. Но раз-ве в суде и в тюрьме вам будет хуже, чем здесь? Аесли сошлют на поселение и даже на каторгу, то раз-ве это хуже, чем сидеть в этом флигеле? Полагаю, нехуже… Чего же бояться?

Видимо, эти слова подействовали на Ивана Дмит-рича. Он покойно сел.

Был пятый час вечера – время, когда обыкновенноАндрей Ефимыч ходит у себя по комнатам и Дарьюш-ка спрашивает его, не пора ли ему пиво пить. На дво-ре была тихая, ясная погода.

– А я после обеда вышел прогуляться, да вот и за-шел, как видите, – сказал доктор. – Совсем весна.

– Теперь какой месяц? Март? – спросил Иван Дмит-рич.

– Да, конец марта.– Грязно на дворе?– Нет, не очень. В саду уже тропинки.– Теперь бы хорошо проехаться в коляске куда-ни-

будь за город, – сказал Иван Дмитрич, потирая свои

красные глаза, точно спросонок, – потом вернуться быдомой в теплый, уютный кабинет и… и полечиться упорядочного доктора от головной боли… Давно ужея не жил по-человечески. А здесь гадко! Нестерпимогадко!

После вчерашнего возбуждения он был утомлен ивял и говорил неохотно. Пальцы у него дрожали, и полицу видно было, что у него сильно болела голова.

– Между теплым, уютным кабинетом и этою пала-той нет никакой разницы, – сказал Андрей Ефимыч. –Покой и довольство человека не вне его, а в нем са-мом.

– То есть как?– Обыкновенный человек ждет хорошего или дур-

ного извне, то есть от коляски и кабинета, а мыслящий– от самого себя.

– Идите проповедуйте эту философию в Греции,где тепло и пахнет померанцем, а здесь она не по кли-мату. С кем это я говорил о Диогене? С вами, что ли?

– Да, вчера со мной.– Диоген не нуждался в кабинете и в теплом поме-

щении; там и без того жарко. Лежи себе в бочке дакушай апельсины и оливки. А доведись ему в Россиижить, так он не то что в декабре, а в мае запросилсябы в комнату. Небось скрючило бы от холода.

– Нет. Холод, как и вообще всякую боль, можно не

чувствовать. Марк Аврелий сказал: «Боль есть живоепредставление о боли: сделай усилие воли, чтоб из-менить это представление, откинь его, перестань жа-ловаться, и боль исчезнет». Это справедливо. Мудрецили попросту мыслящий, вдумчивый человек отлича-ется именно тем, что презирает страдание; он всегдадоволен и ничему не удивляется.

– Значит, я идиот, так как я страдаю, недоволен иудивляюсь человеческой подлости.

– Это вы напрасно. Если вы почаще будете вдумы-ваться, то вы поймете, как ничтожно все то внешнее,что волнует нас. Нужно стремиться к уразумению жиз-ни, а в нем – истинное благо.

– Уразумение… – поморщился Иван Дмитрич. –Внешнее, внутреннее… Извините, я этого не пони-маю. Я знаю только, – сказал он, вставая и сердитоглядя на доктора, – я знаю, что Бог создал меня изтеплой крови и нервов, да-с! А органическая ткань, ес-ли она жизнеспособна, должна реагировать на всякоераздражение. И я реагирую! На боль я отвечаю кри-ком и слезами, на подлость – негодованием, на мер-зость – отвращением. По-моему, это, собственно, иназывается жизнью. Чем ниже организм, тем он менеечувствителен и тем слабее отвечает на раздражение,и чем выше, тем он восприимчивее и энергичнее реа-гирует на действительность. Как не знать этого? Док-

тор, а не знает таких пустяков! Чтобы презирать стра-дание, быть всегда довольным и ничему не удивлять-ся, нужно дойти вот до этакого состояния, – и ИванДмитрич указал на толстого, заплывшего жиром му-жика, – или же закалить себя страданиями до такойстепени, чтобы потерять всякую чувствительность кним, то есть, другими словами, перестать жить. Изви-ните, я не мудрец и не философ, – продолжал ИванДмитрич с раздражением, – и ничего я в этом не по-нимаю. Я не в состоянии рассуждать.

– Напротив, вы прекрасно рассуждаете.– Стоики, которых вы пародируете, были замеча-

тельные люди, но учение их застыло еще две тысячилет назад и ни капли не подвинулось вперед и не бу-дет двигаться, так как оно не практично и не жизнен-но. Оно имело успех только у меньшинства, котороепроводит свою жизнь в штудировании и смакованиивсяких учений, большинство же не понимало его. Уче-ние, проповедующее равнодушие к богатству, к удоб-ствам жизни, презрение к страданиям и смерти, со-всем непонятно для громадного большинства, так какэто большинство никогда не знало ни богатства, ниудобств в жизни; а презирать страдания значило быдля него презирать самую жизнь, так как все суще-ство человека состоит из ощущений голода, холода,обид, потерь и гамлетовского страха перед смертью.

В этих ощущениях вся жизнь: ею можно тяготиться,ненавидеть ее, но не презирать. Да, так, повторяю,учение стоиков никогда не может иметь будущности,прогрессируют же, как видите, от начала века до се-годня борьба, чуткость к боли, способность отвечатьна раздражение…

Иван Дмитрич вдруг потерял нить мыслей, остано-вился и досадливо потер лоб.

– Хотел сказать что-то важное, да сбился, – сказалон. – О чем я? Да! Так вот я и говорю: кто-то из стои-ков продал себя в рабство затем, чтобы выкупить сво-его ближнего. Вот видите, значит, и стоик реагировална раздражение, так как для такого великодушного ак-та, как уничтожение себя ради ближнего, нужна воз-мущенная, сострадающая душа. Я забыл тут в тюрь-ме все, что учил, а то бы еще что-нибудь вспомнил. АХриста взять? Христос отвечал на действительностьтем, что плакал, улыбался, печалился, гневался, да-же тосковал; он не с улыбкой шел навстречу страда-ниям и не презирал смерти, а молился в саду Гефси-манском, чтобы его миновала чаша сия.

Иван Дмитрич засмеялся и сел.– Положим, покой и довольство человека не вне

его, а в нем самом, – сказал он. – Положим, нужнопрезирать страдания и ничему не удивляться. Но вы-то на каком основании проповедуете это? Вы мудрец?

Философ?– Нет, я не философ, но проповедовать это должен

каждый, потому что это разумно.– Нет, я хочу знать, почему вы в деле уразуме-

ния, презрения к страданиям и прочее считаете себякомпетентным? Разве вы страдали когда-нибудь? Выимеете понятие о страданиях? Позвольте: вас в дет-стве секли?

– Нет, мои родители питали отвращение к телеснымнаказаниям.

– А меня отец порол жестоко. Мой отец был кру-той, геморроидальный чиновник, с длинным носом ис желтою шеей. Но будем говорить о вас. Во всю ва-шу жизнь до вас никто не дотронулся пальцем, никтовас не запугивал, не забивал; здоровы вы, как бык.Росли вы под крылышком отца и учились на его счет,а потом сразу захватили синекуру. Больше двадцатилет вы жили на бесплатной квартире, с отоплением,с освещением, с прислугой, имея при том право ра-ботать, как и сколько вам угодно, хоть ничего не де-лать. От природы вы человек ленивый, рыхлый и по-тому старались складывать свою жизнь так, чтобы васничто не беспокоило и не двигало с места. Дела высдали фельдшеру и прочей сволочи, а сами сидели втепле да в тишине, копили деньги, книжки почитыва-ли, услаждали себя размышлениями о разной возвы-

шенной чепухе и (Иван Дмитрич посмотрел на крас-ный нос доктора) выпивахом. Одним словом, жизнивы не видели, не знаете ее совершенно, а с действи-тельностью знакомы только теоретически. А презира-ете вы страдания и ничему не удивляетесь по оченьпростой причине: суета сует, внешнее и внутреннеепрезрение к жизни, страданиям и смерти, уразумение,истинное благо – все это философия, самая подходя-щая для российского лежебока. Видите вы, например,как мужик бьет жену. Зачем вступаться? Пускай бьет,все равно оба помрут рано или поздно; и бьющий ктому же оскорбляет побоями не того, кого бьет, а са-мого себя. Пьянствовать глупо, неприлично, но пить– умирать, и не пить – умирать. Приходит баба, зу-бы болят… Ну, что ж? Боль есть представление о бо-ли, и к тому же без болезней не проживешь на этомсвете, все помрем, а потому ступай, баба, прочь, немешай мне мыслить и водку пить. Молодой человекпросит совета, что делать, как жить; прежде чем от-ветить, другой бы задумался, а тут уж готов ответ:стремись к уразумению или к истинному благу. А чтотакое это фантастическое «истинное благо»? Ответанет, конечно. Нас держат здесь за решеткой, гноят, ис-тязуют, но это прекрасно и разумно, потому что междуэтою палатой и теплым, уютным кабинетом нет ника-кой разницы. Удобная философия: и делать нечего,

и совесть чиста, и мудрецом себя чувствуешь… Нет,сударь, это не философия, не мышление, не широ-та взгляда, а лень, факирство, сонная одурь… Да! –опять рассердился Иван Дмитрич. – Страдание пре-зираете, а небось прищеми вам дверью палец, так за-орете во все горло!

– А может, и не заору, – сказал Андрей Ефимыч,кротко улыбаясь.

– Да, как же! А вот если бы вас трахнул параличили, положим, какой-нибудь дурак и наглец, пользуясьсвоим положением и чином, оскорбил вас публично ивы знали бы, что это пройдет ему безнаказанно, – ну,тогда бы вы поняли, как это отсылать других к уразу-мению и истинному благу.

– Это оригинально, – сказал Андрей Ефимыч, сме-ясь от удовольствия и потирая руки. – Меня приятнопоражает в вас склонность к обобщениям, а моя ха-рактеристика, которую вы только что изволили сде-лать, просто блестяща. Признаться, беседа с вами до-ставляет мне громадное удовольствие. Ну-с я вас вы-слушал, теперь и вы благоволите выслушать меня…

XI

Этот разговор продолжался еще около часа и, по-

видимому, произвел на Андрея Ефимыча глубокоевпечатление. Он стал ходить во флигель каждыйдень. Ходил он туда по утрам и после обеда, и частовечерняя темнота заставала его в беседе с ИваномДмитричем. В первое время Иван Дмитрич дичилсяего, подозревал в злом умысле и откровенно выражалсвою неприязнь, потом же привык к нему и свое рез-кое обращение сменил на снисходительно-ирониче-ское.

Скоро по больнице разнесся слух, что доктор Ан-дрей Ефимыч стал посещать палату № 6. Никто – нифельдшер, ни Никита, ни сиделки не могли понять, за-чем он ходил туда, зачем просиживал там по целымчасам, о чем разговаривал и почему не прописывалрецептов. Поступки его казались странными. МихаилАверьяныч часто не заставал его дома, чего раньшеникогда не случалось, и Дарьюшка была смущена, таккак доктор пил пиво уже не в определенное время ииногда даже запаздывал к обеду.

Однажды, это было уже в конце июня, доктор Хобо-тов пришел по какому-то делу к Андрею Ефимычу; незастав его дома, он отправился искать его по двору;

тут ему сказали, что старый доктор пошел к душевно-больным. Войдя во флигель и остановившись в сенях,Хоботов услышал такой разговор:

– Мы никогда не споемся, и обратить меня в своюверу вам не удастся, – говорил Иван Дмитрич с раз-дражением. – С действительностью вы совершен-но незнакомы, и никогда вы не страдали, а только,как пьяница, кормились около чужих страданий, я жестрадал непрерывно со дня рождения до сегодня. По-этому говорю откровенно: я считаю себя выше вас икомпетентнее во всех отношениях. Не вам учить ме-ня.

– Я совсем не имею претензии обращать вас в своюверу, – проговорил Андрей Ефимыч тихо и с сожале-нием, что его не хотят понять. – И не в этом дело, мойдруг. Дело не в том, что вы страдали, а я нет. Стра-дания и радости преходящи; оставим их, бог с ними.А дело в том, что мы с вами мыслим; мы видим другв друге людей, которые способны мыслить и рассуж-дать, и это делает нас солидарными, как бы различныни были наши взгляды. Если бы вы знали, друг мой,как надоели мне всеобщее безумие, бездарность, ту-пость и с какою радостью я всякий раз беседую с ва-ми! Вы умный человек, и я наслаждаюсь вами.

Хоботов отворил на вершок дверь и взглянул в па-лату; Иван Дмитрич в колпаке и доктор Андрей Ефи-

мыч сидели рядом на постели. Сумасшедший гримас-ничал, вздрагивал и судорожно запахивался в халат,а доктор сидел неподвижно, опустив голову, и лицо унего было красное, беспомощное, грустное. Хоботовпожал плечами, усмехнулся и переглянулся с Ники-той. Никита тоже пожал плечами.

На другой день Хоботов приходил во флигель вме-сте с фельдшером. Оба стояли в сенях и подслуши-вали.

– А наш дед, кажется, совсем сдрефил! – сказал Хо-ботов, выходя из флигеля.

– Господи, помилуй нас, грешных! – вздохнул бла-голепный Сергей Сергеич, старательно обходя лужи-цы, чтобы не запачкать своих ярко вычищенных са-погов. – Признаться, уважаемый Евгений Федорыч, ядавно уже ожидал этого!

XII

После этого Андрей Ефимыч стал замечать кругом

какую-то таинственность. Мужики, сиделки и больныепри встрече с ним вопросительно взглядывали на негои потом шептались. Девочка Маша, дочь смотрителя,которую он любил встречать в больничном саду, те-перь, когда он с улыбкой подходил к ней, чтобы погла-дить ее по головке, почему-то убегала от него. Почт-мейстер Михаил Аверьяныч, слушая его, уже не гово-рил: «Совершенно верно», а в непонятном смущениибормотал: «Да, да, да…» и глядел на него задумчиво ипечально; почему-то он стал советовать своему другуоставить водку и пиво, но при этом, как человек дели-катный, говорил не прямо, а намеками, рассказываято про одного батальонного командира, отличного че-ловека, то про полкового священника, славного мало-го, которые пили и заболели, но, бросив пить, совер-шенно выздоровели. Два-три раза приходил к АндреюЕфимычу коллега Хоботов; он тоже советовал оста-вить спиртные напитки и без всякого видимого поводарекомендовал принимать бромистый калий.

В августе Андрей Ефимыч получил от городско-го головы письмо с просьбой пожаловать по оченьважному делу. Придя в назначенное время в упра-

ву, Андрей Ефимыч застал там воинского начальника,штатного смотрителя уездного училища, члена упра-вы, Хоботова и еще какого-то полного белокурого гос-подина, которого представили ему как доктора. Этотдоктор, с польскою, трудно выговариваемою фамили-ей, жил в тридцати верстах от города, на конском за-воде, и был теперь в городе проездом.

– Тут заявленьице по вашей части-с, – обратилсячлен управы к Андрею Ефимычу после того, как всепоздоровались и сели за стол. – Вот Евгений Федорычговорят, что аптеке тесновато в главном корпусе и чтоее надо бы перевести в один из флигелей. Оно, конеч-но, это ничего, перевести можно, но главная причина– флигель ремонту захочет.

– Да, без ремонта не обойтись, – сказал АндрейЕфимыч, подумав. – Если, например, угловой фли-гель приспособить для аптеки, то на это, полагаю, по-надобится minimum рублей пятьсот. Расход непроиз-водительный.

Немного помолчали.– Я уже имел честь докладывать десять лет на-

зад, – продолжал Андрей Ефимыч тихим голосом, –что эта больница в настоящем ее виде является длягорода роскошью не по средствам. Строилась она всороковых годах, но ведь тогда были не те средства.Город слишком много затрачивает на ненужные по-

стройки и лишние должности. Я думаю, на эти деньгиможно было бы, при других порядках, содержать двеобразцовые больницы.

– Так вот и давайте заводить другие порядки! – живосказал член управы.

– Я уже имел честь докладывать: передайте меди-цинскую часть в ведение земства.

– Да, передайте земству деньги, а оно украдет, –засмеялся белокурый доктор.

– Это как водится, – согласился член управы и тожезасмеялся.

Андрей Ефимыч вяло и тускло посмотрел на бело-курого доктора и сказал:

– Надо быть справедливым.Опять помолчали. Подали чай. Воинский началь-

ник, почему-то очень смущенный, через стол дотро-нулся до руки Андрея Ефимыча и сказал:

– Совсем вы нас забыли, доктор. Впрочем, вы мо-нах: в карты не играете, женщин не любите. Скучновам с нашим братом.

Все заговорили о том, как скучно порядочному че-ловеку жить в этом городе. Ни театра, ни музыки, а напоследнем танцевальном вечере в клубе было околодвадцати дам и только два кавалера. Молодежь нетанцует, а все время толпится около буфета или игра-ет в карты. Андрей Ефимыч медленно и тихо, ни на

кого не глядя, стал говорить о том, как жаль, как глубо-ко жаль, что горожане тратят свою жизненную энер-гию, свое сердце и ум на карты и сплетни, а не умеюти не хотят проводить время в интересной беседе и вчтении, не хотят пользоваться наслаждениями, какиедает ум. Только один ум интересен и замечателен, всеже остальное мелко и низменно. Хоботов вниматель-но слушал своего коллегу и вдруг спросил:

– Андрей Ефимыч, какое сегодня число?Получив ответ, он и белокурый доктор тоном эк-

заменаторов, чувствующих свою неумелость, сталиспрашивать у Андрея Ефимыча, какой сегодня день,сколько дней в году и правда ли, что в палате № 6 жи-вет замечательный пророк.

В ответ на последний вопрос Андрей Ефимыч по-краснел и сказал:

– Да, это больной, но интересный молодой человек.Больше ему не задавали никаких вопросов.Когда он в передней надевал пальто, воинский на-

чальник положил руку ему на плечо и сказал со вздо-хом:

– Нам, старикам, на отдых пора!Выйдя из управы, Андрей Ефимыч понял, что это

была комиссия, назначенная для освидетельствова-ния его умственных способностей. Он вспомнил во-просы, которые задавали ему, покраснел, и почему-то

теперь первый раз в жизни ему стало горько жаль ме-дицину.

«Боже мой, – думал он, вспоминая, как врачи толь-ко что исследовали его, – ведь они так недавно слу-шали психиатрию, держали экзамен, – откуда же этокруглое невежество? Они понятия не имеют о психи-атрии!»

И в первый раз в жизни он почувствовал себяоскорбленным и рассерженным.

В тот же день вечером у него был Михаил Аве-рьяныч. Не здороваясь, почтмейстер подошел к нему,взял его за обе руки и сказал взволнованным голосом:

– Дорогой мой, друг мой, докажите мне, что вы ве-рите в мое искреннее расположение и считаете ме-ня своим другом… Друг мой! – И, мешая говорить Ан-дрею Ефимычу, он продолжал, волнуясь: – Я люблювас за образованность и благородство души. Слушай-те меня, мой дорогой. Правила науки обязывают док-торов скрывать от вас правду, но я по-военному ре-жу правду-матку: вы нездоровы! Извините меня, мойдорогой, но это правда, это давно уже заметили всеокружающие. Сейчас мне доктор Евгений Федорычговорил, что для пользы вашего здоровья вам необ-ходимо отдохнуть и развлечься. Совершенно верно!Превосходно! На сих днях я беру отпуск и уезжаю по-нюхать другого воздуха. Докажите же, что вы мне друг,

поедем вместе! Поедем, тряхнем стариной.– Я чувствую себя совершенно здоровым, – сказал

Андрей Ефимыч, подумав. – Ехать же не могу. Поз-вольте мне как-нибудь иначе доказать вам свою друж-бу.

Ехать куда-то, неизвестно зачем, без книг, без Да-рьюшки, без пива, резко нарушить порядок жизни,установившийся за двадцать лет, – такая идея впервую минуту показалась ему дикою и фантастиче-скою. Но он вспомнил разговор, бывший в управе, итяжелое настроение, какое он испытал, возвращаясьиз управы домой, и мысль уехать ненадолго из горо-да, где глупые люди считают его сумасшедшим, улыб-нулась ему.

– А вы, собственно, куда намерены ехать? – спро-сил он.

– В Москву, в Петербург, в Варшаву… В Варшавея провел пять счастливейших лет моей жизни. Что загород изумительный! Едемте, дорогой мой!

XIII

Через неделю Андрею Ефимычу предложили от-

дохнуть, то есть подать в отставку, к чему он отнес-ся равнодушно, а еще через неделю он и МихаилАверьяныч уже сидели в почтовом тарантасе и ехалина ближайшую железнодорожную станцию. Дни былипрохладные, ясные, с голубым небом и с прозрачноюдалью. Двести верст до станции проехали в двое су-ток и по пути два раза ночевали. Когда на почтовыхстанциях подавали к чаю дурно вымытые стаканы илидолго запрягали лошадей, то Михаил Аверьяныч баг-ровел, трясся всем телом и кричал: «Замолчать! нерассуждать!» А сидя в тарантасе, он, не переставаяни на минуту, рассказывал о своих поездках по Кавка-зу и Царству Польскому. Сколько было приключений,какие встречи! Он говорил громко и при этом делалтакие удивленные глаза, что можно было подумать,что он лгал. Вдобавок, рассказывая, он дышал в лицоАндрею Ефимычу и хохотал ему в ухо. Это стеснялодоктора и мешало ему думать и сосредоточиться.

По железной дороге ехали из экономии в третьемклассе, в вагоне для некурящих. Публика наполовинубыла чистая. Михаил Аверьяныч скоро со всеми пе-резнакомился и, переходя от скамьи к скамье, громко

говорил, что не следует ездить по этим возмутитель-ным дорогам. Кругом мошенничество! То ли дело вер-хом на коне: отмахаешь в один день сто верст и по-том чувствуешь себя здоровым и свежим. А неурожаиу нас оттого, что осушили Пинские болота. Вообщебеспорядки страшные. Он горячился, говорил громкои не давал говорить другим. Эта бесконечная болтов-ня вперемежку с громким хохотом и выразительнымижестами утомила Андрея Ефимыча.

«Кто из нас обоих сумасшедший? – думал он с до-садой. – Я ли, который стараюсь ничем не обеспоко-ить пассажиров, или этот эгоист, который думает, чтоон здесь умнее и интереснее всех, и оттого никому недает покоя?»

В Москве Михаил Аверьяныч надел военный сюр-тук без погонов и панталоны с красными кантами. Наулице он ходил в военной фуражке и в шинели, и сол-даты отдавали ему честь. Андрею Ефимычу теперьказалось, что это был человек, который из всего бар-ского, которое у него когда-то было, промотал все хо-рошее и оставил себе одно только дурное. Он любил,чтобы ему услуживали, даже когда это было совер-шенно не нужно. Спички лежали перед ним на столе, ион их видел, но кричал человеку, чтобы тот подал емуспички; при горничной он не стеснялся ходить в одномнижнем белье; лакеям всем без разбора, даже стари-

кам, говорил ты и, осердившись, величал их болва-нами и дураками. Это, как казалось Андрею Ефимы-чу, было барственно, но гадко.

Прежде всего Михаил Аверьяныч повел своего дру-га к Иверской. Он молился горячо, с земными покло-нами и со слезами, и когда кончил, глубоко вздохнули сказал:

– Хоть и не веришь, но оно как-то покойнее, когдапомолишься. Приложитесь, голубчик.

Андрей Ефимыч сконфузился и приложился к об-разу, а Михаил Аверьяныч вытянул губы и, покачиваяголовой, помолился шепотом, и опять у него на глазахнавернулись слезы. Затем пошли в Кремль и посмот-рели там на царь-пушку и царь-колокол и даже паль-цами их потрогали, полюбовались видом на Замоск-воречье, побывали в храме Спасителя и в Румянцев-ском музее.

Обедали они у Тестова. Михаил Аверьяныч долгосмотрел в меню, разглаживая бакены, и сказал тономгурмана, привыкшего чувствовать себя в ресторанахкак дома:

– Посмотрим, чем вы нас сегодня покормите, ангел!

XIV

Доктор ходил, смотрел, ел, пил, но чувство у него

было одно: досада на Михаила Аверьяныча. Ему хо-телось отдохнуть от друга, уйти от него, спрятаться, адруг считал своим долгом не отпускать его ни на шагот себя и доставлять ему возможно больше развле-чений. Когда не на что было смотреть, он развлекалего разговорами. Два дня терпел Андрей Ефимыч, нона третий объявил своему другу, что он болен и хо-чет остаться на весь день дома. Друг сказал, что в та-ком случае и он остается. В самом деле, надо отдох-нуть, а то этак ног не хватит. Андрей Ефимыч лег надиван, лицом к спинке, и, стиснув зубы, слушал свое-го друга, который горячо уверял его, что Франция ра-но или поздно непременно разобьет Германию, что вМоскве очень много мошенников и что по наружномувиду лошади нельзя судить о ее достоинствах. У док-тора начались шум в ушах и сердцебиение, но попро-сить друга уйти или помолчать он из деликатности нерешался. К счастию, Михаилу Аверьянычу наскучилосидеть в номере, и он после обеда ушел прогуляться.

Оставшись один, Андрей Ефимыч предался чув-ству отдыха. Как приятно лежать неподвижно на ди-ване и сознавать, что ты один в комнате! Истинное

счастие невозможно без одиночества. Падший ангелизменил Богу, вероятно, потому, что захотел одиноче-ства, которого не знают ангелы. Андрей Ефимыч хо-тел думать о том, что он видел и слышал в последниедни, но Михаил Аверьяныч не выходил у него из голо-вы.

«А ведь он взял отпуск и поехал со мной из друж-бы, из великодушия, – думал доктор с досадой. – Ху-же нет ничего, как эта дружеская опека. Ведь вот, ка-жется, и добр, и великодушен, и весельчак, а скучен.Нестерпимо скучен. Так же вот бывают люди, которыевсегда говорят одни только умные и хорошие слова,но чувствуешь, что они тупые люди».

В следующие затем дни Андрей Ефимыч сказывал-ся больным и не выходил из номера. Он лежал лицомк спинке дивана и томился, когда друг развлекал егоразговорами, или же отдыхал, когда друг отсутство-вал. Он досадовал на себя за то, что поехал, и на дру-га, который с каждым днем становился все болтли-вее и развязнее; настроить свои мысли на серьезный,возвышенный лад ему никак не удавалось.

«Это меня пробирает действительность, о которойговорил Иван Дмитрич, – думал он, сердясь на своюмелочность. – Впрочем, вздор… Приеду домой, и всепойдет по-старому…»

И в Петербурге то же самое: он по целым дням не

выходил из номера, лежал на диване и вставал толькозатем, чтобы выпить пива.

Михаил Аверьяныч все время торопил ехать в Вар-шаву.

– Дорогой мой, зачем я туда поеду? – говорил Ан-дрей Ефимыч умоляющим голосом. – Поезжайте од-ни, а мне позвольте ехать домой! Прошу вас!

– Ни под каким видом! – протестовал Михаил Аве-рьяныч. – Это изумительный город. В нем я провелпять счастливейших лет моей жизни.

У Андрея Ефимыча не хватило характера настоятьна своем, и он скрепя сердце поехал в Варшаву. Тутон не выходил из номера, лежал на диване и злилсяна себя, на друга и на лакеев, которые упорно отка-зывались понимать по-русски, а Михаил Аверьяныч,по обыкновению, здоровый, бодрый и веселый, с утрадо вечера гулял по городу и разыскивал своих старыхзнакомых. Несколько раз он не ночевал дома. Послеодной ночи, проведенной неизвестно где, он вернулсядомой рано утром в сильно возбужденном состоянии,красный и непричесанный. Он долго ходил из угла вугол, что-то бормоча про себя, потом остановился исказал:

– Честь прежде всего!Походив еще немного, он схватил себя за голову и

произнес трагическим голосом:

– Да, честь прежде всего! Будь проклята минута, ко-гда мне впервые пришло в голову ехать в этот Вави-лон! Дорогой мой, – обратился он к доктору, – прези-райте меня: я проигрался! Дайте мне пятьсот рублей!

Андрей Ефимыч отсчитал пятьсот рублей и молчаотдал их своему другу. Тот, все еще багровый от стыдаи гнева, бессвязно произнес какую-то ненужную клят-ву, надел фуражку и вышел. Вернувшись часа черездва, он повалился в кресло, громко вздохнул и сказал:

– Честь спасена! Едемте, мой друг! Ни одной мину-ты я не желаю остаться в этом проклятом городе. Мо-шенники! Австрийские шпионы!

Когда приятели вернулись в свой город, был уженоябрь и на улицах лежал глубокий снег. Место Ан-дрея Ефимыча занимал доктор Хоботов; он жил ещена старой квартире в ожидании, когда Андрей Ефи-мыч приедет и очистит больничную квартиру. Некра-сивая женщина, которую он называл своей кухаркой,уже жила в одном из флигелей.

По городу ходили новые больничные сплетни. Гово-рили, что некрасивая женщина поссорилась со смот-рителем и этот будто бы ползал перед нею на коле-нях, прося прощения.

Андрею Ефимычу в первый же день по приездепришлось отыскивать себе квартиру.

– Друг мой, – сказал ему робко почтмейстер, – из-

вините за нескромный вопрос: какими средствами вырасполагаете?

Андрей Ефимыч молча сосчитал свои деньги и ска-зал:

– Восемьдесят шесть рублей.– Я не о том спрашиваю, – проговорил в смуще-

нии Михаил Аверьяныч, не поняв доктора. – Я спра-шиваю, какие у вас средства вообще?

– Я же и говорю вам: восемьдесят шесть рублей…Больше у меня ничего нет.

Михаил Аверьяныч считал доктора честным и бла-городным человеком, но все-таки подозревал, что унего есть капитал, по крайней мере, тысяч в двадцать.Теперь же, узнав, что Андрей Ефимыч нищий, что емунечем жить, он почему-то вдруг заплакал и обнял сво-его друга.

XV

Андрей Ефимыч жил в трехоконном домике мещан-

ки Беловой. В этом домике было только три комнаты,не считая кухни. Две из них, с окнами на улицу, за-нимал доктор, а в третьей и в кухне жили Дарьюшкаи мещанка с тремя детьми. Иногда к хозяйке прихо-дил ночевать любовник, пьяный мужик, бушевавшийпо ночам и наводивший на детей и на Дарьюшку ужас.Когда он приходил и, усевшись на кухне, начинал тре-бовать водки, всем становилось очень тесно, и докториз жалости брал к себе плачущих детей, укладывалих у себя на полу, и это доставляло ему большое удо-вольствие.

Вставал он по-прежнему в восемь часов и послечаю садился читать свои старые книги и журналы. Нановые у него уже не было денег. Оттого ли, что кни-ги были старые, или, быть может, от перемены об-становки чтение уже не захватывало его глубоко иутомляло. Чтобы не проводить времени в праздно-сти, он составлял подробный каталог своим книгами приклеивал к их корешкам билетики, и эта меха-ническая, кропотливая работа казалась ему интерес-нее, чем чтение. Однообразная кропотливая работакаким-то непонятным образом убаюкивала его мыс-

ли, он ни о чем не думал, и время проходило быст-ро. Даже сидеть в кухне и чистить с Дарьюшкой кар-тофель или выбирать сор из гречневой крупы ему ка-залось интересно. По субботам и воскресеньям он хо-дил в церковь. Стоя около стены и зажмурив глаза, онслушал пение и думал об отце, о матери, об универ-ситете, о религиях; ему было покойно, грустно, и по-том, уходя из церкви, он жалел, что служба так скорокончилась.

Он два раза ходил в больницу к Ивану Дмитричу,чтобы поговорить с ним. Но в оба раза Иван Дмитричбыл необыкновенно возбужден и зол; он просил оста-вить его в покое, так как ему давно уже надоела пу-стая болтовня, и говорил, что у проклятых подлых лю-дей он за все страдания просит только одной награды– одиночного заключения. Неужели даже в этом емуотказывают? Когда Андрей Ефимыч прощался с нимв оба раза и желал покойной ночи, то он огрызался иговорил:

– К черту!И Андрей Ефимыч не знал теперь, пойти ему в тре-

тий раз или нет. А пойти хотелось.Прежде в послеобеденное время Андрей Ефимыч

ходил по комнатам и думал, теперь же он от обеда довечернего чая лежал на диване лицом к спинке и пре-давался мелочным мыслям, которых никак не мог по-

бороть. Ему было обидно, что за его больше чем два-дцатилетнюю службу ему не дали ни пенсии, ни еди-новременного пособия. Правда, он служил не честно,но ведь пенсию получают все служащие без различия,честны они или нет. Современная справедливость изаключается именно в том, что чинами, орденами ипенсиями награждаются не нравственные качества испособности, а вообще служба, какая бы она ни бы-ла. Почему же он один должен составлять исключе-ние? Денег у него совсем не было. Ему было стыднопроходить мимо лавочки и глядеть на хозяйку. За пиводолжны уже тридцать два рубля. Мещанке Беловойтоже должны. Дарьюшка потихоньку продает старыеплатья и книги и лжет хозяйке, что скоро доктор полу-чит очень много денег.

Он сердился на себя за то, что истратил на путе-шествие тысячу рублей, которая у него была скопле-на. Как бы теперь пригодилась эта тысяча! Ему былодосадно, что его не оставляют в покое люди. Хоботовсчитал своим долгом изредка навещать больного кол-легу. Все было в нем противно Андрею Ефимычу: исытое лицо, и дурной, снисходительный тон, и слово«коллега», и высокие сапоги; самое же противное бы-ло то, что он считал своею обязанностью лечить Ан-дрея Ефимыча и думал, что в самом деле лечит. Вкаждое свое посещение он приносил склянку с бро-

мистым калием и пилюли из ревеня.И Михаил Аверьяныч тоже считал своим долгом на-

вещать друга и развлекать его. Всякий раз он входил кАндрею Ефимычу с напускною развязностью, принуж-денно хохотал и начинал уверять его, что он сегодняпрекрасно выглядит и что дела, слава богу, идут напоправку, и из этого можно было заключить, что поло-жение своего друга он считал безнадежным. Он не вы-платил еще своего варшавского долга и был удручентяжелым стыдом, был напряжен и потому старалсяхохотать громче и рассказывать смешнее. Его анекдо-ты и рассказы казались теперь бесконечными и былимучительны и для Андрея Ефимыча, и для него само-го.

В его присутствии Андрей Ефимыч ложился обык-новенно на диван лицом к стене и слушал, стиснув зу-бы; на душу его пластами ложилась накипь, и послекаждого посещения друга он чувствовал, что накипьэта становится все выше и словно подходит к горлу.

Чтобы заглушить мелочные чувства, он спешил ду-мать о том, что и он сам, и Хоботов, и Михаил Аверья-ныч должны рано или поздно погибнуть, не оставивв природе даже отпечатка. Если вообразить, что че-рез миллион лет мимо земного шара пролетит в про-странстве какой-нибудь дух, то он увидит только гли-ну и голые утесы. Все – и культура, и нравственный

закон – пропадет и даже лопухом не порастет. Что жезначат стыд перед лавочником, ничтожный Хоботов,тяжелая дружба Михаила Аверьяныча? Все это вздори пустяки.

Но такие рассуждения уже не помогали. Едва онвоображал земной шар через миллион лет, как из-заголого утеса показывался Хоботов в высоких сапогахили напряженно хохочущий Михаил Аверьяныч и да-же слышался стыдливый шепот: «А варшавский долг,голубчик, возвращу на этих днях… Непременно».

XVI

Однажды Михаил Аверьяныч пришел после обеда,

когда Андрей Ефимыч лежал на диване. Случилосьтак, что в это же время явился и Хоботов с броми-стым калием. Андрей Ефимыч тяжело поднялся, сели уперся обеими руками о диван.

– А сегодня, дорогой мой, – начал Михаил Аверья-ныч, – у вас цвет лица гораздо лучше, чем вчера. Давы молодцом! Ей-богу, молодцом!

– Пора, пора поправляться, коллега, – сказал Хобо-тов, зевая. – Небось вам самим надоела эта канитель.

– И поправимся! – весело сказал Михаил Аверья-ныч. – Еще лет сто жить будем! Так-тось!

– Сто не сто, а двадцать еще хватит, – утешал Хо-ботов. – Ничего, ничего, коллега, не унывайте… Будетвам тень наводить.

– Мы еще покажем себя! – захохотал Михаил Аве-рьяныч и похлопал друга по колену. – Мы еще пока-жем! Будущим летом, бог даст, махнем на Кавказ ивесь его верхом объедем – гоп! гоп! гоп! А с Кавказавернемся, гляди, чего доброго, на свадьбе гулять бу-дем. – Михаил Аверьяныч лукаво подмигнул глазом. –Женим вас, дружка милого… женим…

Андрей Ефимыч вдруг почувствовал, что накипь

подходит к горлу; у него страшно забилось сердце.– Это пошло! – сказал он, быстро вставая и отходя

к окну. – Неужели вы не понимаете, что говорите пош-лости?

Он хотел продолжать мягко и вежливо, но противволи вдруг сжал кулаки и поднял их выше головы.

– Оставьте меня! – крикнул он не своим голосом,багровея и дрожа всем телом. – Вон! Оба вон, оба!

Михаил Аверьяныч и Хоботов встали и уставилисьна него сначала с недоумением, потом со страхом.

– Оба вон! – продолжал кричать Андрей Ефимыч. –Тупые люди! Глупые люди! Не нужно мне ни дружбы,ни твоих лекарств, тупой человек! Пошлось! Гадость!

Хоботов и Михаил Аверьяныч, растерянно перегля-дываясь, попятились к двери и вышли в сени. Ан-дрей Ефимыч схватил склянку с бромистым калиеми швырнул им вслед: склянка со звоном разбилась опорог.

– Убирайтесь к черту! – крикнул он плачущим голо-сом, выбегая в сени. – К черту!

По уходе гостей Андрей Ефимыч, дрожа как в лихо-радке, лег на диван и долго еще повторял:

– Тупые люди! Глупые люди!Когда он успокоился, то прежде всего ему пришло

на мысль, что бедному Михаилу Аверьянычу теперь,должно быть, страшно стыдно и тяжело на душе и что

все это ужасно. Никогда раньше не случалось ничегоподобного. Где же ум и такт? Где уразумение вещей ифилософское равнодушие?

Доктор всю ночь не мог уснуть от стыда и досады насебя, а утром, часов в десять, отправился в почтовуюконтору и извинился перед почтмейстером.

– Не будем вспоминать о том, что произошло, –сказал со вздохом растроганный Михаил Аверьяныч,крепко пожимая ему руку. – Кто старое помянет, то-му глаз вон. Любавкин! – вдруг крикнул он так гром-ко, что все почтальоны и посетители вздрогнули. –Подай стул. А ты подожди! – крикнул он бабе, кото-рая сквозь решетку протягивала к нему заказное пись-мо. – Разве не видишь, что я занят? Не будем вспоми-нать старое, – продолжал он нежно, обращаясь к Ан-дрею Ефимычу. – Садитесь, покорнейше прошу, мойдорогой.

Он минуту молча поглаживал себе колени и потомсказал:

– У меня и в мыслях не было обижаться на вас. Бо-лезнь не свой брат, я понимаю. Ваш припадок испу-гал нас вчера с доктором, и мы долго потом говорилио вас. Дорогой мой, отчего вы не хотите серьезно за-няться вашей болезнью? Разве можно так? Извинитеза дружескую откровенность, – зашептал Михаил Аве-рьяныч, – вы живете в самой неблагоприятной обста-

новке: теснота, нечистота, ухода за вами нет, лечить-ся не на что… Дорогой мой друг, умоляем вас вместе сдоктором всем сердцем, послушайтесь нашего сове-та: ложитесь в больницу! Там и пища здоровая, и уход,и лечение. Евгений Федорыч хотя и моветон, междунами говоря, но сведущий, на него вполне можно по-ложиться. Он дал мне слово, что займется вами.

Андрей Ефимыч был тронут искренним участием ислезами, которые вдруг заблестели на щеках у почт-мейстера.

– Уважаемый, не верьте! – зашептал он, приклады-вая руку к сердцу. – Не верьте им! Это обман! Болезньмоя только в том, что за двадцать лет я нашел во всемгороде одного только умного человека, да и тот сума-сшедший. Болезни нет никакой, а просто я попал взаколдованный круг, из которого нет выхода. Мне всеравно, я на все готов.

– Ложитесь в больницу, дорогой мой.– Мне все равно, хоть в яму.– Дайте, голубчик, слово, что вы будете слушаться

во всем Евгения Федорыча.– Извольте, даю слово. Но, повторяю, уважаемый, я

попал в заколдованный круг. Теперь все, даже искрен-нее участие моих друзей, клонится к одному – к моейпогибели. Я погибаю и имею мужество сознавать это.

– Голубчик, вы выздоровеете.

– К чему это говорить? – сказал Андрей Ефимыч сраздражением. – Редкий человек под конец жизни неиспытывает того же, что я теперь. Когда вам скажут,что у вас что-нибудь вроде плохих почек и увеличен-ного сердца и вы станете лечиться, или скажут, что высумасшедший или преступник, то есть, одним словом,когда люди вдруг обратят на вас внимание, то знай-те, что вы попали в заколдованный круг, из которогоуже не выйдете. Будете стараться выйти и еще боль-ше заблудитесь. Сдавайтесь, потому что никакие че-ловеческие усилия уже не спасут вас. Так мне кажет-ся.

Между тем у решетки толпилась публика. АндрейЕфимыч, чтобы не мешать, встал и начал прощаться.Михаил Аверьяныч еще раз взял с него честное словои проводил его до наружной двери.

В тот же день, перед вечером, к Андрею Ефимычунеожиданно явился Хоботов в полушубке и в высокихсапогах и сказал таким тоном, как будто вчера ничегоне случилось:

– А я к вам по делу, коллега. Пришел приглашатьвас: не хотите ли со мной на консилиум, а?

Думая, что Хоботов хочет развлечь его прогулкойили в самом деле дать ему заработать, Андрей Ефи-мыч оделся и вышел с ним на улицу. Он рад был слу-чаю загладить вчерашнюю вину и помириться и в ду-

ше благодарил Хоботова, который даже не заикнул-ся о вчерашнем и, по-видимому, щадил его. От этогонекультурного человека трудно было ожидать такойделикатности.

– А где ваш больной? – спросил Андрей Ефимыч.– У меня в больнице. Мне уж давно хотелось пока-

зать вам… Интереснейший случай.Вошли в больничный двор и, обойдя главный кор-

пус, направились к флигелю, где помещались умали-шенные. И все это почему-то молча. Когда вошли вофлигель, Никита, по обыкновению, вскочил и вытя-нулся.

– Тут у одного произошло осложнение со сторонылегких, – сказал вполголоса Хоботов, входя с Андре-ем Ефимычем в палату. – Вы погодите здесь, а я сей-час. Схожу только за стетоскопом.

И вышел.

XVII

Уже смеркалось. Иван Дмитрич лежал на своей по-

стели, уткнувшись лицом в подушку; паралитик сиделнеподвижно, тихо плакал и шевелил губами. Толстыймужик и бывший сортировщик спали. Было тихо.

Андрей Ефимыч сидел на кровати Ивана Дмитри-ча и ждал. Но прошло с полчаса, и вместо Хоботовавошел в палату Никита, держа в охапке халат, чье-тобелье и туфли.

– Пожалуйте одеваться, ваше высокоблагородие, –сказал он тихо. – Вот ваша постелька, пожалуйтесюда, – добавил он, указывая на пустую, очевидно,недавно принесенную кровать. – Ничего, бог даст, вы-здоровеете.

Андрей Ефимыч все понял. Он, ни слова не говоря,перешел к кровати, на которую указал Никита, и сел;видя, что Никита стоит и ждет, он разделся догола, иему стало стыдно. Потом он надел больничное пла-тье; кальсоны были очень коротки, рубаха длинна, аот халата пахло копченою рыбой.

– Выздоровеете, бог даст, – повторил Никита.Он забрал в охапку платье Андрея Ефимыча, вы-

шел и затворил за собой дверь.«Все равно… – думал Андрей Ефимыч, стыдливо

запахиваясь в халат и чувствуя, что в своем новом ко-стюме он похож на арестанта. – Все равно… Все рав-но, что фрак, что мундир, что этот халат…»

Но как же часы? А записная книжка, что в боковомкармане? А папиросы? Куда Никита унес платье? Те-перь, пожалуй, до самой смерти уже не придется на-девать брюк, жилета и сапогов. Все это как-то страннои даже непонятно в первое время. Андрей Ефимыч итеперь был убежден, что между домом мещанки Бе-ловой и палатой № 6 нет никакой разницы, что все наэтом свете вздор и суета сует, а между тем у него дро-жали руки, ноги холодели и было жутко от мысли, чтоскоро Иван Дмитрич встанет и увидит, что он в халате.Он встал, прошелся и опять сел.

Вот он просидел уже полчаса, час, и ему надоелодо тоски; неужели здесь можно прожить день, неде-лю и даже годы, как эти люди? Ну вот он сидел, про-шелся и опять сел; можно пойти и посмотреть в окнои опять пройтись из угла в угол. А потом что? Так исидеть все время, как истукан, и думать? Нет, это ед-ва ли возможно.

Андрей Ефимыч лег, но тотчас же встал, вытер ру-кавом со лба холодный пот и почувствовал, что вселицо его запахло копченою рыбой. Он опять прошел-ся.

– Это какое-то недоразумение… – проговорил он,

разводя руками в недоумении. – Надо объясниться,тут недоразумение…

В это время проснулся Иван Дмитрич. Он сел и под-пер щеки кулаками. Сплюнул. Потом он лениво взгля-нул на доктора и, по-видимому, в первую минуту ни-чего не понял; но скоро сонное лицо его стало злыми насмешливым.

– Ага, и вас засадили сюда, голубчик! – проговорилон сиплым спросонок голосом, зажмурив один глаз. –Очень рад. То вы пили из людей кровь, а теперь извас будут пить. Превосходно!

– Это какое-то недоразумение… – проговорил Ан-дрей Ефимыч, пугаясь слов Ивана Дмитрича; он по-жал плечами и повторил: – Недоразумение какое-то…

Иван Дмитрич опять сплюнул и лег.– Проклятая жизнь! – проворчал он. – И что горько и

обидно, ведь эта жизнь кончится не наградой за стра-дания, не апофеозом, как в опере, а смертью; придутмужики и потащат мертвого за руки и за ноги в подвал.Брр! Ну ничего… Зато на том свете будет наш празд-ник… Я с того света буду являться сюда тенью и пу-гать этих гадин. Я их поседеть заставлю.

Вернулся Мойсейка и, увидев доктора, протянул ру-ку.

– Дай копеечку! – сказал он.

XVIII

Андрей Ефимыч отошел к окну и посмотрел в по-

ле. Уже становилось темно, и на горизонте с правойстороны восходила холодная, багровая луна. Недале-ко от больничного забора, в ста саженях, не больше,стоял высокий белый дом, обнесенный каменною сте-ной. Это была тюрьма.

«Вот она действительность!» – подумал АндрейЕфимыч, и ему стало страшно.

Были страшны и луна, и тюрьма, и гвозди на забо-ре, и далекий пламень в костопальном заводе. Сзадипослышался вздох. Андрей Ефимыч оглянулся и уви-дел человека с блестящими звездами и с орденамина груди, который улыбался и лукаво подмигивал гла-зом. И это показалось страшным.

Андрей Ефимыч уверял себя, что в луне и в тюрь-ме нет ничего особенного, что и психически здоровыелюди носят ордена и что все со временем сгинет иобратится в глину, но отчаяние вдруг овладело им, онухватился обеими руками за решетку и изо всей силыпотряс ее. Крепкая решетка не поддалась.

Потом, чтобы не так было страшно, он пошел к по-стели Ивана Дмитрича и сел.

– Я пал духом, дорогой мой, – пробормотал он, дро-

жа и утирая холодный пот. – Пал духом.– А вы пофилософствуйте, – сказал насмешливо

Иван Дмитрич.– Боже мой, боже мой… Да, да… Вы как-то изволи-

ли говорить, что в России нет философии, но фило-софствуют все, даже мелюзга. Но ведь от философ-ствования мелюзги никому нет вреда, – сказал Ан-дрей Ефимыч таким тоном, как будто хотел заплакатьи разжалобить. – Зачем же, дорогой мой, этот зло-радный смех? И как не философствовать этой мелюз-ге, если она не удовлетворена? Умному, образован-ному, гордому, свободолюбивому человеку, подобиюБожию, нет другого выхода, как идти лекарем в гряз-ный, глупый городишко, и всю жизнь банки, пиявки,горчишники! Шарлатанство, узость, пошлость! О божемой!

– Вы болтаете глупости. Если в лекаря противно,шли бы в министры.

– Никуда, никуда нельзя. Слабы мы, дорогой… Быля равнодушен, бодро и здраво рассуждал, а стоилотолько жизни грубо прикоснуться ко мне, как я пал ду-хом… прострация… Слабы мы, дрянные мы… И вытоже, дорогой мой. Вы умны, благородны, с молокомматери всосали благие порывы, но едва вступили вжизнь, как утомились и заболели… Слабы, слабы!

Что-то еще неотвязчивое, кроме страха и чувства

обиды, томило Андрея Ефимыча все время с наступ-лением вечера. Наконец он сообразил, что это ему хо-чется пива и курить.

– Я выйду отсюда, дорогой мой, – сказал он. – Ска-жу, чтобы сюда огня дали… Не могу так… не в состо-янии…

Андрей Ефимыч пошел к двери и отворил ее, нототчас же Никита вскочил и загородил ему дорогу.

– Куда вы? Нельзя, нельзя! – сказал он. – Пораспать!

– Но я только на минуту, по двору пройтись! – ото-ропел Андрей Ефимыч.

– Нельзя, нельзя, не приказано. Сами знаете.Никита захлопнул дверь и прислонился к ней спи-

ной.– Но если я выйду отсюда, что кому сделается от

этого? – спросил Андрей Ефимыч, пожимая плеча-ми. – Не понимаю! Никита, я должен выйти! – сказалон дрогнувшим голосом. – Мне нужно!

– Не заводите беспорядков, нехорошо! – сказал на-ставительно Никита.

– Это черт знает что такое! – вскрикнул вдруг ИванДмитрич и вскочил. – Какое он имеет право не пус-кать? Как они смеют держать нас здесь? В законе, ка-жется, ясно сказано, что никто не может быть лишенсвободы без суда! Это насилие! Произвол!

– Конечно, произвол! – сказал Андрей Ефимыч,подбодряемый криком Ивана Дмитрича. – Мне нужно,я должен выйти. Он не имеет права! Отпусти, тебе го-ворят!

– Слышишь, тупая скотина? – крикнул Иван Дмит-рич и постучал кулаком в дверь. – Отвори, а то я дверьвыломаю! Живодер!

– Отвори! – крикнул Андрей Ефимыч, дрожа всемтелом. – Я требую!

– Поговори еще! – ответил за дверью Никита. – По-говори!

– По крайней мере, поди позови сюда Евгения Фе-дорыча! Скажи, что я прошу его пожаловать… на ми-нуту!

– Завтра они сами придут.– Никогда нас не выпустят! – продолжал между тем

Иван Дмитрич. – Сгноят нас здесь! О господи, неуже-ли же в самом деле на том свете нет ада и эти него-дяи будут прощены? Где же справедливость? Отвори,негодяй, я задыхаюсь! – крикнул он сиплым голосом инавалился на дверь. – Я размозжу себе голову! Убий-цы!

Никита быстро отворил дверь, грубо, обеими рука-ми и коленом отпихнул Андрея Ефимыча, потом раз-махнулся и ударил его кулаком по лицу. Андрею Ефи-мычу показалось, что громадная соленая волна на-

крыла его с головой и потащила к кровати; в самомделе, во рту было солоно: вероятно, из зубов пошлакровь. Он, точно желая выплыть, замахал руками иухватился за чью-то кровать, и в это время почувство-вал, что Никита два раза ударил его в спину.

Громко вскрикнул Иван Дмитрич. Должно быть, иего били.

Затем все стихло. Жидкий лунный свет шел сквозьрешетки, и на полу лежала тень, похожая на сеть. Бы-ло страшно. Андрей Ефимыч лег и притаил дыхание;он с ужасом ждал, что его ударят еще раз. Точно ктовзял серп, воткнул в него и несколько раз повернул вгруди и в кишках. От боли он укусил подушку и стиснулзубы, и вдруг в голове его, среди хаоса, ясно мелькну-ла страшная, невыносимая мысль, что такую же точ-но боль должны были испытывать годами, изо дня вдень эти люди, казавшиеся теперь при лунном светечерными тенями. Как могло случиться, что в продол-жение больше чем двадцати лет он не знал и не хо-тел знать этого? Он не знал, не имел понятия о боли,значит, он не виноват, но совесть, такая же несговор-чивая и грубая, как Никита, заставила его похолодетьот затылка до пят. Он вскочил, хотел крикнуть изо всехсил и бежать скорее, чтоб убить Никиту, потом Хобо-това, смотрителя и фельдшера, потом себя, но из гру-ди не вышло ни одного звука и ноги не повиновались;

задыхаясь, он рванул на груди халат и рубаху, порвали без чувств повалился на кровать.

XIX

Утром на другой день у него болела голова, гуде-

ло в ушах и во всем теле чувствовалось недомогание.Вспоминать о вчерашней своей слабости ему не былостыдно. Он был вчера малодушен, боялся даже луны,искренно высказывал чувства и мысли, каких раньшеи не подозревал у себя. Например, мысли о неудовле-творенности философствующей мелюзги. Но теперьему было все равно.

Он не ел, не пил, лежал неподвижно и молчал.«Мне все равно, – думал он, когда ему задавали

вопросы. – Отвечать не стану… Мне все равно».После обеда пришел Михаил Аверьяныч и принес

четвертку чаю и фунт мармеладу. Дарьюшка тожеприходила и целый час стояла около кровати с выра-жением тупой скорби на лице. Посетил его и докторХоботов. Он принес склянку с бромистым калием иприказал Никите покурить в палате чем-нибудь.

Под вечер Андрей Ефимыч умер от апоплексиче-ского удара. Сначала он почувствовал потрясающийозноб и тошноту; что-то отвратительное, как казалось,проникая во все тело, даже в пальцы, потянуло от же-лудка к голове и залило глаза и уши. Позеленело вглазах. Андрей Ефимыч понял, что ему пришел ко-

нец, и вспомнил, что Иван Дмитрич, Михаил Аверья-ныч и миллионы людей верят в бессмертие. А вдругоно есть? Но бессмертия ему не хотелось, и он думало нем только одно мгновение. Стадо оленей, необык-новенно красивых и грациозных, о которых он читалвчера, пробежало мимо него; потом баба протянула кнему руку с заказным письмом… Сказал что-то Миха-ил Аверьяныч. Потом все исчезло, и Андрей Ефимычзабылся навеки.

Пришли мужики, взяли его за руки и за ноги и от-несли в часовню. Там он лежал на столе с открыты-ми глазами, и луна ночью освещала его. Утром при-шел Сергей Сергеич, набожно помолился на распятиеи закрыл своему бывшему начальнику глаза.

Через день Андрея Ефимыча хоронили. На похоро-нах были только Михаил Аверьяныч и Дарьюшка.

1892

Скрипка Ротшильда

Городок был маленький, хуже деревни, и жили в

нем почти одни только старики, которые умирали такредко, что даже досадно. В больницу же и в тюрем-ный замок гробов требовалось очень мало. Однимсловом, дела были скверные. Если бы Яков Ивановбыл гробовщиком в губернском городе, то, наверное,он имел бы собственный дом и звали бы его ЯковомМатвеичем; здесь же в городишке звали его простоЯковом, уличное прозвище у него было почему-то –Бронза, а жил он бедно, как простой мужик, в неболь-шой старой избе, где была одна только комната, ив этой комнате помещались он, Марфа, печь, двух-спальная кровать, гробы, верстак и все хозяйство.

Яков делал гробы хорошие, прочные. Для мужикови мещан он делал их на свой рост и ни разу не ошиб-ся, так как выше и крепче его не было людей нигде,даже в тюремном замке, хотя ему было уже семьде-сят лет. Для благородных же и для женщин делал померке и употреблял для этого железный аршин. Зака-зы на детские гробики принимал он очень неохотнои делал их прямо без мерки, с презрением, и всякийраз, получая деньги за работу, говорил:

– Признаться, не люблю заниматься чепухой.

Кроме мастерства, небольшой доход приносилаему также игра на скрипке. В городке на свадьбах иг-рал обыкновенно жидовский оркестр, которым управ-лял лудильщик Моисей Ильич Шахкес, бравший себебольше половины дохода. Так как Яков очень хорошоиграл на скрипке, особенно русские песни, то Шахкесиногда приглашал его в оркестр с платою по пятьде-сят копеек в день, не считая подарков от гостей. КогдаБронза сидел в оркестре, то у него прежде всего по-тело и багровело лицо; было жарко, пахло чеснокомдо духоты, скрипка взвизгивала, у правого уха хрипелконтрабас, у левого – плакала флейта, на которой иг-рал рыжий тощий жид с целою сетью красных и синихжилок на лице, носивший фамилию известного богачаРотшильда. И этот проклятый жид даже самое весе-лое умудрялся играть жалобно. Без всякой видимойпричины Яков мало-помалу проникался ненавистью ипрезрением к жидам, а особенно к Ротшильду; он на-чинал придираться, бранить его нехорошими слова-ми и раз даже хотел побить его, и Ротшильд обиделсяи проговорил, глядя на него свирепо:

– Если бы я не уважал вас за талант, то вы бы давнополетели у меня в окошке.

Потом заплакал. Поэтому Бронзу приглашали в ор-кестр не часто, только в случае крайней необходимо-сти, когда недоставало кого-нибудь из евреев.

Яков никогда не бывал в хорошем расположениидуха, так как ему постоянно приходилось терпетьстрашные убытки. Например, в воскресенья и празд-ники грешно было работать, понедельник – тяжелыйдень, и таким образом в году набиралось около двух-сот дней, когда поневоле приходилось сидеть сложаруки. А ведь это какой убыток! Если кто-нибудь в горо-де играл свадьбу без музыки или Шахкес не пригла-шал Якова, то это тоже был убыток. Полицейский над-зиратель был два года болен и чахнул, и Яков с нетер-пением ждал, когда он умрет, но надзиратель уехалв губернский город лечиться и взял да там и умер.Вот вам и убыток, по меньшей мере рублей на де-сять, так как гроб пришлось бы делать дорогой, с гла-зетом. Мысли об убытках донимали Якова особеннопо ночам; он клал рядом с собой на постели скрипкуи, когда всякая чепуха лезла в голову, трогал струны,скрипка в темноте издавала звук, и ему становилосьлегче.

Шестого мая прошлого года Марфа вдруг занемог-ла. Старуха тяжело дышала, пила много воды и по-шатывалась, но все-таки утром сама истопила печь идаже ходила по воду. К вечеру же слегла. Яков весьдень играл на скрипке; когда же совсем стемнело,взял книжку, в которую каждый день записывал своиубытки, и от скуки стал подводить годовой итог. Полу-

чилось больше тысячи рублей. Это так потрясло его,что он хватил счетами о пол и затопал ногами. Потомподнял счеты и опять долго щелкал и глубоко, напря-женно вздыхал. Лицо у него было багрово и мокро отпота. Он думал о том, что если бы эту пропащую ты-сячу рублей положить в банк, то в год проценту нако-пилось бы самое малое – сорок рублей. Значит, и этисорок рублей тоже убыток. Одним словом, куда ни по-вернись, везде только убытки и больше ничего.

– Яков! – позвала Марфа неожиданно. – Я умираю!Он оглянулся на жену. Лицо у нее было розовое

от жара, необыкновенно ясное и радостное. Бронза,привыкший всегда видеть ее лицо бледным, робким инесчастным, теперь смутился. Похоже было на то, какбудто она в самом деле умирала и была рада, что на-конец уходит навеки из этой избы, от гробов, от Яко-ва… И она глядела в потолок и шевелила губами, ивыражение у нее было счастливое, точно она виделасмерть, свою избавительницу, и шепталась с ней.

Был уже рассвет, в окно видно было, как горе-ла утренняя заря. Глядя на старуху, Яков почему-товспомнил, что за всю жизнь он, кажется, ни разу неприласкал ее, не пожалел, ни разу не догадался ку-пить ей платочек или принести со свадьбы чего-ни-будь сладенького, а только кричал на нее, бранил заубытки, бросался на нее с кулаками; правда, он нико-

гда не бил ее, но все-таки пугал, и она всякий раз це-пенела от страха. Да, он не велел ей пить чай, потомучто и без того расходы большие, и она пила толькогорячую воду. И он понял, отчего у нее теперь такоестранное, радостное лицо, и ему стало жутко.

Дождавшись утра, он взял у соседа лошадь и повезМарфу в больницу. Тут больных было немного, и по-тому пришлось ему ждать недолго, часа три. К его ве-ликому удовольствию, в этот раз принимал больныхне доктор, который сам был болен, а фельдшер Мак-сим Николаич, старик, про которого все в городе гово-рили, что хотя он и пьющий и дерется, но понимаетбольше, чем доктор.

– Здравия желаем, – сказал Яков, вводя старухув приемную. – Извините, все беспокоим вас, МаксимНиколаич, своими пустяшными делами. Вот, изволитевидеть, захворал мой предмет. Подруга жизни, как этоговорится, извините за выражение…

Нахмурив седые брови и поглаживая бакены,фельдшер стал оглядывать старуху, а она сидела натабурете сгорбившись и, тощая, остроносая, с откры-тым ртом, походила в профиль на птицу, которой хо-чется пить.

– М-да… Так… – медленно проговорил фельдшери вздохнул. – Инфлуэнца, а может, и горячка. Теперьпо городу тиф ходит. Что ж? Старушка пожила, слава

богу… Сколько ей?– Да без года семьдесят, Максим Николаич.– Что ж? Пожила старушка. Пора и честь знать.– Оно, конечно, справедливо изволили заметить,

Максим Николаич, – сказал Яков, улыбаясь из вежли-вости, – и чувствительно вас благодарим за вашу при-ятность, но позвольте вам выразиться, всякому насе-комому жить хочется.

– Мало ли чего! – сказал фельдшер таким тоном,как будто от него зависело жить старухе или уме-реть. – Ну, так вот, любезный, будешь прикладыватьей на голову холодный компресс и давай вот эти по-рошки по два в день. А засим досвиданция, бонжур.

По выражению его лица Яков видел, что дело пло-хо и что уж никакими порошками не поможешь; длянего теперь ясно было, что Марфа помрет очень ско-ро, не сегодня-завтра. Он слегка толкнул фельдшерапод локоть, подмигнул глазом и сказал вполголоса:

– Ей бы, Максим Николаич, банки поставить.– Некогда, некогда, любезный. Бери свою старуху и

уходи с богом. Досвиданция.– Сделайте такую милость, – взмолился Яков. – Са-

ми изволите знать, если б у нее, скажем, живот болелили какая внутренность, ну, тогда порошки и капли, ато ведь в ней простуда! При простуде первое дело –кровь гнать, Максим Николаич.

А фельдшер уже вызвал следующего больного, и вприемную входила баба с мальчиком.

– Ступай, ступай… – сказал он Якову, хмурясь. –Нечего тень наводить.

– В таком случае поставьте ей хоть пьявки! Заставь-те вечно Бога молить!

Фельдшер вспылил и крикнул:– Поговори мне еще! Ддубина…Яков тоже вспылил и побагровел весь, но не сказал

ни слова, а взял под руку Марфу и повел ее из прием-ной. Только когда уж садились в телегу, он сурово инасмешливо поглядел на больницу и сказал:

– Насажали вас тут, артистов! Богатому небось по-ставил бы банки, а для бедного человека и однойпьявки пожалел. Ироды!

Когда приехали домой, Марфа, войдя в избу, минутдесять простояла, держась за печку. Ей казалось, чтоесли она ляжет, то Яков будет говорить об убытках ибранить ее за то, что она все лежит и не хочет рабо-тать. А Яков глядел на нее со скукой и вспоминал, чтозавтра Иоанна Богослова, послезавтра Николая Чу-дотворца, а потом воскресенье, потом понедельник –тяжелый день. Четыре дня нельзя будет работать, а,наверное, Марфа умрет в какой-нибудь из этих дней;значит, гроб надо делать сегодня. Он взял свой желез-ный аршин, подошел к старухе и снял с нее мерку. По-

том она легла, а он перекрестился и стал делать гроб.Когда работа была кончена, Бронза надел очки и

записал в свою книжку:«Марфе Ивановой гроб – 2 р. 40 к.».И вздохнул. Старуха все время лежала молча с за-

крытыми глазами. Но вечером, когда стемнело, онавдруг позвала старика.

– Помнишь, Яков? – спросила она, глядя на него ра-достно. – Помнишь, пятьдесят лет назад нам бог далребеночка с белокурыми волосиками? Мы с тобой то-гда все на речке сидели и песни пели… под вербой. –И, горько усмехнувшись, она добавила: – Умерла де-вочка.

Яков напряг память, но никак не мог вспомнить ниребеночка, ни вербы.

– Это тебе мерещится, – сказал он.Приходил батюшка, приобщал и соборовал. Потом

Марфа стала бормотать что-то непонятное и к утрускончалась. Старухи соседки обмыли, одели и в гробположили. Чтобы не платить лишнего дьячку, Яковсам читал псалтырь, и за могилку с него ничего не взя-ли, так как кладбищенский сторож был ему кум. Четы-ре мужика несли до кладбища гроб, но не за деньги,а из уважения. Шли за гробом старухи, нищие, двоеюродивых, встречный народ набожно крестился… ИЯков был очень доволен, что все так честно, благо-

пристойно и дешево и ни для кого не обидно. Проща-ясь в последний раз с Марфой, он потрогал рукой гроби подумал: «Хорошая работа!»

Но когда он возвращался с кладбища, его взяласильная тоска. Ему что-то нездоровилось: дыханиебыло горячее и тяжкое, ослабели ноги, тянуло к пи-тью. А тут еще полезли в голову всякие мысли. Вспом-нилось опять, что за всю свою жизнь он ни разу непожалел Марфы, не приласкал. Пятьдесят два года,пока они жили в одной избе, тянулись долго-долго, нокак-то так вышло, что за все это время он ни разу неподумал о ней, не обратил внимания, как будто онабыла кошка или собака. А ведь она каждый день топи-ла печь, варила и пекла, ходила по воду, рубила дро-ва, спала с ним на одной кровати, а когда он возвра-щался пьяный со свадеб, она всякий раз с благогове-нием вешала его скрипку на стену и укладывала егоспать, и все это молча, с робким, заботливым выра-жением.

Навстречу Якову, улыбаясь и кланяясь, шел Рот-шильд.

– А я вас ищу, дяденька! – сказал он. – Кланялисьвам Мойсей Ильич и велели вам зараз приходить кним.

Якову было не до того. Ему хотелось плакать.– Отстань! – сказал он и пошел дальше.

– А как же это можно? – встревожился Ротшильд,забегая вперед. – Мойсей Ильич будут обижаться!Они велели зараз!

Якову показалось противно, что жид запыхался,моргает и что у него так много рыжих веснушек. И бы-ло гадко глядеть на его зеленый сюртук с темнымилатками и на всю его хрупкую, деликатную фигуру.

– Что ты лезешь ко мне, чеснок? – крикнул Яков. –Не приставай!

Жид рассердился и тоже крикнул:– Но ви, пожалуйста, потише, а то ви у меня через

забор полетите!– Прочь с глаз долой! – заревел Яков и бросился на

него с кулаками. – Житья нет от пархатых!Ротшильд помертвел от страха, присел и замахал

руками над головой, как бы защищаясь от ударов, по-том вскочил и побежал прочь что есть духу. На бегуон подпрыгивал, всплескивал руками, и видно было,как вздрагивала его длинная, тощая спина. Мальчиш-ки обрадовались случаю и бросились за ним с крика-ми: «Жид! Жид!» Собаки тоже погнались за ним с ла-ем. Кто-то захохотал, потом свистнул, собаки залаялигромче и дружнее… Затем, должно быть, собака уку-сила Ротшильда, так как послышался отчаянный, бо-лезненный крик.

Яков погулял по выгону, потом пошел по краю го-

рода куда глаза глядят, и мальчишки кричали: «Брон-за идет! Бронза идет!» А вот и река. Тут с писком но-сились кулики, крякали утки. Солнце сильно припека-ло, и от воды шло такое сверканье, что было больносмотреть. Яков прошелся по тропинке вдоль берегаи видел, как из купальни вышла полная краснощекаядама, и подумал про нее: «Ишь ты, выдра!» Недалекоот купальни мальчишки ловили на мясо раков; увидевего, они стали кричать со злобой: «Бронза! Бронза!» Авот широкая старая верба с громадным дуплом, а наней вороньи гнезда… И вдруг в памяти Якова, как жи-вой, вырос младенчик с белокурыми волосами и вер-ба, про которую говорила Марфа. Да, это и есть тасамая верба – зеленая, тихая, грустная… Как она по-старела, бедная!

Он сел под нее и стал вспоминать. На том берегу,где теперь заливной луг, в ту пору стоял крупный бе-резовый лес, а вон на той лысой горе, что виднеет-ся на горизонте, тогда синел старый-старый сосновыйбор. По реке ходили барки. А теперь все ровно и глад-ко, и на том берегу стоит одна только березка, моло-денькая и стройная, как барышня, а на реке толькоутки да гуси, и не похоже, чтобы здесь когда-нибудьходили барки. Кажется, против прежнего и гусей ста-ло меньше. Яков закрыл глаза, и в воображении егоодно навстречу другому понеслись громадные стада

белых гусей.Он недоумевал, как это вышло так, что за послед-

ние сорок или пятьдесят лет своей жизни он ни разуне был на реке, а если, может, и был, то не обратил нанее внимания? Ведь река порядочная, не пустячная;на ней можно было бы завести рыбные ловли, а рыбупродавать купцам, чиновникам и буфетчику на стан-ции и потом класть деньги в банк; можно было бы пла-вать в лодке от усадьбы к усадьбе и играть на скрипке,и народ всякого звания платил бы деньги; можно былобы попробовать опять гонять барки – это лучше, чемгробы делать; наконец, можно было бы разводить гу-сей, бить их и зимой отправлять в Москву; небось од-ного пуху в год набралось бы рублей на десять. Но онпрозевал, ничего этого не сделал. Какие убытки! Ах,какие убытки! А если бы все вместе – и рыбу ловить,и на скрипке играть, и барки гонять, и гусей бить, токакой получился бы капитал! Но ничего этого не бы-ло даже во сне, жизнь прошла без пользы, без всяко-го удовольствия, пропала зря, ни за понюшку табаку;впереди уже ничего не осталось, а посмотришь назад– там ничего, кроме убытков, и таких страшных, чтодаже озноб берет. И почему человек не может житьтак, чтобы не было этих потерь и убытков? Спраши-вается, зачем срубили березняк и сосновый бор? За-чем даром гуляет выгон? Зачем люди делают всегда

именно не то, что нужно? Зачем Яков всю свою жизньбранился, рычал, бросался с кулаками, обижал своюжену и, спрашивается, для какой надобности давечанапугал и оскорбил жида? Зачем вообще люди меша-ют жить друг другу? Ведь от этого какие убытки! Какиестрашные убытки! Если бы не было ненависти и зло-бы, люди имели бы друг от друга громадную пользу.

Вечером и ночью мерещились ему младенчик, вер-ба, рыба, битые гуси, и Марфа, похожая в профильна птицу, которой хочется пить, и бледное, жалкое ли-цо Ротшильда, и какие-то морды надвигались со всехсторон и бормотали про убытки. Он ворочался с бокуна бок и раз пять вставал с постели, чтобы поигратьна скрипке.

Утром через силу поднялся и пошел в больницу. Тотже Максим Николаич приказал ему прикладывать к го-лове холодный компресс, дал порошки, и по выраже-нию его лица и по тону Яков понял, что дело плохо ичто уж никакими порошками не поможешь. Идя потомдомой, он соображал, что от смерти будет одна толь-ко польза: не надо ни есть, ни пить, ни платить пода-тей, ни обижать людей, а так как человек лежит в мо-гилке не один год, а сотни, тысячи лет, то, если сосчи-тать, польза окажется громадная. От жизни человеку– убыток, а от смерти – польза. Это соображение, ко-нечно, справедливо, но все-таки обидно и горько: за-

чем на свете такой странный порядок, что жизнь, ко-торая дается человеку только один раз, проходит безпользы?

Не жалко было умирать, но как только дома он уви-дел скрипку, у него сжалось сердце и стало жалко.Скрипку нельзя взять с собой в могилу, и теперь онаостанется сиротой, и с нею случится то же, что с бе-резняком и с сосновым бором. Все на этом свете про-падало и будет пропадать! Яков вышел из избы и селу порога, прижимая к груди скрипку. Думая о пропа-щей, убыточной жизни, он заиграл, сам не зная что,но вышло жалобно и трогательно, и слезы потекли унего по щекам. И чем крепче он думал, тем печальнеепела скрипка.

Скрипнула щеколда раз-другой, и в калитке пока-зался Ротшильд. Половину двора прошел он смело,но, увидев Якова, вдруг остановился, весь съежилсяи, должно быть, от страха стал делать руками такиезнаки, как будто хотел показать на пальцах, которыйтеперь час.

– Подойди, ничего, – сказал ласково Яков и пома-нил его к себе. – Подойди!

Глядя недоверчиво и со страхом, Ротшильд сталподходить и остановился от него на сажень.

– А вы, сделайте милость, не бейте меня! – сказалон, приседая. – Меня Мойсей Ильич опять послали.

Не бойся, говорят, поди опять до Якова и скажи, гово-рят, что без их никак невозможно. В среду швадьба…Да-а! Господин Шаповалов выдают дочку жа хороше-го человека… И швадьба будет богатая, у-у! – доба-вил жид и прищурил один глаз.

– Не могу… – проговорил Яков, тяжело дыша. – За-хворал, брат.

И опять заиграл, и слезы брызнули из глаз на скрип-ку. Ротшильд внимательно слушал, ставши к нему бо-ком и скрестив на груди руки. Испуганное, недоуме-вающее выражение на его лице мало-помалу смени-лось скорбным и страдальческим, он закатил глаза,как бы испытывая мучительный восторг, и прогово-рил: «Ваххх!..» И слезы медленно потекли у него пощекам и закапали на зеленый сюртук.

И потом весь день Яков лежал и тосковал. Когдавечером батюшка, исповедуя, спросил его, не пом-нит ли он за собою какого-нибудь особенного греха,то он, напрягая слабеющую память, вспомнил опятьнесчастное лицо Марфы и отчаянный крик жида, ко-торого укусила собака, и сказал едва слышно:

– Скрипку отдайте Ротшильду.– Хорошо, – ответил батюшка.И теперь в городе все спрашивают: откуда у Рот-

шильда такая хорошая скрипка? Купил он ее илиукрал, или, быть может, она попала к нему в заклад?

Он давно уже оставил флейту и играет теперь толькона скрипке. Из-под смычка у него льются такие же жа-лобные звуки, как в прежнее время из флейты, но ко-гда он старается повторить то, что играл Яков, сидя напороге, то у него выходит нечто такое унылое и скорб-ное, что слушатели плачут и сам он под конец зака-тывает глаза и говорит: «Ваххх!..» И эта новая песнятак понравилась в городе, что Ротшильда приглаша-ют к себе наперерыв купцы и чиновники и заставляютиграть ее по десяти раз.

1894

Учитель словесности

I

Послышался стук лошадиных копыт о бревенчатыйпол; вывели из конюшни сначала вороного Графа Ну-лина, потом белого Великана, потом сестру его Майку.Все это были превосходные и дорогие лошади. Ста-рик Шелестов оседлал Великана и сказал, обращаяськ своей дочери Маше:

– Ну, Мария Годфруа, иди садись. Опля!Маша Шелестова была самой младшей в семье; ей

было уже восемнадцать лет, но в семье еще не отвык-ли считать ее маленькой и потому все звали ее Манейи Манюсей; а после того как в городе побывал цирк,который она усердно посещала, ее все стали зватьМарией Годфруа.

– Опля! – крикнула она, садясь на Великана.Сестра ее Варя села на Майку, Никитин – на Гра-

фа Нулина, офицеры – на своих лошадей, и длиннаякрасивая кавалькада, пестрея белыми офицерскимикителями и черными амазонками, шагом потянуласьсо двора.

Никитин заметил, что, когда садились на лошадей и

потом выехали на улицу, Манюся почему-то обраща-ла внимание только на него одного. Она озабоченнооглядывала его и Графа Нулина и говорила:

– Вы, Сергей Васильич, держите его все время намундштуке. Не давайте ему пугаться. Он притворяет-ся.

И оттого ли, что ее Великан был в большой друж-бе с Графом Нулиным, или выходило это случайно,она, как вчера и третьего дня, ехала все время рядомс Никитиным. А он глядел на ее маленькое стройноетело, сидевшее на белом гордом животном, на ее тон-кий профиль, на цилиндр, который вовсе не шел к нейи делал ее старее, чем она была, глядел с радостью,с умилением, с восторгом, слушал ее, мало понимали думал:

«Даю себе честное слово, клянусь богом, что не бу-ду робеть и сегодня же объяснюсь с ней…»

Был седьмой час вечера – время, когда белая ака-ция и сирень пахнут так сильно, что, кажется, воздухи сами деревья стынут от своего запаха. В городскомсаду уже играла музыка. Лошади звонко стучали помостовой; со всех сторон слышались смех, говор, хло-панье калиток. Встречные солдаты козыряли офице-рам, гимназисты кланялись Никитину; и, видимо, всемгуляющим, спешившим в сад на музыку, было оченьприятно глядеть на кавалькаду. А как тепло, как мягки

на вид облака, разбросанные в беспорядке по небу,как кротки и уютны тени тополей и акаций, – тени, ко-торые тянутся через всю широкую улицу и захватыва-ют на другой стороне дома до самых балконов и вто-рых этажей!

Выехали за город и побежали рысью по большойдороге. Здесь уже не пахло акацией и сиренью, неслышно было музыки, но зато пахло полем, зеленелимолодые рожь и пшеница, пищали суслики, каркалиграчи. Куда ни взглянешь, везде зелено; только кое-где чернеют бахчи да далеко влево на кладбище бе-леет полоса отцветающих яблонь.

Проехали мимо боен, потом мимо пивоваренногозавода, обогнали толпу солдат-музыкантов, спешив-ших в загородный сад.

– У Полянского очень хорошая лошадь, я не спо-рю, – говорила Манюся Никитину, указывая глазамина офицера, ехавшего рядом с Варей. – Но она бра-кованная. Совсем уж некстати это белое пятно на ле-вой ноге, и, поглядите, головой закидывает. Теперь ужее ничем не отучишь, так и будет закидывать, пока неиздохнет.

Манюся была такой же страстной лошадницей, каки ее отец. Она страдала, когда видела у кого-нибудьхорошую лошадь, и была рада, когда находила недо-статки у чужих лошадей. Никитин же ничего не пони-

мал в лошадях, для него было решительно все рав-но, держать ли лошадь на поводьях или на мундшту-ке, скакать ли рысью или галопом; он только чувство-вал, что поза у него была неестественная, напряжен-ная и что поэтому офицеры, которые умеют держать-ся в седле, должны нравиться Манюсе больше, чемон. И он ревновал ее к офицерам.

Когда ехали мимо загородного сада, кто-то предло-жил заехать и выпить сельтерской воды. Заехали. Всаду росли одни только дубы; они стали распускатьсятолько недавно, так что теперь сквозь молодую лист-ву виден был весь сад с его эстрадой, столиками, ка-челями, видны были все вороньи гнезда, похожие набольшие шапки. Всадники и их дамы спешились око-ло одного из столиков и потребовали сельтерской во-ды. К ним стали подходить знакомые, гулявшие в са-ду. Между прочим, подошли военный доктор в высо-ких сапогах и капельмейстер, дожидавшийся своихмузыкантов. Должно быть, доктор принял Никитина застудента, потому что спросил:

– Вы изволили на каникулы приехать?– Нет, я здесь постоянно живу, – ответил Никитин. –

Я служу преподавателем в гимназии.– Неужели? – удивился доктор. – Так молоды и уже

учительствуете?– Где же молод? Мне двадцать шесть лет… Слава

тебе господи.– У вас и борода и усы, но все же на вид вам нельзя

дать больше двадцати двух – двадцати трех лет. Каквы моложавы!

«Что за свинство! – подумал Никитин. – И этот счи-тает меня молокососом!»

Ему чрезвычайно не нравилось, когда кто-нибудьзаводил речь об его молодости, особенно в присут-ствии женщин или гимназистов. С тех пор как он при-ехал в этот город и поступил на службу, он стал нена-видеть свою моложавость. Гимназисты его не боя-лись, старики величали молодым человеком, женщи-ны охотнее танцевали с ним, чем слушали его длин-ные рассуждения. И он дорого дал бы за то, чтобы по-стареть теперь лет на десять.

Из сада поехали дальше, на ферму Шелестовых.Здесь остановились около ворот, вызвали жену при-казчика Прасковью и потребовали парного молока.Молока никто не стал пить, все переглянулись, засме-ялись и поскакали назад. Когда ехали обратно, в за-городном саду уже играла музыка; солнце спряталосьза кладбище, и половина неба была багрова от зари.

Манюся опять ехала рядом с Никитиным. Ему хоте-лось заговорить о том, как страстно он ее любит, но онбоялся, что его услышат офицеры и Варя, и молчал.Манюся тоже молчала, и он чувствовал, отчего она

молчит и почему едет рядом с ним, и был так счаст-лив, что земля, небо, городские огни, черный силуэтпивоваренного завода – все сливалось у него в глазахво что-то очень хорошее и ласковое, и ему казалось,что его Граф Нулин едет по воздуху и хочет вскараб-каться на багровое небо.

Приехали домой. На столе в саду уже кипел само-вар, и на одном краю стола со своими приятелями,чиновниками окружного суда, сидел старик Шелестови, по обыкновению, что-то критиковал.

– Это хамство! – говорил он. – Хамство и большеничего. Да-с, хамство-с!

Никитину, с тех пор как он влюбился в Манюсю, всенравилось у Шелестовых: и дом, и сад при доме, ивечерний чай, и плетеные стулья, и старая нянька, идаже слово «хамство», которое любил часто произно-сить старик. Не нравилось ему только изобилие со-бак и кошек да египетские голуби, которые уныло сто-нали в большой клетке на террасе. Собак дворовыхи комнатных было так много, что за все время зна-комства с Шелестовыми он научился узнавать толькодвух: Мушку и Сома. Мушка была маленькая облез-лая собачонка с мохнатою мордой, злая и избалован-ная. Никитина она ненавидела: увидев его, она всякийраз склоняла голову набок, скалила зубы и начинала:«Ррр… нга-нга-нга-нга… ррр…»

Потом садилась под стул. Когда же он пытался про-гнать ее из-под своего стула, она заливалась пронзи-тельным лаем, а хозяева говорили:

– Не бойтесь, она не кусается. Она у нас добрая.Сом же представлял из себя огромного черного пса

на длинных ногах и с хвостом, жестким, как палка. Заобедом и за чаем он обыкновенно ходил молча подстолом и стучал хвостом по сапогам и по ножкам сто-ла. Это был добрый, глупый пес, но Никитин терпетьего не мог за то, что он имел привычку класть своюморду на колени обедающим и пачкать слюною брю-ки. Никитин не раз пробовал бить его по большомулбу колодкой ножа, щелкал по носу, бранился, жало-вался, но ничто не спасало его брюк от пятен.

После прогулки верхом чай, варенье, сухари и мас-ло показались очень вкусными. Первый стакан всевыпили с большим аппетитом и молча, перед вторымже принялись спорить. Споры всякий раз за чаем иза обедом начинала Варя. Ей было уже двадцать тригода, она была хороша собой, красивее Манюси, счи-талась самою умной и образованной в доме и держа-ла себя солидно, строго, как это и подобало старшейдочери, занявшей в доме место покойной матери. Направах хозяйки она ходила при гостях в блузе, офице-ров величала по фамилии, на Манюсю глядела как надевочку и говорила с нею тоном классной дамы. На-

зывала она себя старою девой – значит, была увере-на, что выйдет замуж.

Всякий разговор, даже о погоде, она непременносводила на спор. У нее была какая-то страсть – ло-вить всех на слове, уличать в противоречии, приди-раться к фразе. Вы начинаете говорить с ней о чем-нибудь, а она уже пристально смотрит вам в лицои вдруг перебивает: «Позвольте, позвольте, Петров,третьего дня вы говорили совсем противоположное!»

Или же она насмешливо улыбается и говорит: «Од-нако, я замечаю, вы начинаете проповедовать прин-ципы Третьего отделения. Поздравляю вас».

Если вы сострили или сказали каламбур, тотчас жевы слышите ее голос: «Это старо!» или: «Это плоско!»Если же острит офицер, то она делает презрительнуюгримасу и говорит: «Аррр-мейская острота!»

И это «ррр…» выходило у нее так внушительно, чтоМушка непременно отвечала ей из-под стула: «Ррр…нга-нга-нга…»

Теперь за чаем спор начался с того, что Никитинзаговорил о гимназических экзаменах.

– Позвольте, Сергей Васильич, – перебила его Ва-ря. – Вот вы говорите, что ученикам трудно. А кто ви-новат, позвольте вас спросить? Например, вы задалиученикам восьмого класса сочинение на тему: «Пуш-кин как психолог». Во-первых, нельзя задавать таких

трудных тем, а во-вторых, какой же Пушкин психолог?Ну, Щедрин или, положим, Достоевский – другое де-ло, а Пушкин великий поэт и больше ничего.

– Щедрин сам по себе, а Пушкин сам по себе, –угрюмо ответил Никитин.

– Я знаю, у вас в гимназии не признают Щедрина,но не в этом дело. Вы скажите мне, какой же Пушкинпсихолог?

– А то разве не психолог? Извольте, я приведу вампримеры.

И Никитин продекламировал несколько мест из«Онегина», потом из «Бориса Годунова».

– Никакой не вижу тут психологии, – вздохнула Ва-ря. – Психологом называется тот, кто описывает из-гибы человеческой души, а это прекрасные стихи ибольше ничего.

– Я знаю, какой вам нужно психологии! – обиделсяНикитин. – Вам нужно, чтобы кто-нибудь пилил мнетупой пилою палец и чтобы я орал во все горло – это,по-вашему, психология.

– Плоско! Однако вы все-таки не доказали мне: по-чему же Пушкин психолог?

Когда Никитину приходилось оспаривать то, что ка-залось ему рутиной, узостью или чем-нибудь вродеэтого, то обыкновенно он вскакивал с места, хваталсебя обеими руками за голову и начинал со стоном

бегать из угла в угол. И теперь то же самое: он вско-чил, схватил себя за голову и со стоном прошелся во-круг стола, потом сел поодаль.

За него вступились офицеры. Штабс-капитан По-лянский стал уверять Варю, что Пушкин в самом делепсихолог, и в доказательство привел два стиха из Лер-монтова; поручик Гернет сказал, что если бы Пушкинне был психологом, то ему не поставили бы в Москвепамятника.

– Это хамство! – доносилось с другого конца сто-ла. – Я так и губернатору сказал: это, ваше превосхо-дительство, хамство!

– Я больше не спорю! – крикнул Никитин. – Это егоже царствию не будет конца! Баста! Ах, да поди тыпрочь, поганая собака! – крикнул он на Сома, которыйположил ему на колени голову и лапу.

«Ррр… нга-нга-нга…» – послышалось из-под стула.– Сознайтесь, что вы не правы! – крикнула Варя. –

Сознайтесь!Но пришли гостьи-барышни, и спор прекратился

сам собой. Все отправились в зал. Варя села за рояльи стала играть танцы. Протанцевали сначала вальс,потом польку, потом кадриль с grand-rond,22 котороепровел по всем комнатам штабс-капитан Полянский,потом опять стали танцевать вальс.

22 Большим кругом (фр.).

Старики во время танцев сидели в зале, курили исмотрели на молодежь. Между ними находился и Ше-балдин, директор городского кредитного общества,славившийся своей любовью к литературе и сцениче-скому искусству. Он положил начало местному «Му-зыкально-драматическому кружку» и сам принималучастие в спектаклях, играя почему-то всегда толькоодних смешных лакеев или читая нараспев «Грешни-цу». Звали его в городе мумией, так как он был вы-сок, очень тощ, жилист и имел всегда торжественноевыражение лица и тусклые, неподвижные глаза. Сце-ническое искусство он любил так искренне, что дажебрил себе усы и бороду, а это еще больше делало егопохожим на мумию.

После grand-rond он нерешительно, как-то бокомподошел к Никитину, кашлянул и сказал:

– Я имел удовольствие присутствовать за чаем вовремя спора. Вполне разделяю ваше мнение. Мы свами единомышленники, и мне было бы очень прият-но поговорить с вами. Вы изволили читать «Гамбург-скую драматургию» Лессинга?

– Нет, не читал.Шебалдин ужаснулся и замахал руками так, как

будто ожег себе пальцы, и, ничего не говоря, попятил-ся от Никитина. Фигура Шебалдина, его вопрос и удив-ление показались Никитину смешными, но он все-та-

ки подумал:«В самом деле неловко. Я – учитель словесности,

а до сих пор еще не читал Лессинга. Надо будет про-честь».

Перед ужином все, молодые и старые, сели игратьв «судьбу». Взяли две колоды карт: одну сдали всемпоровну, другую положили на стол рубашкой вверх.

– У кого на руках эта карта, – начал торжественностарик Шелестов, поднимая верхнюю карту второй ко-лоды, – тому судьба пойти сейчас в детскую и поце-ловаться там с няней.

Удовольствие целоваться с няней выпало на долюШебалдина. Все гурьбой окружили его, повели в дет-скую и со смехом, хлопая в ладоши, заставили поце-ловаться с няней. Поднялся шум, крик…

– Не так страстно! – кричал Шелестов, плача от сме-ха. – Не так страстно!

Никитину вышла судьба исповедовать всех. Он селна стул среди залы. Принесли шаль и накрыли его сголовой. Первой пришла к нему исповедоваться Варя.

– Я знаю ваши грехи, – начал Никитин, глядя в по-темках на ее строгий профиль. – Скажите мне, суда-рыня, с какой это стати вы каждый день гуляете с По-лянским? Ох, недаром, недаром она с гусаром!

– Это плоско, – сказала Варя и ушла.Затем под шалью заблестели большие неподвиж-

ные глаза, обозначился в потемках милый профиль изапахло чем-то дорогим, давно знакомым, что напо-минало Никитину комнату Манюси.

– Мария Годфруа, – сказал он и не узнал своего го-лоса – так он был нежен и мягок, – в чем вы грешны?

Манюся прищурила глаза и показала ему кончикязыка, потом засмеялась и ушла. А через минуту онауже стояла среди залы, хлопала в ладоши и кричала:

– Ужинать, ужинать, ужинать!И все повалили в столовую.За ужином Варя опять спорила, и на этот раз с от-

цом. Полянский солидно ел, пил красное вино и рас-сказывал Никитину, как он раз зимою, будучи на вой-не, всю ночь простоял по колено в болоте; неприя-тель был близко, так что не позволялось ни говорить,ни курить, ночь была холодная, темная, дул пронзи-тельный ветер. Никитин слушал и косился на Маню-сю. Она глядела на него неподвижно, не мигая, точ-но задумалась о чем-то или забылась… Для него этобыло и приятно и мучительно.

«Зачем она на меня так смотрит? – мучился он. –Это неловко. Могут заметить. Ах, как она еще молода,как наивна!»

Гости стали расходиться в полночь. Когда Никитинвышел за ворота, во втором этаже дома хлопнулоокошко, и показалась Манюся.

– Сергей Васильич! – окликнула она.– Что прикажете?– Вот что… – проговорила Манюся, видимо, приду-

мывая, что бы сказать. – Вот что… Полянский обещалприйти на днях со своей фотографией и снять всехнас. Надо будет собраться.

– Хорошо.Манюся скрылась, окно хлопнуло, и тотчас же в до-

ме кто-то заиграл на рояле.«Ну, дом! – думал Никитин, переходя через улицу. –

Дом, в котором стонут одни только египетские голуби,да и те потому, что иначе не умеют выражать своейрадости!»

Но не у одних только Шелестовых жилось весело.Не прошел Никитин и двухсот шагов, как и из друго-го дома послышались звуки рояля. Прошел он ещенемного и увидел у ворот мужика, играющего на бала-лайке. В саду оркестр грянул попурри из русских пе-сен…

Никитин жил в полуверсте от Шелестовых, в квар-тире из восьми комнат, которую он нанимал за тристарублей в год, вместе со своим товарищем, учителемгеографии и истории Ипполитом Ипполитычем. ЭтотИпполит Ипполитыч, еще не старый человек, с рыжеюбородкой, курносый, с лицом грубоватым и неинтел-лигентным, как у мастерового, но добродушным, ко-

гда вернулся домой Никитин, сидел у себя за столоми поправлял ученические карты. Самым нужным и са-мым важным считалось у него по географии черчениекарт, а по истории – знание хронологии; по целым но-чам сидел он и синим карандашом поправлял картысвоих учеников и учениц или же составлял хроноло-гические таблички.

– Какая сегодня великолепная погода! – сказал Ни-китин, входя к нему. – Удивляюсь вам, как это вы мо-жете сидеть в комнате.

Ипполит Ипполитыч был человек неразговорчивый;он или молчал, или же говорил только о том, что всемдавно уже известно. Теперь он ответил так:

– Да, прекрасная погода. Теперь май, скоро будетнастоящее лето. А лето не то, что зима. Зимою нужнопечи топить, а летом и без печей тепло. Летом откро-ешь ночью окна и все-таки тепло, а зимою – двойныерамы и все-таки холодно.

Никитин посидел около стола не больше минуты исоскучился.

– Спокойной ночи! – сказал он, поднимаясь и зе-вая. – Хотел было я рассказать вам нечто романиче-ское, меня касающееся, но ведь вы – география! Нач-нешь вам о любви, а вы сейчас: «В каком году былабитва при Калке?» Ну вас к черту с вашими битвамии с Чукотскими носами!

– Что же вы сердитесь?– Да досадно!И, досадуя, что он не объяснился еще с Манюсей и

что ему не с кем теперь поговорить о своей любви, онпошел к себе в кабинет и лег на диван. В кабинете бы-ло темно и тихо. Лежа и глядя в потемки, Никитин сталпочему-то думать о том, как через два или три года онпоедет зачем-нибудь в Петербург, как Манюся будетпровожать его на вокзал и плакать; в Петербурге онполучит от нее длинное письмо, в котором она будетумолять его скорее вернуться домой. И он напишетей… Свое письмо начнет так: «Милая моя крыса…»

– Именно, милая моя крыса, – сказал он и засме-ялся.

Ему было неудобно лежать. Он подложил руки подголову и задрал левую ногу на спинку дивана. Ста-ло удобно. Между тем окно начало заметно бледнеть,на дворе заголосили сонные петухи. Никитин продол-жал думать о том, как он вернется из Петербурга, каквстретит его на вокзале Манюся и, вскрикнув от радо-сти, бросится ему на шею; или, еще лучше, он схит-рит: приедет ночью потихоньку, кухарка отворит ему,потом на цыпочках пройдет он в спальню, бесшумноразденется и – бултых в постель! А она проснется и– о, радость!

Воздух совсем побелел. Кабинета и окна уж не бы-

ло. На крылечке пивоваренного завода, того самого,мимо которого сегодня проезжали, сидела Манюся ичто-то говорила. Потом она взяла Никитина под рукуи пошла с ним в загородный сад. Тут он увидел дубы ивороньи гнезда, похожие на шапки. Одно гнездо зака-чалось, выглянул из него Шебалдин и громко крикнул:«Вы не читали Лессинга!»

Никитин вздрогнул всем телом и открыл глаза. Пе-ред диваном стоял Ипполит Ипполитыч и, откинув на-зад голову, надевал галстук.

– Вставайте, пора на службу, – говорил он. – Ав одежде спать нельзя. От этого одежда портится.Спать надо в постели, раздевшись…

И он, по обыкновению, стал длинно и с расстанов-кой говорить о том, что всем давно уже известно.

Первый урок у Никитина был по русскому языку вовтором классе. Когда он ровно в девять часов вошелв этот класс, то здесь, на черной доске, были написа-ны мелом две большие буквы: М. Ш. Это, вероятно,значило: Маша Шелестова.

«Уж пронюхали, подлецы… – подумал Никитин. – Иоткуда они всё знают?»

Второй урок по словесности был в пятом классе. Итут на доске было написано М. Ш., а когда он, кончивурок, выходил из этого класса, сзади него раздалсякрик, точно в театральном райке:

– Ура-а-а! Шелестова!!От спанья в одежде было нехорошо в голове, тело

изнемогало от лени. Ученики, каждый день ждавшиероспуска перед экзаменами, ничего не делали, томи-лись, шалили от скуки. Никитин тоже томился, не за-мечал шалостей и то и дело подходил к окну. Ему бы-ла видна улица, ярко освещенная солнцем. Над до-мами прозрачное голубое небо, птицы, а далеко-да-леко, за зелеными садами и домами, просторная, бес-конечная даль с синеющими рощами, с дымком от бе-гущего поезда…

Вот по улице в тени акаций, играя хлыстиками, про-шли два офицера в белых кителях. Вот на линейкепроехала куча евреев с седыми бородами и в кар-тузах. Гувернантка гуляет с директорскою внучкой…Пробежал куда-то Сом с двумя дворняжками… А вотв простеньком сером платье и в красных чулочках,держа в руке «Вестник Европы», пошла Варя. Была,должно быть, в городской библиотеке…

А уроки кончатся еще не скоро – в три часа! Послеже уроков нужно идти не домой и не к Шелестовым,а к Вольфу на урок. Этот Вольф, богатый еврей, при-нявший лютеранство, не отдавал своих детей в гим-назию, а приглашал к ним гимназических учителей иплатил по пяти рублей за урок…

«Скучно, скучно, скучно!»

В три часа он пошел к Вольфу и высидел у него,как ему показалось, целую вечность. Вышел от него впять часов, а в седьмом уже должен был идти в гим-назию на педагогический совет – составлять расписа-ние устных экзаменов для четвертого и шестого клас-сов!

Когда, поздно вечером, шел он из гимназии к Ше-лестовым, сердце у него билось и лицо горело. Неде-лю и месяц тому назад всякий раз, собираясь объяс-ниться, он приготовлял целую речь с предисловием ис заключением, теперь же у него не было наготове ниодного слова, в голове все перепуталось, и он толь-ко знал, что сегодня он, наверное, объяснится и чтодольше ждать нет никакой возможности.

«Я приглашу ее в сад, – обдумывал он, – немножкопогуляю и объяснюсь…»

В передней не было ни души; он вошел в залу, по-том в гостиную… Тут тоже никого не было. Слышнобыло, как наверху, во втором этаже, с кем-то спори-ла Варя и как в детской стучала ножницами наемнаяшвея.

Была в доме комнатка, которая носила три назва-ния: маленькая, проходная и темная. В ней стоялбольшой старый шкап с медикаментами, с порохом иохотничьими принадлежностями. Отсюда вела во вто-рой этаж узкая деревянная лестничка, на которой все-

гда спали кошки. Были тут двери: одна – в детскую,другая – в гостиную. Когда вошел сюда Никитин, что-бы отправиться наверх, дверь из детской отвориласьи хлопнула так, что задрожали и лестница и шкап;вбежала Манюся в темном платье, с куском синей ма-терии в руках и, не замечая Никитина, шмыгнула клестнице.

– Постойте… – остановил ее Никитин. – Здрав-ствуйте, Годфруа… Позвольте…

Он запыхался, не знал, что говорить; одною рукойдержал ее за руку, а другою – за синюю материю. Аона не то испугалась, не то удивилась и глядела нанего большими глазами.

– Позвольте… – продолжал Никитин, боясь, чтобона не ушла. – Мне нужно вам кое-что сказать… Толь-ко… здесь неудобно. Я не могу, не в состоянии… По-нимаете ли, Годфруа, я не могу… вот и все…

Синяя материя упала на пол, и Никитин взял Маню-сю за другую руку. Она побледнела, зашевелила губа-ми, потом попятилась назад от Никитина и очутиласьв углу между стеной и шкапом.

– Честное слово, уверяю вас… – сказал он тихо. –Манюся, честное слово…

Она откинула назад голову, а он поцеловал ее вгубы, и, чтоб этот поцелуй продолжался дольше, онвзял ее за щеки пальцами; и как-то так вышло, что сам

он очутился в углу между шкапом и стеной, а она об-вила руками его шею и прижалась к его подбородкуголовой.

Потом оба побежали в сад.Сад у Шелестовых был большой, на четырех деся-

тинах. Тут росло с два десятка старых кленов и лип,была одна ель, все же остальное составляли фрукто-вые деревья: черешни, яблони, груши, дикий каштан,серебристая маслина… Много было и цветов.

Никитин и Манюся молча бегали по аллеям, сме-ялись, задавали изредка друг другу отрывистые во-просы, на которые не отвечали, а над садом светилполумесяц, и на земле из темной травы, слабо осве-щенной этим полумесяцем, тянулись сонные тюльпа-ны и ирисы, точно прося, чтобы и с ними объяснилисьв любви.

Когда Никитин и Манюся вернулись в дом, офице-ры и барышни были уже в сборе и танцевали мазурку.Опять Полянский водил по всем комнатам grand-rond,опять после танцев играли в судьбу. Перед ужином,когда гости пошли из залы в столовую, Манюся, остав-шись одна с Никитиным, прижалась к нему и сказала:

– Ты сам поговори с папой и Варей. Мне стыдно…После ужина он говорил со стариком. Выслушав

его, Шелестов подумал и сказал:– Очень вам благодарен за честь, которую вы ока-

зываете мне и дочери, но позвольте мне поговорить свами по-дружески. Буду говорить с вами не как отец, акак джентльмен с джентльменом. Скажите, пожалуй-ста, что вам за охота так рано жениться? Это толькомужики женятся рано, но там, известно, хамство, а вы-то с чего? Что за удовольствие в такие молодые годынадевать на себя кандалы?

– Я вовсе не молод! – обиделся Никитин. – Мне два-дцать седьмой год.

– Папа, коновал пришел! – крикнула из другой ком-наты Варя.

И разговор прекратился. Домой провожали Никити-на Варя, Манюся и Полянский. Когда подошли к егокалитке, Варя сказала:

– Что это ваш таинственный Митрополит Митропо-литыч никуда не показывается? Пусть бы к нам при-шел.

Таинственный Ипполит Ипполитыч, когда вошел кнему Никитин, сидел у себя на постели и снимал пан-талоны.

– Не ложитесь, голубчик! – сказал ему Никитин, за-дыхаясь. – Постойте, не ложитесь!

Ипполит Ипполитыч быстро надел панталоны испросил встревоженно:

– Что такое?– Я женюсь!

Никитин сел рядом с товарищем и, глядя на негоудивленно, точно удивляясь самому себе, сказал:

– Представьте, женюсь! На Маше Шелестовой! Се-годня предложение сделал.

– Что ж? Она девушка, кажется, хорошая. Толькомолода очень.

– Да, молода! – вздохнул Никитин и озабоченно по-жал плечами. – Очень, очень молода!

– Она у меня в гимназии училась. Я ее знаю. Погеографии училась ничего себе, а по истории – плохо.И в классе была невнимательна.

Никитину вдруг почему-то стало жаль своего това-рища и захотелось сказать ему что-нибудь ласковое,утешительное.

– Голубчик, отчего вы не женитесь? – спросил он. –Ипполит Ипполитыч, отчего бы вам, например, на Ва-ре не жениться? Это чудная, превосходная девушка!Правда, она очень любит спорить, но зато сердце…какое сердце! Она сейчас про вас спрашивала. Жени-тесь на ней, голубчик! А?

Он отлично знал, что Варя не пойдет за этого скуч-ного курносого человека, но все-таки убеждал его же-ниться на ней. Зачем?

– Женитьба – шаг серьезный, – сказал Ипполит Ип-политыч, подумав. – Надо обсудить все, взвесить, атак нельзя. Благоразумие никогда не мешает, а в осо-

бенности в женитьбе, когда человек, перестав бытьхолостым, начинает новую жизнь.

И он заговорил о том, что всем давно уже извест-но. Никитин не стал слушать его, простился и пошел ксебе. Он быстро разделся и быстро лег, чтобы поско-рее начать думать о своем счастии, о Манюсе, о бу-дущем, улыбнулся и вдруг вспомнил, что он не читалеще Лессинга.

«Надо будет прочесть… – подумал он. – Впрочем,зачем мне его читать? Ну его к черту!»

И, утомленный своим счастьем, он тотчас же уснули улыбался до самого утра.

Снился ему стук лошадиных копыт о бревенчатыйпол; снилось, как из конюшни вывели сначала вороно-го Графа Нулина, потом белого Великана, потом сест-ру его Майку…

II

«В церкви было очень тесно и шумно, и раз да-же кто-то вскрикнул, и протоиерей, венчавший меняи Манюсю, взглянул через очки на толпу и сказал су-рово:

– Не ходите по церкви и не шумите, а стойте тихо имолитесь. Надо страх Божий иметь.

Шаферами у меня были два моих товарища, а у Ма-ни – штабс-капитан Полянский и поручик Гернет. Ар-хиерейский хор пел великолепно. Треск свечей, блеск,наряды, офицеры, множество веселых, довольныхлиц и какой-то особенный, воздушный вид у Мани, ився вообще обстановка и слова венчальных молитвтрогали меня до слез, наполняли торжеством. Я ду-мал: как расцвела, как поэтически красиво сложиласьв последнее время моя жизнь! Два года назад я былеще студентом, жил в дешевых номерах на Неглин-ном, без денег, без родных и, как казалось мне то-гда, без будущего. Теперь же я – учитель гимназии водном из лучших губернских городов, обеспечен, лю-бим, избалован. Для меня вот, думал я, собралась те-перь эта толпа, для меня горят три паникадила, реветпротодьякон, стараются певчие, и для меня так мо-лодо, изящно и радостно это молодое существо, ко-

торое немного погодя будет называться моею женой.Я вспомнил первые встречи, наши поездки за город,объяснение в любви и погоду, которая, как нарочно,все лето была дивно хороша; и то счастье, которое ко-гда-то на Неглинном представлялось мне возможнымтолько в романах и повестях, теперь я испытывал насамом деле, казалось, брал его руками.

После венчания все в беспорядке толпились око-ло меня и Мани и выражали свое искреннее удо-вольствие, поздравляли и желали счастья. Бригадныйгенерал, старик лет под семьдесят, поздравил однутолько Манюсю и сказал ей старческим, скрипучим го-лосом так громко, что пронеслось по всей церкви:

– Надеюсь, милая, и после свадьбы вы останетесьвсе таким же розаном.

Офицеры, директор и все учителя улыбнулись изприличия, и я тоже почувствовал на своем лице при-ятную неискреннюю улыбку. Милейший Ипполит Ип-политыч, учитель истории и географии, всегда гово-рящий то, что всем давно известно, крепко пожал мнеруку и сказал с чувством:

– До сих пор вы были не женаты и жили одни, атеперь вы женаты и будете жить вдвоем.

Из церкви поехали в двухэтажный нештукатурен-ный дом, который я получаю теперь в приданое. Кро-ме этого дома, за Маней деньгами тысяч двадцать и

еще какая-то Мелитоновская пустошь со сторожкой,где, как говорят, множество кур и уток, которые безнадзора становятся дикими. По приезде из церкви япотягивался, развалясь у себя в новом кабинете натурецком диване, и курил; мне было мягко, удобно иуютно, как никогда в жизни, а в это время гости крича-ли «ура» и в передней плохая музыка играла туши ивсякий вздор. Варя, сестра Мани, вбежала в кабинет сбокалом в руке и с каким-то странным, напряженнымвыражением, точно у нее рот был полон воды; она, по-видимому, хотела бежать дальше, но вдруг захохота-ла и зарыдала, и бокал со звоном покатился по полу.Мы подхватили ее под руки и увели.

– Никто не может понять! – бормотала она потом всамой дальней комнате, лежа на постели у кормили-цы. – Никто, никто! Боже мой, никто не может понять!

Но все отлично понимали, что она старше своейсестры Мани на четыре года и все еще не замужем ичто плакала она не из зависти, а из грустного созна-ния, что время ее уходит и, быть может, даже ушло.Когда танцевали кадриль, она была уже в зале, с за-плаканным, сильно напудренным лицом, и я видел,как штабс-капитан Полянский держал перед ней блю-дечко с мороженым, а она кушала ложечкой…

Уже шестой час утра. Я взялся за дневник, чтобыописать свое полное, разнообразное счастье, и ду-

мал, что напишу листов шесть и завтра прочту Ма-не, но, странное дело, у меня в голове все перепу-талось, стало неясно, как сон, и мне припоминаетсярезко только этот эпизод с Варей и хочется написать:бедная Варя! Вот так бы все сидел и писал: беднаяВаря! Кстати же зашумели деревья: будет дождь; кар-кают вороны, и у моей Мани, которая только что усну-ла, почему-то грустное лицо».

Потом Никитин долго не трогал своего дневника. Впервых числах августа начались у него переэкзаме-новки и приемные экзамены, а после Успеньева дня –классные занятия. Обыкновенно в девятом часу утраон уходил на службу и уже в десятом начинал тоско-вать по Мане и по своем новом доме и посматривална часы. В низших классах он заставлял кого-нибудьиз мальчиков диктовать и, пока дети писали, сидел наподоконнике с закрытыми глазами и мечтал; мечталли он о будущем, вспоминал ли о прошлом, – все унего выходило одинаково прекрасно, похоже на сказ-ку. В старших классах читали вслух Гоголя или прозуПушкина, и это нагоняло на него дремоту, в вообра-жении вырастали люди, деревья, поля, верховые ло-шади, и он говорил со вздохом, как бы восхищаясь ав-тором:

– Как хорошо!Во время большой перемены Маня присылала ему

завтрак в белой, как снег, салфеточке, и он съедалего медленно, с расстановкой, чтобы продлить насла-ждение, а Ипполит Ипполитыч, обыкновенно завтра-кавший одною только булкой, смотрел на него с ува-жением и с завистью и говорил что-нибудь известноевроде:

– Без пищи люди не могут существовать.Из гимназии Никитин шел на частные уроки, и когда

наконец в шестом часу возвращался домой, то чув-ствовал и радость и тревогу, как будто не был домацелый год. Он вбегал по лестнице, запыхавшись, на-ходил Маню, обнимал ее, целовал и клялся, что лю-бит ее, жить без нее не может, уверял, что страшнососкучился, и со страхом спрашивал ее, здорова лиона и отчего у нее такое невеселое лицо. Потом вдво-ем обедали. После обеда он ложился в кабинете надиван и курил, а она садилась возле и рассказывалавполголоса.

Самыми счастливыми днями у него были теперьвоскресенья и праздники, когда он с утра до вечераоставался дома. В эти дни он принимал участие внаивной, но необыкновенно приятной жизни, напоми-навшей ему пастушеские идиллии. Он не переставаянаблюдал, как его разумная и положительная Маняустраивала гнездо, и сам тоже, желая показать, чтоон не лишний в доме, делал что-нибудь бесполезное,

например, выкатывал из сарая шарабан и оглядывалего со всех сторон. Манюся завела от трех коров на-стоящее молочное хозяйство, и у нее в погребе и напогребице было много кувшинов с молоком и горшоч-ков со сметаной, и все это она берегла для масла.Иногда ради шутки Никитин просил у нее стакан мо-лока; она пугалась, так как это был непорядок, но онсо смехом обнимал ее и говорил:

– Ну, ну, я пошутил, золото мое! Пошутил!Или же он посмеивался над ее педантизмом, когда

она, например, найдя в шкафу завалящий, твердый,как камень, кусочек колбасы или сыру, говорила с важ-ностью:

– Это съедят в кухне.Он замечал ей, что такой маленький кусочек годит-

ся только в мышеловку, и она начинала горячо дока-зывать, что мужчины ничего не понимают в хозяйствеи что прислугу ничем не удивишь, пошли ей в кухнюхоть три пуда закусок, и он соглашался и в восторгеобнимал ее. То, что в ее словах было справедливо,казалось ему необыкновенным, изумительным; то же,что расходилось с его убеждениями, было, по его мне-нию, наивно и умилительно.

Иногда на него находил философский стих, и он на-чинал рассуждать на какую-нибудь отвлеченную те-му, а она слушала и смотрела ему в лицо с любопыт-

ством.– Я бесконечно счастлив с тобой, моя радость, –

говорил он, перебирая ей пальчики или распуская иопять заплетая ей косу. – Но на это свое счастье яне смотрю как на нечто такое, что свалилось на меняслучайно, точно с неба. Это счастье – явление впол-не естественное, последовательное, логически вер-ное. Я верю в то, что человек есть творец своего сча-стья, и теперь я беру именно то, что я сам создал.Да, говорю без жеманства, это счастье создал я сами владею им по праву. Тебе известно мое прошлое.Сиротство, бедность, несчастное детство, тоскливаяюность – все это борьба, это путь, который я прокла-дывал к счастью…

В октябре гимназия понесла тяжелую потерю: Ип-полит Ипполитыч заболел рожей головы и скончался.Два последних дня перед смертью он был в бессо-знательном состоянии и бредил, но и в бреду говорилтолько то, что всем известно:

– Волга впадает в Каспийское море… Лошади ку-шают овес и сено…

В тот день, когда его хоронили, учения в гимназиине было. Товарищи и ученики несли крышку и гроб, игимназический хор всю дорогу до кладбища пел «Свя-тый Боже». В процессии участвовали три священни-ка, два дьякона, вся мужская гимназия и архиерей-

ский хор в парадных кафтанах. И, глядя на торже-ственные похороны, встречные прохожие крестилисьи говорили:

– Дай бог всякому так помереть.Вернувшись с кладбища домой, растроганный Ни-

китин отыскал в столе свой дневник и написал:«Сейчас опустили в могилу Ипполита Ипполитови-

ча Рыжицкого.Мир праху твоему, скромный труженик! Маня, Варя

и все женщины, бывшие на похоронах, искренно пла-кали, быть может оттого, что знали, что этого неинте-ресного, забитого человека не любила никогда ни од-на женщина. Я хотел сказать на могиле товарища теп-лое слово, но меня предупредили, что это может непонравиться директору, так как он не любил покойно-го. После свадьбы это, кажется, первый день, когда уменя не легко на душе…»

Затем во весь учебный сезон не было никаких осо-бенных событий.

Зима была вялая, без морозов, с мокрым снегом;под Крещенье, например, всю ночь ветер жалобновыл по-осеннему и текло с крыш, а утром во время во-досвятия полиция не пускала никого на реку, так как,говорили, лед надулся и потемнел. Но, несмотря надурную погоду, Никитину жилось так же счастливо, каки летом. Даже еще прибавилось одно лишнее развле-

чение: он научился играть в винт. Только одно ино-гда волновало и сердило его и, казалось, мешало емубыть вполне счастливым: это кошки и собаки, которыхон получил в приданое. В комнатах всегда, особеннопо утрам, пахло, как в зверинце, и этого запаха ничемнельзя было заглушить; кошки часто дрались с соба-ками. Злую Мушку кормили по десяти раз в день, онапо-прежнему не признавала Никитина и ворчала нанего:

«Ррр… нга-нга-нга…»Как-то Великим постом в полночь возвращался он

домой из клуба, где играл в карты. Шел дождь, былотемно и грязно. Никитин чувствовал на душе неприят-ный осадок и никак не мог понять, отчего это: оттоголи, что он проиграл в клубе двенадцать рублей, илиоттого, что один из партнеров, когда расплачивались,сказал, что у Никитина куры денег не клюют, очевид-но, намекая на приданое? Двенадцати рублей былоне жалко, и слова партнера не содержали в себе ни-чего обидного, но все-таки было неприятно. Даже до-мой не хотелось.

– Фуй, как нехорошо! – проговорил он, останавли-ваясь около фонаря.

Ему пришло в голову, что двенадцати рублей емуоттого не жалко, что они достались ему даром. Вотесли бы он был работником, то знал бы цену каждой

копейке и не был бы равнодушен к выигрышу и проиг-рышу. Да и все счастье, рассуждал он, досталось емударом, понапрасну и, в сущности, было для него та-кою же роскошью, как лекарство для здорового; еслибы он, подобно громадному большинству людей, былугнетен заботой о куске хлеба, боролся за существо-вание, если бы у него болели спина и грудь от рабо-ты, то ужин, теплая уютная квартира и семейное сча-стье были бы потребностью, наградой и украшениемего жизни: теперь же все это имело какое-то странное,неопределенное значение.

– Фуй, как нехорошо! – повторил он, отлично пони-мая, что эти рассуждения сами по себе уже дурнойзнак.

Когда он пришел домой, Маня была в постели. Онаровно дышала и улыбалась и, по-видимому, спалас большим удовольствием. Возле нее, свернувшиськлубочком, лежал белый кот и мурлыкал. Пока Ники-тин зажигал свечу и закуривал, Маня проснулась и сжадностью выпила стакан воды.

– Мармеладу наелась, – сказала она и засмея-лась. – Ты у наших был? – спросила она, помолчав.

– Нет, не был.Никитин уже знал, что штабс-капитан Полянский,

на которого в последнее время сильно рассчитывалаВаря, получил перевод в одну из западных губерний

и уже делал в городе прощальные визиты, и поэтомув доме тестя было скучно.

– Вечером заходила Варя, – сказала Маня, са-дясь. – Она ничего не говорила, но по лицу видно,как ей тяжело, бедняжке. Терпеть не могу Полянского.Толстый, обрюзг, а когда ходит или танцует, щеки тря-сутся… Не моего романа. Но все-таки я считала егопорядочным человеком.

– Я и теперь считаю его порядочным.– А зачем он так дурно поступил с Варей?– Почему же дурно? – спросил Никитин, начиная

чувствовать раздражение против белого кота, кото-рый потягивался, выгнув спину. – Насколько мне из-вестно, он предложения не делал и обещаний ника-ких не давал.

– А зачем он часто бывал в доме? Если не намеренжениться, то не ходи.

Никитин потушил свечу и лег. Но не хотелось ниспать, ни лежать. Ему казалось, что голова у него гро-мадная и пустая, как амбар, и что в ней бродят новые,какие-то особенные мысли в виде длинных теней.Он думал о том, что, кроме мягкого лампадного све-та, улыбающегося тихому семейному счастью, кромеэтого мирка, в котором так спокойно и сладко живет-ся ему и вот этому коту, есть ведь еще другой мир…И ему страстно, до тоски вдруг захотелось в этот дру-

гой мир, чтобы самому работать где-нибудь на заво-де или в большой мастерской, говорить с кафедры,сочинять, печатать, шуметь, утомляться, страдать…Ему захотелось чего-нибудь такого, что захватило быего до забвения самого себя, до равнодушия к лично-му счастью, ощущения которого так однообразны. И ввоображении вдруг, как живой, вырос бритый Шебал-дин и проговорил с ужасом:

«Вы не читали даже Лессинга! Как вы отстали! Бо-же, как вы опустились!»

Маня опять стала пить воду. Он взглянул на ее шею,полные плечи и грудь и вспомнил слово, которое ко-гда-то в церкви сказал бригадный генерал: розан.

– Розан, – пробормотал он и засмеялся.В ответ ему под кроватью заворчала сонная Мушка:«Ррр… нга-нга-нга…»Тяжелая злоба, точно холодный молоток, поверну-

лась в его душе, и ему захотелось сказать Мане что-нибудь грубое и даже вскочить и ударить ее. Нача-лось сердцебиение.

– Так, значит, – спросил он, сдерживая себя, – еслия ходил к вам в дом, то непременно должен был же-ниться на тебе?

– Конечно. Ты сам это отлично понимаешь.– Мило.И через минуту опять повторил:

– Мило.Чтобы не сказать лишнего и успокоить сердце, Ни-

китин пошел к себе в кабинет и лег на диван без по-душки, потом полежал на полу, на ковре.

«Какой вздор! – успокаивал он себя. – Ты – педагог,работаешь на благороднейшем поприще… Какого жетебе еще нужно другого мира? Что за чепуха!»

Но тотчас же он с уверенностью говорил себе, чтоон вовсе не педагог, а чиновник, такой же бездарный ибезличный, как чех, преподаватель греческого языка;никогда у него не было призвания к учительской дея-тельности, с педагогией он знаком не был и ею нико-гда не интересовался, обращаться с детьми не умеет;значение того, что он преподавал, было ему неизвест-но, и, быть может, даже он учил тому, что не нужно.Покойный Ипполит Ипполитыч был откровенно туп, ивсе товарищи и ученики знали, кто он и чего можнождать от него; он же, Никитин, подобно чеху, умеетскрывать свою тупость и ловко обманывает всех, де-лая вид, что у него, слава богу, все идет хорошо. Этиновые мысли пугали Никитина, он отказывался от них,называл их глупыми и верил, что все это от нервов,что сам же он будет смеяться над собой…

И в самом деле, под утро он уже смеялся над сво-ею нервностью и называл себя бабой, но для негоуже было ясно, что покой потерян, вероятно, навсегда

и что в двухэтажном нештукатуренном доме счастьедля него уже невозможно. Он догадывался, что иллю-зия иссякла и уже начиналась новая, нервная, созна-тельная жизнь, которая не в ладу с покоем и личнымсчастьем.

На другой день, в воскресенье, он был в гимнази-ческой церкви и виделся там с директором и товари-щами. Ему казалось, что все они были заняты толь-ко тем, что тщательно скрывали свое невежество инедовольство жизнью, и сам он, чтобы не выдать имсвоего беспокойства, приятно улыбался и говорил опустяках. Потом он ходил на вокзал и видел там, какпришел и ушел почтовый поезд, и ему приятно было,что он один и что ему не нужно ни с кем разговари-вать.

Дома застал он тестя и Варю, которые пришли кнему обедать. Варя была с заплаканными глазами ижаловалась на головную боль, а Шелестов ел оченьмного и говорил о том, как теперешние молодые людиненадежны и как мало в них джентльменства.

– Это хамство! – говорил он. – Так я ему прямо искажу: это хамство, милостивый государь!

Никитин приятно улыбался и помогал Мане уго-щать гостей, но после обеда пошел к себе в кабинети заперся.

Мартовское солнце светило ярко, и сквозь оконные

стекла падали на стол горячие лучи. Было еще толь-ко двадцатое число, но уже ездили на колесах, и в са-ду шумели скворцы. Похоже было на то, что сейчасвот войдет Манюся, обнимет одною рукой за шею искажет, что подали к крыльцу верховых лошадей илишарабан, и спросит, что ей надеть, чтобы не озяб-нуть. Начиналась весна, такая же чудесная, как и впрошлом году, и обещала те же радости… Но Ники-тин думал о том, что хорошо бы взять теперь отпуски уехать в Москву и остановиться там на Неглинном взнакомых номерах. В соседней комнате пили кофе иговорили о штабс-капитане Полянском, а он старал-ся не слушать и писал в своем дневнике: «Где я, бо-же мой?! Меня окружает пошлость и пошлость. Скуч-ные, ничтожные люди, горшочки со сметаной, кувши-ны с молоком, тараканы, глупые женщины… Нет ни-чего страшнее, оскорбительнее, тоскливее пошлости.Бежать отсюда, бежать сегодня же, иначе я сойду сума!»

1894

Анна на шее

I

После венчания не было даже легкой закуски; мо-лодые выпили по бокалу, переоделись и поехали навокзал. Вместо веселого свадебного бала и ужина,вместо музыки и танцев – поездка на богомолье задвести верст. Многие одобряли это, говоря, что Мо-дест Алексеич уже в чинах и не молод и шумная сва-дьба могла бы, пожалуй, показаться не совсем при-личной; да и скучно слушать музыку, когда чиновникпятидесяти двух лет женится на девушке, которой ед-ва минуло восемнадцать. Говорили также, что эту по-ездку в монастырь Модест Алексеич, как человек справилами, затеял, собственно, для того, чтобы датьпонять своей молодой жене, что и в браке он отдаетпервое место религии и нравственности.

Молодых провожали. Толпа сослуживцев и родныхстояла с бокалами и ждала, когда пойдет поезд, чтобыкрикнуть «ура», и Петр Леонтьич, отец, в цилиндре,в учительском фраке, уже пьяный и уже очень блед-ный, все тянулся к окну со своим бокалом и говорилумоляюще:

– Анюта! Аня! Аня, на одно слово!Аня наклонялась к нему из окна, и он шептал ей

что-то, обдавая ее запахом винного перегара, дул вухо, – ничего нельзя было понять, – и крестил ей ли-цо, грудь, руки; при этом дыхание у него дрожало и наглазах блестели слезы. А братья Ани, Петя и Андрю-ша, гимназисты, дергали его сзади за фрак и шепталисконфуженно:

– Папочка, будет… Папочка, не надо…Когда поезд тронулся, Аня видела, как ее отец по-

бежал немножко за вагоном, пошатываясь и расплес-кивая свое вино, и какое у него было жалкое, доброе,виноватое лицо.

– Ура-а-а! – кричал он.Молодые остались одни. Модест Алексеич осмот-

релся в купе, разложил вещи по полкам и сел про-тив своей молодой жены, улыбаясь. Это был чинов-ник среднего роста, довольно полный, пухлый, оченьсытый, с длинными бакенами и без усов, и его бри-тый, круглый, резко очерченный подбородок походилна пятку. Самое характерное в его лице было отсут-ствие усов, это свежевыбритое, голое место, котороепостепенно переходило в жирные, дрожащие, как же-ле, щеки. Держался он солидно, движения у него бы-ли не быстрые, манеры мягкие.

– Не могу не припомнить теперь одного обстоятель-

ства, – сказал он, улыбаясь. – Пять лет назад, когдаКосоротов получил орден святыя Анны второй степе-ни и пришел благодарить, то его сиятельство выра-зился так: «Значит, у вас теперь три Анны: одна в пет-лице, две на шее». А надо сказать, что в то время к Ко-соротову только что вернулась его жена, особа свар-ливая и легкомысленная, которую звали Анной. Наде-юсь, что когда я получу Анну второй степени, то егосиятельство не будет иметь повода сказать мне то жесамое.

Он улыбался своими маленькими глазками. И онатоже улыбалась, волнуясь от мысли, что этот человекможет каждую минуту поцеловать ее своими полны-ми, влажными губами и что она уже не имеет праваотказать ему в этом. Мягкие движения его пухлого те-ла пугали ее, ей было и страшно и гадко. Он встал, неспеша снял с шеи орден, снял фрак и жилет и наделхалат.

– Вот так, – сказал он, садясь рядом с Аней.Она вспоминала, как мучительно было венчание,

когда казалось ей, что и священник, и гости, и все вцеркви глядели на нее печально: зачем, зачем она, та-кая милая, хорошая, выходит за этого пожилого, неин-тересного господина? Еще утром сегодня она была ввосторге, что все так хорошо устроилось, во время жевенчания и теперь в вагоне чувствовала себя винова-

той, обманутой и смешной. Вот она вышла за богато-го, а денег у нее все-таки не было, венчальное пла-тье шили в долг, и, когда сегодня ее провожали отеци братья, она по их лицам видела, что у них не былони копейки. Будут ли они сегодня ужинать? А завтра?И ей почему-то казалось, что отец и мальчики сидяттеперь без нее голодные и испытывают точно такуюже тоску, какая была в первый вечер после похоронматери.

«О, как я несчастна! – думала она. – Зачем я такнесчастна?»

С неловкостью человека солидного, не привыкше-го обращаться с женщинами, Модест Алексеич трогалее за талию и похлопывал по плечу, а она думала оденьгах, о матери, об ее смерти. Когда умерла мать,отец Петр Леонтьич, учитель чистописания и рисова-ния в гимназии, запил, наступила нужда; у мальчиковне было сапог и калош, отца таскали к мировому, при-ходил судебный пристав и описывал мебель… Какойстыд! Аня должна была ухаживать за пьяным отцом,штопать братьям чулки, ходить на рынок, и, когда хва-лили ее красоту, молодость и изящные манеры, ей ка-залось, что весь свет видит ее дешевую шляпку и ды-рочки на ботинках, замазанные чернилами. А по но-чам слезы и неотвязчивая, беспокойная мысль, чтоскоро-скоро отца уволят из гимназии за слабость и

что он не перенесет этого и тоже умрет, как мать. Новот знакомые дамы засуетились и стали искать дляАни хорошего человека. Скоро нашелся вот этот са-мый Модест Алексеич, не молодой и не красивый, нос деньгами. У него в банке тысяч сто и есть родовоеимение, которое он отдает в аренду. Это человек справилами и на хорошем счету у его сиятельства; емуничего не стоит, как говорили Ане, взять у его сиятель-ства записочку к директору гимназии и даже к попечи-телю, чтобы Петра Леонтьича не увольняли…

Пока она вспоминала эти подробности, послыша-лась вдруг музыка, ворвавшаяся в окно вместе с шу-мом голосов. Это поезд остановился на полустанке.За платформой в толпе бойко играли на гармонике ина дешевой визгливой скрипке, а из-за высоких берези тополей, из-за дач, залитых лунным светом, доноси-лись звуки военного оркестра: должно быть, на дачахбыл танцевальный вечер. На платформе гуляли дач-ники и горожане, приезжавшие сюда в хорошую пого-ду подышать чистым воздухом. Был тут и Артынов,владелец всего этого дачного места, богач, высокий,полный брюнет, похожий лицом на армянина, с глаза-ми навыкате и в странном костюме. На нем была ру-баха, расстегнутая на груди, и высокие сапоги со шпо-рами, и с плеч спускался черный плащ, тащившийсяпо земле, как шлейф. За ним, опустив свои острые

морды, ходили две борзые.У Ани еще блестели на глазах слезы, но она уже

не помнила ни о матери, ни о деньгах, ни о своей сва-дьбе, а пожимала руки знакомым гимназистам и офи-церам, весело смеялась и говорила быстро:

– Здравствуйте! Как поживаете?Она вышла на площадку, под лунный свет, и стала

так, чтобы видели ее всю в новом великолепном пла-тье и в шляпке.

– Зачем мы здесь стоим? – спросила она.– Здесь разъезд, – ответили ей, – ожидают почто-

вого поезда.Заметив, что на нее смотрит Артынов, она кокет-

ливо прищурила глаза и заговорила громко по-фран-цузски, и оттого, что ее собственный голос звучал такпрекрасно и что слышалась музыка и луна отража-лась в пруде, и оттого, что на нее жадно и с любопыт-ством смотрел Артынов, этот известный донжуан и ба-ловник, и оттого, что всем было весело, она вдруг по-чувствовала радость, и, когда поезд тронулся и знако-мые офицеры на прощанье сделали ей под козырек,она уже напевала польку, звуки которой посылал ейвдогонку военный оркестр, гремевший где-то там задеревьями; и вернулась она в свое купе с таким чув-ством, как будто на полустанке ее убедили, что онабудет счастлива непременно, несмотря ни на что.

Молодые пробыли в монастыре два дня, потом вер-нулись в город. Жили они на казенной квартире. Ко-гда Модест Алексеич уходил на службу, Аня играла нарояле, или плакала от скуки, или ложилась на кушет-ку и читала романы и рассматривала модный журнал.За обедом Модест Алексеич ел очень много и говорило политике, о назначениях, переводах и наградах, отом, что надо трудиться, что семейная жизнь есть неудовольствие, а долг, что копейка рубль бережет и чтовыше всего на свете он ставит религию и нравствен-ность. И, держа нож в кулаке, как меч, он говорил:

– Каждый человек должен иметь свои обязанности!А Аня слушала его, боялась и не могла есть и обык-

новенно вставала из-за стола голодной. После обедамуж отдыхал и громко храпел, а она уходила к своим.Отец и мальчики посматривали на нее как-то особен-но, как будто только что до ее прихода осуждали ееза то, что она вышла из-за денег, за нелюбимого, нуд-ного, скучного человека; ее шуршащее платье, брас-летки и вообще дамский вид стесняли, оскорбляли их;в ее присутствии они немножко конфузились и не зна-ли, о чем говорить с ней; но все же любили они ее по-прежнему и еще не привыкли обедать без нее. Онасадилась и кушала с ними щи, кашу и картошку, жа-ренную на бараньем сале, от которого пахло свечкой.Петр Леонтьич дрожащей рукой наливал из графин-

чика и выпивал быстро, с жадностью, с отвращением,потом выпивал другую рюмку, потом третью… Петя иАндрюша, худенькие, бледные мальчики с большимиглазами, брали графинчик и говорили растерянно:

– Не надо, папочка… Довольно, папочка…И Аня тоже тревожилась и умоляла его больше не

пить, а он вдруг вспыхивал и стучал кулаком по столу.– Я никому не позволю надзирать за мной! – кричал

он. – Мальчишки! Девчонка! Я вас всех выгоню вон!Но в голосе его слышались слабость, доброта, и ни-

кто его не боялся. После обеда обыкновенно он наря-жался; бледный, с порезанным от бритья подбород-ком, вытягивая тощую шею, он целых полчаса сто-ял перед зеркалом и прихорашивался, то причесыва-ясь, то закручивая свои черные усы, прыскался ду-хами, завязывал бантом галстук, потом надевал пер-чатки, цилиндр и уходил на частные уроки. А еслибыл праздник, то он оставался дома и писал краскамиили играл на фисгармонии, которая шипела и рычала;он старался выдавить из нее стройные, гармоничныезвуки и подпевал или же сердился на мальчиков:

– Мерзавцы! Негодяи! Испортили инструмент!По вечерам муж Ани играл в карты со своими сослу-

живцами, жившими с ним под одной крышей в казен-ном доме. Сходились во время карт жены чиновни-ков, некрасивые, безвкусно наряженные, грубые, как

кухарки, и в квартире начинались сплетни, такие женекрасивые и безвкусные, как сами чиновницы. Слу-чалось, что Модест Алексеич ходил с Аней в театр.В антрактах он не отпускал ее от себя ни на шаг, аходил с ней под руку по коридорам и по фойе. Рас-кланявшись с кем-нибудь, он тотчас уже шептал Лис:«Статский советник… принят у его сиятельства…»,или: «Со средствами… имеет свой дом…» Когда про-ходили мимо буфета, Ане очень хотелось чего-нибудьсладкого; она любила шоколад и яблочное пирожное,но денег у нее не было, а спросить у мужа она стес-нялась. Он брал грушу, мял ее пальцами и спрашивалнерешительно:

– Сколько стоит?– Двадцать пять копеек.– Однако! – говорил он и клал грушу на место; но

так как было неловко отойти от буфета, ничего не ку-пивши, то он требовал сельтерской воды и выпивалодин всю бутылку, и слезы выступали у него на глазах,и Аня ненавидела его в это время.

Или он, вдруг весь покраснев, говорил ей быстро:– Поклонись этой старой даме!– Но я с ней незнакома.– Все равно. Это супруга управляющего казенной

палатой! Поклонись же, тебе говорю! – ворчал он на-стойчиво. – Голова у тебя не отвалится.

Аня кланялась, и голова у нее в самом деле не отва-ливалась, но было мучительно. Она делала все, чтохотел муж, и злилась на себя за то, что он обманул ее,как последнюю дурочку. Выходила она за него толь-ко из-за денег, а между тем денег у нее теперь быломеньше, чем до замужества. Прежде хоть отец давалдвугривенные, а теперь – ни гроша. Брать тайно илипросить она не могла, она боялась мужа, трепеталаего. Ей казалось, что страх к этому человеку она но-сит в своей душе уже давно. Когда-то в детстве са-мой внушительной и страшной силой, надвигающей-ся как туча или локомотив, готовый задавить, ей все-гда представлялся директор гимназии; другой такоюже силой, о которой в семье всегда говорили и кото-рую почему-то боялись, был его сиятельство; и былеще десяток сил помельче, и между ними учителя гим-назии с бритыми усами, строгие, неумолимые, и те-перь вот, наконец, Модест Алексеич, человек с прави-лами, который даже лицом походил на директора. Ив воображении Ани все эти силы сливались в одно ив виде одного страшного, громадного белого медве-дя надвигались на слабых и виноватых, таких, как ееотец, и она боялась сказать что-нибудь против, и на-тянуто улыбалась, и выражала притворное удоволь-ствие, когда ее грубо ласкали и оскверняли объятия-ми, наводившими на нее ужас.

Только один раз Петр Леонтьич осмелился попро-сить у него пятьдесят рублей взаймы, чтобы запла-тить какой-то очень неприятный долг, но какое это бы-ло страдание!

– Хорошо, я вам дам, – сказал Модест Алексеич,подумав, – но предупреждаю, что больше уже не будупомогать вам, пока вы не бросите пить. Для челове-ка, состоящего на государственной службе, постыднатакая слабость. Не могу не напомнить вам общеиз-вестного факта, что многих способных людей погуби-ла эта страсть, между тем как при воздержании они,быть может, могли бы со временем сделаться высо-копоставлен-ными людьми.

И потянулись длинные периоды: «по мере того…»,«исходя из того положения…», «ввиду только что ска-занного», а бедный Петр Леонтьич страдал от униже-ния и испытывал сильное желание выпить.

И мальчики, приходившие к Ане в гости, обыкновен-но в рваных сапогах и в поношенных брюках, тожедолжны были выслушивать наставления.

– Каждый человек должен иметь свои обязанно-сти! – говорил им Модест Алексеич.

А денег не давал. Но зато он дарил Ане кольца,браслеты и броши, говоря, что эти вещи хорошо иметьпро черный день. И часто он отпирал ее комод и де-лал ревизию: все ли вещи целы.

II

Наступила между тем зима. Еще задолго до рож-дества в местной газете было объявлено, что 29 де-кабря в дворянском собрании «имеет быть» обычныйзимний бал. Каждый вечер, после карт, Модест Алек-сеич, взволнованный, шептался с чиновницами, оза-боченно поглядывая на Аню, и потом долго ходил изугла в угол, о чем-то думая. Наконец, как-то поздновечером, он остановился перед Аней и сказал:

– Ты должна сшить себе бальное платье. Понима-ешь? Только, пожалуйста, посоветуйся с Марьей Гри-горьевной и с Натальей Кузьминишной.

И дал ей сто рублей. Она взяла; но, заказываябальное платье, ни с кем не советовалась, а погово-рила только с отцом и постаралась вообразить себе,как бы оделась на бал ее мать. Ее покойная мать са-ма одевалась всегда по последней моде и всегда во-зилась с Аней и одевала ее изящно, как куклу, и на-учила ее говорить по-французски и превосходно тан-цевать мазурку (до замужества она пять лет прослу-жила в гувернантках). Аня так же, как мать, могла изстарого платья сделать новое, мыть в бензине перчат-ки, брать напрокат bijoux23 и так же, как мать, умела

23 Драгоценности (фр.).

щурить глаза, картавить, принимать красивые позы,приходить, когда нужно, в восторг, глядеть печально изагадочно. А от отца она унаследовала темный цветволос и глаз, нервность и эту манеру всегда прихора-шиваться.

Когда за полчаса до отъезда на бал Модест Алек-сеич вошел к ней без сюртука, чтобы перед ее трюмонадеть себе на шею орден, то, очарованный ее красо-той и блеском ее свежего, воздушного наряда, само-довольно расчесал себе бакены и сказал:

– Вот ты у меня какая… вот ты какая! Анюта! – про-должал он, вдруг впадая в торжественный тон. – Я те-бя осчастливил, а сегодня ты можешь осчастливитьменя. Прошу тебя, представься супруге его сиятель-ства! Ради бога! Через нее я могу получить старшегодокладчика!

Поехали на бал. Вот и дворянское собрание, иподъезд со швейцаром. Передняя с вешалками, шу-бы, снующие лакеи и декольтированные дамы, закры-вающиеся веерами от сквозного ветра; пахнет све-тильным газом и солдатами. Когда Аня, идя вверхпо лестнице под руку с мужем, услышала музыку иувидала в громадном зеркале всю себя, освещеннуюмножеством огней, то в душе ее проснулась радостьи то самое предчувствие счастья, какое испытала онав лунный вечер на полустанке. Она шла гордая, са-

моуверенная, в первый раз чувствуя себя не девоч-кой, а дамой, и невольно походкою и манерами под-ражая своей покойной матери. И в первый раз в жиз-ни она чувствовала себя богатой и свободной. Дажеприсутствие мужа не стесняло ее, так как, перейдя по-рог собрания, она уже угадала инстинктом, что бли-зость старого мужа нисколько не унижает ее, а, на-оборот, кладет на нее печать пикантной таинственно-сти, которая так нравится мужчинам. В большой залеуже гремел оркестр и начались танцы. После казен-ной квартиры, охваченная впечатлениями света, пест-роты, музыки, шума, Аня окинула взглядом залу и по-думала: «Ах, как хорошо!» – и сразу отличила в толпевсех своих знакомых, всех, кого она раньше встреча-ла на вечерах или на гуляньях, всех этих офицеров,учителей, адвокатов, чиновников, помещиков, его си-ятельство, Артынова и дам высшего общества, разо-детых, сильно декольтированных, красивых и безоб-разных, которые уже занимали свои позиции в избуш-ках и павильонах благотворительного базара, чтобыначать торговлю в пользу бедных. Громадный офицерв эполетах – она познакомилась с ним на Старо-Ки-евской улице, когда была гимназисткой, а теперь непомнила его фамилии, – точно из-под земли вырос ипригласил на вальс, и она отлетела от мужа, и ей ужказалось, будто она плыла на парусной лодке, в силь-

ную бурю, а муж остался далеко на берегу… Она тан-цевала страстно, с увлечением и вальс, и польку, икадриль, переходя с рук на руки, угорая от музыки ишума, мешая русский язык с французским, картавя,смеясь и не думая ни о муже, ни о ком и ни о чем.Она имела успех у мужчин, это было ясно, да иначеи быть не могло, она задыхалась от волнения, судо-рожно тискала в руках веер и хотела пить. Отец ПетрЛеонтьич, в помятом фраке, от которого пахло бензи-ном, подошел к ней, протягивая блюдечко с красныммороженым.

– Ты очаровательна сегодня, – говорил он, глядя нанее с восторгом, – и никогда еще я так не жалел, чтоты поспешила замуж… Зачем? Я знаю, ты сделалаэто ради нас, но… – Он дрожащими руками вытащилпачечку денег и сказал: – Я сегодня получил с урокаи могу отдать долг твоему мужу.

Она сунула ему в руки блюдечко и, подхваченнаякем-то, унеслась далеко и мельком, через плечо свое-го кавалера, видела, как отец, скользя по паркету, об-нял даму и понесся с ней по зале.

«Как он мил, когда трезв!» – думала она.Мазурку она танцевала с тем же громадным офи-

цером; он важно и тяжело, словно туша в мундире,ходил, поводил плечами и грудью, притоптывал нога-ми еле-еле – ему страшно не хотелось танцевать, а

она порхала около, дразня его своей красотой, своейоткрытой шеей; глаза ее горели задором, движениябыли страстные, а он становился все равнодушнее ипротягивал к ней руки милостиво, как король.

– Браво, браво!.. – говорили в публике.Но мало-помалу и громадного офицера прорвало;

он оживился, заволновался и, уже поддавшись очаро-ванию, вошел в азарт и двигался легко, молодо, а онатолько поводила плечами и глядела лукаво, точно онауже была королева, а он раб, и в это время ей каза-лось, что на них смотрит вся зала, что все эти людимлеют и завидуют им. Едва громадный офицер успелпоблагодарить ее, как публика вдруг расступилась имужчины вытянулись как-то странно, опустив руки…Это шел к ней его сиятельство, во фраке с двумя звез-дами. Да, его сиятельство шел именно к ней, потомучто глядел прямо на нее в упор и слащаво улыбалсяи при этом жевал губами, что делал он всегда, когдавидел хорошеньких женщин.

– Очень рад, очень рад… – начал он. – А я прика-жу посадить вашего мужа на гауптвахту за то, что ондо сих пор скрывал от нас такое сокровище. Я к вам споручением от жены, – продолжал он, подавая ей ру-ку. – Вы должны помочь нам… М-да… Нужно назна-чить вам премию за красоту… как в Америке… М-да…Американцы… Моя жена ждет вас с нетерпением.

Он привел ее в избушку, к пожилой даме, у кото-рой нижняя часть лица была несоразмерно велика,так что казалось, будто она во рту держала большойкамень.

– Помогите нам, – сказала она в нос, нараспев. –Все хорошенькие женщины работают на благотвори-тельном базаре, и только одна вы почему-то гуляете.Отчего вы не хотите нам помочь?

Она ушла, и Аня заняла ее место около серебря-ного самовара с чашками. Тотчас же началась бойкаяторговля. За чашку чаю Аня брала не меньше рубля,а громадного офицера заставила выпить три чашки.Подошел Артынов, богач, с выпуклыми глазами, стра-дающий одышкой, но уже не в том странном костю-ме, в каком видела его Аня летом, а во фраке, каквсе. Не отрывая глаз с Ани, он выпил бокал шампан-ского и заплатил сто рублей, потом выпил чаю и далеще сто – и все это молча, страдая астмой… Аня за-зывала покупателей и брала с них деньги, уже глубо-ко убежденная, что ее улыбки и взгляды не доставля-ют этим людям ничего, кроме большого удовольствия.Она уже поняла, что она создана исключительно дляэтой шумной, блестящей, смеющейся жизни с музы-кой, танцами, поклонниками, и давнишний страх ееперед силой, которая надвигается и грозит задавить,казался ей смешным; никого она уже не боялась и

только жалела, что нет матери, которая порадоваласьбы теперь вместе с ней ее успехам.

Петр Леонтьич, уже бледный, но еще крепко дер-жась на ногах, подошел к избушке и попросил рюмкуконьяку. Аня покраснела, ожидая, что он скажет что-нибудь неподобающее (ей уже было стыдно, что у неетакой бедный, такой обыкновенный отец), но он вы-пил, выбросил из своей пачечки десять рублей и важ-но отошел, не сказав ни слова. Немного погодя онавидела, как он шел в паре в grand rond, и в этот разон уже пошатывался и что-то выкрикивал, к великомуконфузу своей дамы, и Аня вспомнила, как года триназад на балу он так же вот пошатывался и выкрики-вал – и кончилось тем, что околоточный увез его до-мой спать, а на другой день директор грозил уволитьсо службы. Как некстати было это воспоминание!

Когда в избушках потухли самовары и утомленныеблаготворительницы сдали выручку пожилой даме скамнем во рту, Артынов повел Аню под руку в за-лу, где был сервирован ужин для всех участвовавшихв благотворительном базаре. Ужинало человек два-дцать, не больше, но было очень шумно. Его сиятель-ство провозгласил тост: «В этой роскошной столовойбудет уместно выпить за процветание дешевых сто-ловых, служивших предметом сегодняшнего базара».Бригадный генерал предложил выпить «за силу, пе-

ред которой пасует даже артиллерия», и все потяну-лись чокаться с дамами. Было очень, очень весело!

Когда Аню провожали домой, то уже светало и ку-харки шли на рынок. Радостная, пьяная, полная но-вых впечатлений, замученная, она разделась, пова-лилась в постель и тотчас же уснула…

Во втором часу дня ее разбудила горничная и доло-жила, что приехал господин Артынов с визитом. Онабыстро оделась и пошла в гостиную. Вскоре после Ар-тынова приезжал его сиятельство благодарить за уча-стие в благотворительном базаре. Он, глядя на нееслащаво и жуя, поцеловал ей ручку и попросил поз-воления бывать еще и уехал, а она стояла среди го-стиной, изумленная, очарованная, не веря, что пере-мена в ее жизни, удивительная перемена, произошлатак скоро; и в это самое время вошел ее муж, МодестАлексеич… И перед ней также стоял он теперь с темже заискивающим, сладким, холопски-почтительнымвыражением, какое она привыкла видеть у него в при-сутствии сильных и знатных; и с восторгом, с негодо-ванием, с презрением, уже уверенная, что ей за этоничего не будет, она сказала, отчетливо выговариваякаждое слово:

– Подите прочь, болван!После этого у Ани не было уже ни одного свобод-

ного дня, так как она принимала участие то в пикнике,

то в прогулке, то в спектакле. Возвращалась она до-мой каждый день под утро и ложилась в гостиной наполу, и потом рассказывала всем трогательно, как онаспит под цветами. Денег нужно было очень много, ноона уже не боялась Модеста Алексеича и тратила егоденьги, как свои; и она не просила, не требовала, атолько посылала ему счета или записки: «выдать по-дателю сего 200 р.» или: «немедленно уплатить 100р.».

На Пасхе Модест Алексеич получил Анну второйстепени. Когда он пришел благодарить, его сиятель-ство отложил в сторону газету и сел поглубже в крес-ло.

– Значит, у вас теперь три Анны, – сказал он, осмат-ривая свои белые руки с розовыми ногтями, – одна впетлице, две на шее.

Модест Алексеич приложил два пальца к губам изосторожности, чтобы не рассмеяться громко, и ска-зал:

– Теперь остается ожидать появления на свет ма-ленького Владимира. Осмелюсь просить ваше сия-тельство в восприемники.

Он намекал на Владимира IV степени и уже вооб-ражал, как он будет всюду рассказывать об этом сво-ем каламбуре, удачном по находчивости и смелости,и хотел сказать еще что-нибудь такое же удачное, но

его сиятельство вновь углубился в газету и кивнул го-ловой…

А Аня все каталась на тройках, ездила с Артыно-вым на охоту, играла в одноактных пьесах, ужинала ивсе реже и реже бывала у своих. Они обедали уже од-ни. Петр Леонтьич запивал сильнее прежнего, денегне было, и фисгармонию давно уже продали за долг.Мальчики теперь не отпускали его одного на улицу ивсё следили за ним, чтобы он не упал; и когда во вре-мя катанья на Старо-Киевской им встречалась Аня напаре с пристяжной на отлете и с Артыновым на коз-лах вместо кучера, Петр Леонтьич снимал цилиндр исобирался что-то крикнуть, а Петя и Андрюша бралиего под руки и говорили умоляюще:

– Не надо, папочка… Будет, папочка…1895

Дом с мезонином

I

Это было шесть-семь лет тому назад, когда я жилв одном из уездов Т-ой губернии, в имении помещи-ка Белокурова, молодого человека, который вставалочень рано, ходил в поддевке, по вечерам пил пиво ивсе жаловался мне, что он нигде и ни в ком не встре-чает сочувствия. Он жил в саду во флигеле, а я в ста-ром барском доме, в громадной зале с колоннами, гдене было никакой мебели, кроме широкого дивана, накотором я спал, да еще стола, на котором я расклады-вал пасьянс. Тут всегда, даже в тихую погоду, что-тогудело в старых амосовских печах, а во время грозывесь дом дрожал и, казалось, трескался на части, ибыло немножко страшно, особенно ночью, когда вседесять больших окон вдруг освещались молнией.

Обреченный судьбой на постоянную праздность, яне делал решительно ничего. По целым часам я смот-рел в свои окна на небо, на птиц, на аллеи, читал все,что привозили мне с почты, спал. Иногда я уходил издому и до позднего вечера бродил где-нибудь.

Однажды, возвращаясь домой, я нечаянно забрел

в какую-то незнакомую усадьбу. Солнце уже прята-лось, и на цветущей ржи растянулись вечерние тени.Два ряда старых, тесно посаженных, очень высокихелей стояли, как две сплошные стены, образуя мрач-ную красивую аллею. Я легко перелез через изгородьи пошел по этой аллее, скользя по еловым иглам, ко-торые тут на вершок покрывали землю. Было тихо,темно, и только высоко на вершинах кое-где дрожаляркий золотой свет и переливал радугой в сетях пау-ка. Сильно, до духоты пахло хвоем. Потом я повернулна длинную липовую аллею. И тут тоже запустениеи старость; прошлогодняя листва печально шелесте-ла под ногами, и в сумерках между деревьями прята-лись тени. Направо, в старом фруктовом саду, нехотя,слабым голосом пела иволга, должно быть, тоже ста-рушка. Но вот и липы кончились; я прошел мимо бе-лого дома с террасой и с мезонином, и передо мноюнеожиданно развернулся вид на барский двор и наширокий пруд с купальней, с толпой зеленых ив, с де-ревней на том берегу, с высокой узкой колокольней,на которой горел крест, отражая в себе заходившеесолнце. На миг на меня повеяло очарованием чего-тородного, очень знакомого, будто я уже видел эту са-мую панораму когда-то в детстве.

А у белых каменных ворот, которые вели со дворав поле, у старинных крепких ворот со львами, стояли

две девушки. Одна из них, постарше, тонкая, бледная,очень красивая, с целой копной каштановых волосна голове, с маленьким упрямым ртом, имела стро-гое выражение и на меня едва обратила внимание;другая же, совсем еще молоденькая – ей было сем-надцать-восемнадцать лет, не больше – тоже тонкаяи бледная, с большим ртом и с большими глазами,с удивлением посмотрела на меня, когда я проходилмимо, cказала что-то по-английски и сконфузилась, имне показалось, что и эти два милых лица мне давноуже знакомы. И я вернулся домой с таким чувством,как будто видел хороший сон.

Вскоре после этого, как-то в полдень, когда я и Бе-локуров гуляли около дома, неожиданно, шурша потраве, въехала во двор рессорная коляска, в которойсидела одна из тех девушек. Это была старшая. Онаприехала с подписным листом просить на погорель-цев. Не глядя на нас, она очень серьезно и обстоя-тельно рассказала нам, сколько сгорело домов в селеСиянове, сколько мужчин, женщин и детей осталосьбез крова и что намерен предпринять на первых порахпогорельческий комитет, членом которого она теперьбыла. Давши нам подписаться, она спрятала лист итотчас же стала прощаться.

– Вы совсем забыли нас, Петр Петрович, – сказа-ла она Белокурову, подавая ему руку. – Приезжайте, и

если monsieur N. (она назвала мою фамилию) захочетвзглянуть, как живут почитатели его таланта, и пожа-лует к нам, то мама и я будем очень рады.

Я поклонился.Когда она уехала, Петр Петрович стал рассказы-

вать. Эта девушка, по его словам, была из хорошейсемьи, и звали ее Лидией Волчаниновой, а имение, вкотором она жила с матерью и сестрой, так же как исело на другом берегу пруда, называлось Шелковкой.Отец ее когда-то занимал видное место в Москве иумер в чине тайного советника. Несмотря на хорошиесредства, Волчаниновы жили в деревне безвыездно,лето и зиму, и Лидия была учительницей в земскойшколе у себя в Шелковке и получала двадцать пятьрублей в месяц. Она тратила на себя только эти день-ги и гордилась, что живет на собственный счет.

– Интересная семья, – сказал Белокуров. – Пожа-луй, сходим к ним как-нибудь. Они будут вам оченьрады.

Как-то после обеда, в один из праздников, мывспомнили про Волчаниновых и отправились к ним вШелковку. Они, мать и обе дочери, были дома. Мать,Екатерина Павловна, когда-то, по-видимому, краси-вая, теперь же сырая не по летам, больная одышкой,грустная, рассеянная, старалась занять меня разго-вором о живописи. Узнав от дочери, что я, быть мо-

жет, приеду в Шелковку, она торопливо припомниладва-три моих пейзажа, какие видела на выставках вМоскве, и теперь спрашивала, что я хотел в них выра-зить. Лидия, или, как ее звали дома, Лида, говорилабольше с Белокуровым, чем со мной. Серьезная, неулыбаясь, она спрашивала его, почему он не служитв земстве и почему до сих пор не был ни на одномземском собрании.

– Нехорошо, Петр Петрович, – говорила она укориз-ненно. – Нехорошо. Стыдно.

– Правда, Лида, правда, – соглашалась мать. –Нехорошо.

– Весь наш уезд находится в руках Балагина, – про-должала Лида, обращаясь ко мне. – Сам он предсе-датель управы и все должности в уезде роздал своимплемянникам и зятьям и делает что хочет. Надо бо-роться. Молодежь должна составить из себя сильнуюпартию, но вы видите, какая у нас молодежь. Стыдно,Петр Петрович!

Младшая сестра, Женя, пока говорили о земстве,молчала. Она не принимала участия в серьезных раз-говорах, ее в семье еще не считали взрослой и, какмаленькую, называли Мисюсь, потому что в детствеона называла так мисс, свою гувернантку. Все вре-мя она смотрела на меня с любопытством и, когда яосматривал в альбоме фотографии, объясняла мне:

«Это дядя… Это крестный папа», – и водила паль-чиком по портретам и в это время по-детски каса-лась меня своим плечом, и я близко видел ее слабую,неразвитую грудь, тонкие плечи, косу и худенькое те-ло, туго стянутое поясом.

Мы играли в крокет и lown-tennis, гуляли по саду,пили чай, потом долго ужинали. После громадной пу-стой залы с колоннами мне было как-то не по себе вэтом небольшом уютном доме, в котором не было настенах олеографий и прислуге говорили «вы», и всемне казалось молодым и чистым благодаря присут-ствию Лиды и Мисюсь, и все дышало порядочностью.За ужином Лида опять говорила с Белокуровым о зем-стве, о Балагине, о школьных библиотеках. Это былаживая, искренняя, убежденная девушка, и слушать еебыло интересно, хотя говорила она много и громко, –быть может, оттого, что привыкла говорить в школе.Зато мой Петр Петрович, у которого еще со студен-чества осталась манера всякий разговор сводить наспор, говорил скучно, вяло и длинно, с явным желани-ем казаться умным и передовым человеком. Жести-кулируя, он опрокинул рукавом соусник, и на скатер-ти образовалась большая лужа, но, кроме меня, каза-лось, никто не заметил этого.

Когда мы возвращались домой, было темно и тихо.– Хорошее воспитание не в том, что ты не прольешь

соуса на скатерть, а в том, что ты не заметишь, ес-ли это сделает кто-нибудь другой, – сказал Белокурови вздохнул. – Да, прекрасная, интеллигентная семья.Отстал я от хороших людей, ах как отстал! А все дела,дела! Дела!

Он говорил о том, как много приходится работать,когда хочешь стать образцовым сельским хозяином.А я думал: какой это тяжелый и ленивый малый! Он,когда говорил о чем-нибудь серьезно, то с напряже-нием тянул «э-э-э-э» и работал так же, как говорил, –медленно, всегда опаздывая, пропуская сроки. В егоделовитость я плохо верил уже потому, что письма,которые я поручал ему отправлять на почту, он по це-лым неделям таскал у себя в кармане.

– Тяжелее всего, – бормотал он, идя рядом сомной, – тяжелее всего, что работаешь и ни в ком невстречаешь сочувствия. Никакого сочувствия!

II

Я стал бывать у Волчаниновых. Обыкновенно я си-дел на нижней ступени террасы; меня томило недо-вольство собой, было жаль своей жизни, которая про-текала так быстро и неинтересно, и я все думал о том,как хорошо было бы вырвать из своей груди сердце,которое стало у меня таким тяжелым. А в это времяна террасе говорили, слышался шорох платьев, пе-релистывали книгу. Я скоро привык к тому, что днемЛида принимала больных, раздавала книжки и частоуходила в деревню с непокрытой головой, под зонти-ком, а вечером громко говорила о земстве, о школах.Эта тонкая, красивая, неизменно строгая девушка смаленьким, изящно очерченным ртом всякий раз, ко-гда начинался деловой разговор, говорила мне сухо:

– Это для вас неинтересно.Я был ей несимпатичен. Она не любила меня за

то, что я пейзажист и в своих картинах не изображаюнародных нужд, и что я, как ей казалось, был равно-душен к тому, во что она так крепко верила. Помнит-ся, когда я ехал по берегу Байкала, мне встретиласьдевушка-бурятка в рубахе и в штанах из синей дабы,верхом на лошади; я спросил у нее, не продаст ли онамне свою трубку, и, пока мы говорили, она с презрени-

ем смотрела на мое европейское лицо и на мою шля-пу, и в одну минуту ей надоело говорить со мной, онагикнула и поскакала прочь. И Лида точно так же пре-зирала во мне чужого. Внешним образом она никак невыражала своего нерасположения ко мне, но я чув-ствовал его и, сидя на нижней ступени террасы, ис-пытывал раздражение и говорил, что лечить мужиков,не будучи врачом, значит обманывать их и что легкобыть благодетелем, когда имеешь две тысячи деся-тин.

А ее сестра, Мисюсь, не имела никаких забот и про-водила свою жизнь в полной праздности, как я. Встав-ши утром, она тотчас же бралась за книгу и читала,сидя на террасе в глубоком кресле, так что ножки ееедва касались земли, или пряталась с книгой в липо-вой аллее, или шла за ворота в поле. Она читала це-лый день, с жадностью глядя в книгу, и только потому,что взгляд ее иногда становился усталым, ошелом-ленным и лицо сильно бледнело, можно было дога-даться, как это чтение утомляло ее мозг. Когда я при-ходил, она, увидев меня, слегка краснела, оставлялакнигу и с оживлением, глядя мне в лицо своими боль-шими глазами, рассказывала о том, что случилось:например, о том, что в людской загорелась сажа иличто работник поймал в пруде большую рыбу. В буд-ни она ходила обыкновенно в светлой рубашечке и в

темно-синей юбке. Мы гуляли вместе, рвали вишнидля варенья, катались в лодке, и когда она прыгала,чтобы достать вишню, или работала веслами, сквозьширокие рукава просвечивали ее тонкие, слабые ру-ки. Или я писал этюд, а она стояла возле и смотрелас восхищением.

В одно из воскресений, в конце июля, я пришел кВолчаниновым утром, часов в девять. Я ходил по пар-ку, держась подальше от дома, и отыскивал белыегрибы, которых в то лето было очень много, и ставилоколо них метки, чтобы потом подобрать их вместес Женей. Дул теплый ветер. Я видел, как Женя и еемать, обе в светлых праздничных платьях, прошли изцеркви домой и Женя придерживала от ветра шляпу.Потом я слышал, как на террасе пили чай.

Для меня, человека беззаботного, ищущего оправ-дания для своей постоянной праздности, эти лет-ние праздничные утра в наших усадьбах всегда былинеобыкновенно привлекательны. Когда зеленый сад,еще влажный от росы, весь сияет от солнца и кажетсясчастливым, когда около дома пахнет резедой и оле-андром, молодежь только что вернулась из церкви ипьет чай в саду, и когда все так мило одеты и веселы,и когда знаешь, что все эти здоровые, сытые, краси-вые люди весь длинный день ничего не будут делать,то хочется, чтобы вся жизнь была такою. И теперь я

думал то же самое и ходил по саду, готовый ходитьтак без дела и без цели весь день, все лето.

Пришла Женя с корзиной; у нее было такое выра-жение, как будто она знала или предчувствовала, чтонайдет меня в саду. Мы подбирали грибы и говори-ли, и когда она спрашивала о чем-нибудь, то заходи-ла вперед, чтобы видеть мое лицо.

– Вчера у нас в деревне произошло чудо, – сказалаона. – Хромая Пелагея была больна целый год, ника-кие доктора и лекарства не помогали, а вчера старухапошептала, и прошло.

– Это неважно, – сказал я. – Не следует искать чу-дес только около больных и старух. Разве здоровьене чудо? А сама жизнь? Что непонятно, то и есть чудо.

– А вам не страшно то, что непонятно?– Нет. К явлениям, которых я не понимаю, я подхожу

бодро и не подчиняюсь им. Я выше их. Человек дол-жен сознавать себя выше львов, тигров, звезд, вышевсего в природе, даже выше того, что непонятно и ка-жется чудесным, иначе он не человек, а мышь, кото-рая всего боится.

Женя думала, что я, как художник, знаю очень мно-гое и могу верно угадывать то, чего не знаю. Ей хоте-лось, чтобы я ввел ее в область вечного и прекрасно-го, в этот высший свет, в котором, по ее мнению, я былсвоим человеком, и она говорила со мной о Боге, о

вечной жизни, о чудесном. И я, не допускавший, чтоя и мое воображение после смерти погибнем навеки,отвечал: «Да, люди бессмертны», «Да, нас ожидаетвечная жизнь».

А она слушала, верила и не требовала доказа-тельств.

Когда мы шли к дому, она вдруг остановилась и ска-зала:

– Наша Лида замечательный человек. Не правдали? Я ее горячо люблю и могла бы каждую минуту по-жертвовать для нее жизнью. Но скажите, – Женя до-тронулась до моего рукава пальцем, – скажите, поче-му вы с ней всё спорите? Почему вы раздражены?

– Потому что она неправа.Женя отрицательно покачала головой, и слезы по-

казались у нее на глазах.– Как это непонятно! – проговорила она.В это время Лида только что вернулась откуда-то

и, стоя около крыльца с хлыстом в руках, стройная,красивая, освещенная солнцем, приказывала что-тоработнику. Торопясь и громко разговаривая, она при-няла двух-трех больных, потом с деловым, озабо-ченным видом ходила по комнатам, отворяя то одиншкап, то другой, уходила в мезонин; ее долго искалии звали обедать, и пришла она, когда мы уже съелисуп. Все эти мелкие подробности я почему-то помню и

люблю, и весь этот день живо помню, хотя не произо-шло ничего особенного. После обеда Женя читала,лежа в глубоком кресле, а я сидел на нижней ступенитеррасы. Мы молчали. Все небо заволокло облаками,и стал накрапывать редкий, мелкий дождь. Было жар-ко, ветер давно уже стих, и казалось, что этот деньникогда не кончится. К нам на террасу вышла Екате-рина Павловна, заспанная, с веером.

– О, мама, – сказала Женя, целуя у нее руку, – тебевредно спать днем.

Они обожали друг друга. Когда одна уходила в сад,то другая уже стояла на террасе и, глядя на деревья,окликала: «Ау, Женя!», или: «Мамочка, где ты?» Онивсегда вместе молились, и обе одинаково верили ихорошо понимали друг друга, даже когда молчали. Ик людям они относились одинаково. Екатерина Пав-ловна также скоро привыкла и привязалась ко мне и,когда я не появлялся два-три дня, присылала узнать,здоров ли я. На мои этюды она смотрела тоже с вос-хищением, и с такою же болтливостью и так же откро-венно, как Мисюсь, рассказывала мне, что случилось,и часто поверяла мне свои домашние тайны.

Она благоговела перед своей старшей дочерью.Лида никогда не ласкалась, говорила только о серьез-ном; она жила своею особенною жизнью, и для мате-ри и для сестры была такою же священной, немного

загадочной особой, как для матросов адмирал, кото-рый все сидит у себя в каюте.

– Наша Лида замечательный человек, – говорилачасто мать. – Не правда ли?

И теперь, пока накрапывал дождь, мы говорили оЛиде.

– Она замечательный человек, – сказала мать иприбавила вполголоса тоном заговорщицы, испуган-но оглядываясь: – Таких днем с огнем поискать, хотя,знаете ли, я начинаю немножко беспокоиться. Школа,аптечки, книжки – все это хорошо, но зачем крайно-сти? Ведь ей уже двадцать четвертый год, пора о себесерьезно подумать. Этак за книжками и аптечками ине увидишь, как жизнь пройдет… Замуж нужно.

Женя, бледная от чтения, с помятою прической,приподняла голову и сказала как бы про себя, глядяна мать:

– Мамочка, все зависит от воли Божией!И опять погрузилась в чтение.Пришел Белокуров в поддевке и в вышитой сороч-

ке. Мы играли в крокет и lown-tennis, потом, когдапотемнело, долго ужинали, и Лида опять говорила ошколах и о Балагине, который забрал в свои рукивесь уезд. Уходя в этот вечер от Волчаниновых, я уно-сил впечатление длинного-длинного, праздного дня, сгрустным сознанием, что все кончается на этом све-

те, как бы ни было длинно. Нас до ворот провожалаЖеня, и оттого, быть может, что она провела со мнойвесь день от утра до вечера, я почувствовал, что безнее мне как будто скучно и что вся эта милая семьяблизка мне; и в первый раз за все лето мне захоте-лось писать.

– Скажите, отчего вы живете так скучно, так не ко-лоритно? – спросил я у Белокурова, идя с ним до-мой. – Моя жизнь скучна, тяжела, однообразна, пото-му что я художник, я странный человек, я издерганс юных дней завистью, недовольством собой, неве-рием в свое дело, я всегда беден, я бродяга, но вы-то, вы, здоровый, нормальный человек, помещик, ба-рин, – отчего вы живете так неинтересно, так мало бе-рете от жизни? Отчего, например, вы до сих пор невлюбились в Лиду или Женю?

– Вы забываете, что я люблю другую женщину, –ответил Белокуров.

Это он говорил про свою подругу, Любовь Ивановну,жившую с ним вместе во флигеле. Я каждый день ви-дел, как эта дама, очень полная, пухлая, важная, по-хожая на откормленную гусыню, гуляла по саду, в рус-ском костюме с бусами, всегда под зонтиком, и при-слуга то и дело звала ее то кушать, то чай пить. Годатри назад она наняла один из флигелей под дачу, датак и осталась жить у Белокурова, по-видимому на-

всегда. Она была старше его лет на десять и управ-ляла им строго, так что, отлучаясь из дому, он долженбыл спрашивать у нее позволения. Она часто рыдаламужским голосом, и тогда я посылал сказать ей, чтоесли она не перестанет, то я съеду с квартиры; и онапереставала.

Когда мы пришли домой, Белокуров сел на диван инахмурился в раздумье, а я стал ходить по зале, ис-пытывая тихое волнение, точно влюбленный. Мне хо-телось говорить про Волчаниновых.

– Лида может полюбить только земца, увлеченноготак же, как она, больницами и школами, – сказал я. –О, ради такой девушки можно не только стать земцем,но даже истаскать, как в сказке, железные башмаки.

А Мисюсь? Какая прелесть эта Мисюсь!Белокуров длинно, растягивая «э-э-э-э…», загово-

рил о болезни века – пессимизме. Говорил он уве-ренно и таким тоном, как будто я спорил с ним. Сот-ни верст пустынной, однообразной, выгоревшей сте-пи не могут нагнать такого уныния, как один человек,когда он сидит, говорит и неизвестно, когда он уйдет.

– Дело не в пессимизме и не в оптимизме, – сказаля раздраженно, – а в том, что у девяноста девяти изста нет ума. Белокуров принял это на свой счет, оби-делся и ушел.

III

– В Малозёмове гостит князь, тебе кланяется, – го-

ворила Лида матери, вернувшись откуда-то и снимаяперчатки. – Рассказывал много интересного… Обе-щал опять поднять в губернском собрании вопрос омедицинском пункте в Малозёмове, но говорит: малонадежды. – И, обратясь ко мне, она сказала: – Изви-ните, я все забываю, что для вас это не может бытьинтересно.

Я почувствовал раздражение.– Почему же не интересно? – спросил я и пожал

плечами. – Вам не угодно знать мое мнение, но, уве-ряю вас, этот вопрос меня живо интересует.

– Да?– Да. По моему мнению, медицинский пункт в Ма-

лозёмове вовсе не нужен.Мое раздражение передалось и ей; она посмотрела

на меня, прищурив глаза, и спросила:– Что же нужно? Пейзажи?– И пейзажи не нужны. Ничего там не нужно.Она кончила снимать перчатки и развернула газету,

которую только что привезли с почты; через минутуона сказала тихо, очевидно сдерживая себя:

– На прошлой неделе умерла от родов Анна, а если

бы поблизости был медицинский пункт, то она оста-лась бы жива. И господа пейзажисты, мне кажется,должны бы иметь какие-нибудь убеждения на этотсчет.

– Я имею на этот счет очень определенное убежде-ние, уверяю вас, – ответил я, а она закрылась от менягазетой, как бы не желая слушать. – По-моему, меди-цинские пункты, школы, библиотечки, аптечки, при су-ществующих условиях, служат только порабощению.Народ опутан цепью великой, и вы не рубите этой це-пи, а лишь прибавляете новые звенья – вот вам моеубеждение.

Она подняла на меня глаза и насмешливо улыбну-лась, а я продолжал, стараясь уловить свою главнуюмысль:

– Не то важно, что Анна умерла от родов, а то,что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра допотемок гнут спины, болеют от непосильного труда,всю жизнь дрожат за голодных и больных детей, всюжизнь боятся смерти и болезней, всю жизнь лечатся,рано блекнут, рано старятся и умирают в грязи и в во-ни; их дети, подрастая, начинают ту же музыку, и такпроходят сот-ни лет, и миллиарды людей живут хужеживотных – только ради куска хлеба, испытывая по-стоянный страх. Весь ужас их положения в том, что имнекогда о душе подумать, некогда вспомнить о своем

образе и подобии; голод, холод, животный страх, мас-са труда, точно снеговые обвалы, загородили им всепути к духовной деятельности, именно к тому само-му, что отличает человека от животного и составляетединственное, ради чего стоит жить. Вы приходите кним на помощь с больницами и школами, но этим неосвобождаете их от пут, а, напротив, еще больше по-рабощаете, так как, внося в их жизнь новые предрас-судки, вы увеличиваете число их потребностей, не го-воря уже о том, что за мушки и за книжки они должныплатить земству и, значит, сильнее гнуть спину.

– Я спорить с вами не стану, – сказала Лида, опус-кая газету. – Я уже это слышала. Скажу вам толькоодно: нельзя сидеть сложа руки. Правда, мы не спаса-ем человечества и, быть может, во многом ошибаем-ся, но мы делаем то, что можем, и мы – правы. Самаявысокая и святая задача культурного человека – этослужить ближним, и мы пытаемся служить как умеем.Вам не нравится, но ведь на всех не угодишь.

– Правда, Лида, правда, – сказала мать.В присутствии Лиды она всегда робела и, разгова-

ривая, тревожно поглядывала на нее, боясь сказатьчто-нибудь лишнее или неуместное; и никогда она непротиворечила ей, а всегда соглашалась: правда, Ли-да, правда.

– Мужицкая грамотность, книжки с жалкими настав-

лениями и прибаутками и медицинские пункты не мо-гут уменьшить ни невежества, ни смертности, так же,как свет из ваших окон не может осветить этого гро-мадного сада, – сказал я. – Вы не даете ничего, высвоим вмешательством в жизнь этих людей создаетелишь новые потребности, новый повод к труду.

– Ах, боже мой, но ведь нужно же делать что-ни-будь! – сказала Лида с досадой, и по ее тону было за-метно, что мои рассуждения она считает ничтожнымии презирает их.

– Нужно освободить людей от тяжкого физическоготруда, – сказал я. – Нужно облегчить их ярмо, дать импередышку, чтобы они не всю свою жизнь проводили упечей, корыт и в поле, но имели бы также время поду-мать о душе, о Боге, могли бы пошире проявить своидуховные способности. Призвание всякого человека вдуховной деятельности – в постоянном искании прав-ды и смысла жизни. Сделайте же для них ненужнымгрубый, животный труд, дайте им почувствовать се-бя на свободе, и тогда увидите, какая, в сущности,насмешка эти книжки и аптечки. Раз человек сознаетсвое истинное призвание, то удовлетворять его могуттолько религия, наука, искусства, а не эти пустяки.

– Освободить от труда! – усмехнулась Лида. – Раз-ве это возможно?

– Да. Возьмите на себя долю их труда. Если бы все

мы, городские и деревенские жители, все без исклю-чения, согласились поделить между собою труд, ко-торый затрачивается вообще человечеством на удо-влетворение физических потребностей, то на каждо-го из нас, быть может, пришлось бы не более двух-трех часов в день. Представьте, что все мы, бога-тые и бедные, работаем только три часа в день, аостальное время у нас свободно. Представьте еще,что мы, чтобы еще менее зависеть от своего тела именее трудиться, изобретаем машины, заменяющиетруд, мы стараемся сократить число наших потребно-стей до минимума. Мы закаляем себя, наших детей,чтобы они не боялись голода, холода и мы не дро-жали бы постоянно за их здоровье, как дрожат Анна,Мавра и Пелагея. Представьте, что мы не лечимся, недержим аптек, табачных фабрик, винокуренных заво-дов, – сколько свободного времени у нас остается вконце концов! Все мы сообща отдаем этот досуг нау-кам и искусствам. Как иногда мужики миром починяютдорогу, так и все мы сообща, миром, искали бы прав-ды и смысла жизни, и – я уверен в этом – правда бы-ла бы открыта очень скоро, человек избавился бы отэтого постоянного мучительного, угнетающего страхасмерти, и даже от самой смерти.

– Вы, однако, себе противоречите, – сказала Ли-да. – Вы говорите – наука, наука, а сами отрицаете

грамотность.– Грамотность, когда человек имеет возможность

читать только вывески на кабаках да изредка книжки,которых не понимает, – такая грамотность держится унас со времен Рюрика, гоголевский Петрушка давноуже читает, между тем деревня какая была при Рю-рике, такая и осталась до сих пор. Не грамотностьнужна, а свобода для широкого проявления духовныхспособностей. Нужны не школы, а университеты.

– Вы и медицину отрицаете.– Да. Она была бы нужна только для изучения бо-

лезней, как явлений природы, а не для лечения их.Если уж лечить, то не болезни, а причины их. Устра-ните главную причину – физический труд – и тогда небудет болезней. Не признаю я науки, которая лечит, –продолжал я возбужденно. – Науки и искусства, когдаони настоящие, стремятся не к временным, не к част-ным целям, а к вечному и общему, – они ищут прав-ды и смысла жизни, ищут Бога, душу, а когда их при-стегивают к нуждам и злобам дня, к аптечкам и биб-лиотечкам, то они только осложняют, загромождаютжизнь. У нас много медиков, фармацевтов, юристов,стало много грамотных, но совсем нет биологов, мате-матиков, философов, поэтов. Весь ум, вся душевнаяэнергия ушли на удовлетворение временных, прехо-дящих нужд… У ученых, писателей и художников ки-

пит работа, по их милости удобства жизни растут скаждым днем, потребности тела множатся, между темдо правды еще далеко, и человек по-прежнему оста-ется самым хищным и самым нечистоплотным живот-ным, и все клонится к тому, чтобы человечество в сво-ем большинстве выродилось и утеряло навсегда вся-кую жизнеспособность. При таких условиях жизнь ху-дожника не имеет смысла, и чем он талантливее, темстраннее и непонятнее его роль, так как на поверкувыходит, что работает он для забавы хищного нечи-стоплотного животного, поддерживая существующийпорядок. И я не хочу работать и не буду… Ничего ненужно, пусть земля провалится в тартарары!

– Мисюська, выйди, – сказала Лида сестре, очевид-но, находя мои слова вредными для такой молодойдевушки.

Женя грустно посмотрела на сестру и на мать и вы-шла.

– Подобные милые вещи говорят обыкновенно, ко-гда хотят оправдать свое равнодушие, – сказала Ли-да. – Отрицать больницы и школы легче, чем лечитьи учить.

– Правда, Лида, правда, – согласилась мать.– Вы угрожаете, что не станете работать, – продол-

жала Лида. – Очевидно, вы высоко цените ваши рабо-ты. Перестанем же спорить, мы никогда не споемся,

так как самую несовершенную из всех библиотечек иаптечек, о которых вы только что отзывались так пре-зрительно, я ставлю выше всех пейзажей в свете. – Итотчас же, обратясь к матери, она заговорила совсемдругим тоном: – Князь очень похудел и сильно изме-нился с тех пор, как был у нас. Его посылают в Виши.

Она рассказывала матери про князя, чтобы не гово-рить со мной. Лицо у нее горело, и, чтобы скрыть своеволнение, она низко, точно близорукая, нагнулась кстолу и делала вид, что читает газету. Мое присут-ствие было неприятно. Я простился и пошел домой.

IV

На дворе было тихо; деревня по ту сторону пруда

уже спала, не было видно ни одного огонька, и толькона пруде едва светились бледные отражения звезд. Уворот со львами стояла Женя неподвижно, поджидаяменя, чтобы проводить.

– В деревне все спят, – сказал я ей, стараясь раз-глядеть в темноте ее лицо, и увидел устремленные наменя темные печальные глаза. – И кабатчик и коно-крады покойно спят, а мы, порядочные люди, раздра-жаем друг друга и спорим.

Была грустная августовская ночь, – грустная пото-му, что уже пахло осенью; покрытая багровым обла-ком, восходила луна и еле-еле освещала дорогу и посторонам ее темные озимые поля. Часто падали звез-ды. Женя шла со мной рядом по дороге и стараласьне глядеть на небо, чтобы не видеть падающих звезд,которые почему-то пугали ее.

– Мне кажется, вы правы, – сказала она, дрожа отночной сырости. – Если бы люди, все сообща, моглиотдаться духовной деятельности, то они скоро узналибы все.

– Конечно. Мы высшие существа, и если бы в самомделе мы сознали всю силу человеческого гения и жи-

ли бы только для высших целей, то в конце концов мыстали бы как боги. Но этого никогда не будет, – чело-вечество выродится, и от гения не останется и следа.

Когда не стало видно ворот, Женя остановилась иторопливо пожала мне руку.

– Спокойной ночи, – проговорила она дрожа; пле-чи ее были покрыты только одною рубашечкой, и онасжалась от холода. – Приходите завтра.

Мне стало жутко от мысли, что я останусь один,раздраженный, недовольный собой и людьми; и я самуже старался не глядеть на падающие звезды.

– Побудьте со мной еще минуту, – сказал я. – Прошувас.

Я любил Женю. Должно быть, я любил ее за то, чтоона встречала и провожала меня, за то, что смотре-ла на меня нежно и с восхищением. Как трогательнопрекрасны были ее бледное лицо, тонкая шея, тонкиеруки, ее слабость, праздность, ее книги! А ум? Я подо-зревал у нее недюжинный ум, меня восхищала широ-та ее воззрений, быть может, потому, что она мыслилаиначе, чем строгая, красивая Лида, которая не люби-ла меня. Я нравился Жене как художник, я победил еесердце своим талантом, и мне страстно хотелось пи-сать только для нее, и я мечтал о ней, как о своей ма-ленькой королеве, которая вместе со мною будет вла-деть этими деревьями, полями, туманом, зарею, этою

природой, чудесной, очаровательной, но среди кото-рой я до сих пор чувствовал себя безнадежно одино-ким и ненужным.

– Останьтесь еще минуту, – попросил я. – Умоляювас.

Я снял с себя пальто и прикрыл ее озябшие плечи;она, боясь показаться в мужском пальто смешной инекрасивой, засмеялась и сбросила его, и в это времяя обнял ее и стал осыпать поцелуями ее лицо, плечи,руки.

– До завтра! – прошептала она и осторожно, точнобоясь нарушить ночную тишину, обняла меня. – Мы неимеем тайн друг от друга, я должна сейчас рассказатьвсе маме и сестре… Это так страшно! Мама ничего,мама любит вас, но Лида!

Она побежала к воротам.– Прощайте! – крикнула она.И потом минуты две я слышал, как она бежала. Мне

не хотелось домой, да и незачем было идти туда. Япостоял немного в раздумье и тихо поплелся назад,чтобы еще взглянуть на дом в котором она жила, ми-лый, наивный, старый дом, который, казалось, окнамисвоего мезонина глядел на меня, как глазами, и пони-мал все. Я прошел мимо террасы, сел на скамье око-ло площадки для lown-tennis, в темноте под старымвязом, и отсюда смотрел на дом. В окнах мезонина, в

котором жила Мисюсь, блеснул яркий свет, потом по-койный зеленый – это лампу накрыли абажуром. За-двигались тени… Я был полон нежности, тишины идовольства собою, довольства, что сумел увлечься иполюбить, и в то же время я чувствовал неудобствоот мысли, что в это же самое время, в нескольких ша-гах от меня, в одной из комнат этого дома живет Лида,которая не любит, быть может, ненавидит меня. Я си-дел и все ждал, не выйдет ли Женя, прислушивался,и мне казалось, будто в мезонине говорят.

Прошло около часа. Зеленый огонь погас, и не ста-ло видно теней. Луна уже стояла высоко над домоми освещала спящий сад, дорожки; георгины и розы вцветнике перед домом были отчетливо видны и каза-лись все одного цвета. Становилось очень холодно. Явышел из сада, подобрал на дороге свое пальто и неспеша побрел домой.

Когда на другой день после обеда я пришел к Вол-чаниновым, стеклянная дверь в сад была открыта на-стежь. Я посидел на террасе, поджидая, что вот-вотза цветником на площадке или на одной из аллей по-кажется Женя или донесется ее голос из комнат; по-том я прошел в гостиную, в столовую. Не было ни ду-ши. Из столовой я прошел длинным коридором в пе-реднюю, потом назад. Тут в коридоре было несколькодверей, и за одной из них раздавался голос Лиды.

– Вороне где-то… бог… – говорила она громко ипротяжно, вероятно диктуя. – Бог послал кусочек сы-ру… Вороне… где-то… Кто там? – окликнула онавдруг, услышав мои шаги.

– Это я.– А! Простите, я не могу сейчас выйти к вам, я за-

нимаюсь с Дашей.– Екатерина Павловна в саду?– Нет, она с сестрой уехала сегодня утром к тете, в

Пензенскую губернию. А зимой, вероятно, они поедутза границу… – добавила она, помолчав. – Вороне где-то… бо-ог послал ку-усочек сыру… Написала?

Я вышел в переднюю и, ни о чем не думая, стоял исмотрел оттуда на пруд и на деревню, а до меня до-носилось:

– Кусочек сыру… Вороне где-то бог послал кусочексыру…

И я ушел из усадьбы тою же дорогой, какой пришелсюда в первый раз, только в обратном порядке: сна-чала со двора в сад, мимо дома, потом по липовойаллее… Тут догнал меня мальчишка и подал записку.«Я рассказала все сестре, и она требует, чтобы я рас-сталась с вами, – прочел я. – Я была бы не в силахогорчить ее своим неповиновением. Бог даст вам сча-стья, простите меня. Если бы вы знали, как я и мамагорько плачем!»

Потом темная еловая аллея, обвалившаяся изго-родь… На том поле, где тогда цвела рожь и кричалиперепела, теперь бродили коровы и спутанные лоша-ди. Кое-где на холмах ярко зеленела озимь. Трезвое,будничное настроение овладело мной, и мне сталостыдно всего, что я говорил у Волчаниновых, и по-прежнему стало скучно жить. Придя домой, я уложил-ся и вечером уехал в Петербург.

Больше я уже не видел Волчаниновых. Как-тонедавно, едучи в Крым, я встретил в вагоне Белокуро-ва. Он по-прежнему был в поддевке и в вышитой со-рочке и, когда я спросил его о здоровье, ответил: «Ва-шими молитвами». Мы разговорились. Имение своеон продал и купил другое, поменьше, на имя ЛюбовиИвановны. Про Волчаниновых сообщил он немного.Лида, по его словам, жила по-прежнему в Шелковкеи учила в школе детей; мало-помалу ей удалось со-брать около себя кружок симпатичных ей людей, кото-рые составили из себя сильную партию и на послед-них земских выборах «прокатили» Балагина, держав-шего до того времени в своих руках весь уезд. ПроЖеню же Белокуров сообщил только, что она не жиладома и была неизвестно где.

Я уже начинаю забывать про дом с мезонином, илишь изредка, когда пишу или читаю, вдруг ни с то-

го ни с сего припомнится мне то зеленый огонь в ок-не, то звук моих шагов, раздававшихся в поле ночью,когда я, влюбленный, возвращался домой и потиралруки от холода. А еще реже, в минуты, когда меня то-мит одиночество и мне грустно, я вспоминаю смутно,и мало-помалу мне почему-то начинает казаться, чтообо мне тоже вспоминают, меня ждут и что мы встре-тимся…

Мисюсь, где ты?1896

Ионыч

I

Когда в губернском городе С. приезжие жаловалисьна скуку и однообразие жизни, то местные жители, какбы оправдываясь, говорили, что, напротив, в С. оченьхорошо, что в С. есть библиотека, театр, клуб, быва-ют балы, что, наконец, есть умные, интересные, при-ятные семьи, с которыми можно завести знакомства.И указывали на семью Туркиных как на самую обра-зованную и талантливую.

Эта семья жила на главной улице, возле губерна-тора, в собственном доме. Сам Туркин, Иван Петро-вич, полный, красивый брюнет с бакенами, устраиваллюбительские спектакли с благотворительною целью,сам играл старых генералов и при этом кашлял оченьсмешно. Он знал много анекдотов, шарад, поговорок,любил шутить и острить, и всегда у него было такоевыражение, что нельзя было понять, шутит он илиговорит серьезно. Жена его, Вера Иосифовна, худо-щавая, миловидная дама в pince-nez, писала пове-сти и романы и охотно читала их вслух своим гостям.Дочь, Екатерина Ивановна, молодая девушка, играла

на рояле. Одним словом, у каждого члена семьи былкакой-нибудь свой талант. Туркины принимали гостейрадушно и показывали им свои таланты весело, с сер-дечной простотой. В их большом каменном доме бы-ло просторно и летом прохладно, половина окон вы-ходила в старый тенистый сад, где весной пели соло-вьи; когда в доме сидели гости, то в кухне стучали но-жами, во дворе пахло жареным луком – и это всякийраз предвещало обильный и вкусный ужин.

И доктору Старцеву, Дмитрию Ионычу, когда он былтолько что назначен земским врачом и поселился вДялиже, в девяти верстах от С., тоже говорили, чтоему, как интеллигентному человеку, необходимо по-знакомиться с Туркиными. Как-то зимой на улице егопредставили Ивану Петровичу; поговорили о погоде,о театре, о холере, последовало приглашение. Вес-ной, в праздник – это было Вознесение, – после при-ема больных Старцев отправился в город, чтобы раз-влечься немножко и кстати купить себе кое-что. Оншел пешком, не спеша (своих лошадей у него еще небыло) и все время напевал:

Когда еще я не пил слез из чаши бытия…

В городе он пообедал, погулял в саду, потом как-то само собой пришло ему на память приглашение

Ивана Петровича, и он решил сходить к Туркиным, по-смотреть, что это за люди.

– Здравствуйте пожалуйста, – сказал Иван Петро-вич, встречая его на крыльце. – Очень, очень рад ви-деть такого приятного гостя. Пойдемте, я представлювас своей благоверной. Я говорю ему, Верочка, – про-должал он, представляя доктора жене, – я ему гово-рю, что он не имеет никакого римского права сидетьу себя в больнице, он должен отдавать свой досуг об-ществу. Не правда ли, душенька?

– Садитесь здесь, – говорила Вера Иосифовна, са-жая гостя возле себя. – Вы можете ухаживать за мной.Мой муж ревнив, это Отелло, но ведь мы постараем-ся вести себя так, что он ничего не заметит.

– Ах ты, цыпка, баловница… – нежно пробормоталИван Петрович и поцеловал ее в лоб. – Вы очень кста-ти пожаловали, – обратился он опять к гостю, – мояблаговерная написала большинский роман и сегоднябудет читать его вслух.

– Жанчик, – сказала Вера Иосифовна мужу, – ditesque l’on nous donne du thе.24

Старцеву представили Екатерину Ивановну, восем-надцатилетнюю девушку, очень похожую на мать, та-кую же худощавую и миловидную. Выражение у неебыло еще детское и талия тонкая, нежная; и девствен-

24 Скажи, чтобы нам дали чаю (фр.).

ная, уже развитая грудь, красивая, здоровая, говори-ла о весне, настоящей весне. Потом пили чай с варе-ньем, с медом, с конфетами и с очень вкусными пе-ченьями, которые таяли во рту. С наступлением вече-ра, мало-помалу, сходились гости, и к каждому из нихИван Петрович обращал свои смеющиеся глаза и го-ворил:

– Здравствуйте пожалуйста.Потом все сидели в гостиной с очень серьезными

лицами, и Вера Иосифовна читала свой роман. Онаначала так: «Мороз крепчал…» Окна были отворенынастежь, слышно было, как на кухне стучали ножамии доносился запах жареного лука… В мягких, глубо-ких креслах было покойно, огни мигали так ласковов сумерках гостиной; и теперь, в летний вечер, когдадолетали с улицы голоса, смех и потягивало со дворасиренью, трудно было понять, как это крепчал морози как заходившее солнце освещало своими холодны-ми лучами снежную равнину и путника, одиноко шед-шего по дороге; Вера Иосифовна читала о том, какмолодая, красивая графиня устраивала у себя в де-ревне школы, больницы, библиотеки и как она полю-била странствующего художника, – читала о том, чегоникогда не бывает в жизни, и все-таки слушать былоприятно, удобно, и в голову шли всё такие хорошие,покойные мысли, – не хотелось вставать.

– Недурственно… – тихо проговорил Иван Петро-вич.

А один из гостей, слушая и уносясь мыслями ку-да-то очень, очень далеко, сказал едва слышно:

– Да… действительно…Прошел час, другой. В городском саду по соседству

играл оркестр и пел хор песенников. Когда Вера Иоси-фовна закрыла свою тетрадь, то минут пять молчалии слушали «Лучинушку», которую пел хор, и эта песняпередавала то, чего не было в романе и что бываетв жизни.

– Вы печатаете свои произведения в журналах? –спросил у Веры Иосифовны Старцев.

– Нет, – отвечала она, – я нигде не печатаю. Напишуи спрячу у себя в шкапу. Для чего печатать? – поясни-ла она. – Ведь мы имеем средства.

И все почему-то вздохнули.– А теперь ты, Котик, сыграй что-нибудь, – сказал

Иван Петрович дочери.Подняли у рояля крышку, раскрыли ноты, лежав-

шие уже наготове. Екатерина Ивановна села и обеи-ми руками ударила по клавишам; и потом тотчас жеопять ударила изо всей силы, и опять, и опять; плечии грудь у нее содрогались, она упрямо ударяла все поодному месту, и казалось, что она не перестанет, по-ка не вобьет клавишей внутрь рояля. Гостиная напол-

нилась громом; гремело все: и пол, и потолок, и ме-бель… Екатерина Ивановна играла трудный пассаж,интересный именно своею трудностью, длинный и од-нообразный, и Старцев, слушая, рисовал себе, как свысокой горы сыплются камни, сыплются и все сып-лются, и ему хотелось, чтобы они поскорее пересталисыпаться, и в то же время Екатерина Ивановна, розо-вая от напряжения, сильная, энергичная, с локоном,упавшим на лоб, очень нравилась ему. После зимы,проведенной в Дялиже, среди больных и мужиков, си-деть в гостиной, смотреть на это молодое, изящноеи, вероятно, чистое существо и слушать эти шумные,надоедливые, но все же культурные звуки, – было такприятно, так ново…

– Ну, Котик, сегодня ты играла как никогда, – сказалИван Петрович со слезами на глазах, когда его дочькончила и встала. – Умри, Денис, лучше не напишешь.

Все окружили ее, поздравляли, изумлялись, уверя-ли, что давно уже не слыхали такой музыки, а она слу-шала молча, чуть улыбаясь, и на всей ее фигуре былонаписано торжество.

– Прекрасно! превосходно!– Прекрасно! – сказал и Старцев, поддаваясь об-

щему увлечению. – Вы где учились музыке? – спросилон у Екатерины Ивановны. – В консерватории?

– Нет, в консерваторию я еще только собираюсь, а

пока училась здесь, у мадам Завловской.– Вы кончили курс в здешней гимназии?– О нет! – ответила за нее Вера Иосифовна. – Мы

приглашали учителей на дом, в гимназии же или в ин-ституте, согласитесь, могли быть дурные влияния; по-ка девушка растет, она должна находиться под влия-нием одной только матери.

– А все-таки в консерваторию я поеду, – сказалаЕкатерина Ивановна.

– Нет, Котик любит свою маму. Котик не станет огор-чать папу и маму.

– Нет, поеду! Поеду! – сказала Екатерина Ивановна,шутя и капризничая, и топнула ножкой.

А за ужином уже Иван Петрович показывал своиталанты. Он, смеясь одними только глазами, расска-зывал анекдоты, острил, предлагал смешные зада-чи и сам же решал их, и все время говорил на сво-ем необыкновенном языке, выработанном долгимиупражнениями в остроумии и, очевидно, давно ужевошедшем у него в привычку: большинский, недур-ственно, покорчило вас благодарю…

Но это было не все. Когда гости, сытые и доволь-ные, толпились в передней, разбирая свои пальто итрости, около них суетился лакей Павлуша, или, какего звали здесь, Пава, мальчик лет четырнадцати,стриженый, с полными щеками.

– А ну-ка, Пава, изобрази! – сказал ему Иван Пет-рович.

Пава стал в позу, поднял вверх руку и проговорилтрагическим тоном:

– Умри, несчастная!И все захохотали.«Занятно», – подумал Старцев, выходя на улицу.

Он зашел еще в ресторан и выпил пива, потом отпра-вился пешком к себе в Дялиж. Шел он и всю дорогунапевал:

Твой голос для меня, и ласковый и томный…

Пройдя девять верст и потом ложась спать, он нечувствовал ни малейшей усталости, а напротив, емуказалось, что он с удовольствием прошел бы ещеверст двадцать.

«Недурственно…» – вспомнил он, засыпая, и за-смеялся.

II

Старцев все собирался к Туркиным, но в больницебыло очень много работы, и он никак не мог выбратьсвободного часа. Прошло больше года таким образомв трудах и одиночестве; но вот из города принеслиписьмо в голубом конверте…

Вера Иосифовна давно уже страдала мигренью, нов последнее время, когда Котик каждый день пуга-ла, что уедет в консерваторию, припадки стали повто-ряться все чаще. У Туркиных перебывали все город-ские врачи; дошла наконец очередь и до земского. Ве-ра Иосифовна написала ему трогательное письмо, вкотором просила его приехать и облегчить ее страда-ния. Старцев приехал и после этого стал бывать у Тур-киных часто, очень часто… Он в самом деле немнож-ко помог Вере Иосифовне, и она всем гостям уже го-ворила, что это необыкновенный, удивительный док-тор. Но ездил он к Туркиным уже не ради ее мигрени…

Праздничный день. Екатерина Ивановна кончиласвои длинные, томительные экзерсисы на рояле. По-том долго сидели в столовой и пили чай, и Иван Пет-рович рассказывал что-то смешное. Но вот звонок;нужно было идти в переднюю встречать какого-то го-стя; Старцев воспользовался минутой замешатель-

ства и сказал Екатерине Ивановне шепотом, сильноволнуясь:

– Ради бога, умоляю вас, не мучайте меня, пойдем-те в сад!

Она пожала плечами, как бы недоумевая и не по-нимая, что ему нужно от нее, но встала и пошла.

– Вы по три, по четыре часа играете на рояле, –говорил он, идя за ней, – потом сидите с мамой, и нетникакой возможности поговорить с вами. Дайте мнехоть четверть часа, умоляю вас.

Приближалась осень, и в старом саду было тихо,грустно, а на аллеях лежали темные листья. Уже раносмеркалось.

– Я не видел вас целую неделю, – продолжал Стар-цев, – а если бы вы знали, какое это страдание! Ся-демте. Выслушайте меня.

У обоих было любимое место в саду: скамья подстарым широким кленом. И теперь сели на эту ска-мью.

– Что вам угодно? – спросила Екатерина Ивановнасухо, деловым тоном.

– Я не видел вас целую неделю, я не слышал вастак долго. Я страстно хочу, я жажду вашего голоса.Говорите.

Она восхищала его своею свежестью, наивным вы-ражением глаз и щек. Даже в том, как сидело на ней

платье, он видел что-то необыкновенно милое, трога-тельное своей простотой и наивной грацией. И в тоже время, несмотря на эту наивность, она казаласьему очень умной и развитой не по летам. С ней онмог говорить о литературе, об искусстве, о чем угодно,мог жаловаться ей на жизнь, на людей, хотя во времясерьезного разговора, случалось, она вдруг некстатиначинала смеяться или убегала в дом. Она, как почтивсе С-ие девушки, много читала (вообще же в С. чи-тали очень мало, и в здешней библиотеке так и гово-рили, что если бы не девушки и не молодые евреи,то хоть закрывай библиотеку); это бесконечно нрави-лось Старцеву, он с волнением спрашивал у нее вся-кий раз, о чем она читала в последние дни, и, очаро-ванный, слушал, когда она рассказывала.

– Что вы читали на этой неделе, пока мы не виде-лись? – спросил он теперь. – Говорите, прошу вас.

– Я читала Писемского.– Что именно?– «Тысяча душ», – ответила Котик. – А как смешно

звали Писемского: Алексей Феофилактыч!– Куда же вы? – ужаснулся Старцев, когда она вдруг

встала и пошла к дому. – Мне необходимо поговоритьс вами, я должен объясниться… Побудьте со мнойхоть пять минут! Заклинаю вас!

Она остановилась, как бы желая что-то сказать, по-

том неловко сунула ему в руку записку и побежала вдом и там опять села за рояль.

«Сегодня, в одиннадцать часов вечера, – прочелСтарцев, – будьте на кладбище возле памятника Де-метти».

«Ну, уж это совсем не умно, – подумал он, придя всебя. – При чем тут кладбище? Для чего?»

Было ясно: Котик дурачилась. Кому в самом делепридет серьезно в голову назначать свидание ночью,далеко за городом, на кладбище, когда это легко мож-но устроить на улице, в городском саду? И к лицу лиему, земскому доктору, умному, солидному человеку,вздыхать, получать записочки, таскаться по кладби-щам, делать глупости, над которыми смеются теперьдаже гимназисты? К чему поведет этот роман? Чтоскажут товарищи, когда узнают? Так думал Старцев,бродя в клубе около столов, а в половине одиннадца-того вдруг взял и поехал на кладбище.

У него уже была своя пара лошадей и кучер Панте-леймон в бархатной жилетке. Светила луна. Было ти-хо, тепло, но тепло по-осеннему. В предместье, око-ло боен, выли собаки. Старцев оставил лошадей накраю города, в одном из переулков, а сам пошел накладбище пешком. «У всякого свои странности, – ду-мал он. – Котик тоже странная, и – кто знает? – бытьможет, она не шутит, придет», – и он отдался этой сла-

бой, пустой надежде, и она опьянила его.С полверсты он прошел полем. Кладбище обозна-

чалось вдали темной полосой, как лес или большойсад. Показалась ограда из белого камня, ворота…При лунном свете на воротах можно было прочесть:«Грядет час в онь же…» Старцев вошел в калитку, ипервое, что он увидел, это белые кресты и памятни-ки по обе стороны широкой аллеи и черные тени отних и от тополей; и кругом далеко было видно белоеи черное, и сонные деревья склоняли свои ветви надбелым. Казалось, что здесь было светлей, чем в поле;листья кленов, похожие на лапы, резко выделялисьна желтом песке аллей и на плитах, и надписи на па-мятниках были ясны. На первых порах Старцева по-разило то, что он видел теперь первый раз в жизни ичего, вероятно, больше уже не случится видеть: мир,не похожий ни на что другое, – мир, где так хорош имягок лунный свет, точно здесь его колыбель, где нетжизни, нет и нет, но в каждом темном тополе, в каждоймогиле чувствуется присутствие тайны, обещающейжизнь тихую, прекрасную, вечную. От плит и увядшихцветов, вместе с осенним запахом листьев, веет про-щением, печалью и покоем.

Кругом безмолвие; в глубоком смирении с небасмотрели звезды, и шаги Старцева раздавались такрезко и некстати. И только когда в церкви стали бить

часы и он вообразил самого себя мертвым, зарытымздесь навеки, то ему показалось, что кто-то смотритна него, и он на минуту подумал, что это не покой ине тишина, а глухая тоска небытия, подавленное от-чаяние…

Памятник Деметти в виде часовни, с ангелом на-верху; когда-то в С. была проездом итальянская опе-ра, одна из певиц умерла, ее похоронили и поставилиэтот памятник. В городе уже никто не помнил о ней,но лампадка над входом отражала лунный свет и, ка-залось, горела.

Никого не было. Да и кто пойдет сюда в полночь?Но Старцев ждал, и точно лунный свет подогревал внем страсть, ждал страстно и рисовал в воображениипоцелуи, объятия. Он посидел около памятника с пол-часа, потом прошелся по боковым аллеям, со шля-пой в руке, поджидая и думая о том, сколько здесь, вэтих могилах, зарыто женщин и девушек, которые бы-ли красивы, очаровательны, которые любили, сгора-ли по ночам страстью, отдаваясь, ласке. Как, в сущ-ности, нехорошо шутит над человеком мать-природа,как обидно сознавать это! Старцев думал так, и в тоже время ему хотелось закричать, что он хочет, что онждет любви во что бы то ни стало; перед ним беле-ли уже не куски мрамора, а прекрасные тела, он ви-дел формы, которые стыдливо прятались в тени де-

ревьев, ощущал тепло, и это томление становилосьтягостным…

И точно опустился занавес, луна ушла под обла-ка, и вдруг все потемнело кругом. Старцев едва на-шел ворота, – уже было темно, как в осеннюю ночь, –потом часа полтора бродил, отыскивая переулок, гдеоставил своих лошадей.

– Я устал, едва держусь на ногах, – сказал он Пан-телеймону.

И, садясь с наслаждением в коляску, он подумал:«Ох, не надо бы полнеть!»

III

На другой день вечером он поехал к Туркиным де-

лать предложение. Но это оказалось неудобным, таккак Екатерину Ивановну в ее комнате причесывал па-рикмахер. Она собиралась в клуб на танцевальныйвечер.

Пришлось опять долго сидеть в столовой и питьчай. Иван Петрович, видя, что гость задумчив и ску-чает, вынул из жилетного кармана записочки, прочелсмешное письмо немца-управляющего о том, как вимении испортились все запирательства и обвали-лась застенчивость.

«А приданого они дадут, должно быть, немало», –думал Старцев, рассеянно слушая.

После бессонной ночи он находился в состоянииошеломления, точно его опоили чем-то сладким иусыпляющим; на душе было туманно, но радостно,тепло, и в то же время в голове какой-то холодный,тяжелый кусочек рассуждал:

«Остановись, пока не поздно! Пара ли она тебе?Она избалована, капризна, спит до двух часов, а тыдьячковский сын, земский врач…»

«Ну, что ж? – думал он. – И пусть».«К тому же если ты женишься на ней, – продолжал

кусочек, – то ее родня заставит тебя бросить земскуюслужбу и жить в городе».

«Ну что ж? – думал он. – В городе так в городе. Да-дут приданое, заведем обстановку…»

Наконец вошла Екатерина Ивановна в бальномплатье, декольте, хорошенькая, чистенькая, и Стар-цев залюбовался и пришел в такой восторг, что не могвыговорить ни одного слова, а только смотрел на нееи смеялся.

Она стала прощаться, и он – оставаться тут ему бы-ло уже незачем – поднялся, говоря, что ему пора до-мой: ждут больные.

– Делать нечего, – сказал Иван Петрович, – поез-жайте, кстати же подвезете Котика в клуб.

На дворе накрапывал дождь, было очень темно, итолько по хриплому кашлю Пантелеймона можно бы-ло угадать, где лошади. Подняли у коляски верх.

– Я иду по ковру, ты идешь, пока врешь, – говорилИван Петрович, усаживая дочь в коляску, – он идет,пока врет… Трогай! Прощайте пожалуйста! Поехали.

– А я вчера был на кладбище, – начал Старцев. –Как это невеликодушно и немилосердно с вашей сто-роны…

– Вы были на кладбище?– Да, я был там и ждал вас почти до двух часов.Я страдал…

– И страдайте, если вы не понимаете шуток.Екатерина Ивановна, довольная, что так хитро под-

шутила над влюбленным и что ее так сильно любят,захохотала и вдруг вскрикнула от испуга, так как в этосамое время лошади круто поворачивали в воротаклуба и коляска накренилась. Старцев обнял Екате-рину Ивановну за талию; она, испуганная, прижаласьк нему, и он не удержался и страстно поцеловал ее вгубы, в подбородок и сильнее обнял.

– Довольно, – сказала она сухо.И чрез мгновение ее уже не было в коляске, и горо-

довой около освещенного подъезда клуба кричал от-вратительным голосом на Пантелеймона:

– Чего стал, ворона? Проезжай дальше!Старцев поехал домой, но скоро вернулся. Одетый

в чужой фрак и белый жесткий галстук, который как-то все топорщился и хотел сползти с воротничка, он вполночь сидел в клубе в гостиной и говорил ЕкатеринеИвановне с увлечением:

– О, как мало знают те, которые никогда не люби-ли! Мне кажется, никто еще не описал верно любви,и едва ли можно описать это нежное, радостное, му-чительное чувство, и кто испытал его хоть раз, тот нестанет передавать его на словах. К чему предисло-вия, описания? К чему ненужное красноречие? Лю-бовь моя безгранична… Прошу, умоляю вас, – выго-

ворил наконец Старцев, – будьте моей женой!– Дмитрий Ионыч, – сказала Екатерина Ивановна

с очень серьезным выражением, подумав. – ДмитрийИоныч, я очень вам благодарна за честь, я вас ува-жаю, но… – она встала и продолжала стоя, – но, из-вините, быть вашей женой я не могу. Будем говоритьсерьезно. Дмитрий Ионыч, вы знаете, больше всегов жизни я люблю искусство, я безумно люблю, обо-жаю музыку, ей я посвятила всю свою жизнь. Я хочубыть артисткой, я хочу славы, успехов, свободы, а выхотите, чтобы я продолжала жить в этом городе, про-должала эту пустую, бесполезную жизнь, которая ста-ла для меня невыносима. Сделаться женой – о нет,простите! Человек должен стремиться к высшей, бле-стящей цели, а семейная жизнь связала бы меня на-веки. Дмитрий Ионыч (она чуть-чуть улыбнулась, таккак, произнеся «Дмитрий Ионыч», вспомнила «Алек-сей Феофилактыч»), Дмитрий Ионыч, вы добрый, бла-городный, умный человек, вы лучше всех… – у нееслезы навернулись на глазах, – я сочувствую вам всейдушой, но… но вы поймете…

И, чтобы не заплакать, она отвернулась и вышла изгостиной.

У Старцева перестало беспокойно биться сердце.Выйдя из клуба на улицу, он прежде всего сорвал ссебя жесткий галстук и вздохнул всей грудью. Ему бы-

ло немножко стыдно, и самолюбие его было оскорб-лено, – он не ожидал отказа, – и не верилось, что всеего мечты, томления и надежды привели его к такомуглупенькому концу, точно в маленькой пьесе на люби-тельском спектакле. И жаль было своего чувства, этойсвоей любви, так жаль, что, кажется, взял бы и зары-дал или изо всей силы хватил бы зонтиком по широ-кой спине Пантелеймона.

Дня три у него дело валилось из рук, он не ел, неспал, но когда до него дошел слух, что Екатерина Ива-новна уехала в Москву поступать в консерваторию, онуспокоился и зажил по-прежнему.

Потом, иногда вспоминая, как он бродил по кладби-щу или как ездил по всему городу и отыскивал фрак,он лениво потягивался и говорил:

– Сколько хлопот, однако!

IV

Прошло четыре года. В городе у Старцева была уже

большая практика. Каждое утро он спешно принималбольных у себя в Дялиже, потом уезжал к городскимбольным, уезжал уже не на паре, а на тройке с бубен-чиками, и возвращался домой поздно ночью. Он по-полнел, раздобрел и неохотно ходил пешком, так какстрадал одышкой. И Пантелеймон тоже пополнел, ичем он больше рос в ширину, тем печальнее вздыхали жаловался на свою горькую участь: езда одолела!

Старцев бывал в разных домах и встречал многолюдей, но ни с кем не сходился близко. Обывателисвоими разговорами, взглядами на жизнь и даже сво-им видом раздражали его. Опыт научил его мало-по-малу, что пока с обывателем играешь в карты или за-кусываешь с ним, то это мирный, благодушный и даженеглупый человек, но стоит только заговорить с ним очем-нибудь несъедобном, например, о политике илинауке, как он становится в тупик или заводит такуюфилософию, тупую и злую, что остается только рукоймахнуть и отойти. Когда Старцев пробовал заговоритьдаже с либеральным обывателем, например, о том,что человечество, слава богу, идет вперед и что современем оно будет обходиться без паспортов и без

смертной казни, то обыватель глядел на него искоса инедоверчиво и спрашивал: «Значит, тогда всякий мо-жет резать на улице кого угодно?» А когда Старцевв обществе, за ужином или чаем, говорил о том, чтонужно трудиться, что без труда жить нельзя, то вся-кий принимал это за упрек и начинал сердиться и на-зойливо спорить. При всем том обыватели не делалиничего, решительно ничего, и не интересовались ни-чем, и никак нельзя было придумать, о чем говоритьс ними. И Старцев избегал разговоров, а только заку-сывал и играл в винт, и когда заставал в каком-нибудьдоме семейный праздник и его приглашали откушать,то он садился и ел молча, глядя в тарелку; и все, чтов это время говорили, было неинтересно, несправед-ливо, глупо, он чувствовал раздражение, волновался,но молчал, и за то, что он всегда сурово молчал и гля-дел в тарелку, его прозвали в городе «поляк надутый»,хотя он никогда поляком не был.

От таких развлечений, как театр и концерты, онуклонялся, но зато в винт играл каждый вечер, часа потри, с наслаждением. Было у него еще одно развле-чение, в которое он втянулся незаметно, мало-пома-лу, – это по вечерам вынимать из карманов бумажки,добытые практикой, и, случалось, бумажек – желтых изеленых, от которых пахло духами, и уксусом, и лада-ном, и ворванью, – было понапихано во все карманы

рублей на семьдесят; и когда собиралось несколькосот, он отвозил в Общество взаимного кредита и клалтам на текущий счет.

За все четыре года после отъезда Екатерины Ива-новны он был у Туркиных только два раза, по пригла-шению Веры Иосифовны, которая все еще лечиласьот мигрени. Каждое лето Екатерина Ивановна приез-жала к родителям погостить, но он не видел ее ни ра-зу; как-то не случалось.

Но вот прошло четыре года. В одно тихое, теплоеутро в больницу принесли письмо. Вера Иосифовнаписала Дмитрию Ионычу, что очень соскучилась понем, и просила его непременно пожаловать к ней иоблегчить ее страдания, и кстати же сегодня день еерождения. Внизу была приписка: «К просьбе мамыприсоединяюсь и я. Я.».

Старцев подумал и вечером поехал к Туркиным.– А, здравствуйте пожалуйста! – встретил его Иван

Петрович, улыбаясь одними глазами. – Бонжурте.Вера Иосифовна, уже сильно постаревшая, с белы-

ми волосами, пожала Старцеву руку, манерно вздох-нула и сказала:

– Вы, доктор, не хотите ухаживать за мной, никогдау нас не бываете, я уже стара для вас. Но вот приеха-ла молодая, быть может, она будет счастливее.

А Котик? Она похудела, побледнела, стала краси-

вее и стройнее; но уже это была Екатерина Ивановна,а не Котик; уже не было прежней свежести и выраже-ния детской наивности. И во взгляде и в манерах бы-ло что-то новое – несмелое и виноватое, точно здесь,в доме Туркиных, она уже не чувствовала себя дома.

– Сколько лет, сколько зим! – сказала она, пода-вая Старцеву руку, и было видно, что у нее тревож-но билось сердце; и пристально, с любопытством гля-дя ему в лицо, она продолжала: – Как вы пополнели!Вы загорели, возмужали, но в общем вы мало изме-нились.

И теперь она ему нравилась, очень нравилась, ночего-то уже недоставало в ней, или что-то было лиш-нее, – он и сам не мог бы сказать, что именно, ночто-то уже мешало ему чувствовать, как прежде. Емуне нравилась ее бледность, новое выражение, сла-бая улыбка, голос, а немного погодя уже не нравилосьплатье, кресло, в котором она сидела, не нравилосьчто-то в прошлом, когда он едва не женился на ней.Он вспомнил о своей любви, о мечтах и надеждах, ко-торые волновали его четыре года назад, – и ему ста-ло неловко.

Пили чай со сладким пирогом. Потом Вера Иоси-фовна читала вслух роман, читала о том, чего никогдане бывает в жизни, а Старцев слушал, глядел на ееседую, красивую голову и ждал, когда она кончит.

«Бездарен, – думал он, – не тот, кто не умеет писатьповестей, а тот, кто их пишет и не умеет скрыть этого».

– Недурственно, – сказал Иван Петрович.Потом Екатерина Ивановна играла на рояле шум-

но и долго, и, когда кончила, ее долго благодарили ивосхищались ею.

«А хорошо, что я на ней не женился», – подумалСтарцев.

Она смотрела на него и, по-видимому, ждала, чтоон предложит ей пойти в сад, но он молчал.

– Давайте же поговорим, – сказала она, подходя кнему. – Как вы живете? Что у вас? Как? Я все эти днидумала о вас, – продолжала она нервно, – я хотелапослать вам письмо, хотела сама поехать к вам в Дя-лиж, и я уже решила поехать, но потом раздумала, –бог знает, как вы теперь ко мне относитесь. Я с такимволнением ожидала вас сегодня. Ради бога, пойдем-те в сад.

Они пошли в сад и сели там на скамью под старымкленом, как четыре года назад. Было темно.

– Как же вы поживаете? – спросила Екатерина Ива-новна.

– Ничего, живем понемножку, – ответил Старцев.И ничего не мог больше придумать. Помолчали.– Я волнуюсь, – сказала Екатерина Ивановна и за-

крыла руками лицо, – но вы не обращайте внимания.

Мне так хорошо дома, я так рада видеть всех и не мо-гу привыкнуть. Сколько воспоминаний! Мне казалось,что мы будем говорить с вами без умолку, до утра.

Теперь он видел близко ее лицо, блестящие глаза,и здесь, в темноте, она казалась моложе, чем в комна-те, и даже как будто вернулось к ней ее прежнее дет-ское выражение. И в самом деле, она с наивным лю-бопытством смотрела на него, точно хотела поближеразглядеть и понять человека, который когда-то лю-бил ее так пламенно, с такой нежностью и так несчаст-ливо; ее глаза благодарили его за эту любовь. И онвспомнил все, что было, все малейшие подробности,как он бродил по кладбищу, как потом под утро, утом-ленный, возвращался к себе домой, и ему вдруг сталогрустно и жаль прошлого. В душе затеплился огонек.

– А помните, как я провожал вас на вечер в клуб? –сказал он. – Тогда шел дождь, было темно…

Огонек все разгорался в душе, и уже хотелось гово-рить, жаловаться на жизнь…

– Эх! – сказал он со вздохом. – Вы вот спрашива-ете, как я поживаю. Как мы поживаем тут? Да никак.Старимся, полнеем, опускаемся. День да ночь – суткипрочь, жизнь проходит тускло, без впечатлений, безмыслей… Днем нажива, а вечером клуб, обществокартежников, алкоголиков, хрипунов, которых я тер-петь не могу. Что хорошего?

– Но у вас работа, благородная цель в жизни. Вы таклюбили говорить о своей больнице. Я тогда была ка-кая-то странная, воображала себя великой пианист-кой. Теперь все барышни играют на рояле, и я тожеиграла, как все, и ничего во мне не было особенного;я такая же пианистка, как мама писательница. И, ко-нечно, я вас не понимала тогда, но потом, в Москве,я часто думала о вас. Я только о вас и думала. Ка-кое это счастье быть земским врачом, помогать стра-дальцам, служить народу. Какое счастье! – повторилаЕкатерина Ивановна с увлечением. – Когда я думалао вас в Москве, вы представлялись мне таким идеаль-ным, возвышенным…

Старцев вспомнил про бумажки, которые он по ве-черам вынимал из карманов с таким удовольствием,и огонек в душе погас.

Он встал, чтобы идти к дому. Она взяла его под руку.– Вы лучший из людей, которых я знала в своей

жизни, – продолжала она. – Мы будем видеться, гово-рить, не правда ли? Обещайте мне. Я не пианистка,на свой счет я уже не заблуждаюсь и не буду при васни играть, ни говорить о музыке.

Когда вошли в дом и Старцев увидел при вечернемосвещении ее лицо и грустные, благодарные, испы-тующие глаза, обращенные на него, то почувствовалбеспокойство и подумал опять: «А хорошо, что я тогда

не женился».Он стал прощаться.– Вы не имеете никакого римского права уезжать

без ужина, – говорил Иван Петрович, провожая его. –Это с вашей стороны весьма перпендикулярно. А ну-ка, изобрази! – сказал он, обращаясь в передней к Па-ве.

Пава, уже не мальчик, а молодой человек с усами,стал в позу, подняв вверх руку и сказал трагическимголосом:

– Умри, несчастная!Все это раздражало Старцева. Садясь в коляску и

глядя на темный дом и сад, которые были ему так ми-лы и дороги когда-то, он вспомнил все сразу – и ро-маны Веры Иосифовны, и шумную игру Котика, и ост-роумие Ивана Петровича, и трагическую позу Павы, иподумал, что если самые талантливые люди во всемгороде так бездарны, то каков же должен быть город.

Через три дня Пава принес письмо от ЕкатериныИвановны.

«Вы не едете к нам. Почему? – писала она. – Я бо-юсь, что вы изменились к нам; я боюсь, и мне страш-но от одной мысли об этом. Успокойте же меня, при-езжайте и скажите, что все хорошо.

Мне необходимо поговорить с Вами. Ваша Е. Г.».Он прочел это письмо, подумал и сказал Паве:

– Скажи, любезный, что сегодня я не могу приехать,я очень занят. Приеду, скажи, так дня через три.

Но прошло три дня, прошла неделя, а он всене ехал. Как-то, проезжая мимо дома Туркиных, онвспомнил, что надо бы заехать хоть на минутку, но по-думал и… не заехал.

И больше уж он никогда не бывал у Туркиных.

V

Прошло еще несколько лет. Старцев еще большепополнел, ожирел, тяжело дышит и уже ходит, отки-нув назад голову. Когда он, пухлый, красный, едет натройке с бубенчиками и Пантелеймон, тоже пухлый икрасный, с мясистым затылком, сидит на козлах, про-тянув вперед прямые, точно деревянные, руки, и кри-чит встречным: «Прррава держи!», то картина бываетвнушительная, и кажется, что едет не человек, а язы-ческий бог. У него в городе громадная практика, неко-гда вздохнуть, и уже есть имение и два дома в городе,и он облюбовывает себе еще третий, повыгоднее, икогда ему в Обществе взаимного кредита говорят прокакой-нибудь дом, назначенный к торгам, то он без це-ремонии идет в этот дом и, проходя через все комна-ты, не обращая внимания на неодетых женщин и де-тей, которые глядят на него с изумлением и страхом,тычет во все двери палкой и говорит:

– Это кабинет? Это спальня? А тут что?И при этом тяжело дышит и вытирает со лба пот.У него много хлопот, но все же он не бросает зем-

ского места; жадность одолела, хочется поспеть издесь и там. В Дялиже и в городе его зовут уже простоИонычем. «Куда это Ионыч едет?» или: «Не пригла-

сить ли на консилиум Ионыча?»Вероятно, оттого что горло заплыло жиром, голос

у него изменился, стал тонким и резким. Характер унего тоже изменился: стал тяжелым, раздражитель-ным. Принимая больных, он обыкновенно сердится,нетерпеливо стучит палкой о пол и кричит своимнеприятным голосом:

– Извольте отвечать только на вопросы! Не разго-варивать!

Он одинок. Живется ему скучно, ничто его не инте-ресует.

За все время, пока он живет в Дялиже, любовь кКотику была его единственной радостью и, вероятно,последней. По вечерам он играет в клубе в винт и по-том сидит один за большим столом и ужинает. Емуприслуживает лакей Иван, самый старый и почтен-ный, подают ему лафит № 17, и уже все – и старшиныклуба, и повар, и лакей – знают, что он любит и чего нелюбит, стараются изо всех сил угодить ему, а то, чегодоброго, рассердится вдруг и станет стучать палкойо пол.

Ужиная, он изредка оборачивается и вмешиваетсяв какой-нибудь разговор:

– Это вы про что? А? Кого?И когда, случается, по соседству за каким-нибудь

столом заходит речь о Туркиных, то он спрашивает:

– Это вы про каких Туркиных? Это про тех, что дочкаиграет на фортепьянах?

Вот и все, что можно сказать про него.А Туркины? Иван Петрович не постарел, нисколько

не изменился и по-прежнему все острит и рассказы-вает анекдоты; Вера Иосифовна читает гостям своироманы по-прежнему охотно, с сердечной простотой.А Котик играет на рояле каждый день, часа по четыре.Она заметно постарела, похварывает и каждую осеньуезжает с матерью в Крым. Провожая их на вокзале,Иван Петрович, когда трогается поезд, утирает слезыи кричит:

– Прощайте пожалуйста!И машет платком.

1898

Человек в футляре

На самом краю села Мироносицкого, в сарае ста-

росты Прокофия, расположились на ночлег запоздав-шие охотники. Их было только двое: ветеринарныйврач Иван Иваныч и учитель гимназии Буркин. У Ива-на Иваныча была довольно странная, двойная фами-лия – Чимша-Гималайский, которая совсем не шлаему, и его во всей губернии звали просто по имении отчеству; он жил около города на конском заводеи приехал теперь на охоту, чтобы подышать чистымвоздухом. Учитель же гимназии Буркин каждое летогостил у графов П. и в этой местности давно уже былсвоим человеком.

Не спали. Иван Иваныч, высокий худощавый ста-рик с длинными усами, сидел снаружи у входа и курилтрубку; его освещала луна. Буркин лежал внутри насене, и его не было видно в потемках.

Рассказывали разные истории. Между прочим, го-ворили о том, что жена старосты, Мавра, женщиназдоровая и неглупая, во всю свою жизнь нигде не бы-ла дальше своего родного села, никогда не видела нигорода, ни железной дороги, а в последние десять летвсе сидела за печью и только по ночам выходила наулицу.

– Что же тут удивительного! – сказал Буркин. – Лю-дей, одиноких по натуре, которые, как рак-отшельникили улитка, стараются уйти в свою скорлупу, на этомсвете немало. Быть может, тут явление атавизма, воз-вращение к тому времени, когда предок человека небыл еще общественным животным и жил одиноко всвоей берлоге, а может быть, это просто одна из раз-новидностей человеческого характера, – кто знает? Яне естественник, и не мое дело касаться подобныхвопросов; я только хочу сказать, что такие люди, какМавра, явление не редкое. Да вот, недалеко искать,месяца два назад умер у нас в городе некий Бели-ков, учитель греческого языка, мой товарищ. Вы о немслышали, конечно. Он был замечателен тем, что все-гда, даже в очень хорошую погоду, выходил в кало-шах и с зонтиком и непременно в теплом пальто навате. И зонтик у него был в чехле, и часы в чехлеиз серой замши, и когда вынимал перочинный нож,чтобы очинить карандаш, то и нож у него был в че-хольчике; и лицо, казалось, тоже было в чехле, таккак он все время прятал его в поднятый воротник. Онносил темные очки, фуфайку, уши закладывал ватой,и когда садился на извозчика, то приказывал подни-мать верх. Одним словом, у этого человека наблюда-лось постоянное и непреодолимое стремление окру-жить себя оболочкой, создать себе, так сказать, фу-

тляр, который уединил бы его, защитил бы от внеш-них влияний. Действительность раздражала его, пуга-ла, держала в постоянной тревоге, и, быть может, длятого, чтобы оправдать эту свою робость, свое отвра-щение к настоящему, он всегда хвалил прошлое и то,чего никогда не было; и древние языки, которые онпреподавал, были для него, в сущности, те же калошии зонтик, куда он прятался от действительной жизни.

– О, как звучен, как прекрасен греческий язык! – го-ворил он со сладким выражением; и, как бы в доказа-тельство своих слов, прищуривал глаза и, подняв па-лец, произносил: – Антропос!

И мысль свою Беликов также старался запрятать вфутляр.

Для него были ясны только циркуляры и газетныестатьи, в которых запрещалось что-нибудь. Когда вциркуляре запрещалось ученикам выходить на улицупосле девяти часов вечера или в какой-нибудь статьезапрещалась плотская любовь, то это было для негоясно, определенно; запрещено – и баста. В разреше-нии же и позволении скрывался для него всегда эле-мент сомнительный, что-то недосказанное и смутное.Когда в городе разрешали драматический кружок, иличитальню, или чайную, то он покачивал головой и го-ворил тихо:

– Оно, конечно, так-то так, все это прекрасно, да как

бы чего не вышло.Всякого рода нарушения, уклонения, отступления

от правил приводили его в уныние, хотя, казалось бы,какое ему дело? Если кто из товарищей опаздывална молебен, или доходили слухи о какой-нибудь про-казе гимназистов, или видели классную даму поздновечером с офицером, то он очень волновался и всеговорил, как бы чего не вышло. А на педагогическихсоветах он просто угнетал нас своею осторожностью,мнительностью и своими чисто футлярными сообра-жениями насчет того, что вот-де в мужской и женскойгимназиях молодежь ведет себя дурно, очень шумит вклассах, – ах, как бы не дошло до начальства, ах, какбы чего не вышло, – и что если б из второго классаисключить Петрова, а из четвертого – Егорова, то бы-ло бы очень хорошо. И что же? Своими вздохами, ны-тьем, своими темными очками на бледном, малень-ком лице, – знаете, маленьком лице, как у хорька, –он давил нас всех, и мы уступали, сбавляли Петровуи Егорову балл по поведению, сажали их под арест ив конце концов исключали и Петрова и Егорова. Бы-ло у него странное обыкновение – ходить по нашимквартирам. Придет к учителю, сядет и молчит, и какбудто что-то высматривает. Посидит этак, молча, час-другой и уйдет. Это называлось у него «поддерживатьдобрые отношения с товарищами», и, очевидно, хо-

дить к нам и сидеть было для него тяжело, и ходил онк нам только потому, что считал это своею товарище-скою обязанностью. Мы, учителя, боялись его. И дажедиректор боялся. Вот подите же, наши учителя народвсё мыслящий, глубоко порядочный, воспитанный наТургеневе и Щедрине, однако же этот человечек, хо-дивший всегда в калошах и с зонтиком, держал в ру-ках всю гимназию целых пятнадцать лет! Да что гим-назию? Весь город! Наши дамы по субботам домаш-них спектаклей не устраивали, боялись, как бы он неузнал; и духовенство стеснялось при нем кушать ско-ромное и играть в карты. Под влиянием таких людей,как Беликов, за последние десять – пятнадцать лет внашем городе стали бояться всего. Боятся громко го-ворить, посылать письма, знакомиться, читать книги,боятся помогать бедным, учить грамоте…

Иван Иваныч, желая что-то сказать, кашлянул, носначала закурил трубку, поглядел на луну и потом ужесказал с расстановкой:

– Да. Мыслящие, порядочные, читают и Щедрина,и Тургенева, разных там Боклей и прочее, а вот под-чинились же, терпели… То-то вот оно и есть.

– Беликов жил в том же доме, где и я, – продол-жал Буркин, – в том же этаже, дверь против двери,мы часто виделись, и я знал его домашнюю жизнь. Идома та же история: халат, колпак, ставни, задвижки,

целый ряд всяких запрещений, ограничений, и – ах,как бы чего не вышло. Постное есть вредно, а скором-ное нельзя, так как, пожалуй, скажут, что Беликов неисполняет постов, и он ел судака на коровьем мас-ле, – пища не постная, но и нельзя сказать чтобы ско-ромная. Женской прислуги он не держал из страха,чтобы о нем не думали дурно, а держал повара Афа-насия, старика лет шестидесяти, нетрезвого и поло-умного, который когда-то служил в денщиках и умелкое-как стряпать. Этот Афанасий стоял обыкновенноу двери, скрестив руки, и всегда бормотал одно и тоже с глубоким вздохом:

– Много уж их нынче развелось!Спальня у Беликова была маленькая, точно ящик,

кровать была с пологом. Ложась спать, он укрывал-ся с головой; было жарко, душно, в закрытые дверистучался ветер, в печке гудело; слышались вздохи изкухни, вздохи зловещие…

И ему было страшно под одеялом. Он боялся, какбы чего не вышло, как бы его не зарезал Афанасий,как бы не забрались воры, и потом всю ночь виделтревожные сны, а утром, когда мы вместе шли в гим-назию, был скучен, бледен, и было видно, что мно-голюдная гимназия, в которую он шел, была страш-на, противна всему существу его и что идти рядом сомной ему, человеку по натуре одинокому, было тяжко.

– Очень уж шумят у нас в классах, – говорил он, какбы стараясь отыскать объяснение своему тяжеломучувству. – Ни на что не похоже.

И этот учитель греческого языка, этот человек в фу-тляре, можете себе представить, едва не женился.

Иван Иваныч быстро оглянулся в сарай и сказал:– Шутите!– Да, едва не женился, как это ни странно. Назна-

чили к нам нового учителя истории и географии, неко-его Коваленко, Михаила Саввича, из хохлов. Приехалон не один, а с сестрой Варенькой. Он молодой, вы-сокий, смуглый, с громадными руками, и по лицу вид-но, что говорит басом, и в самом деле, голос как избочки: бу-бу-бу… А она уже не молодая, лет тридца-ти, но тоже высокая, стройная, чернобровая, красно-щекая, – одним словом, не девица, а мармелад, и та-кая разбитная, шумная, все поет малороссийские ро-мансы и хохочет. Чуть что, так и зальется голосистымсмехом: ха-ха-ха! Первое, основательное знакомствос Коваленками у нас, помню, произошло на именинаху директора. Среди суровых, напряженно скучных пе-дагогов, которые и на именины-то ходят по обязанно-сти, вдруг видим, новая Афродита возродилась из пе-ны: ходит, подбоченясь, хохочет, поет, пляшет… Онаспела с чувством «Виют витры», потом еще романс,и еще, и всех нас очаровала, – всех, даже Беликова.

Он подсел к ней и сказал, сладко улыбаясь:– Малороссийский язык своею нежностью и прият-

ною звучностью напоминает древнегреческий.Это польстило ей, и она стала рассказывать ему с

чувством и убедительно, что в Гадячском уезде у нееесть хутор, а на хуторе живет мамочка, и там такиегруши, такие дыни, такие кабаки! У хохлов тыквы на-зывают кабаками, а кабаки шинками, и варят у нихборщ с красненькими и с синенькими «такой вкусный,такой вкусный, что просто – ужас!».

Слушали мы, слушали, и вдруг всех нас осенилаодна и та же мысль.

– А хорошо бы их поженить, – тихо сказала мне ди-ректорша.

Мы все почему-то вспомнили, что наш Беликов неженат, и нам теперь казалось странным, что мы до сихпор как-то не замечали, совершенно упускали из видутакую важную подробность в его жизни. Как вообщеон относится к женщине, как он решает для себя этотнасущный вопрос? Раньше это не интересовало насвовсе; быть может, мы не допускали даже и мысли,что человек, который во всякую погоду ходит в кало-шах и спит под пологом, может любить.

– Ему давно уже за сорок, а ей тридцать… – пояс-нила свою мысль директорша. – Мне кажется, она быза него пошла.

Чего только не делается у нас в провинции от ску-ки, сколько ненужного, вздорного! И это потому, чтосовсем не делается то, что нужно. Ну вот к чему намвдруг понадобилось женить этого Беликова, которо-го даже и вообразить нельзя было женатым? Дирек-торша, инспекторша и все наши гимназические дамыожили, даже похорошели, точно вдруг увидели цельжизни. Директорша берет в театре ложу, и смотрим– в ее ложе сидит Варенька с этаким веером, сияю-щая, счастливая, и рядом с ней Беликов, маленький,скрюченный, точно его из дому клещами вытащили. Ядаю вечеринку, и дамы требуют, чтобы я непременнопригласил и Беликова и Вареньку. Одним словом, за-работала машина. Оказалось, что Варенька не прочьбыла замуж. Жить ей у брата было не очень-то весе-ло, только и знали, что по целым дням спорила и ру-гались. Вот вам сцена: идет Коваленко по улице, вы-сокий, здоровый верзила, в вышитой сорочке, чуб из-под фуражки падает на лоб; в одной руке пачка книг, вдругой толстая суковатая палка. За ним идет сестра,тоже с книгами.

– Да ты же, Михайлик, этого не читал! – спорит онагромко. – Я же тебе говорю, клянусь, ты не читал жеэтого вовсе!

– А я тебе говорю, что читал! – кричит Коваленко,гремя палкой по тротуару.

– Ах же, боже ж мой, Минчик! Чего же ты сердишься,ведь у нас же разговор принципиальный.

– А я тебе говорю, что я читал! – кричит еще громчеКоваленко.

А дома, как кто посторонний, так и перепалка. Та-кая жизнь, вероятно, наскучила, хотелось своего угла,да и возраст принять во внимание: тут уж перебиратьнекогда, выйдешь за кого угодно, даже за учителя гре-ческого языка. И то сказать, для большинства нашихбарышень за кого ни выйти, лишь бы выйти. Как быни было, Варенька стала оказывать нашему Беликовуявную благосклонность.

А Беликов? Он и к Коваленку ходил так же, как кнам. Придет к нему, сядет и молчит. Он молчит, а Ва-ренька поет ему «Виют витры», или глядит на него за-думчиво своими темными глазами, или вдруг зальет-ся:

– Ха-ха-ха!В любовных делах, а особенно в женитьбе, внуше-

ние играет большую роль. Все – и товарищи и дамы –стали уверять Беликова, что он должен жениться, чтоему ничего больше не остается в жизни, как жениться;все мы поздравляли его, говорили с важными лицамиразные пошлости, вроде того-де, что брак есть шагсерьезный; к тому же Варенька была недурна собой,интересна, она была дочь статского советника и име-

ла хутор, а главное, это была первая женщина, кото-рая отнеслась к нему ласково, сердечно, – голова унего закружилась, и он решил, что ему в самом деленужно жениться.

– Вот тут бы и отобрать у него калоши и зонтик, –проговорил Иван Иваныч.

– Представьте, это оказалось невозможным. Он по-ставил у себя на столе портрет Вареньки и все хо-дил ко мне и говорил о Вареньке, о семейной жизни,о том, что брак есть шаг серьезный, часто бывал уКоваленков, но образа жизни не изменил нисколько.Даже наоборот, решение жениться подействовало нанего как-то болезненно, он похудел, побледнел и, ка-залось, еще глубже ушел в свой футляр.

– Варвара Саввишна мне нравится, – говорил онмне со слабой кривой улыбочкой, – и я знаю, женитьсянеобходимо каждому человеку, но… все это, знаетели, произошло как-то вдруг… Надо подумать.

– Что же тут думать? – говорю ему. – Женитесь, воти все.

– Нет, женитьба – шаг серьезный, надо снача-ла взвесить предстоящие обязанности, ответствен-ность… чтобы потом чего не вышло. Это меня так бес-покоит, я теперь все ночи не сплю. И, признаться, ябоюсь: у нее с братом какой-то странный образ мыс-лей, рассуждают они как-то, знаете ли, странно, и ха-

рактер очень бойкий. Женишься, а потом, чего добро-го, попадешь в какую-нибудь историю.

И он не делал предложения, все откладывал, к ве-ликой досаде директорши и всех наших дам; все взве-шивал предстоящие обязанности и ответственностьи между тем почти каждый день гулял с Варенькой,быть может, думал, что это так нужно в его положе-нии, и приходил ко мне, чтобы поговорить о семейнойжизни. И, по всей вероятности, в конце концов он сде-лал бы предложение, и совершился бы один из техненужных, глупых браков, каких у нас от скуки и отнечего делать совершаются тысячи, если бы вдруг непроизошел kolossalische Skandal. Нужно сказать, чтобрат Вареньки, Коваленко, возненавидел Беликова спервого же дня знакомства и терпеть его не мог.

– Не понимаю, – говорил он нам, пожимая плеча-ми, – не понимаю, как вы перевариваете этого фиска-ла, эту мерзкую рожу. Эх, господа, как вы можете тутжить! Атмосфера у вас удушающая, поганая. Разве выпедагоги, учителя? Вы чинодралы, у вас не храм на-уки, а управа благочиния, и кислятиной воняет, как вполицейской будке. Нет, братцы, поживу с вами ещенемного и уеду к себе на хутор, и буду там раков ло-вить и хохлят учить. Уеду, а вы оставайтесь тут со сво-им Иудой, нехай вин лопне.

Или он хохотал, хохотал до слез то басом, то тон-

ким писклявым голосом и спрашивал меня, разводяруками:

– Шо он у меня сидить? Шо ему надо? Сидить исмотрить.

Он даже название дал Беликову «глитай, абож па-ук». И, понятно, мы избегали говорить с ним о том, чтосестра его Варенька собирается за «абож паука». Икогда однажды директорша намекнула ему, что хоро-шо бы пристроить его сестру за такого солидного, все-ми уважаемого человека, как Беликов, то он нахму-рился и проворчал:

– Не мое это дело. Пускай она выходит хоть за га-дюку, а я не люблю в чужие дела мешаться.

Теперь слушайте, что дальше. Какой-то проказникнарисовал карикатуру: идет Беликов в калошах, вподсученных брюках, под зонтом, и с ним под руку Ва-ренька; внизу подпись: «Влюбленный антропос». Вы-ражение схвачено, понимаете ли, удивительно.

Художник, должно быть, проработал не одну ночь,так как все учителя мужской и женской гимназий, учи-теля семинарии, чиновники – все получили по экзем-пляру. Получил и Беликов. Карикатура произвела нанего самое тяжелое впечатление.

Выходим мы вместе из дому, – это было как раз пер-вое мая, воскресенье, и мы все, учителя и гимнази-сты, условились сойтись у гимназии и потом вместе

идти пешком за город в рощу, – выходим мы, а он зе-леный, мрачнее тучи.

– Какие есть нехорошие, злые люди! – проговорилон, и губы у него задрожали.

Мне даже жалко его стало. Идем, и вдруг, можетесебе представить, катит на велосипеде Коваленко, аза ним Варенька, тоже на велосипеде, красная, замо-ренная, но веселая, радостная.

– А мы, – кричит она, – вперед едем! Уже ж такаяхорошая погода, такая хорошая, что просто ужас!

И скрылись оба. Мой Беликов из зеленого стал бе-лым и точно оцепенел. Остановился и смотрит на ме-ня…

– Позвольте, что же это такое? – спросил он. – Или,быть может, меня обманывает зрение? Разве препо-давателям гимназии и женщинам прилично ездить навелосипеде?

– Что же тут неприличного? – сказал я. – И пустькатаются себе на здоровье.

– Да как же можно? – крикнул он, изумляясь моемуспокойствию. – Что вы говорите?!

И он был так поражен, что не захотел идти дальшеи вернулся домой.

На другой день он все время нервно потирал руки ивздрагивал, и было видно по лицу, что ему нехорошо.И с занятий ушел, что случилось с ним первый раз в

жизни. И не обедал. А под вечер оделся потеплее, хо-тя на дворе стояла совсем летняя погода, и поплел-ся к Коваленкам. Вареньки не было дома, застал онтолько брата.

– Садитесь, покорнейше прошу, – проговорил Кова-ленко холодно и нахмурил брови; лицо у него былозаспанное, он только что отдыхал после обеда и былсильно не в духе.

Беликов посидел молча минут десять и начал:– Я к вам пришел, чтоб облегчить душу. Мне

очень, очень тяжело. Какой-то пасквилянт нарисовалв смешном виде меня и еще одну особу, нам обоимблизкую. Считаю долгом уверить вас, что я тут ни причем… Я не подавал никакого повода к такой насмеш-ке, – напротив же, все время вел себя как вполне по-рядочный человек.

Коваленко сидел, надувшись, и молчал. Беликовподождал немного и продолжал тихо, печальным го-лосом:

– И еще я имею кое-что сказать вам. Я давно служу,вы же только еще начинаете службу, и я считаю дол-гом, как старший товарищ, предостеречь вас. Вы ката-етесь на велосипеде, а эта забава совершенно непри-лична для воспитателя юношества.

– Почему же? – спросил Коваленко басом.– Да разве тут надо еще объяснять, Михаил Сав-

вич, разве это не понятно? Если учитель едет на ве-лосипеде, то что же остается ученикам? Им остает-ся только ходить на головах! И раз это не разрешеноциркулярно, то и нельзя. Я вчера ужаснулся! Когда яувидел вашу сестрицу, то у меня помутилось в глазах.Женщина или девушка на велосипеде – это ужасно!

– Что же, собственно, вам угодно?– Мне угодно только одно – предостеречь вас, Ми-

хаил Саввич. Вы – человек молодой, у вас впередибудущее, надо вести себя очень, очень осторожно,вы же так манкируете, ох, как манкируете! Вы ходитев вышитой сорочке, постоянно на улице с какими-токнигами, а теперь вот еще велосипед. О том, что выи ваша сестрица катаетесь на велосипеде, узнает ди-ректор, потом дойдет до попечителя… Что же хоро-шего?

– Что я и сестра катаемся на велосипеде, никомунет до этого дела! – сказал Коваленко и побагровел. –А кто будет вмешиваться в мои домашние и семейныедела, того я пошлю к чертям собачьим.

Беликов побледнел и встал.– Если вы говорите со мной таким тоном, то я не

могу продолжать, – сказал он. – И прошу вас никогдатак не выражаться в моем присутствии о начальниках.Вы должны с уважением относиться к властям.

– А разве я говорил что дурное про властей? – спро-

сил Коваленко, глядя на него со злобой. – Пожалуй-ста, оставьте меня в покое. Я честный человек и с та-ким господином, как вы, не желаю разговаривать. Яне люблю фискалов.

Беликов нервно засуетился и стал одеваться быст-ро, с выражением ужаса на лице. Ведь это первый разв жизни он слышал такие грубости.

– Можете говорить, что вам угодно, – сказал он, вы-ходя из передней на площадку лестницы. – Я должентолько предупредить вас: быть может, нас слышалкто-нибудь, и чтобы не перетолковали нашего разго-вора и чего-нибудь не вышло, я должен буду доложитьгосподину директору содержание нашего разговора…в главных чертах. Я обязан это сделать.

– Доложить? Ступай докладывай!Коваленко схватил его сзади за воротник и пихнул,

и Беликов покатился вниз по лестнице, гремя своимикалошами. Лестница была высокая, крутая, но он до-катился донизу благополучно; встал и потрогал себяза нос: целы ли очки? Но как раз в то время, когдаон катился по лестнице, вошла Варенька и с нею дведамы; они стояли внизу и глядели – и для Беликоваэто было ужаснее всего. Лучше бы, кажется, сломатьсебе шею, обе ноги, чем стать посмешищем: ведь те-перь узнает весь город, дойдет до директора, попечи-теля, – ах, как бы чего не вышло! – нарисуют новую

карикатуру, и кончится все это тем, что прикажут по-дать в отставку…

Когда он поднялся, Варенька узнала его и, глядя наего смешное лицо, помятое пальто, калоши, не пони-мая, в чем дело, полагая, что это он упал сам нечаян-но, не удержалась и захохотала на весь дом:

– Ха-ха-ха!И этим раскатистым, заливчатым «ха-ха-ха» завер-

шилось все: и сватовство, и земное существованиеБеликова. Уже он не слышал, что говорила Варень-ка, и ничего не видел. Вернувшись к себе домой, онпрежде всего убрал со стола портрет, а потом лег иуже больше не вставал.

Дня через три пришел ко мне Афанасий и спросил,не надо ли послать за доктором, так как-де с бариномчто-то делается. Я пошел к Беликову. Он лежал подпологом, укрытый одеялом, и молчал; спросишь его,а он только да или нет – и больше ни звука. Он лежит,а возле бродит Афанасий, мрачный, нахмуренный, ивздыхает глубоко; а от него водкой, как из кабака.

Через месяц Беликов умер. Хоронили мы его все,то есть обе гимназии и семинария. Теперь, когда онлежал в гробу, выражение у него было кроткое, при-ятное, даже веселое, точно он был рад, что наконецего положили в футляр, из которого он уже никогдане выйдет. Да, он достиг своего идеала! И как бы в

честь его, во время похорон была пасмурная, дожд-ливая погода, и все мы были в калошах и с зонтами.Варенька тоже была на похоронах и, когда гроб опус-кали в могилу, всплакнула. Я заметил, что хохлушкитолько плачут или хохочут, среднего же настроения уних не бывает.

Признаюсь, хоронить таких людей, как Беликов,это большое удовольствие. Когда мы возвращались складбища, то у нас были скромные, постные физио-номии; никому не хотелось обнаружить этого чувстваудовольствия, – чувства, похожего на то, какое мы ис-пытывали давно-давно, еще в детстве, когда старшиеуезжали из дому и мы бегали по саду час-другой, на-слаждаясь полною свободой. Ах, свобода, свобода!Даже намек, даже слабая надежда на ее возможностьдает душе крылья, не правда ли?

Вернулись мы с кладбища в добром расположении.Но прошло не больше недели, и жизнь потекла по-прежнему такая же суровая, утомительная, бестолко-вая, жизнь, не запрещенная циркулярно, но и не раз-решенная вполне; не стало лучше. И в самом деле,Беликова похоронили, а сколько еще таких человековв футляре осталось, сколько их еще будет!

– То-то вот оно и есть, – сказал Иван Иваныч и за-курил трубку.

– Сколько их еще будет! – повторил Буркин.

Учитель гимназии вышел из сарая. Это был чело-век небольшого роста, толстый, совершенно лысый,с черной бородой чуть не по пояс; и с ним вышли двесобаки.

– Луна-то, луна! – сказал он, глядя вверх.Была уже полночь. Направо видно было все село,

длинная улица тянулась далеко, верст на пять. Всебыло погружено в тихий, глубокий сон; ни движения,ни звука, даже не верится, что в природе может бытьтак тихо. Когда в лунную ночь видишь широкую сель-скую улицу с ее избами, стогами, уснувшими ивами, тона душе становится тихо; в этом своем покое, укрыв-шись в ночных тенях от трудов, забот и горя, она крот-ка, печальна, прекрасна, и кажется, что и звезды смот-рят на нее ласково и с умилением, и что зла уже нетна земле, и все благополучно. Налево с края села на-чиналось поле; оно было видно далеко, до горизонта,и во всю ширь этого поля, залитого лунным светом,тоже ни движения, ни звука.

– То-то вот оно и есть, – повторил Иван Иваныч. – Аразве то, что мы живем в городе в духоте, в тесноте,пишем ненужные бумаги, играем в винт, – разве этоне футляр? А то, что мы проводим всю жизнь средибездельников, сутяг, глупых, праздных женщин, гово-рим и слушаем разный вздор – разве это не футляр?Вот если желаете, то я расскажу вам одну очень по-

учительную историю.– Нет, уж пора спать, – сказал Буркин. – До завтра.Оба пошли в сарай и легли на сене. И уже оба укры-

лись и задремали, как вдруг послышались легкие ша-ги: туп, туп… Кто-то ходил недалеко от сарая; прой-дет немного и остановится, а через минуту опять: туп,туп… Собаки заворчали.

– Это Мавра ходит, – сказал Буркин.Шаги затихли.– Видеть и слышать, как лгут, – проговорил Иван

Иваныч, поворачиваясь на другой бок, – и тебя же на-зывают дураком за то, что ты терпишь эту ложь; сно-сить обиды, унижения, не сметь открыто заявить, чтоты на стороне честных, свободных людей, и самомулгать, улыбаться, и все это из-за куска хлеба, из-затеплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которомугрош цена, – нет, больше жить так невозможно!

– Ну, уж это вы из другой оперы, Иван Иваныч, –сказал учитель. – Давайте спать.

И минут через десять Буркин уже спал. А Иван Ива-ныч все ворочался с боку на бок и вздыхал, а потомвстал, опять вышел наружу и, севши у дверей, заку-рил трубочку.

1898

Крыжовник

Еще с раннего утра все небо обложили дождевые

тучи; было тихо, не жарко и скучно, как бывает в се-рые пасмурные дни, когда над полем давно уже на-висли тучи, ждешь дождя, а его нет. Ветеринарныйврач Иван Иваныч и учитель гимназии Буркин ужеутомились идти, и поле представлялось им бесконеч-ным. Далеко впереди еле были видны ветряные мель-ницы села Мироносицкого, справа тянулся и потом ис-чезал далеко за селом ряд холмов, и оба они знали,что это берег реки, там луга, зеленые ивы, усадьбы, иесли стать на один из холмов, то оттуда видно такоеже громадное поле, телеграф и поезд, который изда-ли похож на ползущую гусеницу, а в ясную погоду от-туда бывает виден даже город. Теперь, в тихую пого-ду, когда вся природа казалась кроткой и задумчивой,Иван Иваныч и Буркин были проникнуты любовью кэтому полю, и оба думали о том, как велика, как пре-красна эта страна.

– В прошлый раз, когда мы были в сарае у старостыПрокофия, – сказал Буркин, – вы собирались расска-зать какую-то историю.

– Да, я хотел тогда рассказать про своего брата.Иван Иваныч протяжно вздохнул и закурил трубоч-

ку, чтобы начать рассказывать, но как раз в это времяпошел дождь. И минут через пять лил уже сильныйдождь, обложной, и трудно было предвидеть, когда онкончится. Иван Иваныч и Буркин остановились в раз-думье; собаки, уже мокрые, стояли, поджав хвосты, исмотрели на них с умилением.

– Нам нужно укрыться куда-нибудь, – сказал Бур-кин. – Пойдемте к Алехину. Тут близко.

– Пойдемте.Они свернули в сторону и шли всё по скошенному

полю, то прямо, то забирая направо, пока не вышлина дорогу. Скоро показались тополи, сад, потом крас-ные крыши амбаров; заблестела река, и открылся видна широкий плес с мельницей и белою купальней. Этобыло Софьино, где жил Алехин.

Мельница работала, заглушая шум дождя; плотинадрожала. Тут около телег стояли мокрые лошади, по-нурив головы, и ходили люди, накрывшись мешками.Было сыро, грязно, неуютно, и вид у плеса был хо-лодный, злой. Иван Иваныч и Буркин испытывали ужечувство мокроты, нечистоты, неудобства во всем те-ле, ноги отяжелели от грязи, и когда, пройдя плотину,они поднимались к господским амбарам, то молчали,точно сердились друг на друга. В одном из амбаровшумела веялка; дверь была открыта, и из нее валилапыль. На пороге стоял сам Алехин, мужчина лет соро-

ка, высокий, полный, с длинными волосами, похожийбольше на профессора или художника, чем на поме-щика. На нем была белая, давно не мытая рубаха сверевочным пояском, вместо брюк кальсоны, и на са-погах тоже налипли грязь и солома. Нос и глаза быличерны от пыли. Он узнал Ивана Иваныча и Буркина и,по-видимому, очень обрадовался.

– Пожалуйте, господа, в дом, – сказал он, улыба-ясь. – Я сейчас, сию минуту.

Дом был большой, двухэтажный. Алехин жил вни-зу, в двух комнатах со сводами и с маленькими окна-ми, где когда-то жили приказчики; тут была обстанов-ка простая, и пахло ржаным хлебом, дешевою водкойи сбруей. Наверху же, в парадных комнатах, он бы-вал редко, только когда приезжали гости. Ивана Ива-ныча и Буркина встретила в доме горничная, молодаяженщина, такая красивая, что они оба разом остано-вились и поглядели друг на друга.

– Вы не можете себе представить, как я рад видетьвас, господа, – говорил Алехин, входя за ними в пе-реднюю. – Вот не ожидал! Пелагея, – обратился он кгорничной, – дайте гостям переодеться во что-нибудь.Да, кстати, и я переоденусь. Только надо сначала пой-ти помыться, а то я, кажется, с весны не мылся. Нехотите ли, господа, пойти в купальню, а тут пока при-готовят.

Красивая Пелагея, такая деликатная и на вид такаямягкая, принесла простыни и мыло, и Алехин с гостя-ми пошел в купальню.

– Да, давно я уже не мылся, – говорил он, разде-ваясь. – Купальня у меня, как видите, хорошая, отецеще строил, но мыться как-то все некогда.

Он сел на ступеньке и намылил свои длинные во-лосы и шею, и вода около него стала коричневой.

– Да, признаюсь… – проговорил Иван Иваныч зна-чительно, глядя на его голову.

– Давно я уже не мылся… – повторил Алехин кон-фузливо и еще раз намылился, и вода около него ста-ла темно-синей, как чернила.

Иван Иваныч вышел наружу, бросился в воду с шу-мом и поплыл под дождем, широко взмахивая руками,и от него шли волны, и на волнах качались белые ли-лии; он доплыл до самой середины плеса и нырнул,и через минуту показался на другом месте, и поплылдальше, и все нырял, стараясь достать дна. «Ах, божемой… – повторял он, наслаждаясь. – Ах, боже мой…»Доплыл до мельницы, о чем-то поговорил там с мужи-ками и повернул назад, и на середине плеса лег, под-ставляя свое лицо под дождь. Буркин и Алехин ужеоделись и собрались уходить, а он все плавал и ны-рял.

– Ах, боже мой… – говорил он. – Ах, господи поми-

луй!– Будет вам! – крикнул ему Буркин.Вернулись в дом. И только когда в большой гости-

ной наверху зажгли лампу, и Буркин и Иван Иваныч,одетые в шелковые халаты и теплые туфли, сиделив креслах, а сам Алехин, умытый, причесанный, в но-вом сюртуке, ходил по гостиной, видимо с наслажде-нием ощущая тепло, чистоту, сухое платье, легкуюобувь, и когда красивая Пелагея, бесшумно ступая поковру и мягко улыбаясь, подавала на подносе чай свареньем, только тогда Иван Иваныч приступил к рас-сказу, и казалось, что его слушали не одни только Бур-кин и Алехин, но также старые и молодые дамы и во-енные, спокойно и строго глядевшие из золотых рам.

– Нас два брата, – начал он, – я, Иван Иваныч, идругой – Николай Иваныч, года на два помоложе. Япошел по ученой части, стал ветеринаром, а Николайуже с девятнадцати лет сидел в казенной палате. Нашотец Чимша-Гималайский был из кантонистов, но, вы-служив офицерский чин, оставил нам потомственноедворянство и именьишко. После его смерти именьиш-ко у нас оттягали за долги, но, как бы ни было, детствомы провели в деревне на воле. Мы, все равно как кре-стьянские дети, дни и ночи проводили в поле, в лесу,стерегли лошадей, драли лыко, ловили рыбу и про-чее тому подобное… А вы знаете, кто хоть раз в жиз-

ни поймал ерша или видел осенью перелетных дроз-дов, как они в ясные, прохладные дни носятся стая-ми над деревней, тот уже не городской житель, и егодо самой смерти будет потягивать на волю. Мой браттосковал в казенной палате. Годы проходили, а он всесидел на одном месте, писал все те же бумаги и думалвсе об одном и том же, как бы в деревню. И эта тоскау него мало-помалу вылилась в определенное жела-ние, в мечту купить себе маленькую усадебку где-ни-будь на берегу реки или озера.

Он был добрый, кроткий человек, я любил его, ноэтому желанию запереть себя на всю жизнь в соб-ственную усадьбу я никогда не сочувствовал. Приня-то говорить, что человеку нужно только три аршиназемли. Но ведь три аршина нужны трупу, а не чело-веку. И говорят также теперь, что если наша интелли-генция имеет тяготение к земле и стремится в усадь-бы, то это хорошо. Но ведь эти усадьбы те же три ар-шина земли. Уходить из города, от борьбы, от житей-ского шума, уходить и прятаться у себя в усадьбе –это не жизнь, это эгоизм, лень, это своего рода мона-шество, но монашество без подвига. Человеку нужноне три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар,вся природа, где на просторе он мог бы проявить всесвойства и особенности своего свободного духа.

Брат мой Николай, сидя у себя в канцелярии, меч-

тал о том, как он будет есть свои собственные щи,от которых идет такой вкусный запах по всему двору,есть на зеленой травке, спать на солнышке, сидеть поцелым часам за воротами на лавочке и глядеть на по-ле и лес. Сельскохозяйственные книжки и всякие этисоветы в календарях составляли его радость, люби-мую духовную пищу; он любил читать и газеты, но чи-тал в них одни только объявления о том, что прода-ются столько-то десятин пашни и луга с усадьбой, ре-кой, садом, мельницей, с проточными прудами. И ри-совались у него в голове дорожки в саду, цветы, фрук-ты, скворечни, караси в прудах и, знаете, всякая эташтука. Эти воображаемые картины были различны,смотря по объявлениям, которые попадались ему, нопочему-то в каждой из них непременно был крыжов-ник. Ни одной усадьбы, ни одного поэтического углаон не мог себе представить без того, чтобы там не бы-ло крыжовника.

– Деревенская жизнь имеет свои удобства, – гово-рил он, бывало. – Сидишь на балконе, пьешь чай, ана пруде твои уточки плавают, пахнет так хорошо, и…и крыжовник растет.

Он чертил план своего имения, и всякий раз у негона плане выходило одно и то же: а) барский дом, b)людская, с) огород, d) крыжовник. Жил он скупо: недо-едал, недопивал, одевался бог знает как, словно ни-

щий, и все копил и клал в банк. Страшно жадничал.Мне было больно глядеть на него, и я кое-что давалему и посылал на праздниках, но он и это прятал. Ужколи задался человек идеей, то ничего не поделаешь.

Годы шли, перевели его в другую губернию, мину-ло ему уже сорок лет, а он все читал объявления вгазетах и копил. Потом, слышу, женился. Все с тойже целью, чтобы купить себе усадьбу с крыжовником,он женился на старой, некрасивой вдове, без всякогочувства, а только потому, что у нее водились деньжон-ки. Он и с ней тоже жил скупо, держал ее впроголодь,а деньги ее положил в банк на свое имя. Раньше онабыла за почтмейстером и привыкла у него к пирогами к наливкам, а у второго мужа и хлеба черного не ви-дала вдоволь; стала чахнуть от такой жизни да годачерез три взяла и отдала богу душу. И, конечно, братмой ни одной минуты не подумал, что он виноват в еесмерти. Деньги, как водка, делают человека чудаком.У нас в городе умирал купец. Перед смертью прика-зал подать себе тарелку меду и съел все свои деньгии выигрышные билеты вместе с медом, чтобы никомуне досталось. Как-то на вокзале я осматривал гурты,и в это время один барышник попал под локомотив, иему отрезало ногу. Несем мы его в приемный покой,кровь льет – страшное дело, а он все просит, чтобыногу его отыскали, и все беспокоится: в сапоге на от-

резанной ноге двадцать рублей, как бы не пропали.– Это вы уж из другой оперы, – сказал Буркин.– После смерти жены, – продолжал Иван Иваныч,

подумав полминуты, – брат мой стал высматриватьсебе имение. Конечно, хоть пять лет высматривай, новсе же в конце концов ошибешься и купишь совсемне то, о чем мечтал. Брат Николай через комиссионе-ра, с переводом долга, купил сто двенадцать десятинс барским домом, с людской, с парком, но ни фрукто-вого сада, ни крыжовника, ни прудов с уточками; бы-ла река, но вода в ней цветом как кофе, потому чтопо одну сторону имения кирпичный завод, а по другую– костопальный. Но мой Николай Иваныч мало печа-лился; он выписал себе двадцать кустов крыжовника,посадил и зажил помещиком.

В прошлом году я поехал к нему проведать. Поеду,думаю, посмотрю, как и что там. В письмах своих братназывал свое имение так: Чумбароклова пустошь, Ги-малайское тож. Приехал я в «Гималайское тож» по-сле полудня. Было жарко. Везде канавы, заборы, из-городи, понасажены рядами елки, – и не знаешь, какпроехать во двор, куда поставить лошадь. Иду к дому,а навстречу мне рыжая собака, толстая, похожая насвинью. Хочется ей лаять, да лень. Вышла из кухникухарка, голоногая, толстая, тоже похожая на свинью,и сказала, что барин отдыхает после обеда. Вхожу к

брату, он сидит в постели, колени покрыты одеялом;постарел, располнел, обрюзг; щеки, нос и губы тянут-ся вперед, – того и гляди, хрюкнет в одеяло.

Мы обнялись и всплакнули от радости и от грустноймысли, что когда-то были молоды, а теперь оба седы,и умирать пора. Он оделся и повел меня показыватьсвое имение.

– Ну, как ты тут поживаешь? – спросил я.– Да ничего, слава богу, живу хорошо.Это уж был не прежний робкий бедняга-чиновник, а

настоящий помещик, барин. Он уж обжился тут, при-вык и вошел во вкус; кушал много, в бане мылся, пол-нел, уже судился с обществом и с обоими заводами,и очень обижался, когда мужики не называли его «ва-ше высокоблагородие». И о душе своей заботился со-лидно, по-барски, и добрые дела творил не просто, ас важностью. А какие добрые дела? Лечил мужиковот всех болезней содой и касторкой и в день своихименин служил среди деревни благодарственный мо-лебен, а потом ставил полведра, думал, что так нуж-но. Ах, эти ужасные полведра! Сегодня толстый по-мещик тащит мужиков к земскому начальнику за по-траву, а завтра, в торжественный день, ставит им пол-ведра, а они пьют и кричат «ура» и, пьяные, кланяют-ся ему в ноги. Перемена жизни к лучшему, сытость,праздность развивают в русском человеке самомне-

ние, самое наглое. Николай Иваныч, который когда-тов казенной палате боялся даже для себя лично иметьсобственные взгляды, теперь говорил одни только ис-тины, и таким тоном, точно министр: «Образованиенеобходимо, но для народа оно преждевременно»,«Телесные наказания вообще вредны, но в некоторыхслучаях они полезны и незаменимы».

– Я знаю народ и умею с ним обращаться, – гово-рил он. – Меня народ любит. Стоит мне только паль-цем шевельнуть, и для меня народ сделает все, чтозахочу.

И все это, заметьте, говорилось с умной, доброюулыбкой. Он раз двадцать повторил: «мы, дворяне»,«я как дворянин»; очевидно, уже не помнил, что деднаш был мужик, а отец – солдат. Даже наша фамилияЧимша-Гималайский, в сущности несообразная, каза-лась ему теперь звучной, знатной и очень приятной.

Но дело не в нем, а во мне самом. Я хочу вамрассказать, какая перемена произошла во мне в этинемногие часы, пока я был в его усадьбе. Вечером,когда мы пили чай, кухарка подала к столу полную та-релку крыжовнику. Это был не купленный, а свой соб-ственный крыжовник, собранный в первый раз с техпор, как были посажены кусты. Николай Иваныч за-смеялся и минуту глядел на крыжовник молча, со сле-зами, – он не мог говорить от волнения, потом поло-

жил в рот одну ягоду, поглядел на меня с торжествомребенка, который наконец получил свою любимую иг-рушку, и сказал:

– Как вкусно!И он с жадностью ел и все повторял:– Ах, как вкусно! Ты попробуй!Было жестко и кисло, но, как сказал Пушкин, «тьмы

истин нам дороже нас возвышающий обман». Я виделсчастливого человека, заветная мечта которого осу-ществилась так очевидно, который достиг цели в жиз-ни, получил то, что хотел, который был доволен сво-ей судьбой, самим собой. К моим мыслям о челове-ческом счастье всегда почему-то примешивалось что-то грустное, теперь же, при виде счастливого чело-века, мною овладело тяжелое чувство, близкое к от-чаянию. Особенно тяжело было ночью. Мне постла-ли постель в комнате рядом с спальней брата, и мнебыло слышно, как он не спал и как вставал и подхо-дил к тарелке с крыжовником и брал по ягодке. Я со-ображал: как, в сущности, много довольных, счастли-вых людей! Какая это подавляющая сила! Вы взгля-ните на эту жизнь: наглость и праздность сильных,невежество и скотоподобие слабых, кругом бедностьневозможная, теснота, вырождение, пьянство, лице-мерие, вранье… Между тем во всех домах и на ули-цах тишина, спокойствие; из пятидесяти тысяч, живу-

щих в городе, ни одного, который бы вскрикнул, гром-ко возмутился. Мы видим тех, которые ходят на ры-нок за провизией, днем едят, ночью спят, которые го-ворят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно та-щат на кладбище своих покойников; но мы не видими не слышим тех, которые страдают, и то, что страш-но в жизни, происходит где-то за кулисами. Все тихо,спокойно, и протестует одна только немая статисти-ка: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпи-то, столько-то детей погибло от недоедания… И та-кой порядок, очевидно, нужен; очевидно, счастливыйчувствует себя хорошо только потому, что несчастныенесут свое бремя молча, и без этого молчания счастьебыло бы невозможно. Это общий гипноз. Надо, чтобыза дверью каждого довольного, счастливого человекастоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоми-нал бы стуком, что есть несчастные, что, как бы онни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет емусвои когти, стрясется беда – болезнь, бедность, поте-ри, и его никто не увидит и не услышит, как теперь онне видит и не слышит других. Но человека с молоточ-ком нет, счастливый живет себе, и мелкие житейскиезаботы волнуют его слегка, как ветер осину, – и всеобстоит благополучно.

– В ту ночь мне стало понятно, как я тоже был до-волен и счастлив, – продолжал Иван Иваныч, вста-

вая. – Я тоже за обедом и на охоте поучал, как жить,как веровать, как управлять народом. Я тоже говорил,что ученье свет, что образование необходимо, но дляпростых людей пока довольно одной грамоты. Свобо-да есть благо, говорил я, без нее нельзя, как без воз-духа, но надо подождать. Да, я говорил так, а теперьспрашиваю: во имя чего ждать? – спросил Иван Ива-ныч, сердито глядя на Буркина. – Во имя чего ждать, явас спрашиваю? Во имя каких соображений? Мне го-ворят, что не все сразу, всякая идея осуществляется вжизни постепенно, в свое время. Но кто это говорит?Где доказательства, что это справедливо? Вы ссыла-етесь на естественный порядок вещей, на законностьявлений, но есть ли порядок и законность в том, чтоя, живой, мыслящий человек, стою надо рвом и жду,когда он зарастет сам или затянет его илом, в то вре-мя как, быть может, я мог бы перескочить через негоили построить через него мост? И опять-таки во имячего ждать? Ждать, когда нет сил жить, а между темжить нужно и хочется жить!

Я уехал тогда от брата рано утром, и с тех пор дляменя стало невыносимо бывать в городе. Меня угне-тают тишина и спокойствие, я боюсь смотреть на ок-на, так как для меня теперь нет более тяжелого зре-лища, как счастливое семейство, сидящее вокруг сто-ла и пьющее чай. Я уже стар и не гожусь для борь-

бы, я не способен даже ненавидеть. Я только скорб-лю душевно, раздражаюсь, досадую, по ночам у менягорит голова от наплыва мыслей, и я не могу спать…Ах, если б я был молод!

Иван Иваныч прошелся в волнении из угла в уголи повторил:

– Если б я был молод!Он вдруг подошел к Алехину и стал пожимать ему

то одну руку, то другую.– Павел Константиныч! – проговорил он умоляю-

щим голосом, – не успокаивайтесь, не давайте усып-лять себя! Пока молоды, сильны, бодры, не уставайтеделать добро! Счастья нет, и не должно его быть, аесли в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цельвовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумноми великом. Делайте добро!

И все это Иван Иваныч проговорил с жалкой, про-сящею улыбкой, как будто просил лично для себя.

Потом все трое сидели в креслах, в разных концахгостиной, и молчали. Рассказ Ивана Иваныча не удо-влетворил ни Буркина, ни Алехина. Когда из золотыхрам глядели генералы и дамы, которые в сумерках ка-зались живыми, слушать рассказ про беднягу чинов-ника, который ел крыжовник, было скучно. Хотелосьпочему-то говорить и слушать про изящных людей,про женщин. И то, что они сидели в гостиной, где всё

– и люстра в чехле, и кресла, и ковры под ногами го-ворили, что здесь когда-то ходили, сидели, пили чайвот эти самые люди, которые глядели теперь из рам,и то, что здесь теперь бесшумно ходила красивая Пе-лагея, – это было лучше всяких рассказов.

Алехину сильно хотелось спать; он встал по хозяй-ству рано, в третьем часу утра, и теперь у него слипа-лись глаза, но он боялся, как бы гости не стали безнего рассказывать что-нибудь интересное, и не ухо-дил. Умно ли, справедливо ли было то, что только чтоговорил Иван Иваныч, он не вникал; гости говорилине о крупе, не о сене, не о дегте, а о чем-то, что неимело прямого отношения к его жизни, и он был ради хотел, чтобы они продолжали…

– Однако пора спать, – сказал Буркин, поднима-ясь. – Позвольте пожелать вам спокойной ночи.

Алехин простился и ушел к себе вниз, а гости оста-лись наверху. Им обоим отвели на ночь большую ком-нату, где стояли две старые деревянные кровати срезными украшениями и в углу было распятие из сло-новой кости; от их постелей, широких, прохладных,которые постилала красивая Пелагея, приятно пахлосвежим бельем.

Иван Иваныч молча разделся и лег.– Господи, прости нас, грешных! – проговорил он и

укрылся с головой.

От его трубочки, лежавшей на столе, сильно пахлотабачным перегаром, и Буркин долго не спал и все ни-как не мог понять, откуда этот тяжелый запах.

Дождь стучал в окна всю ночь.1898

О любви

На другой день к завтраку подавали очень вкусные

пирожки, раков и бараньи котлеты; и, пока ели, прихо-дил наверх повар Никанор справиться, что гости же-лают к обеду. Это был человек среднего роста, с пух-лым лицом и маленькими глазами, бритый, и каза-лось, что усы у него были не бриты, а выщипаны.

Алехин рассказал, что красивая Пелагея былавлюблена в этого повара. Так как он был пьяница ибуйного нрава, то она не хотела за него замуж, но со-глашалась жить так. Он же был очень набожен, и ре-лигиозные убеждения не позволяли ему жить так; онтребовал, чтобы она шла за него, и иначе не хотел,и бранил ее, когда бывал пьян, и даже бил. Когда онбывал пьян, она пряталась наверху и рыдала, и тогдаАлехин и прислуга не уходили из дому, чтобы защи-тить ее в случае надобности.

Стали говорить о любви.– Как зарождается любовь, – сказал Алехин, – поче-

му Пелагея не полюбила кого-нибудь другого, болееподходящего к ней по ее душевным и внешним каче-ствам, а полюбила именно Никанора, этого мурло, –тут у нас все зовут его мурлом, – поскольку в любвиважны вопросы личного счастья – все это неизвестно

и обо всем этом можно трактовать как угодно. До сихпор о любви была сказана только одна неоспоримаяправда, а именно, что «тайна сия велика есть», всеже остальное, что писали и говорили о любви, былоне решением, а только постановкой вопросов, кото-рые так и оставались неразрешенными. То объясне-ние, которое, казалось бы, годится для одного случая,уже не годится для десяти других, и самое лучшее,по-моему, – это объяснять каждый случай в отдельно-сти, не пытаясь обобщать. Надо, как говорят доктора,индивидуализировать каждый отдельный случай.

– Совершенно верно, – согласился Буркин.– Мы, русские порядочные люди, питаем пристра-

стие к этим вопросам, остающимся без разрешения.Обыкновенно любовь поэтизируют, украшают ее ро-зами, соловьями, мы же, русские, украшаем нашу лю-бовь этими роковыми вопросами, и притом выбираемиз них самые неинтересные. В Москве, когда я ещебыл студентом, у меня была подруга жизни, милая да-ма, которая всякий раз, когда я держал ее в объятиях,думала о том, сколько я буду выдавать ей в месяц ипочем теперь говядина за фунт. Так и мы, когда лю-бим, то не перестаем задавать себе вопросы: честноэто или не честно, умно или глупо, к чему поведет эталюбовь и так далее. Хорошо это или нет, я не знаю, ночто это мешает, не удовлетворяет, раздражает, – это

я знаю.Было похоже, что он хочет что-то рассказать. У лю-

дей, живущих одиноко, всегда бывает на душе что-ни-будь такое, что они охотно бы рассказали. В городехолостяки нарочно ходят в баню и в рестораны, чтобытолько поговорить, и иногда рассказывают банщикамили официантам очень интересные истории, в дерев-не же обыкновенно они изливают душу перед своимигостями. Теперь в окна было видно серое небо и де-ревья, мокрые от дождя, в такую погоду некуда былодеваться и ничего больше не оставалось, как толькорассказывать и слушать.

– Я живу в Софьине и занимаюсь хозяйством ужедавно, – начал Алехин, – с тех пор как кончил в уни-верситете. По воспитанию я белоручка, по наклонно-стям – кабинетный человек, но на имении, когда я при-ехал сюда, был большой долг, а так как отец мой за-должал отчасти потому, что много тратил на мое об-разование, то я решил, что не уеду отсюда и буду ра-ботать, пока не уплачу этого долга. Я решил так и на-чал тут работать, признаюсь, не без некоторого отвра-щения. Здешняя земля дает немного, и, чтобы сель-ское хозяйство было не в убыток, нужно пользовать-ся трудом крепостных или наемных батраков, что по-чти одно и то же, или же вести свое хозяйство на кре-стьянский лад, то есть работать в поле самому, со сво-

ей семьей. Середины тут нет. Но я тогда не вдавал-ся в такие тонкости. Я не оставлял в покое ни одно-го клочка земли, я сгонял всех мужиков и баб из со-седних деревень, работа у меня тут кипела неисто-вая; я сам тоже пахал, сеял, косил и при этом скучали брезгливо морщился, как деревенская кошка, кото-рая с голоду ест на огороде огурцы; тело мое боле-ло, и я спал на ходу. В первое время мне казалось,что эту рабочую жизнь я могу легко помирить со свои-ми культурными привычками; для этого стоит только,думал я, держаться в жизни известного внешнего по-рядка. Я поселился тут наверху, в парадных комнатах,и завел так, что после завтрака и обеда мне подава-ли кофе с ликерами и, ложась спать, я читал на ночь«Вестник Европы». Но как-то пришел наш батюшка,отец Иван, и в один присест выпил все мои ликеры;и «Вестник Европы» пошел тоже к поповнам, так каклетом, особенно во время покоса, я не успевал до-браться до своей постели и засыпал в сарае в саняхили где-нибудь в лесной сторожке – какое уж тут чте-ние? Я мало-помалу перебрался вниз, стал обедать влюдской кухне, и из прежней роскоши у меня осталасьтолько вся эта прислуга, которая еще служила моемуотцу и которую уволить мне было бы больно.

В первые же годы меня здесь выбрали в почет-ные мировые судьи. Кое-когда приходилось наезжать

в город и принимать участие в заседаниях съезда иокружного суда, и это меня развлекало. Когда пожи-вешь здесь безвыездно месяца два-три, особенно зи-мой, то в конце концов начинаешь тосковать по чер-ном сюртуке. А в окружном суде были и сюртуки, имундиры, и фраки, всё юристы, люди, получившие об-щее образование; было с кем поговорить. После спа-нья в санях, после людской кухни сидеть в кресле, вчистом белье, в легких ботинках, с цепью на груди –это такая роскошь!

В городе меня принимали радушно, я охотно зна-комился. И из всех знакомств самым основательными, правду сказать, самым приятным для меня былознакомство с Лугановичем, товарищем председателяокружного суда. Его вы знаете оба: милейшая лич-ность. Это было как раз после знаменитого дела под-жигателей; разбирательство продолжалось два дня,мы были утомлены, Луганович посмотрел на меня исказал:

– Знаете что? Пойдемте ко мне обедать.Это было неожиданно, так как с Лугановичем я был

знаком мало, только официально, и ни разу у негоне был. Я только на минутку зашел к себе в номер,чтобы переодеться, и отправился на обед. И тут мнепредставился случай познакомиться с Анной Алексе-евной, женой Лугановича. Тогда она была еще очень

молода, не старше двадцати двух лет, и за полгода дотого у нее родился первый ребенок. Дело прошлое, итеперь бы я затруднился определить, что, собствен-но, в ней было такого необыкновенного, что мне такпонравилось в ней, тогда же за обедом для меня всебыло неотразимо ясно; я видел женщину молодую,прекрасную, добрую, интеллигентную, обаятельную,женщину, какой я раньше никогда не встречал; и сра-зу я почувствовал в ней существо близкое, уже знако-мое, точно это лицо, эти приветливые, умные глаза явидел уже когда-то в детстве, в альбоме, который ле-жал на комоде у моей матери.

В деле поджигателей обвинили четырех евреев,признали шайку и, по-моему, совсем неосновательно.За обедом я очень волновался, мне было тяжело, иуж не помню, что я говорил, только Анна Алексеевнавсе покачивала головой и говорила мужу:

– Дмитрий, как же это так?Луганович – это добряк, один из тех простодушных

людей, которые крепко держатся мнения, что раз че-ловек попал под суд, то, значит, он виноват, и что вы-ражать сомнение в правильности приговора можно неиначе, как в законном порядке, на бумаге, но никак неза обедом и не в частном разговоре.

– Мы с вами не поджигали, – говорил он мягко, – ивот нас же не судят, не сажают в тюрьму.

И оба, муж и жена, старались, чтобы я побольшеел и пил; по некоторым мелочам, по тому, например,как оба они вместе варили кофе, и по тому, как онипонимали друг друга с полуслов, я мог заключить, чтоживут они мирно, благополучно и что они рады гостю.После обеда играли на рояле в четыре руки, потомстало темно, и я уехал к себе. Это было в начале вес-ны. Затем все лето провел я в Софьине безвыездно, ибыло мне некогда даже подумать о городе, но воспо-минание о стройной белокурой женщине оставалосьво мне все дни; я не думал о ней, но точно легкая теньее лежала на моей душе.

Позднею осенью в городе был спектакль с благо-творительной целью. Вхожу я в губернаторскую ложу(меня пригласили туда в антракте), смотрю – рядом сгубернаторшей Анна Алексеевна, и опять то же самоенеотразимое, бьющее впечатление красоты и милыхласковых глаз, и опять то же чувство близости.

Мы сидели рядом, потом ходили в фойе.– Вы похудели, – сказала она. – Вы были больны?– Да. У меня простужено плечо, и в дождливую по-

году я дурно сплю.– У вас вялый вид. Тогда весной, когда вы прихо-

дили обедать, вы были моложе, бодрее. Вы тогда бы-ли воодушевлены и много говорили, были очень инте-ресны, и, признаюсь, я даже увлеклась вами немнож-

ко. Почему-то часто в течение лета вы приходили мнена память, и сегодня, когда я собиралась в театр, мнеказалось, что я вас увижу.

И она засмеялась.– Но сегодня у вас вялый вид, – повторила она. –

Это вас старит.На другой день я завтракал у Лугановичей; после

завтрака они поехали к себе на дачу, чтобы распоря-диться там насчет зимы, и я с ними. С ними же вернул-ся в город и в полночь пил у них чай в тихой, семей-ной обстановке, когда горел камин, и молодая матьвсе уходила взглянуть, спит ли ее девочка. И послеэтого в каждый свой приезд я непременно бывал у Лу-гановичей. Ко мне привыкли, и я привык. Обыкновен-но входил я без доклада, как свой человек.

– Кто там? – слышался из дальних комнат протяж-ный голос, который казался мне таким прекрасным.

– Это Павел Константиныч, – отвечала горничнаяили няня.

Анна Алексеевна выходила ко мне с озабоченнымлицом и всякий раз спрашивала:

– Почему вас так долго не было? Случилось что-нибудь?

Ее взгляд, изящная, благородная рука, которую онаподавала мне, ее домашнее платье, прическа, го-лос, шаги всякий раз производили на меня все то же

впечатление чего-то нового, необыкновенного в моейжизни и важного. Мы беседовали подолгу и подолгумолчали, думая каждый о своем, или же она играламне на рояле. Если же никого не было дома, то я оста-вался и ждал, разговаривал с няней, играл с ребенкомили же в кабинете лежал на турецком диване и читалгазету, а когда Анна Алексеевна возвращалась, то явстречал ее в передней, брал от нее все ее покупки,и почему-то всякий раз эти покупки я нес с такою лю-бовью, с таким торжеством, точно мальчик.

Есть пословица: не было у бабы хлопот, так купилапорося. Не было у Лугановичей хлопот, так подружи-лись они со мной. Если я долго не приезжал в город,то, значит, я был болен или что-нибудь случилось сомной, и они оба сильно беспокоились. Они беспокои-лись, что я, образованный человек, знающий языки,вместо того чтобы заниматься наукой или литератур-ным трудом, живу в деревне, верчусь как белка в ко-лесе, много работаю, но всегда без гроша. Им каза-лось, что я страдаю, и если я говорю, смеюсь, ем, тотолько для того, чтобы скрыть свои страдания, и дажев веселые минуты, когда мне было хорошо, я чувство-вал на себе их пытливые взгляды. Они были особен-но трогательны, когда мне в самом деле приходилосьтяжело, когда меня притеснял какой-нибудь кредиторили не хватало денег для срочного платежа; оба, муж

и жена, шептались у окна, потом он подходил ко мнеи с серьезным лицом говорил:

– Если вы, Павел Константиныч, в настоящее вре-мя нуждаетесь в деньгах, то я и жена просим вас нестесняться и взять у нас.

И уши краснели у него от волнения. А случалось,что точно так же, пошептавшись у окна, он подходилко мне, с красными ушами, и говорил:

– Я и жена убедительно просим вас принять от насвот этот подарок.

И подавал запонки, портсигар или лампу; и я за этоприсылал им из деревни битую птицу, масло и цветы.Кстати сказать, оба они были состоятельные люди. Впервое время я часто брал взаймы и был не особен-но разборчив, брал, где только возможно, но никакиесилы не заставили бы меня взять у Лугановичей. Дачто говорить об этом!

Я был несчастлив. И дома, и в поле, и в сарае я ду-мал о ней, я старался понять тайну молодой, краси-вой, умной женщины, которая выходит за неинтерес-ного человека, почти за старика (мужу было большесорока лет), имеет от него детей, – понять тайну это-го неинтересного человека, добряка, простяка, кото-рый рассуждает с таким скучным здравомыслием, набалах и вечеринках держится около солидных людей,вялый, ненужный, с покорным, безучастным выраже-

нием, точно его привели сюда продавать, который ве-рит, однако, в свое право быть счастливым, иметь отнее детей; и я все старался понять, почему она встре-тилась именно ему, а не мне, и для чего это нужнобыло, чтобы в нашей жизни произошла такая ужаснаяошибка.

А приезжая в город, я всякий раз по ее глазам ви-дел, что она ждала меня; и она сама признаваласьмне, что еще с утра у нее было какое-то особенноечувство, она угадывала, что я приеду. Мы подолгу го-ворили, молчали, но мы не признавались друг другу внашей любви и скрывали ее робко, ревниво. Мы боя-лись всего, что могло бы открыть нашу тайну нам жесамим. Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, яспрашивал себя, к чему может повести наша любовь,если у нас не хватит сил бороться с нею; мне каза-лось невероятным, что эта моя тихая, грустная лю-бовь вдруг грубо оборвет счастливое течение жизниее мужа, детей, всего этого дома, где меня так люби-ли и где мне так верили. Честно ли это? Она пошлабы за мной, но куда? Куда бы я мог увести ее? Дру-гое дело, если бы у меня была красивая, интереснаяжизнь, если б я, например, боролся за освобождениеродины или был знаменитым ученым, артистом, ху-дожником, а то ведь из одной обычной, будничной об-становки пришлось бы увлечь ее в другую такую же

или еще более будничную. И как бы долго продолжа-лось наше счастье? Что было бы с ней в случае моейболезни, смерти, или просто если бы мы разлюбилидруг друга?

И она, по-видимому, рассуждала подобным же об-разом. Она думала о муже, о детях, о своей матери,которая любила ее мужа, как сына. Если б она отда-лась своему чувству, то пришлось бы лгать или гово-рить правду, а в ее положении то и другое было быодинаково страшно и неудобно. И ее мучил вопрос:принесет ли мне счастье ее любовь, не осложнит лиона моей жизни, и без того тяжелой, полной всякихнесчастий? Ей казалось, что она уже недостаточномолода для меня, недостаточно трудолюбива и энер-гична, чтобы начать новую жизнь, и она часто гово-рила с мужем о том, что мне нужно жениться на ум-ной, достойной девушке, которая была бы хорошейхозяйкой, помощницей, – и тотчас же добавляла, чтово всем городе едва ли найдется такая девушка.

Между тем годы шли. У Анны Алексеевны было ужедвое детей. Когда я приходил к Лугановичам, прислугаулыбалась приветливо, дети кричали, что пришел дя-дя Павел Константиныч, и вешались мне на шею; всерадовались. Не понимали, что делалось в моей ду-ше, и думали, что я тоже радуюсь. Все видели во мнеблагородное существо. И взрослые и дети чувствова-

ли, что по комнате ходит благородное существо, и этовносило в их отношения ко мне какую-то особую пре-лесть, точно в моем присутствии и их жизнь была чи-ще и красивее. Я и Анна Алексеевна ходили вместев театр, всякий раз пешком; мы сидели в креслах ря-дом; плечи наши касались, я молча брал из ее рук би-нокль и в это время чувствовал, что она близка мне,что она моя, что нам нельзя друг без друга, но, по ка-кому-то странному недоразумению, выйдя из театра,мы всякий раз прощались и расходились, как чужие. Вгороде уже говорили о нас бог знает что, но из всего,что говорили, не было ни одного слова правды.

В последние годы Анна Алексеевна стала чащеуезжать то к матери, то к сестре; у нее уже бывалодурное настроение, являлось сознание неудовлетво-ренной, испорченной жизни, когда не хотелось видетьни мужа, ни детей. Она уже лечилась от расстройстванервов.

Мы молчали и всё молчали, а при посторонних онаиспытывала какое-то странное раздражение противменя; о чем бы я ни говорил, она не соглашалась сомной, и если я спорил, то она принимала сторону мо-его противника. Когда я ронял что-нибудь, то она го-ворила холодно:

– Поздравляю вас.Если, идя с ней в театр, я забывал взять бинокль,

то потом она говорила:– Я так и знала, что вы забудете.К счастью или к несчастью, в нашей жизни не быва-

ет ничего, что не кончалось бы рано или поздно. На-ступило время разлуки, так как Лугановича назначилипредседателем в одной из западных губерний. Нужнобыло продавать мебель, лошадей, дачу. Когда ездилина дачу и потом возвращались и оглядывались, что-бы в последний раз взглянуть на сад, на зеленую кры-шу, то было всем грустно, и я понимал, что пришлапора прощаться не с одной только дачей. Было реше-но, что в конце августа мы проводим Анну Алексеевнув Крым, куда посылали ее доктора, а немного погодяуедет Луганович с детьми в свою западную губернию.

Мы провожали Анну Алексеевну большой толпой.Когда она уже простилась с мужем и детьми и до тре-тьего звонка оставалось одно мгновение, я вбежал кней в купе, чтобы положить на полку одну из ее корзи-нок, которую она едва не забыла; и нужно было про-ститься. Когда тут, в купе, взгляды наши встретились,душевные силы оставили нас обоих, я обнял ее, онаприжалась лицом к моей груди, и слезы потекли изглаз; целуя ее лицо, плечи, руки, мокрые от слез, – о,как мы были с ней несчастны! – я признался ей в сво-ей любви, и со жгучей болью в сердце я понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было все то, что нам

мешало любить.Я понял, что когда любишь, то в своих рассужде-

ниях об этой любви нужно исходить от высшего, отболее важного, чем счастье или несчастье, грех илидобродетель в их ходячем смысле, или не нужно рас-суждать вовсе.

Я поцеловал в последний раз, пожал руку, и мы рас-стались – навсегда. Поезд уже шел. Я сел в сосед-нем купе, – оно было пусто, – и до первой станциисидел тут и плакал. Потом пошел к себе в Софьинопешком…

Пока Алехин рассказывал, дождь перестал и выгля-нуло солнце. Буркин и Иван Иваныч вышли на балкон;отсюда был прекрасный вид на сад и на плес, кото-рый теперь на солнце блестел, как зеркало. Они лю-бовались и в то же время жалели, что этот человек сдобрыми, умными глазами, который рассказывал им стаким чистосердечием, в самом деле вертелся здесь,в этом громадном имении, как белка в колесе, а незанимался наукой или чем-нибудь другим, что делалобы его жизнь более приятной; и они думали о том, ка-кое, должно быть, скорбное лицо было у молодой да-мы, когда он прощался с ней в купе и целовал ей лицои плечи. Оба они встречали ее в городе, а Буркин былдаже знаком с ней и находил ее красивой.

1898

Душечка

Оленька, дочь отставного коллежского асессора

Племянникова, сидела у себя во дворе на крылечке,задумавшись. Было жарко, назойливо приставали му-хи, и было так приятно думать, что скоро уже вечер. Свостока надвигались темные дождевые тучи, и оттудаизредка потягивало влагой.

Среди двора стоял Кукин, антрепренер и содер-жатель увеселительного сада «Тиволи», квартировав-ший тут же во дворе, во флигеле, и глядел на небо.

– Опять! – говорил он с отчаянием. – Опять будетдождь! Каждый день дожди, каждый день дожди – точ-но нарочно! Ведь это петля! Это разоренье! Каждыйдень страшные убытки!

Он всплеснул руками и продолжал, обращаясь кОленьке:

– Вот вам, Ольга Семеновна, наша жизнь. Хотьплачь! Работаешь, стараешься, мучишься, ночей неспишь, все думаешь, как бы лучше, – и что же? С од-ной стороны, публика невежественная, дикая. Даю ейсамую лучшую оперетку, феерию, великолепных куп-летистов, но разве ей это нужно? Разве она в этомпонимает что-нибудь? Ей нужен балаган! Ей подавайпошлость! С другой стороны, взгляните на погоду. По-

чти каждый вечер дождь. Как зарядило с десятогомая, так потом весь май и июнь, просто ужас! Публикане ходит, но ведь я за аренду плачу? Артистам плачу?

На другой день под вечер опять надвигались тучи,и Кукин говорил с истерическим хохотом:

– Ну что ж? И пускай! Пускай хоть весь сад зальет,хоть меня самого! Чтоб мне не было счастья ни наэтом, ни на том свете! Пускай артисты подают на ме-ня в суд! Что суд? Хоть на каторгу в Сибирь! Хоть наэшафот! Ха-ха-ха!

И на третий день то же…Оленька слушала Кукина молча, серьезно, и, слу-

чалось, слезы выступали у нее на глазах. В конце кон-цов несчастья Кукина тронули ее, она его полюбила.Он был мал ростом, тощ, с желтым лицом, с зачесан-ными височками, говорил жидким тенорком, и когдаговорил, то кривил рот; и на лице у него всегда бы-ло написано отчаяние, но все же он возбудил в нейнастоящее, глубокое чувство. Она постоянно любилакого-нибудь и не могла без этого. Раньше она любиласвоего папашу, который теперь сидел больной, в тем-ной комнате, в кресле, и тяжело дышал; любила своютетю, которая иногда, раз в два года, приезжала изБрянска; а еще раньше, когда училась в прогимназии,любила своего учителя французского языка. Это бы-ла тихая, добродушная, жалостливая барышня с крот-

ким, мягким взглядом, очень здоровая. Глядя на ееполные розовые щеки, на мягкую белую шею с темнойродинкой, на добрую, наивную улыбку, которая быва-ла на ее лице, когда она слушала что-нибудь прият-ное, мужчины думали: «Да, ничего себе…» – и тожеулыбались, а гостьи-дамы не могли удержаться, что-бы вдруг среди разговора не схватить ее за руку и непроговорить в порыве удовольствия:

– Душечка!Дом, в котором она жила со дня рождения и кото-

рый в завещании был записан на ее имя, находилсяна окраине города, в Цыганской слободке, недалекоот сада «Тиволи»; по вечерам и по ночам ей слышнобыло, как в саду играла музыка, как лопались с трес-ком ракеты, и ей казалось, что это Кукин воюет со сво-ей судьбой и берет приступом своего главного врага– равнодушную публику; сердце у нее сладко замира-ло, спать совсем не хотелось, и, когда под утро он воз-вращался домой, она тихо стучала в окошко из сво-ей спальни и, показывая ему сквозь занавески тольколицо и одно плечо, ласково улыбалась…

Он сделал предложение, и они повенчались. И ко-гда он увидал как следует ее шею и полные здоровыеплечи, то всплеснул руками и проговорил:

– Душечка!Он был счастлив, но так как в день свадьбы и потом

ночью шел дождь, то с его лица не сходило выраже-ние отчаяния.

После свадьбы жили хорошо. Она сидела у него вкассе, смотрела за порядками в саду, записывала рас-ходы, выдавала жалованье, и ее розовые щеки, ми-лая, наивная, похожая на сияние улыбка мелькали тов окошечке кассы, то за кулисами, то в буфете. И онауже говорила своим знакомым, что самое замечатель-ное, самое важное и нужное на свете – это театр ичто получить истинное наслаждение и стать образо-ванным и гуманным можно только в театре.

– Но разве публика понимает это? – говорила она. –Ей нужен балаган! Вчера у нас шел «Фауст наизнан-ку», и почти все ложи были пустые, а если бы мы сВаничкой поставили какую-нибудь пошлость, то, по-верьте, театр был бы битком набит. Завтра мы с Ва-ничкой ставим «Орфея в аду», приходите.

И что говорил о театре и об актерах Кукин, то повто-ряла и она. Публику она так же, как и он, презиралаза равнодушие к искусству и за невежество, на репе-тициях вмешивалась, поправляла актеров, смотрелаза поведением музыкантов, и когда в местной газетенеодобрительно отзывались о театре, то она плакалаи потом ходила в редакцию объясняться.

Актеры любили ее и называли «мы с Ваничкой» и«душечкой»; она жалела их и давала им понемнож-

ку взаймы, и если, случалось, ее обманывали, то онатолько потихоньку плакала, но мужу не жаловалась.

И зимой жили хорошо. Сняли городской театр навсю зиму и сдавали его на короткие сроки то мало-российской труппе, то фокуснику, то местным любите-лям. Оленька полнела и вся сияла от удовольствия, аКукин худел и желтел и жаловался на страшные убыт-ки, хотя всю зиму дела шли недурно. По ночам он каш-лял, а она поила его малиной и липовым цветом, на-тирала одеколоном, кутала в свои мягкие шали.

– Какой ты у меня славненький! – говорила она со-вершенно искренно, приглаживая ему волосы. – Ка-кой ты у меня хорошенький.

В великом посту он уехал в Москву набирать труп-пу, а она без него не могла спать, все сидела у окнаи смотрела на звезды. И в это время она сравниваласебя с курами, которые тоже всю ночь не спят и испы-тывают беспокойство, когда в курятнике нет петуха.Кукин задержался в Москве и писал, что вернется ксвятой, и в письмах уже делал распоряжения насчет«Тиволи». Но под страстной понедельник, поздно ве-чером, вдруг раздался зловещий стук в ворота; кто-то бил в калитку, как в бочку: бум! бум! бум! Соннаякухарка, шлепая босыми ногами по лужам, побежалаотворять.

– Отворите, сделайте милость! – говорил кто-то за

воротами глухим басом. – Вам телеграмма!Оленька и раньше получала телеграммы от мужа,

но теперь почему-то так и обомлела. Дрожащими ру-ками она распечатала телеграмму и прочла следую-щее:

«Иван Петрович скончался сегодня скоропостижносючала ждем распоряжений хохороны вторник».

Так и было напечатано в телеграмме «хохороны»и какое-то еще непонятное слово «сючала»; подписьбыла режиссера опереточной труппы.

– Голубчик мой! – зарыдала Оленька. – Ваничкамой миленький, голубчик мой! Зачем же я с тобой по-встречалась? Зачем я тебя узнала и полюбила! На ко-го ты покинул свою бедную Оленьку, бедную, несчаст-ную?..

Кукина похоронили во вторник, в Москве, на Вагань-кове; Оленька вернулась домой в среду, и как тольковошла к себе, то повалилась на постель и зарыдалатак громко, что слышно было на улице и в соседнихдворах.

– Душечка! – говорили соседки, крестясь. – Душеч-ка Ольга Семеновна, матушка, как убивается!

Три месяца спустя как-то Оленька возвращаласьот обедни, печальная, в глубоком трауре. Случилось,что с нею шел рядом, тоже возвращавшийся из церк-ви, один из ее соседей, Василий Андреич Пустовалов,

управляющий лесным складом купца Бабакаева. Онбыл в соломенной шляпе и в белом жилете с золотойцепочкой и походил больше на помещика, чем на тор-говца.

– Всякая вещь имеет свой порядок, Ольга Семенов-на, – говорил он степенно, с сочувствием в голосе, –и если кто из наших ближних умирает, то, значит, такБогу угодно, и в этом случае мы должны себя помнитьи переносить с покорностью.

Доведя Оленьку до калитки, он простился и пошелдалее. После этого весь день слышался ей его сте-пенный голос, и едва она закрывала глаза, как мере-щилась его темная борода. Он ей очень понравился.И, по-видимому, она тоже произвела на него впечат-ление, потому что немного погодя к ней пришла питькофе одна пожилая дама, мало ей знакомая, котораякак только села за стол, то немедля заговорила о Пу-стовалове, о том, что он хороший, солидный человеки что за него с удовольствием пойдет всякая невеста.Через три дня пришел с визитом и сам Пустовалов;он сидел недолго, минут десять, и говорил мало, ноОленька его полюбила, так полюбила, что всю ночьне спала и горела, как в лихорадке, а утром послалаза пожилой дамой. Скоро ее просватали, потом быласвадьба.

Пустовалов и Оленька, поженившись, жили хоро-

шо. Обыкновенно он сидел в лесном складе до обеда,потом уходил по делам, и его сменяла Оленька, кото-рая сидела в конторе до вечера и писала там счета иотпускала товар.

– Теперь лес с каждым годом дорожает на двадцатьпроцентов, – говорила она покупателям и знакомым. –Помилуйте, прежде мы торговали местным лесом, те-перь же Васичка должен каждый год ездить за лесомв Могилевскую губернию. А какой тариф! – говорилаона, в ужасе закрывая обе щеки руками. – Какой та-риф!

Ей казалось, что она торгует лесом уже давно-дав-но, что в жизни самое важное и нужное это лес, и что-то родное, трогательное слышалось ей в словах: бал-ка, кругляк, тес, шелевка, безымянка, решетник, ла-фет, горбыль… По ночам, когда она спала, ей снилисьцелые горы досок и теса, длинные бесконечные ве-реницы подвод, везущих лес куда-то далеко за город;снилось ей, как целый полк двенадцатиаршинных, пя-тивершковых бревен стоймя шел войной на леснойсклад, как бревна, балки и горбыли стукались, изда-вая гулкий звук сухого дерева, все падало и опятьвставало, громоздясь друг на друга; Оленька вскрики-вала во сне, и Пустовалов говорил ей нежно:

– Оленька, что с тобой, милая? Перекрестись!Какие мысли были у мужа, такие и у нее. Если он

думал, что в комнате жарко или что дела теперь сталитихие, то так думала и она. Муж ее не любил никакихразвлечений и в праздники сидел дома, и она тоже.

– И всё вы дома или в конторе, – говорили знако-мые. – Вы бы сходили в театр, душечка, или в цирк.

– Нам с Васичкой некогда по театрам ходить, – от-вечала она степенно. – Мы люди труда, нам не до пу-стяков. В театрах этих что хорошего?

По субботам Пустовалов и она ходили ко всенощ-ной, в праздники к ранней обедне и, возвращаясьиз церкви, шли рядышком, с умиленными лицами, отобоих хорошо пахло, и ее шелковое платье приятношумело; а дома пили чай со сдобным хлебом и с раз-ными вареньями, потом кушали пирог. Каждый день вполдень во дворе и за воротами на улице вкусно пах-ло борщом и жареной бараниной или уткой, а в пост-ные дни – рыбой, и мимо ворот нельзя было пройтибез того, чтобы не захотелось есть. В конторе всегдакипел самовар, и покупателей угощали чаем с бубли-ками. Раз в неделю супруги ходили в баню и возвра-щались оттуда рядышком, оба красные.

– Ничего, живем хорошо, – говорила Оленька зна-комым, – слава богу. Дай бог всякому жить, как мы сВасичкой.

Когда Пустовалов уезжал в Могилевскую губерниюза лесом, она сильно скучала и по ночам не спала,

плакала. Иногда по вечерам приходил к ней полковойветеринарный врач Смирнин, молодой человек, квар-тировавший у нее во флигеле. Он рассказывал ей что-нибудь или играл с нею в карты, и это ее развлекало.Особенно интересны были рассказы из его собствен-ной семейной жизни; он был женат и имел сына, но сженой разошелся, так как она ему изменила, и теперьон ее ненавидел и высылал ей ежемесячно по соро-ка рублей на содержание сына. И, слушая об этом,Оленька вздыхала и покачивала головой, и ей быложаль его.

– Ну, спаси вас господи, – говорила она, прощаясьс ним и провожая его со свечой до лестницы. – Спа-сибо, что поскучали со мной, дай бог вам здоровья,царица небесная…

И все она выражалась так степенно, так рассу-дительно, подражая мужу; ветеринар уже скрывалсявнизу за дверью, а она окликала его и говорила:

– Знаете, Владимир Платоныч, вы бы помирились свашей женой. Простили бы ее хоть ради сына!.. Маль-чишечка-то небось все понимает.

А когда возвращался Пустовалов, она рассказыва-ла ему вполголоса про ветеринара и его несчастнуюсемейную жизнь, и оба вздыхали и покачивали голо-вами, и говорили о мальчике, который, вероятно, ску-чает по отце, потом, по какому-то странному течению

мыслей, оба становились перед образами, клали зем-ные поклоны и молились, чтобы бог послал им детей.

И так прожили Пустоваловы тихо и смирно, в любвии полном согласии шесть лет. Но вот как-то зимой Ва-силий Андреич в складе, напившись горячего чаю, вы-шел без шапки отпускать лес, простудился и занемог.Его лечили лучшие доктора, но болезнь взяла свое, ион умер, проболев четыре месяца. И Оленька опятьовдовела.

– На кого же ты меня покинул, голубчик мой? – ры-дала она, похоронив мужа. – Как же я теперь будужить без тебя, горькая я и несчастная? Люди добрые,пожалейте меня, сироту круглую…

Она ходила в черном платье с плерезами и уже от-казалась навсегда от шляпки и перчаток, выходила издому редко, только в церковь или на могилку мужа,и жила дома как монашенка. И только когда прошлошесть месяцев, она сняла плерезы и стала открыватьна окнах ставни. Иногда уже видели по утрам, как онаходила за провизией на базар со своей кухаркой, но отом, как она жила у себя теперь и что делалось у неев доме, можно было только догадываться. По тому,например, догадывались, что видели, как она в своемсадике пила чай с ветеринаром, а он читал ей вслухгазету, и еще по тому, что, встретясь на почте с однойзнакомой дамой, она сказала:

– У нас в городе нет правильного ветеринарногонадзора, и от этого много болезней. То и дело слы-шишь, люди заболевают от молока и заражаются отлошадей и коров. О здоровье домашних животных, всущности, надо заботиться так же, как о здоровье лю-дей.

Она повторяла мысли ветеринара и теперь былаобо всем такого же мнения, как он. Было ясно, что онане могла прожить без привязанности и одного года инашла свое новое счастье у себя во флигеле. Другуюбы осудили за это, но об Оленьке никто не мог поду-мать дурно, и все было так понятно в ее жизни. Она иветеринар никому не говорили о перемене, какая про-изошла в их отношениях, и старались скрыть, но этоим не удавалось, потому что у Оленьки не могло бытьтайн. Когда к нему приходили гости, его сослуживцыпо полку, то она, наливая им чай или подавая ужинать,начинала говорить о чуме на рогатом скоте, о жемчуж-ной болезни, о городских бойнях, а он страшно кон-фузился и, когда уходили гости, хватал ее за руку ишипел сердито:

– Я ведь просил тебя не говорить о том, чего тыне понимаешь! Когда мы, ветеринары, говорим междусобой, то, пожалуйста, не вмешивайся. Это, наконец,скучно!

А она смотрела на него с изумлением и с тревогой

и спрашивала:– Володичка, о чем же мне говорить?!И она со слезами на глазах обнимала его, умоляла

не сердиться, и оба были счастливы.Но, однако, это счастье продолжалось недолго. Ве-

теринар уехал вместе с полком, уехал навсегда, таккак полк перевели куда-то очень далеко, чуть ли не вСибирь. И Оленька осталась одна.

Теперь уже она была совершенно одна. Отец давноуже умер, и кресло его валялось на чердаке, запылен-ное, без одной ножки. Она похудела и подурнела, и наулице встречные уже не глядели на нее, как прежде, ине улыбались ей; очевидно, лучшие годы уже прошли,остались позади, и теперь начиналась какая-то новаяжизнь, неизвестная, о которой лучше не думать. Повечерам Оленька сидела на крылечке, и ей слышнобыло, как в «Тиволи» играла музыка и лопались раке-ты, но это уже не вызывало никаких мыслей. Гляделаона безучастно на свой пустой двор, ни о чем не дума-ла, ничего не хотела, а потом, когда наступала ночь,шла спать и видела во сне свой пустой двор. Ела ипила она точно поневоле.

А главное, что хуже всего, у нее уже не было ника-ких мнений. Она видела кругом себя предметы и пони-мала все, что происходило кругом, но ни о чем не мог-ла составить мнения и не знала, о чем ей говорить. А

как это ужасно не иметь никакого мнения! Видишь, на-пример, как стоит бутылка, или идет дождь, или едетмужик на телеге, но для чего эта бутылка, или дождь,или мужик, какой в них смысл, сказать не можешь идаже за тысячу рублей ничего не сказал бы. При Ку-кине и Пустовалове и потом при ветеринаре Оленькамогла объяснить все и сказала бы свое мнение о чемугодно, теперь же и среди мыслей, и в сердце у неебыла такая же пустота, как на дворе. И так жутко и такгорько, как будто объелась полыни.

Город мало-помалу расширялся во все стороны;Цыганскую слободку уже называли улицей, и там, гдебыли сад «Тиволи» и лесные склады, выросли уже до-ма, и образовался ряд переулков. Как быстро бежитвремя! Дом у Оленьки потемнел, крыша заржавела,сарай покосился, и весь двор порос бурьяном и ко-лючей крапивой. Сама Оленька постарела, подурне-ла; летом она сидит на крылечке, и на душе у нее пo-прежнему и пусто, и нудно, и отдает полынью, а зимойсидит она у окна и глядит на снег. Повеет ли весной,донесет ли ветер звон соборных колоколов, и вдругнахлынут воспоминания о прошлом, сладко сожмет-ся сердце и из глаз польются обильные слезы, но этотолько на минуту, а там опять пустота, и неизвестно,зачем живешь. Черная кошечка Брыска ласкается имягко мурлычет, но не трогают Оленьку эти кошачьи

ласки. Это ли ей нужно? Ей бы такую любовь, котораязахватила бы все ее существо, всю душу, разум, да-ла бы ей мысли, направление жизни, согрела бы еестареющую кровь. И она стряхивает с подола чернуюБрыску и говорит ей с досадой:

– Поди, поди… Нечего тут!И так день за днем, год за годом, – и ни одной ра-

дости, и нет никакого мнения. Что сказала Мавра-ку-харка, то и хорошо.

В один жаркий июльский день, под вечер, когда поулице гнали городское стадо и весь двор наполнил-ся облаками пыли, вдруг кто-то постучал в калитку.Оленька пошла сама отворять и, как взглянула, таки обомлела: за воротами стоял ветеринар Смирнин,уже седой и в штатском платье. Ей вдруг вспомни-лось все, она не удержалась, заплакала и положилаему голову на грудь, не сказавши ни одного слова, и всильном волнении не заметила, как оба потом вошлив дом, как сели чай пить.

– Голубчик мой! – бормотала она, дрожа от радо-сти. – Владимир Платоныч! Откуда бог принес?

– Хочу здесь совсем поселиться, – рассказывалон. – Подал в отставку и вот приехал попробовать сча-стья на воле, пожить оседлой жизнью. Да и сына порауж отдавать в гимназию. Вырос. Я-то, знаете ли, по-мирился с женой.

– А где же она? – спросила Оленька.– Она с сыном в гостинице, а я вот хожу и квартиру

ищу.– Господи, батюшка, да возьмите у меня дом! Чем

не квартира? Ах, господи, да я с вас ничего и не возь-му, – заволновалась Оленька и опять заплакала. –Живите тут, а с меня и флигеля довольно. Радость-то,господи!

На другой день уже красили на доме крышу и бе-лили стены, и Оленька, подбоченясь, ходила по дво-ру и распоряжалась. На лице ее засветилась преж-няя улыбка, и вся она ожила, посвежела, точно очну-лась от долгого сна. Приехала жена ветеринара, ху-дая, некрасивая дама с короткими волосами и с ка-призным выражением, и с нею мальчик, Саша, ма-ленький не по летам (ему шел уже десятый год), пол-ный, с ясными голубыми глазами и с ямочками на ще-ках. И едва мальчик вошел во двор, как побежал закошкой, и тотчас же послышался его веселый, радост-ный смех.

– Тетенька, это ваша кошка? – спросил он у Олень-ки. – Когда она у вас ощенится, то, пожалуйста, по-дарите нам одного котеночка. Мама очень боится мы-шей.

Оленька поговорила с ним, напоила его чаем, исердце у нее в груди стало вдруг теплым и сладко

сжалось, точно этот мальчик был ее родной сын. И ко-гда вечером он, сидя в столовой, повторял уроки, онасмотрела на него с умилением и с жалостью и шепта-ла:

– Голубчик мой, красавчик… Деточка моя, и уродил-ся же ты такой умненький, такой беленький.

– Островом называется, – прочел он, – часть суши,со всех сторон окруженная водою.

– Островом называется часть суши… – повторилаона, и это было ее первое мнение, которое она выска-зала с уверенностью после стольких лет молчания ипустоты в мыслях.

И она уже имела свои мнения и за ужином говори-ла с родителями Саши о том, как теперь детям трудноучиться в гимназиях, но что все-таки классическое об-разование лучше реального, так как из гимназии всю-ду открыта дорога: хочешь – иди в доктора, хочешь –в инженеры.

Саша стал ходить в гимназию. Его мать уехала вХарьков к сестре и не возвращалась; отец его каждыйдень уезжал куда-то осматривать гурты и, случалось,не живал дома дня по три, и Оленьке казалось, чтоСашу совсем забросили, что он лишний в доме, что онумирает с голоду; и она перевела его к себе во фли-гель и устроила его там в маленькой комнате.

И вот уже прошло полгода, как Саша живет у нее во

флигеле. Каждое утро Оленька входит в его комнату;он крепко спит, подложив руку под щеку, не дышит. Ейжаль будить его.

– Сашенька, – говорит она печально, – вставай, го-лубчик! В гимназию пора.

Он встает, одевается, молится Богу, потом садит-ся чай пить; выпивает три стакана чаю и съедает двабольших бублика и полфранцузского хлеба с маслом.Он еще не совсем очнулся от сна и потому не в духе.

– А ты, Сашенька, нетвердо выучил басню, – гово-рит Оленька и глядит на него так, будто провожает егов дальнюю дорогу. – Забота мне с тобой. Уж ты ста-райся, голубчик, учись… Слушайся учителей.

– Ах, оставьте, пожалуйста! – говорит Саша. Затемон идет по улице в гимназию, сам маленький, но вбольшом картузе, с ранцем на спине. За ним бесшум-но идет Оленька.

– Сашенька-а! – окликает она.Он оглядывается, а она сует ему в руку финик или

карамельку. Когда поворачивают в тот переулок, гдестоит гимназия, ему становится совестно, что за нимидет высокая, полная женщина; он оглядывается и го-ворит:

– Вы, тетя, идите домой, а теперь уже я сам дойду.Она останавливается и смотрит ему вслед не ми-

гая, пока он не скрывается в подъезде гимназии. Ах,

как она его любит! Из ее прежних привязанностей ниодна не была такою глубокой, никогда еще раньше еедуша не покорялась так беззаветно, бескорыстно и стакой отрадой, как теперь, когда в ней все более и бо-лее разгоралось материнское чувство. За этого чужо-го ей мальчика, за его ямочки на щеках, за картуз, онаотдала бы всю свою жизнь, отдала бы с радостью, сослезами умиления. Почему? А кто ж его знает – поче-му?

Проводив Сашу в гимназию, она возвращается до-мой, тихо, такая довольная, покойная, любвеобиль-ная; ее лицо, помолодевшее за последние полгода,улыбается, сияет; встречные, глядя на нее, испыты-вают удовольствие и говорят ей:

– Здравствуйте, душечка Ольга Семеновна! Как по-живаете, душечка?

– Трудно теперь стало в гимназии учиться, – рас-сказывает она на базаре. – Шутка ли, вчера в первомклассе задали басню наизусть, да перевод латинский,да задачу… Ну где тут маленькому?

И она начинает говорить об учителях, об уроках, обучебниках, – то же самое, что говорит о них Саша.

В третьем часу вместе обедают, вечером вместе го-товят уроки и плачут. Укладывая его в постель, онадолго крестит его и шепчет молитву, потом, ложасьспать, грезит о том будущем, далеком и туманном, ко-

гда Саша, кончив курс, станет доктором или инжене-ром, будет иметь собственный большой дом, лоша-дей, коляску, женится и у него родятся дети… Она за-сыпает и все думает о том же, и слезы текут у нее пощекам из закрытых глаз. И черная кошечка лежит унее под боком и мурлычет:

– Мур… мур… мур…Вдруг сильный стук в калитку. Оленька просыпает-

ся и не дышит от страха; сердце у нее сильно бьется.Проходит полминуты, и опять стук.

«Это телеграмма из Харькова, – думает она, начи-ная дрожать всем телом. – Мать требует Сашу к себев Харьков… О господи!»

Она в отчаянии; у нее холодеют голова, ноги, руки,и кажется, что несчастнее ее нет человека во всемсвете. Но проходит еще минута, слышатся голоса; этоветеринар вернулся домой из клуба.

«Ну, слава богу», – думает она.От сердца мало-помалу отстает тяжесть, опять ста-

новится легко; она ложится и думает о Саше, которыйспит крепко в соседней комнате и изредка говорит вбреду:

– Я ттебе! Пошел вон! Не дерись!1899

Дама с собачкой

I

Говорили, что на набережной появилось новое ли-цо: дама с собачкой. Дмитрий Дмитрич Гуров, прожив-ший в Ялте уже две недели и привыкший тут, тожестал интересоваться новыми лицами. Сидя в пави-льоне у Берне, он видел, как по набережной прошламолодая дама, невысокого роста блондинка, в бере-те; за нею бежал белый шпиц.

И потом он встречал ее в городском саду и на скве-ре, по нескольку раз в день. Она гуляла одна, все втом же берете, с белым шпицем; никто не знал, ктоона, и называли ее просто так: дама с собачкой.

«Если она здесь без мужа и без знакомых, – сооб-ражал Гуров, – то было бы не лишнее познакомитьсяс ней».

Ему не было еще сорока, но у него была уже дочьдвенадцати лет и два сына гимназиста. Его жени-ли рано, когда он был еще студентом второго курса,и теперь жена казалась в полтора раза старше его.Это была женщина высокая, с темными бровями, пря-мая, важная, солидная и, как она сама себя называла,

мыслящая. Она много читала, не писала в письмах ъ,называла мужа не Дмитрием, а Димитрием, а он втай-не считал ее недалекой, узкой, неизящной, боялся ееи не любил бывать дома. Изменять ей он начал ужедавно, изменял часто и, вероятно, поэтому о женщи-нах отзывался почти всегда дурно, и когда в его при-сутствии говорили о них, то он называл их так:

– Низшая раса!Ему казалось, что он достаточно научен горьким

опытом, чтобы называть их как угодно, но все же без«низшей расы» он не мог бы прожить и двух дней.В обществе мужчин ему было скучно, не по себе, сними он был неразговорчив, холоден, но когда нахо-дился среди женщин, то чувствовал себя свободно изнал, о чем говорить с ними и как держать себя; и да-же молчать с ними ему было легко. В его наружности,в характере, во всей его натуре было что-то привле-кательное, неуловимое, что располагало к нему жен-щин, манило их; он знал об этом, и самого его тожекакая-то сила влекла к ним.

Опыт многократный, в самом деле горький опыт, на-учил его давно, что всякое сближение, которое внача-ле так приятно разнообразит жизнь и представляетсямилым и легким приключением, у порядочных людей,особенно у москвичей, тяжелых на подъем, нереши-тельных, неизбежно вырастает в целую задачу, слож-

ную чрезвычайно, и положение в конце концов стано-вится тягостным. Но при всякой новой встрече с инте-ресною женщиной этот опыт как-то ускользал из па-мяти, и хотелось жить, и все казалось так просто и за-бавно.

И вот однажды, под вечер, он обедал в саду, а дамав берете подходила не спеша, чтобы занять соседнийстол. Ее выражение, походка, платье, прическа гово-рили ему, что она из порядочного общества, замужем,в Ялте в первый раз и одна, что ей скучно здесь… Врассказах о нечистоте местных нравов много неправ-ды, он презирал их и знал, что такие рассказы в боль-шинстве сочиняются людьми, которые сами бы охот-но грешили, если б умели; но когда дама села за со-седний стол в трех шагах от него, ему вспомнилисьэти рассказы о легких победах, о поездках в горы, исоблазнительная мысль о скорой, мимолетной связи,о романе с неизвестною женщиной, которой не зна-ешь по имени и фамилии, вдруг овладела им.

Он ласково поманил к себе шпица и, когда тот по-дошел, погрозил ему пальцем. Шпиц заворчал. Гуровопять погрозил.

Дама взглянула на него и тотчас же опустила глаза.– Он не кусается, – сказала она и покраснела.– Можно дать ему кость? – И когда она утвердитель-

но кивнула головой, он спросил приветливо: – Вы дав-

но изволили приехать в Ялту?– Дней пять.– А я уже дотягиваю здесь вторую неделю. Помол-

чали немного.– Время идет быстро, а между тем здесь такая ску-

ка! – сказала она, не глядя на него.– Это только принято говорить, что здесь скучно.

Обыватель живет у себя где-нибудь в Белеве илиЖиздре – и ему не скучно, а приедет сюда: «Ах, скуч-но! ах, пыль!» Подумаешь, что он из Гренады приехал.

Она засмеялась. Потом оба продолжали есть мол-ча, как незнакомые; но после обеда пошли рядом –и начался шутливый, легкий разговор людей свобод-ных, довольных, которым все равно, куда бы ни идти,о чем ни говорить. Они гуляли и говорили о том, какстранно освещено море; вода была сиреневого цвета,такого мягкого и теплого, и по ней от луны шла золо-тая полоса. Говорили о том, как душно после жаркогодня. Гуров рассказал, что он москвич, по образованиюфилолог, но служит в банке; готовился когда-то петь вчастной опере, но бросил, имеет в Москве два дома…А от нее он узнал, что она выросла в Петербурге, новышла замуж в С., где живет уже два года, что пробу-дет она в Ялте еще с месяц и за ней, быть может, при-едет ее муж, которому тоже хочется отдохнуть. Онаникак не могла объяснить, где служит ее муж – в гу-

бернском правлении или в губернской земской упра-ве, и это ей самой было смешно. И узнал еще Гуров,что ее зовут Анной Сергеевной.

Потом у себя в номере он думал о ней, о том, чтозавтра она, наверное, встретится с ним. Так должнобыть. Ложась спать, он вспомнил, что она еще такнедавно была институткой, училась, все равно как те-перь его дочь, вспомнил, сколько еще несмелости, уг-ловатости было в ее смехе, в разговоре с незнако-мым, – должно быть, это первый раз в жизни она былаодна, в такой обстановке, когда за ней ходят, и на неесмотрят, и говорят с ней только с одною тайною це-лью, о которой она не может не догадываться. Вспом-нил он ее тонкую, слабую шею, красивые серые глаза.

«Что-то в ней есть жалкое все-таки», – подумал они стал засыпать.

II

Прошла неделя после знакомства. Был празднич-ный день. В комнатах было душно, а на улицах вих-рем носилась пыль, срывало шляпы. Весь день хоте-лось пить, и Гуров часто заходил в павильон и пред-лагал Анне Сергеевне то воды с сиропом, то мороже-ного. Некуда было деваться.

Вечером, когда немного утихло, они пошли на мол,чтобы посмотреть, как придет пароход. На пристанибыло много гуляющих; собрались встречать кого-то,держали букеты. И тут отчетливо бросались в гла-за две особенности нарядной ялтинской толпы: пожи-лые дамы были одеты, как молодые, и было много ге-нералов.

По случаю волнения на море пароход пришел позд-но, когда уже село солнце, и, прежде чем пристатьк молу, долго поворачивался. Анна Сергеевна смот-рела в лорнетку на пароход и на пассажиров, как быотыскивая знакомых, и когда обращалась к Гурову, тоглаза у нее блестели. Она много говорила, и вопросыу нее были отрывисты, и она сама тотчас же забыва-ла, о чем спрашивала; потом потеряла в толпе лор-нетку.

Нарядная толпа расходилась, уже не было видно

лиц, ветер стих совсем, а Гуров и Анна Сергеевна сто-яли, точно ожидая, не сойдет ли еще кто с парохода.Анна Сергеевна уже молчала и нюхала цветы, не гля-дя на Гурова.

– Погода к вечеру стала получше, – сказал он. – Ку-да же мы теперь пойдем? Не поехать ли нам куда-ни-будь?

Она ничего не ответила.Тогда он пристально поглядел на нее и вдруг обнял

ее и поцеловал в губы, и его обдало запахом и влагойцветов, и тотчас же он пугливо огляделся: не виделли кто?

– Пойдемте к вам… – проговорил он тихо.И оба пошли быстро.У нее в номере было душно, пахло духами, кото-

рые она купила в японском магазине. Гуров, глядя нанее теперь, думал: «Каких только не бывает в жизнивстреч!» От прошлого у него сохранилось воспомина-ние о беззаботных, добродушных женщинах, веселыхот любви, благодарных ему за счастье, хотя бы оченькороткое; и о таких, – как, например, его жена, – ко-торые любили без искренности, с излишними разго-ворами, манерно, с истерией, с таким выражением,как будто то была не любовь, не страсть, а что-то бо-лее значительное; и о таких двух-трех, очень краси-вых, холодных, у которых вдруг промелькало на лице

хищное выражение, упрямое желание взять, выхва-тить у жизни больше, чем она может дать, и это былине первой молодости, капризные, не рассуждающие,властные, не умные женщины, и когда Гуров охладе-вал к ним, то красота их возбуждала в нем ненавистьи кружева на их белье казались ему тогда похожимина чешую.

Но тут все та же несмелость, угловатость неопыт-ной молодости, неловкое чувство; и было впечатле-ние растерянности, как будто кто вдруг постучал вдверь. Анна Сергеевна, эта «дама с собачкой», к тому,что произошло, отнеслась как-то особенно, очень се-рьезно, точно к своему падению, – так казалось, и этобыло странно и некстати. У нее опустились, завяличерты и по сторонам лица печально висели длинныеволосы, она задумалась в унылой позе, точно греш-ница на старинной картине.

– Нехорошо, – сказала она. – Вы же первый меняне уважаете теперь.

На столе в номере был арбуз. Гуров отрезал себеломоть и стал есть не спеша. Прошло, по крайней ме-ре, полчаса в молчании.

Анна Сергеевна была трогательна, от нее веяло чи-стотой порядочной, наивной, мало жившей женщины;одинокая свеча, горевшая на столе, едва освещалаее лицо, но было видно, что у нее нехорошо на душе.

– Отчего бы я мог перестать уважать тебя? – спро-сил Гуров. – Ты сама не знаешь, что говоришь.

– Пусть бог меня простит! – сказала она, и глаза унее наполнились слезами. – Это ужасно.

– Ты точно оправдываешься.– Чем мне оправдаться? Я дурная, низкая женщи-

на, я себя презираю и об оправдании не думаю. Я немужа обманула, а самое себя. И не сейчас только, ауже давно обманываю. Мой муж, быть может, чест-ный, хороший человек, но ведь он лакей! Я не знаю,что он делает там, как служит, а знаю только, что онлакей. Мне, когда я вышла за него, было двадцатьлет, меня томило любопытство, мне хотелось чего-ни-будь получше; ведь есть же, – говорила я себе, – дру-гая жизнь. Хотелось пожить! Пожить и пожить… Любо-пытство меня жгло… вы этого не понимаете, но, кля-нусь богом, я уже не могла владеть собой, со мнойчто-то делалось, меня нельзя было удержать, я ска-зала мужу, что больна, и поехала сюда… И здесь всеходила, как в угаре, как безумная… и вот я стала пош-лой, дрянной женщиной, которую всякий может пре-зирать.

Гурову было уже скучно слушать, его раздражалнаивный тон, это покаяние, такое неожиданное инеуместное; если бы не слезы на глазах, то можно бы-ло бы подумать, что она шутит или играет роль.

– Я не понимаю, – сказал он тихо, – что же ты хо-чешь?

Она спрятала лицо у него на груди и прижалась кнему.

– Верьте, верьте мне, умоляю вас… – говорилаона. – Я люблю честную, чистую жизнь, а грех мне га-док, я сама не знаю, что делаю. Простые люди гово-рят: нечистый попутал. И я могу теперь про себя ска-зать, что меня попутал нечистый.

– Полно, полно… – бормотал он.Он смотрел ей в неподвижные, испуганные глаза,

целовал ее, говорил тихо и ласково, и она понемногууспокоилась, и веселость вернулась к ней; стали обасмеяться.

Потом, когда они вышли, на набережной не былони души, город со своими кипарисами имел совсеммертвый вид, но море еще шумело и билось о берег;один баркас качался на волнах, и на нем сонно мер-цал фонарик.

Нашли извозчика и поехали в Ореанду.– Я сейчас внизу в передней узнал твою фамилию:

на доске написано фон Дидериц, – сказал Гуров. –Твой муж немец?

– Нет, у него, кажется, дед был немец, но сам онправославный.

В Ореанде сидели на скамье, недалеко от церкви,

смотрели вниз на море и молчали. Ялта была едвавидна сквозь утренний туман, на вершинах гор непо-движно стояли белые облака. Листва не шевелиласьна деревьях, кричали цикады, и однообразный, глу-хой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое,о вечном сне, какой ожидает нас. Так шумело внизу,когда еще тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперьшумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, ко-гда нас не будет. И в этом постоянстве, в полном рав-нодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется,быть может, залог нашего вечного спасения, непре-рывного движения жизни на земле, непрерывного со-вершенства. Сидя рядом с молодой женщиной, кото-рая на рассвете казалась такой красивой, успокоен-ный и очарованный ввиду этой сказочной обстановки– моря, гор, облаков, широкого неба, Гуров думал отом, как, в сущности, если вдуматься, все прекраснона этом свете, все, кроме того, что мы сами мыслими делаем, когда забываем о высших целях бытия, освоем человеческом достоинстве.

Подошел какой-то человек – должно быть, сто-рож, – посмотрел на них и ушел. И эта подробностьпоказалась такой таинственной и тоже красивой. Вид-но было, как пришел пароход из Феодосии, освещен-ный утренней зарей, уже без огней.

– Роса на траве, – сказала Анна Сергеевна после

молчания.– Да. Пора домой.Они вернулись в город.Потом каждый полдень они встречались на набе-

режной, завтракали вместе, обедали, гуляли, восхи-щались морем. Она жаловалась, что дурно спит и чтоу нее тревожно бьется сердце, задавала всё одни и теже вопросы, волнуемая то ревностью, то страхом, чтоон недостаточно ее уважает. И часто на сквере илив саду, когда вблизи их никого не было, он вдруг при-влекал ее к себе и целовал страстно. Совершеннаяпраздность, эти поцелуи среди белого дня, с огляд-кой и страхом, как бы кто не увидел, жара, запах мо-ря и постоянное мелькание перед глазами праздных,нарядных, сытых людей точно переродили его; он го-ворил Анне Сергеевне о том, как она хороша, как со-блазнительна, был нетерпеливо страстен, не отходилот нее ни на шаг, а она часто задумывалась и все про-сила его сознаться, что он ее не уважает, нискольконе любит, а только видит в ней пошлую женщину. По-чти каждый вечер попозже они уезжали куда-нибудьза город, в Ореанду или на водопад; и прогулка уда-валась, впечатления неизменно всякий раз были пре-красны, величавы.

Ждали, что приедет муж. Но пришло от него пись-мо, в котором он извещал, что у него разболелись гла-

за, и умолял жену поскорее вернуться домой. АннаСергеевна заторопилась.

– Это хорошо, что я уезжаю, – говорила она Гуро-ву. – Это сама судьба.

Она поехала на лошадях, и он провожал ее. Ехалицелый день. Когда она садилась в вагон курьерскогопоезда и когда пробил второй звонок, она говорила:

– Дайте я погляжу на вас еще… Погляжу еще раз.Вот так.

Она не плакала, но была грустна, точно больна, илицо у нее дрожало.

– Я буду о вас думать… вспоминать, – говорилаона. – Господь с вами, оставайтесь. Не поминайте ли-хом. Мы навсегда прощаемся, это так нужно, потомучто не следовало бы вовсе встречаться. Ну, господьс вами.

Поезд ушел быстро, его огни скоро исчезли, и черезминуту уже не было слышно шума, точно все сгово-рилось нарочно, чтобы прекратить поскорее это слад-кое забытье, это безумие. И, оставшись один на плат-форме и глядя в темную даль, Гуров слушал крик куз-нечиков и гудение телеграфных проволок с таким чув-ством, как будто только что проснулся. И он думал отом, что вот в его жизни было еще одно похождениеили приключение, и оно тоже уже кончилось, и оста-лось теперь воспоминание… он был растроган, гру-

стен и испытывал легкое раскаяние; ведь эта молодаяженщина, с которой он больше уже никогда не уви-дится, не была с ним счастлива; он был приветлив сней и сердечен, но все же в обращении с ней, в еготоне и ласках сквозила тенью легкая насмешка, гру-боватое высокомерие счастливого мужчины, которыйк тому же почти вдвое старше ее. Все время она на-зывала его добрым, необыкновенным, возвышенным;очевидно, он казался ей не тем, чем был на самомделе, значит, невольно обманывал ее…

Здесь на станции уже пахло осенью, вечер был про-хладный.

«Пора и мне на север, – думал Гуров, уходя с плат-формы. – Пора!»

III

Дома в Москве уже все было по-зимнему, топили

печи, и по утрам, когда дети собирались в гимназиюи пили чай, было темно, и няня ненадолго зажига-ла огонь. Уже начались морозы. Когда идет первыйснег, в первый день езды на санях, приятно видеть бе-лую землю, белые крыши, дышится мягко, славно, ив это время вспоминаются юные годы. У старых лип иберез, белых от инея, добродушное выражение, ониближе к сердцу, чем кипарисы и пальмы, и вблизи нихуже не хочется думать о горах и море.

Гуров был москвич, вернулся он в Москву в хоро-ший, морозный день, и когда надел шубу и теплыеперчатки и прошелся по Петровке, и когда в суббо-ту вечером услышал звон колоколов, то недавняя по-ездка и места, в которых он был, утеряли для неговсе очарование. Мало-помалу он окунулся в москов-скую жизнь, уже с жадностью прочитывал по три газе-ты в день и говорил, что не читает московских газетиз принципа. Его уже тянуло в рестораны, клубы, названые обеды, юбилеи, и уже ему было лестно, чтоу него бывают известные адвокаты и артисты и что вДокторском клубе он играет в карты с профессором.Уже он мог съесть целую порцию селянки на сквород-

ке…Пройдет какой-нибудь месяц, и Анна Сергеевна, ка-

залось ему, покроется в памяти туманом и только из-редка будет сниться с трогательной улыбкой, как сни-лись другие. Но прошло больше месяца, наступилаглубокая зима, а в памяти все было ясно, точно рас-стался он с Анной Сергеевной только вчера. И воспо-минания разгорались все сильнее. Доносились ли ввечерней тишине в его кабинет голоса детей, приго-товлявших уроки, слышал ли он романс или орган вресторане или завывала в камине метель, как вдругвоскресало в памяти все: и то, что было на молу, ираннее утро с туманом на горах, и пароход из Феодо-сии, и поцелуи. Он долго ходил по комнате, и вспо-минал, и улыбался, и потом воспоминания переходи-ли в мечты, и прошедшее в воображении мешалось стем, что будет. Анна Сергеевна не снилась ему, а шлаза ним всюду, как тень, и следила за ним. Закрывшиглаза, он видел ее, как живую, и она казалась краси-вее, моложе, нежнее, чем была; и сам он казался се-бе лучше, чем был тогда, в Ялте. Она по вечерам гля-дела на него из книжного шкапа, из камина, из угла,он слышал ее дыхание, ласковый шорох ее одежды.На улице он провожал взглядом женщин, искал, нетли похожей на нее…

И уже томило сильное желание поделиться с кем-

нибудь своими воспоминаниями. Но дома нельзя бы-ло говорить о своей любви, а вне дома – не с кем. Нес жильцами же и не в банке. И о чем говорить? Развеон любил тогда? Разве было что-нибудь красивое, по-этическое, или поучительное, или просто интересноев его отношениях к Анне Сергеевне? И приходилосьговорить неопределенно о любви, о женщинах, и ни-кто не догадывался, в чем дело, и только жена шеве-лила своими темными бровями и говорила:

– Тебе, Димитрий, совсем не идет роль фата.Однажды ночью, выходя из Докторского клуба со

своим партнером, чиновником, он не удержался и ска-зал:

– Если б вы знали, с какой очаровательной женщи-ной я познакомился в Ялте!

Чиновник сел в сани и поехал, но вдруг обернулсяи окликнул:

– Дмитрий Дмитрич!– Что?– А давеча вы были правы: осетрина-то с душком!Эти слова, такие обычные, почему-то вдруг возму-

тили Гурова, показались ему унизительными, нечи-стыми. Какие дикие нравы, какие лица! Что за бес-толковые ночи, какие неинтересные незаметные дни!Неистовая игра в карты, обжорство, пьянство, посто-янные разговоры всё об одном. Ненужные дела и раз-

говоры всё об одном отхватывают на свою долю луч-шую часть времени, лучшие силы, и в конце концовостается какая-то куцая, бескрылая жизнь, какая-точепуха, и уйти и бежать нельзя, точно сидишь в сума-сшедшем доме или в арестантских ротах!

Гуров не спал всю ночь и возмущался, и затем весьдень провел с головной болью. И в следующие ночион спал дурно, все сидел в постели и думал или ходилиз угла в угол. Дети ему надоели, банк надоел, не хо-телось никуда идти, ни о чем говорить.

В декабре на праздниках он собрался в дорогу исказал жене что уезжает в Петербург хлопотать за од-ного молодого человека – и уехал в С. Зачем? Он исам не знал хорошо. Ему хотелось повидаться с Ан-ной Сергеевной и поговорить, устроить свидание ес-ли можно.

Приехал он в С. утром и занял в гостинице лучшийномер где весь пол был обтянут серым солдатскимсукном и была на столе чернильница, серая от пы-ли, со всадником на лошади, у которого была подня-та рука со шляпой, а голова отбита. Швейцар дал емунужные сведения: фон Дидериц живет на Старо-Гон-чарной улице, в собственном доме, – это недалеко отгостиницы, живет хорошо, богато, имеет своих лоша-дей, его все знают в городе. Швейцар выговаривалтак: Дрыдыриц.

Гуров не спеша пошел на Старо-Гончарную, отыс-кал дом. Как раз против дома тянулся забор, серый,длинный, с гвоздями.

«От такого забора убежишь», – думал Гуров, погля-дывая то на окна, то на забор.

Он соображал: сегодня день неприсутственный имуж, вероятно, дома. Да и все равно, было бы бес-тактно войти в дом и смутить. Если же послать за-писку, то она, пожалуй, попадет в руки мужу, и тогдавсе можно испортить. Лучше всего положиться на слу-чай. И он все ходил по улице и около забора и под-жидал этого случая. Он видел, как в ворота вошел ни-щий и на него напали собаки, потом, час спустя, слы-шал игру на рояли, и звуки доносились слабые, неяс-ные. Должно быть, Анна Сергеевна играла. Параднаядверь вдруг отворилась, и из нее вышла какая-то ста-рушка, а за нею бежал знакомый белый шпиц. Гуровхотел позвать собаку, но у него вдруг забилось серд-це, и он от волнения не мог вспомнить, как зовут шпи-ца.

Он ходил, и все больше и больше ненавидел серыйзабор, и уже думал с раздражением, что Анна Сер-геевна забыла о нем и, быть может, уже развлекает-ся с другим, и это так естественно в положении моло-дой женщины, которая вынуждена с утра до вечеравидеть этот проклятый забор. Он вернулся к себе в

номер и долго сидел на диване, не зная, что делать,потом обедал, потом долго спал.

«Как все это глупо и беспокойно, – думал он,проснувшись и глядя на темные окна: был уже ве-чер. – Вот и выспался зачем-то. Что же я теперь но-чью буду делать?»

Он сидел на постели, покрытой дешевым серым,точно больничным, одеялом, и дразнил себя с доса-дой:

«Вот тебе и дама с собачкой… Вот тебе и приклю-чение… Вот и сиди тут».

Еще утром, на вокзале, ему бросилась в глаза афи-ша с очень крупными буквами: шла в первый раз «Гей-ша». Он вспомнил об этом и поехал в театр.

«Очень возможно, что она бывает на первых пред-ставлениях», – думал он.

Театр был полон. И тут, как вообще во всех гу-бернских театрах, был туман повыше люстры, шумнобеспокоилась галерка; в первом ряду перед началомпредставления стояли местные франты, заложив ру-ки назад; и тут, в губернаторской ложе, на первом ме-сте сидела губернаторская дочь в боа, а сам губер-натор скромно прятался за портьерой, и видны былитолько его руки; качался занавес, оркестр долго на-страивался. Все время, пока публика входила и зани-мала места, Гуров жадно искал глазами.

Вошла и Анна Сергеевна. Она села в третьем ряду,и когда Гуров взглянул на нее, то сердце у него сжа-лось, и он понял ясно, что для него теперь на всемсвете нет ближе, дороже и важнее человека; она, за-терявшаяся в провинциальной толпе, эта маленькаяженщина, ничем не замечательная, с вульгарною лор-неткой в руках, наполняла теперь всю его жизнь, бы-ла его горем, радостью, единственным счастьем, ка-кого он теперь желал для себя; и под звуки плохогооркестра, дрянных обывательских скрипок он думал отом, как она хороша. Думал и мечтал.

Вместе с Анной Сергеевной вошел и сел рядом мо-лодой человек с небольшими бакенами, очень высо-кий, сутулый; он при каждом шаге покачивал головой,и, казалось, постоянно кланялся. Вероятно, это былмуж, которого она тогда в Ялте, в порыве горького чув-ства, обозвала лакеем. И в самом деле, в его длиннойфигуре, в бакенах, в небольшой лысине было что-толакейски-скромное, улыбался он сладко, и в петлицеу него блестел какой-то ученый значок, точно лакей-ский номер.

В первом антракте муж ушел курить, она осталасьв кресле. Гуров, сидевший тоже в партере, подошел кней и сказал дрожащим голосом, улыбаясь насильно:

– Здравствуйте.Она взглянула на него и побледнела, потом еще раз

взглянула с ужасом, не веря глазам, и крепко сжалав руках вместе веер и лорнетку, очевидно, борясь ссобой, чтобы не упасть в обморок. Оба молчали. Онасидела, он стоял, испуганный ее смущением, не ре-шаясь сесть рядом. Запели настраиваемые скрипки ифлейта, стало вдруг страшно, казалось, что из всехлож смотрят. Но вот она встала и быстро пошла к вы-ходу; он – за ней, и оба шли бестолково, по коридо-рам, по лестницам, то поднимаясь, то спускаясь, имелькали у них перед глазами какие-то люди в судей-ских, учительских и удельных мундирах, и всё со знач-ками; мелькали дамы, шубы на вешалках, дул сквоз-ной ветер, обдавая запахом табачных окурков. И Гу-ров, у которого сильно билось сердце, думал: «О гос-поди! И к чему эти люди, этот оркестр…»

И в эту минуту он вдруг вспомнил, как тогда вече-ром на станции, проводив Анну Сергеевну, говорилсебе, что все кончилось и они уже никогда не увидят-ся. Но как еще далеко было до конца!

На узкой, мрачной лестнице, где было написано«ход в амфитеатр», она остановилась.

– Как вы меня испугали! – сказала она, тяжело ды-ша, все еще бледная, ошеломленная. – О, как вы ме-ня испугали! Я едва жива. Зачем вы приехали? За-чем?

– Но поймите, Анна, поймите… – проговорил он

вполголоса, торопясь. – Умоляю вас, поймите…Она глядела на него со страхом, с мольбой, с любо-

вью, глядела пристально, чтобы покрепче задержатьв памяти его черты.

– Я так страдаю! – продолжала она, не слушаяего. – Я все время думала только о вас, я жила мыс-лями о вас. И мне хотелось забыть, забыть, но зачем,зачем вы приехали?

Повыше, на площадке, два гимназиста курили исмотрели вниз, но Гурову было все равно, он привлекк себе Анну Сергеевну и стал целовать ее лицо, щеки,руки.

– Что вы делаете, что вы делаете! – говорила онав ужасе, отстраняя его от себя. – Мы с вами обезу-мели. Уезжайте сегодня же, уезжайте сейчас… Закли-наю вас всем святым, умоляю… Сюда идут!

По лестнице снизу вверх кто-то шел.– Вы должны уехать… – продолжала Анна Серге-

евна шепотом. – Слышите, Дмитрий Дмитрич? Я при-еду к вам в Москву. Я никогда не была счастлива, я те-перь несчастна и никогда, никогда не буду счастлива,никогда! Не заставляйте же меня страдать еще боль-ше! Клянусь, я приеду в Москву. А теперь расстанем-ся! Мой милый, добрый, дорогой мой, расстанемся!

Она пожала ему руку и стала быстро спускатьсявниз, все оглядываясь на него, и по глазам ее было

видно, что она в самом деле не была счастлива. Гу-ров постоял немного, прислушался, потом, когда всеутихло, отыскал свою вешалку и ушел из театра.

IV

И Анна Сергеевна стала приезжать к нему в Моск-

ву. Раз в два-три месяца она уезжала из С. и говори-ла мужу, что едет посоветоваться с профессором на-счет своей женской болезни, – и муж верил и не ве-рил. Приехав в Москву, она останавливалась в «Сла-вянском базаре» и тотчас же посылала к Гурову че-ловека в красной шапке. Гуров ходил к ней, и никто вМоскве не знал об этом.

Однажды он шел к ней таким образом в зимнееутро (посыльный был у него накануне вечером и не за-стал). С ним шла его дочь, которую хотелось ему про-водить в гимназию, это было по дороге. Валил круп-ный мокрый снег.

– Теперь три градуса тепла, а между тем идетснег, – говорил Гуров дочери. – Но ведь это теплотолько на поверхности земли, в верхних же слоях ат-мосферы совсем другая температура.

– Папа, а почему зимой не бывает грома?Он объяснил и это. Он говорил и думал о том, что

вот он идет на свидание и ни одна живая душа не зна-ет об этом и, вероятно, никогда не будет знать. У негобыли две жизни: одна явная, которую видели и зналивсе, кому это нужно было, полная условной правды

и условного обмана, похожая совершенно на жизньего знакомых и друзей, и другая – протекавшая тайно.И по какому-то странному стечению обстоятельств,быть может, случайному, все, что было для него важ-но, интересно, необходимо, в чем он был искренен ине обманывал себя, что составляло зерно его жизни,происходило тайно от других, все же, что было еголожью, его оболочкой, в которую он прятался, чтобыскрыть правду, как, например, его служба в банке, спо-ры в клубе, его «низшая раса», хождение с женой наюбилеи, – все это было явно. И по себе он судил о дру-гих, не верил тому, что видел, и всегда предполагал,что у каждого человека под покровом тайны, как подпокровом ночи, проходит его настоящая, самая инте-ресная жизнь. Каждое личное существование держит-ся на тайне, и, быть может, отчасти поэтому культур-ный человек так нервно хлопочет о том, чтобы уважа-лась личная тайна.

Проводив дочь в гимназию, Гуров отправился в«Славянский базар». Он снял шубу внизу, поднялсянаверх и тихо постучал в дверь. Анна Сергеевна, оде-тая в его любимое серое платье, утомленная дорогойи ожиданием, поджидала его со вчерашнего вечера;она была бледна, глядела на него и не улыбалась, иедва он вошел, как она уже припала к его груди. Точ-но они не виделись года два, поцелуй их был долгий,

длительный.– Ну, как живешь там? – спросил он. – Что нового?– Погоди, сейчас скажу… Не могу.Она не могла говорить, так как плакала. Отверну-

лась от него и прижала платок к глазам.«Ну пускай поплачет, а я пока посижу», – подумал

он и сел в кресло.Потом он позвонил и сказал, чтобы ему принесли

чаю; и потом, когда пил чай, она все стояла, отвернув-шись к окну… Она плакала от волнения, от скорбногосознания, что их жизнь так печально сложилась; онивидятся только тайно, скрываются от людей, как во-ры! Разве жизнь их не разбита?

– Ну перестань! – сказал он.Для него было очевидно, что эта их любовь кончит-

ся еще не скоро, неизвестно когда. Анна Сергеевнапривязывалась к нему все сильнее, обожала его, ибыло бы немыслимо сказать ей, что все это должноже иметь когда-нибудь конец; да она бы и не повери-ла этому.

Он подошел к ней и взял ее за плечи, чтобы прилас-кать, пошутить, и в это время увидел себя в зеркале.

Голова его уже начинала седеть. И ему показалосьстранным, что он так постарел за последние годы, такподурнел. Плечи, на которых лежали его руки, былитеплы и вздрагивали. Он почувствовал сострадание

к этой жизни, еще такой теплой и красивой, но, веро-ятно, уже близкой к тому, чтобы начать блекнуть и вя-нуть, как его жизнь. За что она его любит так? Он все-гда казался женщинам не тем, кем был, и любили онив нем не его самого, а человека, которого создавалоих воображение и которого они в своей жизни жадноискали; и потом, когда замечали свою ошибку, то все-таки любили. И ни одна из них не была с ним счаст-лива. Время шло, он знакомился, сходился, расста-вался, но ни разу не любил; было все, что угодно, нотолько не любовь.

И только теперь, когда у него голова стала седой,он полюбил как следует, по-настоящему – первый разв жизни.

Анна Сергеевна и он любили друг друга, как оченьблизкие, родные люди, как муж и жена, как нежныедрузья; им казалось, что сама судьба предназначилаих друг для друга, и было непонятно, для чего он же-нат, а она замужем; и точно это были две перелетныептицы, самец и самка, которых поймали и заставилижить в отдельных клетках. Они простили друг другуто, чего стыдились в своем прошлом, прощали все внастоящем и чувствовали, что эта их любовь измени-ла их обоих.

Прежде в грустные минуты он успокаивал себя вся-кими рассуждениями, какие только приходили ему в

голову, теперь же ему было не до рассуждений, ончувствовал глубокое сострадание, хотелось быть ис-кренним, нежным…

– Перестань, моя хорошая, – говорил он, – попла-кала – и будет… Теперь давай поговорим, что-нибудьпридумаем.

Потом они долго советовались, говорили о том, какизбавить себя от необходимости прятаться, обманы-вать, жить в разных городах, не видеться подолгу. Какосвободиться от этих невыносимых пут?

– Как? Как? – спрашивал он, хватая себя за голову. –Как?

И казалось, что еще немного – и решение будетнайдено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь;и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко ичто самое сложное и трудное только еще начинается.

1899

Невеста

I

Было уже часов десять вечера, и над садом свети-ла полная луна. В доме Шуминых только что кончи-лась всенощная, которую заказывала бабушка Мар-фа Михайловна, и теперь Наде – она вышла в сад наминутку – видно было, как в зале накрывали на столдля закуски, как в своем пышном шелковом платьесуетилась бабушка; отец Андрей, соборный протоие-рей, говорил о чем-то с матерью Нади, Ниной Иванов-ной, и теперь мать при вечернем освещении сквозьокно почему-то казалась очень молодой; возле сто-ял сын отца Андрея, Андрей Андреич, и внимательнослушал.

В саду было тихо, прохладно, и темные, покойныетени лежали на земле. Слышно было, как где-то да-леко, очень далеко, должно быть за городом, крича-ли лягушки. Чувствовался май, милый май! Дышалосьглубоко, и хотелось думать, что не здесь, а где-то поднебом, над деревьями, далеко за городом, в полях илесах развернулась теперь своя весенняя жизнь, та-инственная, прекрасная, богатая и святая, недоступ-

ная пониманию слабого, грешного человека. И хоте-лось почему-то плакать.

Ей, Наде, было уже двадцать три года; с шестна-дцати лет она страстно мечтала о замужестве, и те-перь, наконец, она была невестой Андрея Андреича,того самого, который стоял за окном; он ей нравился,свадьба была уже назначена на седьмое июля, а меж-ду тем радости не было, ночи спала она плохо, весе-лье пропало… Из подвального этажа, где была кухня,в открытое окно слышно было, как там спешили, какстучали ножами, как хлопали дверью на блоке; пахложареной индейкой и маринованными вишнями. И по-чему-то казалось, что так теперь будет всю жизнь, безперемены, без конца!

Вот кто-то вышел из дома и остановился на крыль-це; это Александр Тимофеич, или попросту Саша,гость, приехавший из Москвы дней десять назад. Ко-гда-то давно к бабушке хаживала за подаяньем еедальняя родственница, Марья Петровна, обедневшаядворянка-вдова, маленькая, худенькая, больная. Унее был сын Саша. Почему-то про него говорили, чтоон прекрасный художник, и, когда у него умерла мать,бабушка, ради спасения души, отправила его в Моск-ву в Комиссаровское училище; года через два пере-шел он в училище живописи, пробыл здесь чуть ли непятнадцать лет и кончил по архитектурному отделе-

нию, с грехом пополам, но архитектурой все-таки незанимался, а служил в одной из московских литогра-фий. Почти каждое лето приезжал он, обыкновенноочень больной, к бабушке, чтобы отдохнуть и попра-виться.

На нем был теперь застегнутый сюртук и поношен-ные парусинковые брюки, стоптанные внизу. И сороч-ка была неглаженая, и весь он имел какой-то несве-жий вид. Очень худой, с большими глазами, с длинны-ми, худыми пальцами, бородатый, темный и все-такикрасивый. К Шуминым он привык, как к родным, и уних чувствовал себя, как дома. И комната, в которойон жил здесь, называлась уже давно Сашиной комна-той.

Стоя на крыльце, он увидел Надю и пошел к ней.– Хорошо у вас здесь, – сказал он.– Конечно, хорошо. Вам бы здесь до осени пожить.– Да, должно, так придется. Пожалуй, до сентября

у вас тут проживу.Он засмеялся без причины и сел рядом.– А я вот сижу и смотрю отсюда на маму, – сказа-

ла Надя. – Она кажется отсюда такой молодой! У мо-ей мамы, конечно, есть слабости, – добавила она, по-молчав, – но все же она необыкновенная женщина.

– Да, хорошая… – согласился Саша. – Ваша мамапо-своему, конечно, и очень добрая и милая женщи-

на, но… как вам сказать? Сегодня утром рано зашеля к вам в кухню, а там четыре прислуги спят прямо наполу, кроватей нет, вместо постелей лохмотья, вонь,клопы, тараканы… То же самое, что было двадцатьлет назад, никакой перемены. Ну, бабушка, бог с ней,на то она и бабушка; а ведь мама небось по-француз-ски говорит, в спектаклях участвует. Можно бы, кажет-ся, понимать.

Когда Саша говорил, то вытягивал перед слушате-лем два длинных, тощих пальца.

– Мне все здесь как-то дико с непривычки, – продол-жал он. – Черт знает, никто ничего не делает. Мама-ша целый день только гуляет, как герцогиня какая-ни-будь, бабушка тоже ничего не делает, вы – тоже.

И жених, Андрей Андреич, тоже ничего не делает.Надя слышала это и в прошлом году и, кажется, в

позапрошлом, и знала, что Саша иначе рассуждать неможет, и это прежде смешило ее, теперь же почему-тоей стало досадно.

– Все это старо и давно надоело, – сказала она ивстала. – Вы бы придумали что-нибудь поновее.

Он засмеялся и тоже встал, и оба пошли к дому.Она, высокая, красивая, стройная, казалась теперьрядом с ним очень здоровой и нарядной; она чувство-вала это, и ей было жаль его и почему-то неловко.

– И говорите вы много лишнего, – сказала она. – Вот

вы только что говорили про моего Андрея, но ведь выего не знаете.

– Моего Андрея… Бог с ним, с вашим Андреем! Мневот молодости вашей жалко.

Когда вошли в зал, там уже садились ужинать. Ба-бушка, или, как ее называли в доме, бабуля, оченьполная, некрасивая, с густыми бровями и с усиками,говорила громко, и уже по ее голосу и манере гово-рить было заметно, что она здесь старшая в доме. Ейпринадлежали торговые ряды на ярмарке и старин-ный дом с колоннами и садом, но она каждое утро мо-лилась, чтобы бог спас ее от разорения, и при этомплакала. И ее невестка, мать Нади, Нина Ивановна,белокурая, сильно затянутая, в pince-nez и с брилли-антами на каждом пальце; и отец Андрей, старик, ху-дощавый, беззубый и с таким выражением, будто со-бирался рассказать что-то очень смешное; и его сынАндрей Андреич, жених Нади, полный и красивый, свьющимися волосами, похожий на артиста или худож-ника, – все трое говорили о гипнотизме.

– Ты у меня в неделю поправишься, – сказала ба-буля, обращаясь к Саше, – только вот кушай поболь-ше. И на что ты похож! – вздохнула она. – Страшныйты стал! Вот уж подлинно, как есть, блудный сын.

– Отеческого дара расточив богатство, – прогово-рил отец Андрей медленно, со смеющимися глаза-

ми, – с бессмысленными скоты пасохся окаянный…– Люблю я своего батьку, – сказал Андрей Андреич

и потрогал отца за плечо. – Славный старик. Добрыйстарик.

Все помолчали. Саша вдруг засмеялся и прижал корту салфетку.

– Стало быть, вы верите в гипнотизм? – спросилотец Андрей у Нины Ивановны.

– Я не могу, конечно, утверждать, что я верю, – от-ветила Нина Ивановна, придавая своему лицу оченьсерьезное, даже строгое выражение, – но должна со-знаться, что в природе есть много таинственного инепонятного.

– Совершенно с вами согласен, хотя должен при-бавить от себя, что вера значительно сокращает намобласть таинственного.

Подали большую, очень жирную индейку. Отец Ан-дрей и Нина Ивановна продолжали свой разговор. УНины Ивановны блестели бриллианты на пальцах,потом на глазах заблестели слезы, она заволнова-лась.

– Хотя я и не смею спорить с вами, – сказала она, –но, согласитесь, в жизни так много неразрешимых за-гадок!

– Ни одной, смею вас уверить.После ужина Андрей Андреич играл на скрипке, а

Нина Ивановна аккомпанировала на рояли. Он десятьлет назад кончил в университете по филологическомуфакультету, но нигде не служил, определенного делане имел и лишь изредка принимал участие в концер-тах с благотворительною целью; и в городе называлиего артистом.

Андрей Андреич играл; все слушали молча. Настоле тихо кипел самовар, и только один Саша пилчай. Потом, когда пробило двенадцать, лопнула вдругструна на скрипке; все засмеялись, засуетились и ста-ли прощаться.

Проводив жениха, Надя пошла к себе наверх, гдежила с матерью (нижний этаж занимала бабушка).Внизу, в зале, стали тушить огни, а Саша все еще си-дел и пил чай. Пил он чай всегда подолгу, по-москов-ски, стаканов по семи в один раз. Наде, когда она раз-делась и легла в постель, долго еще было слышно,как внизу убирала прислуга, как сердилась бабуля.Наконец все затихло, и только слышалось изредка,как в своей комнате, внизу, покашливал басом Саша.

II

Когда Надя проснулась, было, должно быть, часадва, начинался рассвет. Где-то далеко стучал сторож.Спать не хотелось, лежать было очень мягко, нелов-ко. Надя, как и во все прошлые майские ночи, села впостели и стала думать. А мысли были все те же, чтои в прошлую ночь, однообразные, ненужные, неотвяз-чивые, мысли о том, как Андрей Андреич стал ухажи-вать за ней и сделал ей предложение, как она согла-силась и потом мало-помалу оценила этого доброго,умного человека. Но почему-то теперь, когда до сва-дьбы осталось не больше месяца, она стала испыты-вать страх, беспокойство, как будто ожидало ее что-то неопределенное, тяжелое.

«Тик-ток, тик-ток… – лениво стучал сторож. – Тик-ток…» В большое старое окно виден сад, дальние ку-сты густо цветущей сирени, сонной и вялой от холода;и туман, белый, густой, тихо подплывает к сирени, хо-чет закрыть ее. На дальних деревьях кричат сонныеграчи.

– Боже мой, отчего мне так тяжело!Быть может, то же самое испытывает перед сва-

дьбой каждая невеста. Кто знает! Или тут влияние Са-ши? Но ведь Саша уже несколько лет подряд говорит

все одно и то же, как по-писаному, и когда говорит, токажется наивным и странным. Но отчего же все-такиСаша не выходит из головы? отчего?

Сторож уже давно не стучит. Под окном и в саду за-шумели птицы, туман ушел из сада, все кругом оза-рилось весенним светом, точно улыбкой. Скоро весьсад, согретый солнцем, обласканный, ожил, и каплиросы, как алмазы, засверкали на листьях; и старый,давно запущенный сад в это утро казался таким мо-лодым, нарядным.

Уже проснулась бабуля. Закашлял густым басомСаша. Слышно было, как внизу подали самовар, какдвигали стульями.

Часы идут медленно. Надя давно уже встала и дав-но уже гуляла в саду, а все еще тянется утро.

Вот Нина Ивановна, заплаканная, со стаканом ми-неральной воды. Она занималась спиритизмом, го-меопатией, много читала, любила поговорить о со-мнениях, которым была подвержена, и все это, каза-лось Наде, заключало в себе глубокий, таинственныйсмысл. Теперь Надя поцеловала мать и пошла с нейрядом.

– О чем ты плакала, мама? – спросила она.– Вчера на ночь стала я читать повесть, в которой

описывается один старик и его дочь. Старик служитгде-то, ну, и в дочь его влюбился начальник. Я не до-

читала, но там есть такое одно место, что трудно бы-ло удержаться от слез, – сказала Нина Ивановна и от-хлебнула из стакана. – Сегодня утром вспомнила итоже всплакнула.

– А мне все эти дни так невесело, – сказала Надя,помолчав. – Отчего я не сплю по ночам?

– Не знаю, милая. А когда я не сплю по ночам, тозакрываю глаза крепко-крепко, вот этак, и рисую себеАнну Каренину, как она ходит и как говорит, или рисуючто-нибудь историческое, из древнего мира…

Надя почувствовала, что мать не понимает ее и неможет понять. Почувствовала это первый раз в жиз-ни, и ей даже страшно стало, захотелось спрятаться;и она ушла к себе в комнату.

А в два часа сели обедать. Была среда, день пост-ный, и потому бабушке подали постный борщ и лещас кашей.

Чтобы подразнить бабушку, Саша ел и свой ско-ромный суп, и постный борщ. Он шутил все время,пока обедали, но шутки у него выходили громоздкие,непременно с расчетом на мораль, и выходило со-всем не смешно, когда он перед тем, как сострить,поднимал вверх свои очень длинные, исхудалые, точ-но мертвые пальцы и когда приходило на мысль, чтоон очень болен и, пожалуй, недолго еще протянет наэтом свете; тогда становилось жаль его до слез.

После обеда бабушка ушла к себе в комнату отды-хать. Нина Ивановна недолго поиграла на рояли и по-том тоже ушла.

– Ах, милая Надя, – начал Саша свой обычный по-слеобеденный разговор, – если бы вы послушалисьменя! если бы!

Она сидела глубоко в старинном кресле, закрывглаза, а он тихо ходил по комнате, из угла в угол.

– Если бы вы поехали учиться! – говорил он. – Толь-ко просвещенные и святые люди интересны, толькоони и нужны. Ведь чем больше будет таких людей, темскорее настанет царствие Божие на земле. От вашегогорода тогда мало-помалу не останется камня на кам-не, – все полетит вверх дном, все изменится, точнопо волшебству. И будут тогда здесь громадные, вели-колепнейшие дома, чудесные сады, фонтаны необык-новенные, замечательные люди… Но главное не это.Главное то, что толпы в нашем смысле, в каком онаесть теперь, этого зла тогда не будет, потому что каж-дый человек будет веровать и каждый будет знать,для чего он живет, и ни один не будет искать опоры втолпе. Милая, голубушка, поезжайте! Покажите всем,что эта неподвижная, серая, грешная жизнь надоелавам. Покажите это хоть себе самой!

– Нельзя, Саша. Я выхожу замуж.– Э, полно! Кому это нужно?

Вышли в сад, прошлись немного.– И как бы там ни было, милая моя, надо вдумать-

ся, надо понять, как нечиста, как безнравственна этаваша праздная жизнь, – продолжал Саша. – Поймитеже, ведь если, например, вы, и ваша мать, и ваша ба-булька ничего не делаете, то, значит, за вас работа-ет кто-то другой, вы заедаете чью-то чужую жизнь, аразве это чисто, не грязно?

Надя хотела сказать: «Да, это правда»; хотела ска-зать, что она понимает; но слезы показались у нее наглазах, она вдруг притихла, сжалась вся и ушла к се-бе.

Перед вечером приходил Андрей Андреич и, пообыкновению, долго играл на скрипке. Вообще он былнеразговорчив и любил скрипку, быть может, потому,что во время игры можно было молчать. В одиннадца-том часу, уходя домой, уже в пальто, он обнял Надюи стал жадно целовать ее лицо, плечи, руки.

– Дорогая, милая моя, прекрасная!.. – бормоталон. – О, как я счастлив! Я безумствую от восторга!

И ей казалось, что это она уже давно слышала,очень давно, или читала где-то… в романе, в старом,оборванном, давно уже заброшенном.

В зале Саша сидел у стола и пил чай, поставив блю-дечко на свои длинные пять пальцев; бабуля раскла-дывала пасьянс, Нина Ивановна читала. Трещал ого-

нек в лампадке, и все, казалось, было тихо, благопо-лучно. Надя простилась и пошла к себе наверх, леглаи тотчас же уснула. Но, как и в прошлую ночь, едва за-брезжил свет, она уже проснулась. Спать не хотелось,на душе было непокойно, тяжело. Она сидела, поло-жив голову на колени, и думала о женихе, о свадьбе…Вспомнила она почему-то, что ее мать не любила сво-его покойного мужа и теперь ничего не имела, жилав полной зависимости от своей свекрови, бабули. ИНадя, как ни думала, не могла сообразить, почему досих пор она видела в своей матери что-то особенное,необыкновенное, почему не замечала простой, обык-новенной несчастной женщины.

И Саша не спал внизу, – слышно было, как он каш-лял. Это странный, наивный человек, думала Надя, ив его мечтах, во всех этих чудесных садах, фонтанахнеобыкновенных чувствуется что-то нелепое; но поче-му-то в его наивности, даже в этой нелепости столькопрекрасного, что едва она только вот подумала о том,не поехать ли ей учиться, как все сердце, всю грудьобдало холодком, залило чувством радости, восторга.

– Но лучше не думать, лучше не думать… – шепта-ла она. – Не надо думать об этом.

«Тик-ток… – стучал сторож где-то далеко. – Тик-ток… тик-ток…»

III

Саша в середине июня стал вдруг скучать и засо-

бирался в Москву.– Не могу я жить в этом городе, – говорил он мрач-

но. – Ни водопровода, ни канализации! Я есть за обе-дом брезгаю: в кухне грязь невозможнейшая…

– Да погоди, блудный сын! – убеждала бабушка по-чему-то шепотом, – седьмого числа свадьба!

– Не желаю.– Хотел ведь у нас до сентября пожить!– А теперь вот не желаю. Мне работать нужно!Лето выдалось сырое и холодное, деревья были

мокрые, все в саду глядело неприветливо, уныло, хо-телось в самом деле работать. В комнатах, внизу и на-верху, слышались незнакомые женские голоса, стуча-ла у бабушки швейная машина: это спешили с прида-ным. Одних шуб за Надей давали шесть, и самая де-шевая из них, по словам бабушки, стоила триста руб-лей! Суета раздражала Сашу; он сидел у себя в ком-нате и сердился; но все же его уговорили остаться, ион дал слово, что уедет первого июля, не раньше.

Время шло быстро. На Петров день после обедаАндрей Андреич пошел с Надей на Московскую ули-цу, чтобы еще раз осмотреть дом, который наняли и

давно уже приготовили для молодых. Дом двухэтаж-ный, но убран был пока только верхний этаж. В за-ле блестящий пол, выкрашенный под паркет, венскиестулья, рояль, пюпитр для скрипки. Пахло краской. Настене в золотой раме висела большая картина, напи-санная красками: нагая дама и около нее лиловая ва-за с отбитой ручкой.

– Чудесная картина, – проговорил Андрей Андреичи из уважения вздохнул. – Это художника Шишмачев-ского.

Дальше была гостиная с круглым столом, диваноми креслами, обитыми ярко-голубой материей. Над ди-ваном большой фотографический портрет отца Ан-дрея в камилавке и в орденах. Потом вошли в столо-вую с буфетом, потом в спальню; здесь в полумракестояли рядом две кровати, и похоже было, что когдаобставляли спальню, то имели в виду, что всегда тутбудет очень хорошо и иначе быть не может. АндрейАндреич водил Надю по комнатам и все время дер-жал ее за талию; а она чувствовала себя слабой, ви-новатой, ненавидела все эти комнаты, кровати, крес-ла, ее мутило от нагой дамы. Для нее уже ясно было,что она разлюбила Андрея Андреича или, быть может,не любила его никогда; но как это сказать, кому ска-зать и для чего, она не понимала и не могла понять,хотя думала об этом все дни, все ночи… Он держал

ее за талию, говорил так ласково, скромно, так былсчастлив, расхаживая по этой своей квартире; а онавидела во всем одну только пошлость, глупую, наив-ную, невыносимую пошлость, и его рука, обнимавшаяее талию, казалась ей жесткой и холодной, как обруч.И каждую минуту она готова была убежать, зарыдать,броситься в окно. Андрей Андреич привел ее в ван-ную и здесь дотронулся до крана, вделанного в стену,и вдруг потекла вода.

– Каково? – сказал он и засмеялся. – Я велел сде-лать на чердаке бак на сто ведер, и вот мы с тобойтеперь будем иметь воду.

Прошлись по двору, потом вышли на улицу, взя-ли извозчика. Пыль носилась густыми тучами, и каза-лось, вот-вот пойдет дождь.

– Тебе не холодно? – спросил Андрей Андреич, щу-рясь от пыли.

Она промолчала.– Вчера Саша, ты помнишь, упрекнул меня в том,

что я ничего не делаю, – сказал он, помолчав немно-го. – Что же, он прав! бесконечно прав! Я ничего не де-лаю и не могу делать. Дорогая моя, отчего это? Отче-го мне так противна даже мысль о том, что я когда-ни-будь нацеплю на лоб кокарду и пойду служить? Отче-го мне так не по себе, когда я вижу адвоката, или учи-теля латинского языка, или члена управы? О матушка

Русь! О матушка Русь, как еще много ты носишь насебе праздных и бесполезных! Как много на тебе та-ких, как я, многострадальная!

И то, что он ничего не делал, он обобщал, видел вэтом знамение времени.

– Когда женимся, – продолжал он, – то пойдем вме-сте в деревню, дорогая моя, будем там работать! Мыкупим себе небольшой клочок земли с садом, рекой,будем трудиться, наблюдать жизнь… О, как это будетхорошо!

Он снял шляпу, и волосы развевались у него от вет-ра, а она слушала его и думала: «Боже, домой хочу!Боже!» Почти около самого дома они обогнали отцаАндрея.

– А вот и отец идет! – обрадовался Андрей Андре-ич и замахал шляпой. – Люблю я своего батьку, пра-во, – сказал он, расплачиваясь с извозчиком. – Слав-ный старик. Добрый старик.

Вошла Надя в дом сердитая, нездоровая, думая отом, что весь вечер будут гости, что надо занимать их,улыбаться, слушать скрипку, слушать всякий вздор иговорить только о свадьбе. Бабушка, важная, пышнаяв своем шелковом платье, надменная, какою она все-гда казалась при гостях, сидела у самовара. Вошелотец Андрей со своей хитрой улыбкой.

– Имею удовольствие и благодатное утешение ви-

деть вас в добром здоровье, – сказал он бабушке, итрудно было понять, шутит это он или говорит серьез-но.

IV

Ветер стучал в окна, в крышу; слышался свист, и в

печи домовой жалобно и угрюмо напевал свою песен-ку. Был первый час ночи. В доме все уже легли, но ни-кто не спал, и Наде все чуялось, что внизу играют наскрипке. Послышался резкий стук, должно быть, со-рвалась ставня. Через минуту вошла Нина Ивановнав одной сорочке, со свечой.

– Что это застучало, Надя? – спросила она.Мать, с волосами, заплетенными в одну косу, с роб-

кой улыбкой, в эту бурную ночь казалась старше,некрасивее, меньше ростом. Наде вспомнилось, какеще недавно она считала свою мать необыкновеннойи с гордостью слушала слова, какие она говорила;а теперь никак не могла вспомнить этих слов; все, чтоприходило на память, было так слабо, ненужно.

В печке раздалось пение нескольких басов и дажепослышалось: «А-ах, бо-о-же мой!» Надя села в по-стели и вдруг схватила себя крепко за волосы и зары-дала.

– Мама, мама, – проговорила она, – родная моя,если б ты знала, что со мной делается! Прошу тебя,умоляю, позволь мне уехать! Умоляю!

– Куда? – спросила Нина Ивановна, не понимая, и

села на кровать. – Куда уехать?Надя долго плакала и не могла выговорить ни сло-

ва.– Позволь мне уехать из города! – сказала она на-

конец. – Свадьбы не должно быть и не будет, пойми!Я не люблю этого человека… И говорить о нем не

могу.– Нет, родная моя, нет, – заговорила Нина Ивановна

быстро, страшно испугавшись. – Ты успокойся, – этоу тебя от нерасположения духа. Это пройдет. Это бы-вает. Вероятно, ты повздорила с Андреем; но милыебранятся – только тешатся.

– Ну, уйди, мама, уйди! – зарыдала Надя.– Да, – сказала Нина Ивановна, помолчав. – Давно

ли ты была ребенком, девочкой, а теперь уже неве-ста. В природе постоянный обмен веществ. И не за-метишь, как сама станешь матерью и старухой, и бу-дет у тебя такая же строптивая дочка, как у меня.

– Милая, добрая моя, ты ведь умна, ты несчастна, –сказала Надя, – ты очень несчастна, – зачем же тыговоришь пошлости? Бога ради, зачем?

Нина Ивановна хотела что-то сказать, но не моглавыговорить ни слова, всхлипнула и ушла к себе. Ба-сы опять загудели в печке, стало вдруг страшно. На-дя вскочила с постели и быстро пошла к матери. Ни-на Ивановна, заплаканная, лежала в постели, укрыв-

шись голубым одеялом, и держала в руках книгу.– Мама, выслушай меня! – проговорила Надя. –

Умоляю тебя, вдумайся и пойми! Ты только пойми, докакой степени мелка и унизительна наша жизнь. У ме-ня открылись глаза, я теперь все вижу. И что такоетвой Андрей Андреич? Ведь он же не умен, мама! Гос-поди боже мой! Пойми, мама, он глуп!

Нина Ивановна порывисто села.– Ты и твоя бабка мучаете меня! – сказала она,

вспыхнув. – Я жить хочу! жить! – повторила она и разадва ударила кулачком по груди. – Дайте же мне сво-боду! Я еще молода, я жить хочу, а вы из меня старухусделали!..

Она горько заплакала, легла и свернулась под оде-ялом калачиком, и показалась такой маленькой, жал-кой, глупенькой. Надя пошла к себе, оделась и, севшиу окна, стала поджидать утра. Она всю ночь сидела идумала, а кто-то со двора все стучал в ставню и на-свистывал.

Утром бабушка жаловалась, что в саду ночью вет-ром посбивало все яблоки и сломало одну старуюсливу. Было серо, тускло, безотрадно, хоть огонь за-жигай; все жаловались на холод, и дождь стучал в ок-на. После чаю Надя вошла к Саше и, не сказав ни сло-ва, стала на колени в углу у кресла и закрыла лицоруками.

– Что? – спросил Саша.– Не могу… – проговорила она. – Как я могла жить

здесь раньше, не понимаю, не постигаю! Жениха япрезираю, себя презираю, презираю всю эту празд-ную, бессмысленную жизнь…

– Ну, ну… – проговорил Саша, не понимая еще, вчем дело. – Это ничего… Это хорошо.

– Эта жизнь опостылела мне, – продолжала Надя, –я не вынесу здесь и одного дня. Завтра же я уеду от-сюда. Возьмите меня с собой, бога ради!

Саша минуту смотрел на нее с удивлением; нако-нец он понял и обрадовался, как ребенок. Он взмах-нул руками и начал притоптывать туфлями, как бытанцуя от радости.

– Великолепно! – говорил он, потирая руки. – Боже,как это хорошо!

А она глядела на него, не мигая, большими, влюб-ленными глазами, как очарованная, ожидая, что онтотчас же скажет ей что-нибудь значительное, безгра-ничное по своей важности; он еще ничего не сказалей, но уже ей казалось, что перед нею открываетсянечто новое и широкое, чего она раньше не знала, иуже она смотрела на него, полная ожиданий, готоваяна все, хотя бы на смерть.

– Завтра я уезжаю, – сказал он, подумав, – и выпоедете на вокзал провожать меня… Ваш багаж я за-

беру в свой чемодан и билет вам возьму; а во времятретьего звонка вы войдете в вагон, – мы и поедем.Проводите меня до Москвы, а там вы одни поедете вПетербург. Паспорт у вас есть?

– Есть.– Клянусь вам, вы не пожалеете и не раскаетесь, –

сказал Саша с увлечением. – Поедете, будете учить-ся, а там пусть вас носит судьба. Когда перевернетевашу жизнь, то все изменится. Главное – перевернутьжизнь, а все остальное не важно. Итак, значит, завтрапоедем?

– О да! Бога ради!Наде казалось, что она очень взволнована, что на

душе у нее тяжело как никогда, что теперь до самогоотъезда придется страдать и мучительно думать; ноедва она пришла к себе наверх и прилегла на постель,как тотчас же уснула и спала крепко, с заплаканнымлицом, с улыбкой, до самого вечера.

V

Послали за извозчиком. Надя, уже в шляпе и паль-то, пошла наверх, чтобы еще раз взглянуть на мать,на все свое; она постояла в своей комнате около по-стели, еще теплой, осмотрелась, потом пошла тихо кматери. Нина Ивановна спала, в комнате было тихо.Надя поцеловала мать и поправила ей волосы, посто-яла минуты две… Потом не спеша вернулась вниз.

На дворе шел сильный дождь. Извозчик с крытымверхом, весь мокрый, стоял у подъезда.

– Не поместишься с ним, Надя, – сказала бабушка,когда прислуга стала укладывать чемоданы. – И охотав такую погоду провожать! Оставалась бы дома. Ишьведь дождь какой!

Надя хотела сказать что-то и не могла. Вот Сашаподсадил Надю, укрыл ей ноги пледом. Вот и сам онпоместился рядом.

– В добрый час! Господь благословит! – кричала скрыльца бабушка. – Ты же, Саша, пиши нам из Моск-вы!

– Ладно. Прощайте, бабуля!– Сохрани тебя царица небесная!– Ну погодка! – проговорил Саша.Надя теперь только заплакала. Теперь уже для нее

ясно было, что она уедет непременно, чему она все-таки не верила, когда прощалась с бабушкой, когдаглядела на мать. Прощай, город! И все ей вдруг при-помнилось: и Андрей, и его отец, и новая квартира,и нагая дама с вазой; и все это уже не пугало, не тя-готило, а было наивно, мелко и уходило все назад иназад. А когда сели в вагон и поезд тронулся, то всеэто прошлое, такое большое и серьезное, сжалось вкомочек, и разворачивалось громадное, широкое бу-дущее, которое до сих пор было так мало заметно.Дождь стучал в окна вагона, было видно только зеле-ное поле, мелькали телеграфные столбы да птицы напроволоках, и радость вдруг перехватила ей дыхание:она вспомнила, что она едет на волю, едет учиться,а это все равно что когда-то очень давно называлосьуходить в казачество. Она и смеялась, и плакала, имолилась.

– Ничего-о! – говорил Саша, ухмыляясь. – Ничего-о!

VI

Прошла осень, за ней прошла зима. Надя уже силь-

но тосковала и каждый день думала о матери и о ба-бушке, думала о Саше. Письма из дому приходили ти-хие, добрые, и, казалось, все уже было прощено и за-быто. В мае после экзаменов она, здоровая, веселая,поехала домой и на пути остановилась в Москве, что-бы повидаться с Сашей. Он был все такой же, как ипрошлым летом: бородатый, со всклокоченной голо-вой, все в том же сюртуке и парусинковых брюках, всес теми же большими, прекрасными глазами; но вид унего был нездоровый, замученный, он и постарел, ипохудел, и все покашливал. И почему-то показался онНаде серым, провинциальным.

– Боже мой, Надя приехала! – сказал он и веселорассмеялся. – Родная моя, голубушка!

Посидели в литографии, где было накурено и силь-но, до духоты, пахло тушью и красками; потом пошлив его комнату, где было накурено, наплевано; на столевозле остывшего самовара лежала разбитая тарелкас темной бумажкой, и на столе и на полу было множе-ство мертвых мух. И тут было видно по всему, что лич-ную жизнь свою Саша устроил неряшливо, жил какпридется, с полным презрением к удобствам, и если

бы кто-нибудь заговорил с ним об его личном счастье,об его личной жизни, о любви к нему, то он бы ничегоне понял и только бы засмеялся.

– Ничего, все обошлось благополучно, – рассказы-вала Надя торопливо. – Мама приезжала ко мне осе-нью в Петербург, говорила, что бабушка не сердится,а только все ходит в мою комнату и крестит стены.

Саша глядел весело, но покашливал и говорил над-треснутым голосом, и Надя все вглядывалась в негои не понимала, болен ли он на самом деле серьезноили ей это только так кажется.

– Саша, дорогой мой, – сказала она, – а ведь выбольны!

– Нет, ничего. Болен, но не очень…– Ах, боже мой, – заволновалась Надя, – отчего вы

не лечитесь, отчего не бережете своего здоровья? До-рогой мой, милый Саша, – проговорила она, и слезыбрызнули у нее из глаз, и почему-то в воображенииее выросли и Андрей Андреич, и голая дама с вазой,и все ее прошлое, которое казалось теперь таким жедалеким, как детство; и заплакала она оттого, что Са-ша уже не казался ей таким новым, интеллигентным,интересным, каким был в прошлом году. – Милый Са-ша, вы очень, очень больны. Я бы не знаю что сдела-ла, чтобы вы не были так бледны и худы. Я вам такобязана! Вы не можете даже представить себе, как

много вы сделали для меня, мой хороший Саша! Всущности, для меня вы теперь самый близкий, самыйродной человек.

Они посидели, поговорили; и теперь, после того какНадя провела зиму в Петербурге, от Саши, от егослов, от улыбки и от всей его фигуры веяло чем-тоотжитым, старомодным, давно спетым и, быть может,уже ушедшим в могилу.

– Я послезавтра на Волгу поеду, – сказал Саша, – нуа потом на кумыс. Хочу кумыса попить. А со мной едетодин приятель с женой. Жена удивительный человек;все сбиваю ее, уговариваю, чтоб она учиться пошла.Хочу, чтобы жизнь свою перевернула.

Поговоривши, поехали на вокзал. Саша угощал ча-ем, яблоками; а когда поезд тронулся и он, улыбаясь,помахивал платком, то даже по ногам его видно было,что он очень болен и едва ли проживет долго.

Приехала Надя в свой город в полдень. Когда онаехала с вокзала домой, то улицы казались ей оченьширокими, а дома маленькими, приплюснутыми; лю-дей не было, и только встретился немец-настройщикв рыжем пальто. И все дома точно пылью покрыты.Бабушка, совсем уже старая, по-прежнему полная инекрасивая, охватила Надю руками и долго плакала,прижавшись лицом к ее плечу, и не могла оторваться.Нина Ивановна тоже сильно постарела и подурнела,

как-то осунулась вся, но все еще по-прежнему былазатянута, и бриллианты блестели у нее на пальцах.

– Милая моя! – говорила она, дрожа всем телом. –Милая моя!

Потом сидели и молча плакали. Видно было, чтои бабушка и мать чувствовали, что прошлое потеря-но навсегда и бесповоротно: нет уже ни положенияв обществе, ни прежней чести, ни права приглашатьк себе в гости; так бывает, когда среди легкой, без-заботной жизни вдруг нагрянет ночью полиция, сде-лает обыск, и хозяин дома, окажется, растратил, под-делал, – и прощай тогда навеки легкая, беззаботнаяжизнь!

Надя пошла наверх и увидела ту же постель, те жеокна с белыми, наивными занавесками, а в окнах тотже сад, залитый солнцем, веселый, шумный. Она по-трогала свой стол, постель, посидела, подумала. Иобедала хорошо, и пила чай со вкусными, жирнымисливками, но чего-то уже не хватало, чувствоваласьпустота в комнатах, и потолки были низки. Вечеромона легла спать, укрылась, и почему-то было смешнолежать в этой теплой, очень мягкой постели.

Пришла на минутку Нина Ивановна, села, как са-дятся виноватые, робко и с оглядкой.

– Ну как, Надя? – спросила она, помолчав. – Ты до-вольна? Очень довольна?

– Довольна, мама.Нина Ивановна встала и перекрестила Надю и ок-

на.– А я, как видишь, стала религиозной, – сказала

она. – Знаешь, я теперь занимаюсь философией и вседумаю, думаю… И для меня теперь многое стало яс-но как день. Прежде всего надо, мне кажется, чтобывся жизнь проходила как сквозь призму.

– Скажи, мама, как здоровье бабушки?– Как будто бы ничего. Когда ты уехала тогда с Са-

шей и пришла от тебя телеграмма, то бабушка, какпрочла, так и упала; три дня лежала без движения.Потом все богу молилась и плакала. А теперь ничего.

Она встала и прошлась по комнате.«Тик-ток… – стучал сторож. – Тик-ток, тик-ток…»– Прежде всего надо, чтобы вся жизнь проходила

как бы сквозь призму, – сказала она, – то есть, другимисловами, надо, чтобы жизнь в сознании делилась напростейшие элементы, как бы на семь основных цве-тов, и каждый элемент надо изучать в отдельности.

Что еще сказала Нина Ивановна и когда она ушла,Надя не слышала, так как скоро уснула.

Прошел май, настал июнь. Надя уже привыкла к до-му. Бабушка хлопотала за самоваром, глубоко взды-хала; Нина Ивановна рассказывала по вечерам просвою философию; она по-прежнему проживала в до-

ме, как приживалка, и должна была обращаться к ба-бушке за каждым двугривенным. Было много мух в до-ме, и потолки в комнатах, казалось, становились всениже и ниже. Бабуля и Нина Ивановна не выходилина улицу из страха, чтобы им не встретились отец Ан-дрей и Андрей Андреич. Надя ходила по саду, по ули-це, глядела на дома, на серые заборы, и ей казалось,что в городе все давно уже состарилось, отжило и всетолько ждет не то конца, не то начала чего-то молодо-го, свежего. О, если бы поскорее наступила эта новая,ясная жизнь, когда можно будет прямо и смело смот-реть в глаза своей судьбе, сознавать себя правым,быть веселым, свободным! А такая жизнь рано илипоздно настанет! Ведь будет же время, когда от ба-бушкина дома, где все так устроено, что четыре при-слуги иначе жить не могут, как только в одной комна-те, в подвальном этаже, в нечистоте, – будет же вре-мя, когда от этого дома не останется и следа и о немзабудут, никто не будет помнить. И Надю развлекалитолько мальчишки из соседнего двора; когда она гу-ляла по саду, они стучали в забор и дразнили ее сосмехом:

– Невеста! Невеста!Пришло из Саратова письмо от Саши. Своим весе-

лым, танцующим почерком он писал, что путешествиепо Волге ему удалось вполне, но что в Саратове он

прихворнул немного, потерял голос, и уже две неде-ли лежит в больнице. Она поняла, что это значит, ипредчувствие, похожее на уверенность, овладело ею.И ей было неприятно, что это предчувствие и мыслио Саше не волновали ее так, как раньше. Ей страстнохотелось жить, хотелось в Петербург, и знакомство сСашей представлялось уже милым, но далеким, да-леким прошлым! Она не спала всю ночь и утром си-дела у окна, прислушивалась. И в самом деле, послы-шались голоса внизу; встревоженная бабушка стала очем-то быстро спрашивать. Потом заплакал кто-то…Когда Надя сошла вниз, то бабушка стояла в углу имолилась, и лицо у нее было заплакано. На столе ле-жала телеграмма.

Надя долго ходила по комнате, слушая, как плачетбабушка, потом взяла телеграмму, прочла. Сообща-лось, что вчера утром в Саратове от чахотки скончал-ся Александр Тимофеич, или попросту Саша.

Бабушка и Нина Ивановна пошли в церковь зака-зывать панихиду, а Надя долго еще ходила по комна-там и думала. Она ясно сознавала, что жизнь ее пе-ревернута, как хотел того Саша, что она здесь одино-кая, чужая, ненужная и что все ей тут ненужно, всепрежнее оторвано от нее и исчезло, точно сгорело, ипепел разнесся по ветру. Она вошла в Сашину комна-ту, постояла тут.

«Прощай, милый Саша!» – думала она, и впередией рисовалась жизнь новая, широкая, просторная, иэта жизнь, еще неясная, полная тайн, увлекала и ма-нила ее.

Она пошла к себе наверх укладываться, а на другойдень утром простилась со своими и, живая, веселая,покинула город, – как полагала, навсегда.

1903